Текст книги "Фантасмагория смерти"

В итоге комиссары предупредили толпу, что она может стать жертвой подстрекательства лиц, склонных к перегибам, чего республика одобрить решительно не может. «К тому же, – заявили они, – подобное дикое поведение роняет престиж парижан в глазах остальных французов». С другой стороны, комиссары сами не на шутку опасались стать жертвой самосуда толпы, готовой на все и неизвестно в какую минуту. «Мы оказываем доверие вашему благоразумию, – сказали комиссары, – а потому пропустим шестерых представителей в Тюильрийский сад, чтобы те смогли предъявить королеве свои требования, и их станут сопровождать представители законной власти».

Вслед за этим ворота сада Тюильри были отворены, и за пределы ограды ворвались, правда, не шестеро, как просили комиссары, а, как минимум, в два раза больше, а за ними просочилось еще несколько десятков особенно возбужденных рабочих со своими кровавыми трофеями. Комиссары поняли, что поддержание общественного порядка превращается в большую проблему.

В толпе раздались вопли и требования, чтобы королева подошла к окну, потому что, если она не посмеет исполнить требования бандитов, то они пройдут внутрь дворца и заставят Марию Антуанетту «поцеловать голову своей б…». Тем не менее комиссары проявили похвальную стойкость, не позволив убийцам исполнить свое намерение. Те поняли, что проникнуть в место заключения королевы им не представится возможности, а потому отвели душу в самых непристойных ругательствах и отвратительных проклятиях, какие только мог придумать одурманенный кровью и алкоголем мозг.

Не удовлетворившись тем, что им удалось поднять голову погибшей принцессы на пике к самому окну Марии Антуанетты, убийцы чувствовали потребность сделать еще что-либо омерзительное, поскольку их садизм, вырвавшийся на свободу, требовал еще чего-то особенного. Одиссея трупа продолжалась.

В это время герцог Пентьеврский с его прислугой пребывали в состоянии крайнего ужаса и растерянности, поскольку все были уверены, что после визита к королеве озверевшая орда кинется именно к нему, через бульвары, к Тулузскому отелю. Герцог понимал, что он со своими людьми совершенно бессилен перед разбушевавшейся народной стихией, а потому приготовился ко всему и приказал открыть галереи дворца. Ему оставалось только ждать, когда эти дикари с головой его родственницы придут требовать очередной порции крови.

Банда же, проходя по улицам, все больше и больше увеличивалась в размерах. Возглавлял ее все тот же Шарла, который размахивал пикой с насаженной на нее головой, как адским тирсом. Уже вблизи Тулузского отеля навстречу убийцам вышел один из преданных слуг герцога Пентьеврского. Он спросил Шарла, куда направляются все эти люди? «Мы хотим, чтобы эта сволочь немедленно поцеловала свою роскошную мебель», – ответил Шарла.

Стараясь казаться спокойным и сдерживая естественный ужас, слуга мягко и отчетливо произнес: «Вы ошиблись адресом. Она никогда не проживала в этом месте. Квартира, которую вы ищете, находится в Тюильри или в отеле Лувуа».

На самом деле все было не совсем так. Принцесса действительно жила в Тюильри, поскольку этого требовали ее обязанности гофмейстерины: находиться как можно ближе к королеве. Что до остальной собственности, мадам Ламбаль имела конюшни на улице Ришелье. Но ее квартира находилась именно в Тулузском отеле. Удивительно, но толпа по неизвестной причине поверила словам слуги герцога Пентьеврского, а потому чудовищное шествие вновь развернулось в направлении Тюильри. Что творилось в головах убийц, уже совершенно непонятно, однако по дороге в Тюильри пьяной ватаге отчего-то захотелось свернуть в Пале-Рояль.

