Текст книги "Владимир Вернадский"

Вдруг на имя Вернадского поступил донос, и, хотя полицейские ничего не нашли, их подозрения относительно Владимира только усилились.

Министр народного просвещения И. Д. Делянов неофициально предложил Вернадскому подать в отставку, что могло означать конец университетской карьеры, если бы не влиятельный тесть-сенатор. Он поехал домой к министру и все уладил.

Карьера была спасена, но все же Вернадскому стоило на какое-то время уехать из столицы. Докучаев предложил Вернадскому летом поехать на средства Вольного экономического общества исследовать фосфориты Смоленской губернии.

Коммуна, деревня и бастард

10 июня 1887 года в письме Наталья Егоровна интересовалась у мужа, как он относится к тому, чтобы зажить совместно с Гревсами, их товарищами по «Братству». Владимир был настроен вполне положительно: «Не то, чтобы я видел в этом что-нибудь особенное, нечто в виде следствия идеи братства и т. п. – вовсе нет, а потому что это будет во многом лучше и удобнее. Я думаю, что люди должны в конце концов жить по-братски, более близко друг к другу, чем теперь живут, но я не могу совсем заметить подобных последствий братства в жизни Гревсов с Ольденбургами. Это просто две семьи, более дружные между собой, которые зажили вместе; в семьях родных или близких мы встречали подобное сожительство всегда, и мне кажется неверным, что Сергей выставлял подобную жизнь как нечто совсем особенное, страшно важное, исполнение идеи братства на деле. Такое увлечение кажется мне крайне вредным, так как оно суживает идею братства и прививает ему все дурные стороны секты или семьи. Не в соединении одного, другого, очень близких друг к другу семей, а в отсутствии семейного эгоизма, в отсутствии противопоставлений интересов чужих семей, чужих лиц – интересам своей семьи состоит настоящее братское чувство. Братство должно охватывать возможно больше людей, оно должно развивать чувство терпимости к другим людям, должно развивать стремление находить в них хорошие стороны и не отталкивать, не бросать комком в человека, с которым приходится встречаться и с которым не вполне соглашаешься».

Однако он был против того, чтобы Наталья Егоровна ухаживала сразу за несколькими детьми – за своими будущими и за Машей Гревс, которой скоро предстояло идти в школу. Владимир опасался за здоровье жены. Еще его мучили сомнения по поводу воспитания детей. Он не верил в педагогические способности Гревсов. «Итак, я боюсь, следовательно, главным образом непосильной для тебя работы, вредной для твоего здоровья или, если для здоровья не вредной, то такой, которая тебя будет утомлять до такой степени, что больше ты ничем, никаким делом заниматься не будешь в состоянии – а это для меня тоже очень и очень будет тяжело и вообще очень нехорошо». Он ставил условие, что квартира должна была располагаться не очень высоко, чтобы его уже престарелой матери было возможно навещать внука или внучку, когда Анне Петровне захочется. Он считал жестоким лишать будущую бабушку такого права. «Относительно совместной жизни я не знаю, как на это посмотрят мать и сестры, да, правду сказавши, это мне все равно – это наше личное дело, и я думаю, что никаких особых разговоров об этом не будет, а если и будут, ни к чему они не приведут, и я ни в каком случае не считаю себя вправе допустить их вмешательство в нашу чисто внутреннюю жизнь», – писал он жене. Он понимал, что в такой большой семье придется содержать как минимум несколько слуг, и это казалось ему гадким. «Я вполне сознаю массу хороших сторон такой жизни и искренне хочу ее; я думаю, что все дурные стороны прежней жизни Гревсов с Ольденбургами можно побороть, и одно из них прямо в нашей воле – это излишняя трата времени на болтовню, но это, надеюсь, удастся устроить лучше».

В 1888 году в письме из Мюнхена он снова размышлял над идеей «Братства» и пришел к выводу, что нельзя разочаровываться в ней, нельзя сомневаться в Приютине – потому что это идеал, к которому надо стремиться. «Теперь каждая семья живет только личной жизнью, но братство есть соединение семейной жизни целого ряда семей с сохранением индивидуальной семейной формы». Он был убежден в успехе этого великого Дела: «Мы все тесно связаны, для нас ясно, что мы такими и останемся, и в этом наша сила – пусть отпадут иные, но все-таки многие останутся, и провести хоть часть, чего хотели, мы сможем, если у нас останется искренность, найдется достаточно смелости и широты мысли и чувства, а я уверен, что найдется».

