Текст книги "Колыбельная белых пираний"

– А когда время? – спросила она, не поворачиваясь.

– Уж точно не в ближайшие годы. Если ты сейчас не определишься, не решишь, чего именно хочешь от жизни, то потом с каждым годом будет все труднее, – важно заметил Антон Самсонов.

– Это точно, – кивнула Вера откуда-то со дна своих мыслей. – С каждым годом будет все труднее.

После окончания десятого класса Вера еще почти три месяца утопала в мучительных воспоминаниях. Без конца теребила их, словно медленно-медленно раскачивала ноющий зуб. Отчетливое чувство вины так и не появилось: внутри горячим кровяным ручьем текла только неспешная, бездейственная боль. Неспешность все больше затягивала Веру в себя. О настоящем и будущем не думалось вовсе – только о прошлом.

Так продолжалось до того самого случая. До тех пор, пока Вера не пришла одним августовским днем к магазину товаров для малышей. Туда, где они были с Тоней во время их последней прогулки. Туда, где в мутном завитринном воздухе плавали белые музыкальные рыбки.

3
Крылатая корова

На ощупь она очень теплая. Щедро испускает жар, словно крошечный живой обогреватель. Горячее воспаление лопнуло, раскрылось внутри плоти и принялось обживаться. Раздувать, растягивать плоть, завоевывая все новые миллиметры. Левая половина сильно увеличена, гиперемирована, кожа отечна. Болезненно-одутловатая человеческая оболочка. Складчатость сглажена. Верины пальцы мгновенно нащупывают уплотнение в области яичка. Плотный живой комочек чужой уязвимости.

– Здесь больно?

Вере, конечно, и так понятно, что больно. Тело под ее пальцами тут же вздрагивает.

– Ну… да.

Где-то под потолком остро дребезжит мошка. Верин взгляд быстро скользит по окну. Предутреннее небо над корпусами все ярче набухает синевой. Видимо, день будет жарким.

– Боль при ходьбе усиливается?

– При ходьбе? Да… Вроде бы усиливается.

– В поясницу или низ живота боль иррадиирует?

– Что?

– Куда-нибудь боль отдает?

– Не знаю… не уверен.

Вера отпускает мошонку и не спеша отводит руку в голубой нитриловой перчатке. «Куда торопиться?» – звучит в ее голове крепкий, свежий голос тети Лиды. Других пациентов пока нет, а этот в любом случае приговорен.

– У вас, по всей видимости, острый левосторонний эпидидимоорхит. Воспаление яичка и придатка. Но нужно еще сделать УЗИ для уточнения. И сдать кровь на клинический и биохимический анализы. Ну, и придется полежать в стационаре.

– В больнице, что ли?.. Нет, я не могу. У меня сынишка дома.

– При вашем состоянии лучше остаться здесь у нас, под наблюдением.

– Нет-нет! – мотает он головой. – Я никак не могу. Мне сынишку не с кем оставить.

Да пусть и правда идет домой. Проведет чуть больше времени рядом с сыном. Времени, которого осталось очень, очень мало.

– Ну что ж, в таком случае от вас потребуется письменный отказ от госпитализации.

От бессмысленной, глубоко бесполезной госпитализации.

– Хорошо, напишу… А это воспаление… оно что, такое серьезное?

Он втягивает голову в плечи, слегка изгибая шею, словно большая испуганная черепаха. Выжидательно смотрит на Веру, обильно потея бело-розовой веснушчатой кожей и нервно смаргивая. А сквозь его шумное температурное сопение по-прежнему слышится колыбельная. Переливается серебристыми колокольчиками где-то в глубине Вериного сознания. И от этой мелодии внутри Веры расползается ледяной провал. Огромный, тянущий вниз, в себя.

– Серьезное. Но если сразу же начать лечение, то повода для переживаний нет… Пропишу вам антибиотики. От боли попринимаете анальгетики. Я вам все сейчас напишу.