В Пале-Рояле жил герцог Орлеанский, предатель Филипп Эгалите. Ничуть не смущенный кровавой драмой, разыгрывающейся по всему Парижу, Эгалите собирался сесть за стол со своей любовницей Бюффон. В этой же компании находились несколько его знакомых из Англии. Кажется, толпа слегка испортила обед господину Эгалите.

Когда в дворцовом дворе послышались дикие вопли толпы, один из англичан подошел к окну узнать, что случилось. Он буквально оцепенел от ужаса, увидев голову принцессы Ламбаль на пике. Англичанин отшатнулся от окна, и герцог Орлеанский решил наконец проявить интерес к происходящему на улице. «Ну и что там?» – спросил он равнодушно. «Они несут голову на пике!» – только и смог выговорить англичанин. «И вы так переволновались из-за этого? – фыркнул Эгалите. – Подумаешь: голова на пике. Это нисколько не помешает нашему обеду».

Он пригласил присутствующих к столу, после чего поинтересовался, нет ли сведений, что над какими-либо женщинами из числа заключенных в тюрьмах народ совершил самосуд. Ему ответили утвердительно: да, многие женщины погибли. «Тогда мне хотелось бы знать, что произошло с мадам Ламбаль». Англичанин больше не мог говорить; он поднес руку к шее и провел по ней рукой. «Ясно», – сказал Эгалите и немедленно заговорил о другом, всем своим видом показывая, что данная тема исчерпана.

Этот предатель даже у потомков вызывает лишь чувство омерзения, а потому большинство историков склонны считать, что банда Шарла принесла ему голову принцессы намеренно, чтобы продемонстрировать, что его распоряжения выполнены в точности и вот доказательства содеянного. В то же время этот человек, несмотря на свои циничные и жестокие слова по отношению к погибшей таким ужасным образом родственнице, никогда не отличался хладнокровием и смелостью, а потому он не мог оставаться совершенно равнодушным. Быть может, чувство сострадания и было ему чуждо, однако не могла же в этот момент в его голове не промелькнуть мысль, что подобный исход не исключен и для него самого. Чувств же, охвативших Эгалите в тот момент, он все равно ни за что бы не выказал открыто, хотя бы из трусости.

Немного позже, по окончании обеда, герцог Орлеанский, видимо, все же мучаясь угрызениями совести, решил вновь поговорить о мадам Ламбаль с некой англичанкой, также бывшей у него в гостях в тот день. Испытывая желание хоть как-нибудь оправдаться, Эгалите уверял высокопоставленную даму, что он приложил со своей стороны все возможные усилия, чтобы освободить свояченицу. При этом он был настолько убедителен, что высокопоставленная дама, к тому же плохо разбиравшаяся в психологии этого низкого и трусливого человека, поверила ему. Вернувшись в Англию, она доказывала, что осуждение Филиппа Эгалите несправедливо, поскольку она своими глазами видела, как этот аристократ, давно опозоривший свой титул, на самом деле до глубины души потрясен последствиями сентябрьского народного бунта. Англичанка утверждала: «…Я уверена, что он говорил правду, так как он всегда вообще выражал самое живое участие к несчастной мученице».

Но оставим Эгалите наедине со своей совестью. Пока он рассказывал англичанке об усилиях, которые якобы прилагал к спасению принцессы, одиссея останков бывшей красавицы продолжалась. Побывав у Филиппа Орлеанского, ревущая толпа снова направилась к Тюильри и сделала очередную попытку прорваться во дворец, однако на этот раз стража решительно не допустила их за ограду. Уяснив, что с этой проделкой ничего не получится, убийцы прошествовали по улицам Сент-Оноре, Ферронери, Верьер и Сицилийского короля, совершив таким образом круг и вновь встав на Метельной улице. Здесь им взбрело в голову заглянуть в Сент-Антуанское аббатство, чтобы показать голову несчастной принцессы ее ближайшей подруге, настоятельнице монастыря госпоже Бово.