Вернадский подумывал о том, чтобы создать в Вернадовке новое Приютино, но этому не суждено было случиться. Вместо этого он примерил на себя роль самостоятельного помещика. В июне 1886 года он писал жене: «Еще недавно я почти был уверен, что буду земским деятелем, и я только мечтал о том, чтобы продать землю здесь и купить себе что-нибудь поюжнее, в Малороссии, – обстоятельства сложились иначе, хотя, может быть, и можно будет через несколько лет устроить что-нибудь подобное, получив кафедру в одном из южных университетов». Говоря о продаже земли, Вернадский имел в виду продажу целому крестьянскому обществу. Аренда отдельному лицу представлялась для него промежуточной мерой. В деревне крестьяне нуждались в земле. Вернадский начал сдавать 146 десятин паровой земли крестьянам по небольшим участкам – их разобрали у него всего за один день. Он предложил очень невысокую цену – 10 рублей против 15 стандартных, но земли не хватало настолько, что крестьяне умоляли Вернадского найти им еще участки на продажу, даже по максимальному ценнику.

Через год он свыкся с деревенской жизнью. Писал жене, что ему хочется быть ближе к естественным, природным условиям жизни. Но он считал себя к ней морально неготовым. «Но подготовишься ли, и в чем такая подготовка должна заключаться… Как быть с той землей, которая тяжелым камнем легла на нас, и какие мы скверные, что не умеем, не хотим устроить ее как следует». Он разбирался с хозяйственными делами и обо всем сообщал Наталье Егоровне. Как-то он в очередной раз писал жене о том, как прошел его день: описывал, во сколько встал, сколько ходил пешком, радовался тому, что прошли головные боли и боли в шее. Потом внезапно осекся и удивился сам себе. Мол, совсем он стал типичным обывателем, патриархальным отцом семейства: «жалуюсь на разные боли, говорю и рассказываю своей дорогой половине о них, того и гляди, буду толковать о ревматизме и всех других неисчерпаемых «измах». Но бог с ними. Впрочем, нет – об одном «изме» я хочу толковать. Это о клерикализме (не удивляйся!). Попы растут, растет и поповство, забирает власть и силу… Попы играют здесь свою роль, и их лапки становятся, по рассказам, из года в год сильнее, могучее и длиннее…». Несмотря на длительное проживание в деревне, в Вернадском били ключом живая мысль и чувство самоиронии, не ослабевала тяга к анализу происходящего вокруг.

Он продолжал научную деятельность, работа постепенно продвигалась. Иногда Вернадскому казалось, что он стал кабинетным ученым-экспериментатором; часто он представлял себя местным земским деятелем, которому удавалось совмещать занятия наукой и сельским хозяйством. А временами он видел себя чисто политическим и общественным деятелем. Он разрывался между своими ипостасями. «И всё, кажется, имеет свои хорошие стороны, свой интерес, – писал он жене. – И то кажется, что я более способен к одному, то к другому, то к третьему. Но передумал – перемечтал я в это последнее время по всем этим вопросам очень много и так чувствую, что становлюсь серьезнее и определеннее. Я это вижу и в своих научных работах, где я вырос, как мне теперь кажется, за последнее время. Одна беда – это леность, которая никак покинуть меня не хочет, и она может мне помешать на всех путях, и тогда окажусь негодным ни к одному из них».

Вернадский пришел к выводу, что самое главное на любом жизненном пути – это ясно сформулированный план действий и список целей. Ему было мало поставить перед собой те задачи, которые были реализуемы на практике при современном правительстве. Он формулировал цели, возможные только для образованного русского народа при лучшем правительстве. Вернадский ставил проблему образования во главу угла. Он также считал, что для улучшения общественной ситуации в стране необходимо развивать частную инициативу.