Да, повода для переживаний и правда нет… Разве есть смысл переживать из-за того, чего изменить нельзя? Все уже решено, нужно просто смириться. Просто принять чудовищную неизбежность.

– Будете соблюдать постельный режим… Поносите суспензорий…

Колыбельный пациент напряженно молчит. Видимо, чувствует, что повод для переживаний у него все-таки есть.

– То есть… Все будет нормально? – придушенным ломким голосом спрашивает пациент.

Нормально… нормально не будет никогда.

– В том, что касается эпидидимоорхита, если будете соблюдать все предписания, осложнений быть не должно, – отвечает Вера. – Но есть еще один момент, о котором мне нужно вам сказать. Это никак не связано с вашим теперешним состоянием. Я бы вам рекомендовала…

Вера чувствует, как от сердца до кончиков пальцев пробегает острая ледяная щекотка.

– …Я бы вам рекомендовала обратиться к дерматологу… Как можно скорее.

Зачем я это говорю? Какой уже смысл ему обращаться к дерматологу, к онкологу? Разве что выиграть чуть-чуть времени. Совсем чуть-чуть. Несколько дополнительных месяцев напрасных надежд и мучительной, разрушающей боли. Необратимый процесс уже запущен.

– К дерматологу? – вздрагивает пациент, и его глаза мгновенно мутнеют, словно наполняются мыльной водичкой.

Вера опускает голову. Растерянно проводит ребром ладони по гладкой поверхности стола. Как будто сметает невидимые крошки.

Сумасшедшая Лора, конечно, сказала бы, что я делаю правильно. Наверняка сказала бы. Если бы могла еще хоть что-то сказать.

– Да, именно. У вас на пояснице есть большая родинка… Асимметричная и двухцветная. Ее нужно показать специалисту.

Он испуганно хватается за спину. Карамельная гладь стола ловит его резкое, почти инстинктивное движение.

– То есть… Все эти воспаление и температура… это из-за родинки?

– Нет, я же говорю. С родинкой это никак не связано.

– Тогда зачем мне идти к дерматологу?

– Вам необходимо проверить родинку на предмет ее возможного перерождения.

Пациент неподвижно смотрит на нее сквозь муть испуганных температурных глаз.

– То есть у меня, возможно, какое-то перерождение, а не этот… не орхит?

Вера беспомощно переводит взгляд на окно, словно там скрывается спасение. От родинки, от колыбельной, от замутненных глаз пациента. Несколько секунд молча разглядывает облупившийся подоконник, покрытый слоем липкой густой пыли, словно сероватым паштетом. Полупрозрачную занавеску, некогда бывшую прозрачной. Треснутый горшок с кактусом. Этот кактус растет ненасытно, жадно, разветвляясь сразу в нескольких местах. Отчаянно хочет жить – с полнотой, во все стороны. Как большинство стационарных больных, спящих сейчас этажом выше. Как колыбельный пациент, стоящий напротив Веры с так и не застегнутыми брюками. Как Тоня, сидящая в Вериных мыслях на прокуренной кухне. Как почти все. Кроме самой Веры.

– Возможно, да… Но не вместо эпидидимоорхита – он у вас есть однозначно. Так что антибиотики я вам все-таки выпишу.

Когда он уходит, колыбельная в Вериной голове наконец затихает. Ледяная пустота внутри оттаивает, откатывается прохладными каплями за пределы чувств. Но Вера знает, что это ненадолго. Просто потому, что надолго колыбельная не затихает никогда.

К утру число экстренных пациентов возрастает. Сначала появляется тридцатидвухлетний больной с подозрением на разрыв промежностного отдела уретры. С невозможностью самостоятельно помочиться. Сидит перед Верой – мускулистый, зеленоглазый, пряно пахнущий дезодорантом «со свежими цитрусовыми нотками». Нервно дергает локтем и ртом. А по щекам расползается бархатистый густой румянец.

– Дайте мне другого врача, – говорит он надтреснутым голосом. – Не женщину.

– А что вам еще дать? – отвечает Вера холодно и стеклянно.