Дальнейшие действия убийц известны из показаний одного из свидетелей, который описал в своих воспоминаниях эти кровавые сентябрьские дни. Этот человек случайно оказался на улице Сент-Антуан, заполненной горами трупов. Он с ужасом видел, как по канавам вместо дождевой воды течет кровь. Свидетель почувствовал, что от страха ему становится плохо и кружится голова. Боясь потерять сознание, он зашел в ближайший кабачок, чтобы попросить там стакан воды. Едва он поднес стакан к губам, как в этот трактир ворвалась невменяемая толпа, жаждущая вина. В руках главаря была насаженная на пику женская голова, а роскошными белокурыми волосами жертвы убийца обмотал свою руку. Для того чтобы взять стакан с вином, этому чудовищу пришлось положить голову на прилавок. Свидетель узнал, что эта отрубленная голова принадлежала принцессе Ламбаль.

Утолив жажду, толпа направилась к Шатле, возможно, для того, чтобы сдать останки трупа в морг, однако в эти дни данное заведение не работало, и дикари бросили части тела принцессы среди дров в соседнем дворе.

Но если с телом принцессы убийцы больше не хотели ничего проделывать, то голова все еще казалась им интересной. Они выглядели абсолютно обезумевшими, а потому голова, украшенная, как прежде, роскошной шевелюрой, казалась им способной чувствовать. Им хотелось оскорблять ее снова и снова. Потому одичавшие люди решили, что неплохо было бы показать этой голове место, где красавица-принцесса окончила свое земное существование. Воодушевленные новой идеей чудовища отправились в тюрьму, где была заключена принцесса в последние дни. Говорят, что в толпе находился парикмахер, который, воспользовавшись всеобщим невменяемым состоянием, отрезал от головы чудные волосы погибшей женщины.

Исторические документы свидетельствуют: «Говорят, что некто Пэнтель воспользовался этим моментом для того, чтобы вырвать железное острие, на которое была насажена голова, и завернул ее в салфетку, которую принес с собой специально с этой целью; потом он вместе с товарищами пошел в Попэнкурскую секцию и заявил, что у него в узле находится мертвая голова, которую он просит оставить пока на кладбище „Quinze-Vingts“, а завтра он придет за ней с двумя другими товарищами, причем пожертвует 100 экю на бедных участка…». Вероятно, так оно и было, потому что известно также распоряжение полицейского комиссара, отдавшего приказ похоронить то, что осталось от госпожи Ламбаль, на кладбище при Воспитательном доме.

Остается задать вопрос, почему жертвой столь страшного преступления явилась именно принцесса Ламбаль, а не какая-либо другая придворная дама, поскольку таковых вместе с ней находилось в Малом Форсе несколько, тем более что вина их была гораздо серьезней, нежели мадам Ламбаль, обвинения против которой выглядели весьма сомнительными и бездоказательными.

Думается, что убийство мадам Ламбаль являлось преднамеренным, и подобное предположение практически неопровержимо. Ведь 3 сентября только в отношении нее было принято решение о переводе из Малого Форса в Большой; больше никого подобные санкции не коснулись. Это обстоятельство свидетельствует в пользу преднамеренного убийства, – считают авторы «Histoire parlementaire de la Revolution francaise». В XVII томе этого труда указывается: «Это исключение заслуживает особого внимания. Оно доказывает, что ее или хотели судить, считая виновной, или же хотели, по крайней мере, подвергнуть опасности – быть судимой». В этой же работе высказывается предположение, почему именно принцесса Ламбаль приняла на себя всю накопившуюся десятилетиями ненависть французского народа к аристократам.

Помимо всего прочего, в предреволюционные годы страна была буквально наводнена брошюрами, вернее, пасквилями против королевы, где говорилось о распутных нравах, царивших при дворе. Заодно с королевой нападкам подвергалась и ее ближайшая подруга, принцесса Ламбаль, которую не стеснялись называть даже публичной женщиной.