В 1889 году «Братство» озаботилось решением общей проблемы, связанной с Шаховским. Дело в том, что Дмитрий нажил себе внебрачного ребенка. Встал вопрос о том, что теперь делать. Вернадский был категорически против того, чтобы сдать малыша в воспитательный дом: «Считаю отдачу ребенка в воспитательный дом нечестным поступком – следствием трусливого и легкомысленного отношения к окружающему обществу». Вернадский настаивал на том, чтобы Шаховской сам воспитывал ребенка, а если не может это сделать, то чета Вернадских готова была принять его к себе. Владимир написал другу резкое письмо и потом делился этим с женой: «У меня все еще до сих пор не прошло раздражение на него и на наших петербургских мямлей, которые неизвестно по каким причинам молчали (как видно из письма Лельки) и не сделали шагу, чтобы не допустить его совершить эту гадость. Уже не говоря о том, что они должны были переговорить с ним, они должны были не дать ребенка в воспитательный дом, а если не могли взять его сами, то отдать на воспитание в какую-нибудь семью. Совсем мокрыми курицами стали. Я Лельке написал, что я теперь должен краснеть за него, что ни в каких планах он не должен думать, пока не изменит своего поступка. Да, и главное: из письма его ты увидишь, что он даже не понимает, в чем гадок его поступок, я вполне верю, что он не соблазнял эту девушку и что его, как он выражается, «ловили», но ребенок же тут ни при чем. Я ему писал, что он с «законным» своим ребенком не посмел бы сделать того, что сделал с «незаконным»… Какая ужасная нравственная тупость не понять, что не факт рождения ужасен, а то, что для своих личных выгод устранить с дороги маленькое существо – это все равно, что для своих личных выгод украсть, убить и т. п. какого-нибудь человека, если можешь совершить это безнаказанно…».

Дмитрий Иванович Шаховской.

Детская судьба сильно тронула Вернадского. В Париже он все обдумывал то, как правильно устраивать брошенных, бедных детей. «Мы все знаем, как скверно в воспитательном доме, и это скверное принимаем как должное. А между тем если все скверно там, если гибнут тысячи ребятишек, то гибнут потому, что никто не знает, не думает, не заботится о том, что там творится. «Скверно» – и успокаивается. Да правду ли необходимо, чтобы было скверно? Правда ли нельзя иначе устроить? Или при тех средствах, какие есть, но при добром желании и сильной воле можно добиться лучшего?» – с надеждой вопрошал он в письме к Наталье Егоровне.

Новые ипостаси: отец и профессор

В 1894 году, находясь в Никольском, он продолжал размышлять насчет хозяйственной жизни страны и судьбы тех людей, которые так от нее зависят: «Как-то яснее и сильнее чувствуешь всю необходимость серьезной и сильной мужественной работы для достижения коренной, основной причины, без которой невозможны никакие реформы, никакие улучшения, более или менее прочные, – освобождения человеческой личности. Как-то сильно чувствуется это особенно здесь, в деревне, где на каждом шагу, на каждом сельскохозяйственном мероприятии сталкиваешься с неравноправными с тобой людьми, вся жизнь которых – во всех ее мелких и крупных проявлениях – связана железным кольцом произвола. И произвол земского начальника, и местной полиции, попа, помещика, общины. Невозможна при этих условиях правильная и нормальная постановка хозяйства – такого, какое требуется теперь обстоятельствами времени и общественной жизни России. Мне кажется, это вполне опускается всеми нашими доморощенными экономистами, которые всюду подкладывают вместо действительного крестьянина – крестьянина абстрактного, вместо действительной общины – общину абстрактную. Право, иногда мне кажется, что крепостничество въелось в плоть и кровь даже лучших русских людей и то, что они считают терпимым для крестьян во имя их «экономического» блага, для себя благом не признают».

Тем временем Наталья Егоровна была беременна. Вернадский отвез жену в Териоки, а сам отправился заниматься наукой в Смоленск.

20 августа в Териоки у Вернадского родился сын. Роды проходили тяжело. Молодой отец в эти дни был рядом с женой. Мальчика назвали в честь деда-сенатора Георгием.

У семьи Вернадских появилось две причины переехать на какое-то время за границу. Во-первых, Наталья Егоровна нуждалась в лечении, так как роды не прошли бесследно для ее здоровья. Ей требовались заграничные курорты. Во-вторых, Владимир искал себя и свое научное предназначение в чем-то более глобальном, чем изучение фосфоритов. Ему нужна была иностранная платформа для его новых исследований, и Докучаев помог ему с этим.

16 марта 1888 года Вернадский поехал в Вену. Отсюда он направился в Мюнхенский университет, где его с радостью взял в свою разношерстную команду на стажировку профессор кристаллографии Пауль Грот. А потом передал в руки другому специалисту кристаллографии – Мутману.