Но внутри бурлит горячая терпкая жалость. Потому что Вера чувствует, как непросто ему сказать ей, что после ночной драки его тело отказывается выделять мочу. Что такой привычный и такой зазорный механизм внезапно дал сбой. Что еще пару часов назад из наружного отверстия мочеиспускательного канала болезненно и обильно вытекала кровь. И он смотрит на Веру светло-зелеными крыжовенными глазами, сжимаясь в комок где-то на самом дне своего стыда и невыносимой постыдной боли.

Поняв наконец, что выбора у него нет, он все рассказывает. Про драку, про кровь, про безуспешные попытки помочиться. Выдавливает из себя скупые слова, глядя в сторону, на крепкий жизнелюбивый кактус. И Вера видит на его теле отражения сказанных слов: припухлость, гематому и грустную запекшуюся корочку крови у наружного отверстия уретры. Ретроградная уретрография подтверждает проникающий разрыв. Тело пациента с крыжовенными глазами требует срочной починки.

– Да, иначе никак, – говорит Вера, отправляя его в операционную.

Его застоявшуюся, запертую в темноте организма мочу приходится отводить путем эпицистостомии.

После него в приемной появляется двадцатилетняя девушка с острым циститом. Сидит у стола вся скрюченная, словно пытается втянуться сама в себя. Тонкие руки по локоть зажаты между дрожащих колен. Лицо бугристое, бледно-восковое, с плохо замаскированными рубцами от угрей. Словно пористый и блестящий весенний снег. Вера смотрит на нее и представляет, как эта бедняга судорожно растирает по щекам дешевенькую пудру, прежде чем отправиться в больницу.

– Я просто переохладилась, – хрипло говорит она. И как будто в подтверждение своих слов заливается кашлем, расплескивая в воздух приемной свое сырое переохлажденное нутро.

– Как именно переохладились?

– Я просто… была за городом. И купалась ночью в озере. А вода была очень холодная. Вообще почти что ледяная. Она как-то не прогрелась, хоть днем сейчас и жарко. Я не знаю, зачем я туда пошла. Я вообще часто мерзну. И не очень люблю купаться. Но Владик очень настаивал. Владик – это мой парень. Ну то есть не совсем мой парень… но как бы вроде того.

Она снова заходится кашлем, и на ее глаза наворачиваются слезы, мельтешат горячими блестящими мошками. То ли от кашля, то ли оттого, что Владик все-таки не совсем ее парень, а хотелось бы, чтобы был совсем. Но такое явно невозможно, даже несмотря на ночное купание в озерном холоде, замутнившем и смешавшем с кровью ее мочу. И где-то очень глубоко внутри себя она всегда это знала.

Под конец дежурства к Вере является еще один индивидуум. Пятьдесят три года. С температурой, мучительным мочеиспусканием и сильными болями в малом тазу. Еще более стеснительный, чем тот драчун с разрывом уретры. Он стоит неподвижно и смотрит на Веру недоверчивыми студенистыми глазами.

– Что, прямо совсем снимать? – говорит он чуть слышно.

– Если не совсем, то как же мы с вами будем общаться? – отвечает Вера.

От усталости ей уже начинает казаться, что лицо пациента ей знакомо. К концу дежурства так обычно и бывает. Все увиденные лица словно наплывают друг на друга. Пропитанные влажным горячим смущением, они растекаются по краям и становятся похо жими.

– А что, кроме вас, больше никого нет? – бормочет он, нервно сглатывая и озираясь по сторонам.

– А я-то вас чем не устраиваю?

В конце концов он все-таки сдается. Соглашается на осмотр. Но по-прежнему ничего не рассказывает о возможных источниках своего недомогания. Будто симптомы возникли сами по себе, внезапно и беспричинно всплыли из глубины здорового, полнокровного тела. Вера пальпирует ему простату через прямую кишку – болезненная. А через компьютерную томографию в простате обнаруживается инородное тело. Неживое вкрапление в его живой измученный организм. Мочевой канал поврежден.