Таким образом, и королева, и принцесса Ламбаль пользовались весьма скверной репутацией, которой на самом деле совершенно не заслуживали. Но народ привык верить печатному слову и не забыл ничего из тех грязных пасквилей. О легкомысленном поведении придворных дам, как, впрочем, и всех прочих аристократов, ходили легенды, однако имя Ламбаль повторялось чаще других. Такова причина столь зверского убийства, особенно в тот краткий период, когда еще было принято щадить женщин (во всяком случае, таково мнение авторов труда, упоминавшегося выше). Только в убеждении людей, что они имеют дело с законченной распутницей, можно найти объяснение сценам, разыгравшимся вокруг ее трупа, которые на самом деле больше напоминали садистские безобразные оргии.

Предоставим слово Мерсье, автору «Парижских картин». Этого человека никогда нельзя было упрекнуть в симпатиях к аристократам, которых он неизменно называет «бывшими». Однако даже этот республиканец не видит оправданий ужасным событиям сентября, называя их гнусными и бесполезными. Что же касается принцессы Ламбаль, то, как считает Мерсье, единственным ее преступлением была преданная любовь к королеве. Он говорит: «В народных волнениях вообще принцесса не играла никогда никакой выдающейся роли; на нее не падало никакого подозрения, и она, напротив, была известна всему народу своей обширной благотворительностью. Самые беспощадные журналисты, самые пылкие народные ораторы никогда не указывали на нее ни в своих статьях, ни в своих речах».

Здесь, правда, Мерсье совершенно забывает о памфлетах, в которых королеву и принцессу обвиняли в противоестественной человеческому существу лесбийской связи. А ведь именно этим несправедливым обвинением руководствовались большинство из тех, кто принимал участие в убийстве принцессы, а потом так дико надругался над ее трупом.

Помимо дружбы с Марией Антуанеттой, в качестве причин убийства выдвигался еще ряд версий. По одной из них, в подобном исходе дела был очень заинтересован Филипп Эгалите, герцог Орлеанский. Быть может, именно его приказанием руководствовались власть предержащие люди, в частности Мануэль, которые так упорно не соглашались слушать защищавшего свою пациентку врача Зейферта, хотя сначала он получал утвердительный ответ. По другой версии, приказ об убийстве принцессы был получен от Робеспьера. Конечно, этот человек сыграл свою роль в этой кровавой драме, но какова она, до сих пор не получено убедительного разъяснения от историков.

В связи с этим вряд ли заслуживают особого внимания палачи, простые исполнители уже вынесенного приговора. Они сделали только то, что от них требовалось, однако все дикие излишества и особая жестокость и кровожадность, проявленные ими при исполнении приговора, целиком и полностью лежат на их совести. Что же касается врачей-психиатров, то они склонны объяснять подобное кровавое опьянение всеобщим помешательством, феноменом, который получил название «садизм толпы», а в качестве примера такого феномена неизменно приводится ужасная смерть принцессы Ламбаль.

Постулат равенства всех перед смертью, или Как платят проигравшие монархи. Людовик XVI и Мария Антуанетта

В начале 1793 года во Франции стремительно распространялся голод. Несмотря на то что были установлены твердые цены на хлеб, достать его не представлялось возможным, а потому с самого раннего утра около булочных выстраивались длиннейшие очереди с билетами на несколько унций хлеба, и люди стояли долгие часы, ухватившись за железную цепь. Естественно, что в таких условиях росли злоба и раздражение, а также естественное желание найти виновников подобного положения дел. За виноватыми дело не стало. Конечно же, это снова роялисты, а знамя роялистов – это король. Итак, виноват прежде всего король.

Но дальше перед патриотами встал вопрос: а что же дальше делать с королем? Этот монарх, Людовик XVI, может оставаться таковым лишь для самого себя и собственной семьи. Что же касается всей страны, то она знает его только как гражданина Людовика Капета.