Наталья Егоровна с сыном была в это время в Петербурге и через день получала от мужа длинные письма, в которых тот с восторгом сообщал ей о постепенном приобретении мастерства и овладении методикой.

В конце университетского семестра Вернадский решил совершить экскурсию по известным минералогическим музеям Европы. Он проложил маршрут через Зальцбург, Цюрих, Рейн, Берн, Женеву, Лион. Затем он посетил Париж и мгновенно влюбился в него. «Париж как город действительно самое грандиозное, что я видел, и тут будет, наверное, лучше жить, чем в Мюнхене», – делился он впечатлениями с женой.

Даже в такой насыщенный период жизни Вернадский не терял связи со своими друзьями. Члены «Братства» вели постоянную переписку. За один только 1889 год, подсчитал Вернадский, они потратили на это около 700 рублей.

Следующей остановкой Вернадского стал Северный Уэльс, где он познакомился с группой российских ученых, включая профессора Московского университета Алексея Павлова. Они быстро стали хорошими приятелями.

В Англии произошло событие, положительно сказавшееся на карьере молодого ученого: престижная Британская ассоциация развития наук приняла Вернадского в члены-корреспонденты.

Через Бельгию Вернадский вернулся в Мюнхен. В декабре он ненадолго встретился с женой в Вене. Он отвез ее и маленького Георгия в Сан-Ремо для лечения на курорте. А на обратном пути заехал в Верону.

В марте 1890 года Вернадский уехал заниматься наукой из Мюнхена в Париж. Его французские коллеги были гораздо хуже оснащены в техническом плане, чем немцы, зато Владимиру было гораздо проще находить с ними общий язык.

Париж Вернадский полюбил всем сердцем. Он снял квартиру в русском квартале Пасси. Вскоре к нему переехала жена с сыном. Семья прожила там пару месяцев.

Как в детстве Вернадский проводил все свободное время в книжном магазине отца, так и в Париже не мог пройти мимо букинистических магазинов. Он запоем прочел старинное собрание сочинений Платона из 12 томов. И во Франции Вернадский оставался учеником Докучаева. По его поручению он помогал организовать русский павильон Всемирной выставки в Париже.

Владимир Вернадский во время стажировки в Париже, 1889 год.

Вскоре Вернадский стал задумываться о защите магистерской диссертации и возвращении на родину. Наталье Егоровне врачи советовали поменять холодный петербургский климат на что-то более благоприятное для здоровья. Например, Крым. Пока Владимир раздумывал, ехать на юг или нет, пришло письмо от Павлова: тот приглашал его, 26-летнего кандидата наук, на кафедру в Московский университет. Докучаев был не против, и Вернадский согласился. Однако взамен на благословение Докучаев попросил ученика принять участие в летней экспедиции в Полтаве.

Вернадский работал с большим энтузиазмом, несмотря на летнюю изнуряющую жару. Из-за правительственных ограничений земство не могло больше оплачивать докучаевскую экспедицию, и в самый разгар работа остановилась. Но на следующее лето Вернадский на собственные средства приехал в Кременчуг и завершил исследования.

В сентябре 1890 года Вернадский приехал в Москву и остановился в гостинице «Петергоф» на Моховой, в двух шагах от университета. Первый визит нанес Павлову. Тот заверил молодого минералога, что он для университета находка. Вернадский ждал назначения на должность приват-доцента, то есть вольного преподавателя, не состоящего в штате. Пока он не защитил диссертацию на степень магистра, а затем доктора наук, когда ему будет присвоено звание профессора, он не мог числиться в штате и получать содержание. Только оплату за лекции.

Тем временем Наталья Егоровна ждала мужа в Полтаве, получая каждый день от него письма и готовясь выехать в Москву к Владимиру в любую минуту.