– Это все карандаш, – наконец признается он, задумчиво глядя в окно, в яркое, налившееся синевой небо. – И девушка моя. Ну так получилось, короче. Около недели назад, в общем, вышла история.

И Вера тут же от всего сердца ему сочувствует. Словно влажная теплая мякоть чьей-то ладони накрывает Верино сердце. Ведь ему, этому одинокому и уязвимому человеку, всего лишь хотелось доставить удовольствие своей молодой любовнице. И он попытался – как мог. Он не виноват, что тело со временем ветшает, изнашивается, теряет твердость. Ему просто пришла в голову мысль, что природную твердость может заменить карандаш, вставленный в мочеиспускательный канал. Не виноват он и в том, что карандаш в процессе сломался. И что затем ему удалось вытащить лишь одну часть, а вторая застряла, потонула внутри его тела.

– Почему так долго не обращались к врачу? Думали, рассосется?

Он молча пожимает плечами. Нет, он ничего не думал, просто терпел. Ему понадобилась почти целая неделя, чтобы боль стала невыносимой и наконец перекричала жгучий иррациональный стыд.

– Вам можно медаль выдать за терпение.

К девяти утра поток срочных пациентов затихает. Рядом периодически возникают медсестры; пару раз зачем-то появляется регистратурная Люба, врывается в приемную мокрыми кроличьими зубами. Вера сдает дежурство и спускается на первый этаж.

Рядом с больничным буфетом в незапно оказывается давешний колыбельный пациент, и серебристая мелодия на несколько секунд всплескивается в Вериной голове.

Господи, почему он все еще здесь? Он же собирался домой, к сыну. Даже отказ от госпитализации настрочил. Что он делал все это время в больнице?

Он неподвижно сидит на банкетке. В его светло-голубых глазах уже, кажется, нет ни тревоги, ни температуры, ни мыслей – одна только бескрайняя небесная чистота. Нетронутая первозданность, божественность не осознающей себя природы. Он смотрит на листочек с выписанным ему рецептом антибиотиков и застывает с приоткрытым ртом. Так и сидит в блаженном ступоре. Будто проветривает свои огромные внутренние чертоги.

Вера поскорее проскальзывает мимо него в буфет. Отчаянно хочется кофе, но вместо этого она берет стакан с рыже-бурым компотом.

Надо будет поспать, хоть немного поспать дома до прихода Кирилла. Постараться уснуть.

Едва она отворачивается от прилавка, как прямо перед ней словно из ниоткуда материализуется Константин Валерьевич с одноразовой чашкой больничного эспрессо.

– Вера, постойте. Я не стал вас спрашивать при всех, когда вы сдавали дежурство. А вот сейчас спрошу. Что вы там наговорили пациенту по поводу меланомы?

– Ничего не наговорила. Отправила его к дерматологу.

– Он откуда-то выяснил, что я завотделением, подловил меня в коридоре и спросил, правда ли родинка может стать причиной орхита. Дескать, вы ему заявили, что все его беды от родинки.

Вера вздыхает и с унынием оглядывает надоевшую буфетную обстановку. Вокруг теснятся кривоногие столики, покрытые подсохшими кофейными пятнами землистого цвета. При виде этих заляпанных пластиковых уродцев у Веры каждый раз создается впечатление, что их взяли из какого-то прогоревшего привокзального кафе. Зато стулья рядом с ними величественные, парадные, обитые малиновым бархатом – словно из дворянских интерьеров. Из-за этих стульев Вера иногда ощущает себя здесь как в музее. Но не всегда. Стены и потолок обложены бледно-голубым битым кафелем, и потому иной раз ей кажется, что она то ли в морге, то ли в душевой старого бассейна, не ремонтировавшегося с советских времен.

– Даже не знаю, что вам и сказать. За чужую твердолобость я не отвечаю.

– Дело тут не в твердолобости. Вера, скажите, вы опять решили взяться за старое?

– За старое?