Конечно, сам король был виноват в подобном положении дел: ведь он мог благополучно пересечь границу и, оказавшись в безопасности, собрать армию, с помощью которой сумел бы навести порядок в стране. Однако этого не произошло, поскольку его поведение во время бегства в деревню Варенн характеризовало его отнюдь не как сильного духом монарха, способного крепкой рукой обуздать анархию. До спасения оставалось лишь несколько десятков метров, вооруженная стража ожидала его и нужно было только в ответ на требование рьяных патриотов (торговца свечами и бакалейщика, узнавших монарха), предъявить паспорта и остаться в этом местечке до рассвета, произнести слова, единственные, достойные истинного короля. Это надо было сделать сейчас или никогда.

Он мог бы ответить этому деревенскому сброду: «Какое право вы имеете, нахальные бродяги, требовать остаться в вашей дыре от особ высокого сана, как вы правильно поняли? Вы не подумали, что это может быть сам король? Да если бы и король? Разве он лишился права передвигаться по своей стране в любом угодном ему направлении? Разве это не его дороги, по которым беспрепятственно передвигаются даже нищие? Да, я король, поэтому, узнав это, вам не остается ничего иного, как трепетать! Король Франции намерен делать то, что ему угодно, и нет под небом власти, которая смогла бы помешать или сказать хоть одно слово против. Около ваших несчастных ворот вы не остановите короля. Если хотите, вам достанется только его мертвое тело, но вы за это преступление непременно будете держать ответ перед небом и землей. Ко мне, мои верные лейб-гвардейцы!». Именно так, а не иначе ответил бы обнаглевшим подданным Людовик XIV. После этого королю осталось бы преодолеть всего несколько метров, где давно ожидали сменные лошади и гусары, а уже через пару часов его с триумфом встречал бы Монмеди. После этого французская история приобрела бы совершенно иное направление.

Вместо этого произошла жалкая сцена. Король подчинился требованиям деревенских жителей, покинул карету вместе со своей несчастной супругой и детьми, отведал в трактире бургундского, да еще сказал, что это самое лучшее бургундское, которое ему доводилось пробовать в своей жизни! И вот – возвращение в Париж, печальный финал, участь узника тюрьмы Тампль.

Король был свидетелем жутких событий сентября, когда кровь невинных лилась по канавам вместо дождевой воды, он слышал, как бежал давно ожидаемый спаситель монархии, герцог Брауншвейгский. Ему осталось только жать то, что сам посеял. А что может посеять человек, имеющий в жилах не кровь, а флегму? Людовику пришлось стать пассивным зрителем адской фантасмагории, происходящей в его стране, и ждать, когда наконец дойдет очередь и до него. Конечно, дойдет, потому что иначе просто быть не может.

Людовик на самом деле превратился из правителя в жалкую песчинку, которую уже вот-вот готов был подхватить безумный водоворот дальнейших революционных событий. Он стал заключенным, за которым уже почти без любопытства и практически без сострадания наблюдали жители соседних с Тамплем домов. Узник Капет в один и тот же час совершал прогулки по саду с супругой Марией Антуанеттой, сестрой Елизаветой и двумя детьми. Он потерял все, и, кроме семьи, у него больше ничего не осталось. Король выглядел неизменно спокойным, во-первых, потому, что от природы не отличался чувствительностью, а во-вторых, являлся человеком глубоко набожным. Он всегда был нерешителен, а теперь к тому же страшно устал от всего, что ему пришлось увидеть и пережить.

Зато у нынешнего положения было одно сомнительное преимущество: теперь уже не требовалось принимать решения. Каждый день был похож на предыдущий: обед в одно и то же время, регулярные прогулки в саду Тампля, занятия с сыном, вечерние игры в шашки или карты. Один день проходит, наступает другой, такой же, и завтрашний день думает о себе сам.