3 сентября 1891 года Вернадский писал жене: «Сегодня пятилетие нашей свадьбы, моя дорогая, неоценимая Натуня. Мне ужасно грустно, что ты не со мной в этот день. Из полученного письма я вижу, что тебе еще хотелось бы пробыть без меня. Я рад, однако, что это последнее письмо, которое я пишу тебе, и что ты и затем уже будешь со мной, мое сокровище ненаглядное. Так мне пусто и нудно без тебя, без моей умной дурочки. <…> Мое радонько, мое серденько – так сильно, страстно люблю тебя, так нужно мне иметь тебя возле себя, успокоиться возле тебя. У меня какое-то злое настроение, насмешливый анализ самого себя (в области мысли) и других. Все миросозерцание мое истекает из любви к тебе, и только эта любовь меня сдерживает. Я чувствую себя рабом, рабство кругом и полное бессилие, и в области мысли одни порывания. А нет хуже сознания этого бессилия и слабости своей и чужой мысли. Только в любви к тебе – гармония и прекрасное. Так хочется всмотреться в твои глазки, прижать к себе твою головку».

В ноябре к Владимиру переехала жена с сыном, и семья вместе стала жить на Малой Никитской. Почти одновременно с Вернадским в Москву переехал лидер либералов Петрункевич. Дом Петрункевичей быстро стал оппозиционным центром интеллигенции Москвы. Вернадский и Петрункевич подружились, хотя последний и был старше Владимира на 20 лет.

У Вернадского прошла его первая пробная лекция на кафедре, и очень хорошо, рассказывал Вернадский жене в письмах. Было очень много довольных слушателей, которые хвалили и поздравляли Вернадского с успехом, несмотря на то что он не рассчитал время и скомкал конец лекции да притом задержал студентов минут на десять. «Чувствовал себя на кафедре очень плохо, так только и думалось, когда же минует чаша сия. А после, когда раздались аплодисменты, я, верно, имел вид очень жалкий, и еще, как ушел весь факультет и я начал снимать таблицы, к моему смущению, раздались снова аплодисменты, и я кое-как выскочил».

С января 1891 года Вернадский начал читать три курса: минералогию и кристаллографию на своем родном факультете и сокращенный курс для медиков. Минералогия в те годы была наукой о системе минералов, об их строении, но Вернадский преподавал минералогию как историю развития земной коры.

В минералогическом кабинете был полный беспорядок. Многие камни в библиотеке были лишены ярлыков, и Вернадскому пришлось заново составлять описание коллекций.

В мае он принял свою первую весеннюю сессию у студентов. Был в ужасе от того, как плохо отвечали студенты, утомленные жарой и экзаменами. «Я двух-трех прогнал и поставил даже одну двойку (которую, впрочем, сегодня после вторичного опроса переменил на три). Сегодня отвечают лучше. Приблизительно двум третям поставил три. Ужасно неприятная вещь эти экзамены!». Вообще со студентами Вернадский был довольно жестким и требовательным.

Дело «Братства»: борьба с голодом и с невежеством

В июне 1891 года в Вернадовке разразился голод. Вернадский чувствовал бессилие, когда смотрел на голодающих крестьян, на их покорное отчаяние. Он внезапно понял, как ему на самом деле дорог его народ, что он сам его неотъемлемая часть. Он понимал, что может потратить все свои личные сбережения, но все равно ничем в массе не поможет. Нужно было придумать какой-то масштабный выход из этого отчаянного положения.

Вернадский винил в бедах русского народа недостаток влияния выборных земских органов на исполнительную власть. Он считал это важной прорехой в современном ему государственном строе. «Я глубоко убежден, что нынешние бедствия сыграют роль Крымской войны и также явятся лучшей критикой и лучшей оценкой нынешнего regime и направления теперешних реформ. Все старания указать на вину земства указывают на пробуждение в целых слоях русских граждан критической работы мысли – а это самое опасное занятие, – писал он жене в сентябре 1891 года. – При теперешних размерах Руси и при современных условиях жизни абсолютному правительству без выборных от земли задача борьбы не по силам».

В конце сентября Вернадский приезжает в Петербург на похороны верного члена «Братства» – Шуры, жены и соратника Сергея Ольденбурга, которая умерла от туберкулезного менингита. Ее память собрались почтить все члены «Братства». Шурочка была одним из самых ярых противников гнета и несправедливости, и друзья поклялись в память о ней не переставать бороться за правовое государство и мирное изменение государственного строя.

28 сентября Вернадский защитил диссертацию в родном Петербургском университете. Гревс, Шаховской и Сергей Ольденбург присутствовали на защите и переживали за друга. Как выяснилось, зря. Все прошло успешно, и Владимиру присудили степень магистра минералогии и геогнозии.

Вернадский подружился с Менделеевым, которым так восхищался во времена студенчества.