– Этот ваш… так называемый дар. Вам опять стало казаться, что вы можете видеть то, чего не видят другие?

Вера резко ставит стакан с нетронутым компотом на ближайший столик. Зачем-то берет солонку и принимается перекатывать серые слипшиеся комочки соли.

– У меня нет никакого дара. И вижу я то же самое, что и все. Разве что порой немного четче.

– Вы сказали ему, что он умрет?

Вопрос скрежетнул, словно стул по кафельному полу. Константин Валерьевич смотрит внимательно, ледяными скользкими глазами.

Вера рассыпает соляной комочек на заляпанный пластик стола.

– Нет. Я никогда бы такого не сказала пациенту. А уж что он там понял и решил для себя – это меня не касается. Теперь позвольте, я пойду. Мое дежурство закончилось.

Она поворачивается и быстрыми шагами направляется к выходу.

– Может быть, вам взять пару дней отпуска? – раздается за спиной голос Константина Валерьевича. – Вы знаете, Вера, вы очень бледная. Я бы даже сказал белая, словно снежком припорошенная. Вы вообще нормально себя чувствуете?

Вера вздрагивает, но шага не замедляет.

Зачем? Зачем он говорит мне это снова? Хотя нет: почему снова? Наяву он такого еще не говорил. Или говорил?

Верина мысль зависает, будто всасывается в темноту сознания, как занавеска в темную комнату от порыва ветра. И теперь никак не вытолкнуть ее обратно к свету, не заставить колыхаться снаружи.

Наверное, это просто совпадение. Он ведь не может знать про Амазонку.

Колыбельного пациента рядом с буфетом больше нет.

Вера выходит из больницы в наружный мир, ныряет в волну всепоглощающего жара. Пересекает больничный двор и соседнюю улицу – скорее, к холму с коровой. Посидеть на траве, успокоиться. Привести мысли в порядок.

Молочные ракушки облаков на небе редки и неподвижны. Жаркий ветер вяло передвигает по тротуару обертки от хот-догов, и в этом словно кроется предчувствие осени и опавших листьев. Однако воздух почти сразу пресыщается движением. Плавно замирает – плотный, горячий, сонный.

Но Вере внезапно хочется поскорее выбраться из жаркого летнего ступора. Она почти бегом взбирается на холм, к корове. Плюхается на траву, приваливаясь плечом к прохладному каменному постаменту. Здесь можно немного остыть, обновиться, вернуться к себе.

После работы Вера часто приходит посидеть рядом с коровой. На самом деле это вовсе никакая не корова, а бронзовый скелет Пегаса. Подарок городу от одного современного скульптора, имени которого Вера не помнит. Кажется, эта статуя должна символизировать «изнанку творческого вдохновения». О ней был даже снят небольшой репортаж – несколько лет назад, когда ее только водрузили на холм.

Но Вере она больше напоминает скелет крылатой коровы.

В той самой книге среди прочего рассказывалось о жертвенных коровах, отдаваемых на съедение пираньям. В основном это старые больные животные. Отпахавшие свое, поломанные временем изнутри. Во время половодья Амазонки погонщики переправляют скот на возвышенные места. Через реку, кишащую голодными острозубыми рыбами. И чтобы стадо могло безопасно перебраться через мутную опасную воду, погонщикам каждый раз приходится выбирать корову-жертву. Ту самую, которую раньше других загоняют в реку – в нескольких сотнях метров от места переправы. Причем сначала корову слегка ранят. Чуть всковыривают плоть, выпуская наружу заманчивый кровяной дух. Покорное животное погружается в реку, в поток коричневато-липкой тропической крови. Деваться больше некуда. И уже через минуту кровяные потоки несчастной коровы и тропиков густо смешиваются друг с другом. Со всех сторон на беспомощное коровье тело налетают челюсти-бритвы. Окружают свою огромную жертвенную тушу, жадно кромсают ее, отхватывая по кусочку. Быстро и четко, словно крошечные ножи мясника. А в это время стадо преспокойно переходит реку, прикинувшуюся кроткой и миролюбивой. Вся ее плотоядность сосредоточена в одном-единственном месте – в полукилометре от переправы. И пока здоровые, крепкие коровы идут за продолжением своей полнокровной жизни, их бывшая больная состадница барахтается в мутной кровавой толще. Еще пытается смотреть вверх, и ее невыносимая боль ударяется в тяжелое душное небо, в извилистую лиановую зелень, в глаза тонких проворных игуан, настороженно выглядывающих из-за веток. И рикошетит все туда же – в мутную речную воду, ставшую красной. Река словно кренится, переворачивается и полностью накрывает собой корову. Черное ничего наконец-то полностью заглатывает живую душу, уже беззубым, равнодушно-безболезненным ртом. Все заканчивается, и пираньи доедают бесчувственное мясо.