Теперь же о завтрашнем дне думает не только он сам, но и вся революционная Франция. Нужно немедленно распорядиться судьбой низложенного короля. При решении этого вопроса может возникнуть несколько вариантов. Первый: держать бывшего монарха в заключении и дальше. Но в этом случае он неизменно будет представлять собой символ надежды для заговорщиков самого различного толка. О нем будут думать все недовольные политикой нынешней власти, из-за него станут вспыхивать заговоры, с его именем пойдут в наступление армии восставших роялистов.

Второй вариант: выслать из страны гражданина Людовика Капета. Но подобное развитие событий еще более неприемлемо! Ведь в этом случае низложенный монарх станет открытым центром сопротивления революции. Ведь он как был, так и остался назначенным на престол самим Богом, а потому весь возмущенный мир встанет под его знамена.

Итак, есть еще и третий вариант: казнить гражданина Капета, который стал для всех бельмом на глазу. Конечно, подобный финал все еще представляется более чем сомнительным и жестоким, однако именно он является самым приемлемым, потому что путь от тюрьмы до трона при поддержке мятежников может оказаться мгновенным.

Решающий же голос в деле бывшего короля сыграл только страх. Вечный страх неизвестности, постоянного диссонанса существования, который неведом человеку, смотрящему на исторические события из своей спокойной временной формы. Если же будущее превратить в настоящее, то только тогда и возникнет истинное лицо времени.

Только наш современник с высоты своего великодушия (да и каким может быть поведение по отношению к побежденному врагу?) может сказать: это низость – добивать павшего. Только наш современник, не дрожащий от страха при воспоминании о прусских виселицах, не может считать Людовика XVI предателем или же преступником и воспринимать его как одного из самых несчастных людей, когда-либо живших на земле.

Абстрактное правосудие, несомненно, оправдало бы его, однако историческая реальность, как и правосудие того времени, страдающее малодушием, было очень конкретным.

Даже в рыцарских романах благородный герой мог простить своего соперника, знакомого с правилами поединка и этикета, но он почти никогда не оставлял в живых поверженного великана. Он, даже связанный, даже поверженный на землю, может вновь обрести силы, подняться и уничтожить проявившего великодушие врага. Именно так и воспринималась в то время королевская власть, которую олицетворял Людовик XVI. А вдруг эта власть, поверженная, связанная и даже приколоченная гвоздями, снова встанет? Чего тогда ждать от нее? Только мести, решительной и беспощадной, а потому не стоит даже тратить время на размышления: а что, если этот павший великан невинен?

И вот уже священник Грегуар, перешедший на сторону ярых патриотов, кричит в пылу полемики, что королевская власть по самой своей сути есть преступление. Он устраивает настоящий спектакль и первым вспоминает о процессе над английским королем Карлом I. Его слова были услышаны, и вскоре отпечатанные листы процесса, в результате которого Карл лишился головы, продавались повсюду. На время процесс Карла I превратился в самое популярное чтение.

Делайте выводы, граждане свободной Франции! Посмотрите, как англичане стали одним из первых свободных народов, как они расправились со своим тираном! Так неужели же Франция, пережившая сентябрьскую резню и хлебные бунты, хуже Англии? Она тоже может показать всей вселенной зрелище поистине величественное!

Быть может, в начале 1793 года настроения в Конвенте были несколько иными: большинство депутатов считали более серьезным вопросом обсуждение конституции, однако общественный хаос нарастал с каждым днем подобно снежной лавине, а потому и вопрос об участи Людовика то всплывал в повседневных дебатах, то, казалось, вновь тонул в пучине небытия, но каждый раз на заседаниях появлялся снова с завидной регулярностью. Наконец стало ясно, что именно этот вопрос неизменно будет главнейшим, а уже все остальные решения правительства станут отправными от этой исходной точки.