«Братство» помнило о своей задаче служить народу. Сейчас им нужно было положить все силы на борьбу с голодом, ведь близилась зима.

Началось все на собрании в доме Петрункевича. Дмитрий Шаховской произнес горячую речь о том, что интеллигенции пора самой включиться в дело помощи умирающим от голода, а не ограничиваться одними пожертвованиями в правительственные комитеты, ведь еще не было известно, куда шли эти деньги. Лев Толстой, тогда тоже присутствовавший на собрании, призвал не откупаться деньгами, а организовать столовые для голодающих. Подавая пример, Толстой организовал первую столовую в Тульской губернии.

В Петербурге друзья создали комитет помощи голодающим, им стал руководить Корнилов. Члены «Братства» приехали в Вернадовку, подсчитали население, требуемое количество продуктов и организовали готовку пищи. Вернадский старался участвовать в предприятии в свободное время от лекций. Зимой ситуация ухудшилась, несмотря на то что количество столовых вокруг Вернадовки возросло.

Вернадский пишет жене 27 декабря: «Теперь имеем на попечении 390 человек, да еще кормим раздачей хлеба в Подъеме 10–20 человек, т. е. всего более 400 человек. Что будет до 20 января? Голодные просят хлеба: что будет? На хутор ездят толпы крестьян, и бабы плачут и становятся на колени, прося хлеба. Трудно отказывать, а надо – потому что ведь надо продержать столовые не на один месяц, а на семь. Мы рассчитали бюджет на 4000 рублей (уже есть около 3300) и имеем возможность открыть еще столовую на 100 человек. Решили ждать, когда можем открыть на 250 человек, и тогда сразу открыть 5 столовых в Липовке, где 3000».

Существенно помогли деньги, собранные Гревсом в Париже. Так «Братство» выполняло свою высокую миссию, к которой стремилось столько лет. Великий князь Николай Михайлович тоже обратился к комитету Вернадского, так как не хотел жертвовать крупную сумму правительственным фондам, не доверяя им. В итоге благодаря всем меценатам к началу лета столовые кормили около 25 тысяч человек.

Комитет работал до июля 1892 года. Когда ситуация стабилизировалась, Вернадский подвел неутешительный итог прошедшим годам: «Какой страшный урок: разорение огромной части России, миллионов хозяйств из-за экономии, не вовремя тратя миллионные из государственных средств – поздно, и вследствие этого в несколько раз большие падение овцеводства на юге, парализация иностранной хлебной торговли, усиленная смертность и болезни истощенного населения, усиленная задолженность населения. А наряду с этим и всякие нравственные следствия: падение нравственности обнищавшего населения и т. п. А теперь упустили холеру, хотя знали ее с февраля. Нет у нас государственного порядка, и нет у нас государственного хозяйства. Русь могуча, жива, и сколько, Боже мой, силы гибнет в ней непроизводительно. Кликни клич!..».

В марте 1892 года Вернадский писал жене, что среди лекций, разной канцелярской работы с отчетами он плохо работал. Слишком много мыслей теснили его сердце и ум. Он считал, что пора было выступить с ясным и сильным провозглашением идеи братства как формы борьбы и жизни среди разлагающих условий. Наиболее подходящей платформой он находил масонство с его взаимопомощью, с постановкой основных принципов: во имя человеческих прав, любви к народу, во имя презрения и гнева против лжи, поработителей, рабов и рабовладельцев по духу. Вернадский рассчитывал на то, что общие этические формулы объединят многих. «Нет, думаю, ничего сильнее, как сила идеи: она всем движет, потому что есть всегда у ней искренние поборники и потому что всегда для масс искренних является выгодным пользоваться экстазом или увлечением искренних людей». У него постепенно созревал план статьи: «Об идее братства».

Вернадский подвел итоги своей работы вместе с Корниловым и Шаховским: «И с Адькой, и с Митей гораздо больше подымалось в этом году общих вопросов, чем в прошлом. Я думаю, теперь стоит перед нашим «Братством» задача – поменьше занимать сердце и мысль личными дрязгами, а больше, сильнее, страстнее всей мыслью и всей личностью идти к одной великой цели, при создании которой умерла дорогая Шура. Она мне часто вспоминается».

Александра Павловна Ольденбург, Шурочка (1863–1891), жена Сергея Ольденбурга.