Вере хочется думать, что скульптура рядом с ней – это такая вот обглоданная до костей корова, которая вырвалась из водной мути, воспарила над рекой, над джунглями, над своим бывшим стадом, над погонщиками, обрекшими ее на мучительную гибель. Пронеслась тысячи километров по воздуху и опустилась на холм рядом с Вериной больницей. А репортаж про Пегаса и про изнанку вдохновения – это все ерунда. Это все привиделось.

Несколько минут рядом с коровой всегда успокаивают. С холма открывается довольно обширный вид. На больничный двор, на корпуса, на небольшой пустырь за больничной часовней. Кусочек пустоты, покрытой битыми стеклами и окурками. Чуть дальше, правее, – заброшенный стадион, весь заросший лопухово-репейниковыми злокачественными опухолями. А левее, через две улицы, уже совсем недалеко от Вериного дома, неразличимого за строительными кранами, высится бизнес-центр «Новый город». Его построили восемнадцать лет назад, когда Вера еще училась в школе. Это высокое здание со стеклянистыми, словно залитыми густой синеватой жидкостью этажами многим тогда казалось чем-то нереальным, чуть ли не сказочным и таящим в себе безграничные перспективы богатства и процветания.

– Вот будешь хорошо учиться, пойдешь потом работать в «Новый город», в какую-нибудь фирму, – говорила в ту пору мама. Ей очень хотелось, чтобы дочь получила престижно-денежную профессию. А средоточие престижности и денежности располагалась, по ее мнению, именно в недрах «Нового города».

Веру туда никогда не тянуло. И сейчас, сидя возле коровы, она с равнодушием смотрит на стеклобетонную громаду, укрывшую в себе множество просторных офисов, выстуженных кондиционерами.

Зато он наверняка бы сейчас там работал. Если бы не уехал в Манаус. Стал бы директором филиала банка или топ-менеджером какой-нибудь страховой компании.

Вера рассеянно проводит взглядом по искрящимся на солнце этажам. Там, внутри, сейчас, наверное, шелестят бумаги, ласково звенит приехавший лифт, жужжат эскалаторы и кофейные автоматы. Деловитые люди проходят по коридорам, сверкающим ледяными белоснежными плоскостями; возносятся в рай последних этажей, где самый немыслимый вид из окон и самые престижные компании, вроде «Cumdeo». Или, наоборот, спускаются в подземный паркинговый ад, где в полумраке бетонной сырости стынут неподвижные железные чудища. Так они и проводят дни, деловитые люди, заменившие его – Диму Коршунова, который уехал далеко.

Внезапно вибрирует телефон. Вера тут же чувствует, как все ее тело сдавливает тяжелый холод. Словно от размокшей в ледяной воде пуховой куртки.

Наверняка что-нибудь с пациентом, как всегда, первым делом проносится в голове.

Но нет. Сообщение на электронную почту. От какого-то Киселева Валентина Федоровича.

«Вера, дочка, я знаю, что виноват перед тобой. Я понимаю, что это странно, но я бы хотел с тобой встретиться…» – так начинается письмо.

А это еще что за бред, думает Вера и не замечает, как произносит это вслух.