И вот Конвент вплотную занялся заслушиванием докладов специально назначенного комитета о преступлениях Людовика, и все галереи слушают ораторов, затаив дыхание. Жирондист Валазе считает, что король заслуживает суда. Бедный Валазе даже не думает, что и он сам уже в двух шагах от подобного суда. Следующий депутат, Майль, подводит юридическую базу под положение о том, что короля вполне можно судить. Наш современник не стал бы и пяти минут слушать такие речи, но в то время Майля слушали едва ли не с наслаждением, ведь получалось, что на законном основании гражданин Людовик Капет не является неприкосновенным. Оказывается, он очень даже прикосновенен и подсуден. А если так, то он должен предстать перед судом.

Слова Майля патриоты встретили восторженным ревом. Еще бы: вот оно, осуществленное царство разума и равенства, которые декларировались революцией! Нужно и должно судить гражданина Капета, потому что в этой стране можно попасть на виселицу за срезанный с прохожего кошелек; что же тогда говорить о Людовике Капете, который ограбил всю страну? Что говорить о человеке, из-за которого началась кровопролитная гражданская война (чего только стоят тысячи жертв сентября!). Однако в основе всего этого праведного негодования и патриотического запала лежит всего лишь старая известная поговорка о том, что, как известно, проигравший платит. Именно проигравший отчитывается за все долги, как свои, так и сделанные кем-то до него, и может даже так получиться, как-то само собой, что погибшие в сентябре уже не мятежники и заговорщики (ибо в любом случае мертвые больше не могут утолить неутихающую народную ненависть), а мученики и невинные жертвы.

Людовик XVI

Постепенно вопрос о решении участи Людовика превращается для одержимых идеей патриотизма людей в своего рода навязчивую идею, и они ничего так не желают, как скорейшего решения данного вопроса. Правда, Жиронда вносит ноту диссонанса: она произносит слово «цареубийство», после чего спрашивает, а не станут ли французы предметом ужаса для всех остальных стран мира? На весах правосудия лежит этот щекотливый и трудный вопрос. Как быть? Спасти короля, но потерять уважение рьяных патриотов, к тому же направляемых страхом и опьяненных свободой. Тем временем, пока члены Конвента колеблются, твердо и ясно стремится к поставленной цели только Якобинский клуб.

Граждане из Якобинского клуба неделя за неделей поднимают вопросы о происках «тайных роялистов», говорят о хлебных бунтах, а потому в этом словесном потоке практически никто не слышит слабого, хотя и отчаянного голоса представителей Жиронды, старающихся напомнить о массовых избиениях сентября.

Однажды столкновение между якобинцами и Жирондой едва не привело к краху первых. Как-то раз, во время очередных прений, Робеспьер долго говорил с трибуны о грозящей диктатуре, а в конце самонадеянно произнес следующие слова: «Найдется ли в этом зале хоть кто-нибудь, кто решится обвинить меня в конкретном проступке перед народом?». Неожиданно раздался спокойный голос: «Moi!», и к трибуне вышел сухой и сердитый старик благородного вида. «Я обвиняю тебя, Робеспьер. Я – Жан Батист Луве».

Лицо Робеспьера заметно позеленело, и он отшатнулся в угол трибуны. А Луве тем временем спокойно и четко перечислил преступления этого человека и среди них – диктаторский характер самого оратора, выставлявшего диктатуру в виде некоего пугала, подстрекательство черни к массовым избиениям аристократов, прямую вину в отношении сентябрьского побоища, запугивание на выборах и так далее. Это выступление произвело такое невероятное впечатление на собравшихся депутатов, что Робеспьера только каким-то чудом немедленно не предали самосуду. Жирондисты до конца жалели, что не воспользовались тем моментом, когда Неподкупный находился на волоске от гибели.