В июле 1892 года Вернадский принялся за строительство имения в Вернадовке. Он стал земским гласным Моршанского уездного земского собрания, и ему пришлось обустраиваться тут.

Чем больше Вернадский наблюдал за окружающей жизнью, тем больше убеждался, что в основу настоящей русской государственной политики должна быть положена мелкая земельная собственность. Он считал, что не может быть и речи о каком-нибудь устойчивом состоянии государства, если нищие крестьяне становятся все более нищими.

Он с головой погружается в проблемы крестьянства. К этому времени Вернадский, как вся интеллигенция, сообразил, что только земства могут ограничить самодержавие. К началу 1890-х под управлением земств находились народное здравоохранение, образование, сельское хозяйство, дороги, промышленность и торговля.

Еще летом 1886 года, после знакомства с состоянием дел в своем имении, его ужаснула тотальная безграмотность крестьянства и то беспомощное состояние, в какое поставлен был народ. Ссоры крестьян и недружеское, эгоистическое чувство, с каким они друг к другу относятся, Вернадский объяснял бедностью и неразвитостью. «Крестьяне одного села относятся скверно к крестьянам другого, и интересно слушать, как они стараются друг друга дискредитировать в моих глазах, очевидно, в надежде, что им земли больше достанется».

Вернадский всегда придерживался мнения, что только образование способно изменить жизнь народа к лучшему. В письмах жене он размышлял о том, что грамотность и культура смогут дать народу демократические права. Он считал совершенно неправильной свободу родителей не давать образования своим детям, а особенно девочкам. Вернадский был уверен, что все должны участвовать в государственном управлении, а для этого с детства надо учить человека политическим идеям. «А это участие, несомненно, может быть сознательным только при владении всеми гражданами грамотностью и известным minimum'ом образованности. Иначе демократизм будет лишь на словах, и всегда будет сильная возможность всяких царизмов и т. п. В возможно быстром и полном проведении обязательного обучения я вижу один из краеугольных камней прочности демократического строя».

Летом 1893 года он писал, что есть единственная возможность повсеместно распространить образование – это возвысить массы, сделать для них культуру необходимостью. «Для меня один выход для достижения и развития высших форм сознания – это устройство общества в демократию». Но не социал-демократию, подчеркивал Вернадский.

Вернадский всерьез взялся за просветительскую работу среди крестьян. Крестьяне-гласные обращались к нему с просьбой защитить школы, которые подлежали сокращению. В день очередного собрания земства он писал жене: «Сегодня первый день очень печального собрания. Пишу вечером после двойного заседания – утреннего и вечернего – в комиссии… Я очень рад, что приехал: сейчас в комиссии, где я провалился, я явился единственным говорящим противником против сокращения школ. Ввиду дефицита комиссия большинством 8 против 4 (в том числе я) решила из 72 школ оставить всего 39!».

3 сентября 1892 года была шестая годовщина свадьбы Вернадского и Натальи Егоровны. Он писал жене в этот день: «Который уже год это время приходится жить врозь. Может быть, в будущем не будем врозь в это время. Мое серденько любимое, моя нежная птичка, так я страшно сильно, страстно люблю тебя, моя дорогая, так мне хочется скорее полнее быть с тобой, с моим голубеньким воробышком; хочется мне скорее зажить с тобой нашей общею жизнью – чувствовать и видеть проблеск твоего ума, отзвуки твоего сердца при всех событиях, какими мы вместе с тобой живем. Эти шесть лет – такие хорошие года. Мне хочется лишь одного для большего гармонического житья – это большей производительности той работы мысли, какую мы ведем с тобой, большего внедрения в жизнь во имя дорогих для нас великих идеалов. Этого особенно нет у нас всех и у нас в частности. А это, вероятно, самое важное, чем держится и что значит семья в жизни – не личной, а родовой».

В мае 1893 года Вернадский принимал экзамены у студентов, которые снова жаловались на его строгость. Он возражал в письме Наталье Егоровне, что ставил баллы даже снисходительно. «Отвечали ужасно. Не понимаю, что это такое за государственные экзамены: на них все отвечают мерзко, утверждают (и, кажется, справедливо), что им приходится в короткий срок сдавать массу предметов, почему все путается и тому подобное. Двое у меня срезались, и всего двое или трое получили «весьма удовлетворительно». Неприятная это вещь экзамены».