Но, видимо, время Робеспьера еще не пришло, и ему не могли отказать в положенной в таких случаях недельной отсрочке, чем этот весьма ловкий и сообразительный человек и воспользовался. За эту неделю пришлось хорошенько подумать не только ему, но и всему Якобинскому клубу, который так и трясся от гнева, лишь бы не дать в обиду своего лидера. Через неделю у Робеспьера уже была готова идеально гладкая речь, больше напоминающая иезуитскую диссертацию. В то же время Луве не успел подготовиться, а потому Жиронда была уже не в состоянии что-либо сделать. В результате обсуждение личности Робеспьера было прекращено в связи с тем, что данный вопрос, по мнению большинства, относился к чисто личным, тогда как парламентариев ждали более серьезные дела (читай – вопрос о дальнейшей судьбе короля).

Луве всю жизнь жалел об этой своей поистине роковой неудаче. Вероятно, в тот день он понял совершенно конкретно, как может быть вымощена дорога в ад благими намерениями. Ведь вместо того, чтобы уничтожить это безобразное пятно на светлом лике демократии, жирондисты сделали его лишь еще шире. Они были по-прежнему убеждены в том, что каждый порядочный человек не может забыть позора анархии и ее следствия – сентябрьских избиений. Однако удивительное дело – чем сильнее жирондисты старались затоптать это черное пятно, тем темнее оно делалось, хотя казалось, что дальше уже невозможно. Бедный Луве, как и его друзья, не предполагал, что этот сентябрьский позор вовсе не темное пятно, а глубокий источник, сквозь тонкий черный лед которого просвечивает омерзительный лик преисподней, и если этот тонкий лед начать топтать, то можно вместе со своей порядочностью самому рухнуть в тот ад, который вы, честные патриоты, сами себе приготовили.

И вот уже вас не понимают, тех, кто говорит о предателях идеалов революции, готовых забыть о свободе, равенстве и братстве ради личной выгоды. Якобинский клуб отвечает на все ваши возмущенно-благородные высказывания визгом и ревом, еще более эксцентричным оттого, что поддерживают их присутствующие на заседаниях гражданки из бедных предместий. Именно эти тетки, непоколебимо восседающие на местах, где раньше блистали герцогини, и задают сейчас тон. Вместо бриллиантов повсюду блестят вязальные спицы; румяна и пудра тоже больше не требуются – в собрание можно прийти, вообще не умываясь.

После этого знаменательного заседания, на котором Робеспьеру удалось так ловко вывернуться и оправдаться, прошло 2 недели, как вдруг комитет, который занимался вопросом о судьбе короля, внезапно начал стремительно наращивать обороты в этом щекотливом деле. Ни для кого не являлось секретом, что бедный Людовик всегда любил заниматься слесарным ремеслом. В давние времена, в той, другой, версальской жизни, к нему регулярно наведывался некий слесарь Гамен обучать Его Величество изготовлению замков. Он даже, говорят, позволял себе делать выговоры своему царственному ученику за недостаточную сноровку. И вот этот грязный и вероломный учитель неожиданно выступил на сцену и стал главным действующим лицом трагедии.

Еще в конце ноября 1792 года Гамен добился приема у министра Ролана в Парижском муниципалитете. Сообщение слесаря произвело эффект разорвавшейся бомбы. Оказывается, в мае прошлого года королевская семья активно вела «изменническую переписку», для чего он, Гамен, помог королю изготовить сейф (он назвал его железным шкафом), который, как знает слесарь, находится под панелью в стене комнаты Людовика в Тюильри. Слесарь заявил, что пребывает в полной уверенности: шкаф до сих пор находится на своем прежнем месте. После этого предатель Гамен повел представителей власти в Тюильри, где и обнаружил пресловутый шкаф, поскольку никто другой при всем желании не сумел бы его обнаружить. К радости патриотов, в шкафу оказалось огромное количество писем и различных бумаг. Ролан немедленно отправил эти неопровержимые улики общения королевской семьи с врагами родины в комитет, занимающийся судьбой бывшего монарха, правда, без соответствующей описи, а это значительное нотариальное упущение, на которое никто и не подумал обратить внимания.