Текст книги "Рыцарь умер дважды"

У него не было дома: лесная стоянка осталась последней в наших краях, родственные племена ушли в горы. У него не было имени: по законам яна, он не имел права назваться чужакам, представить его мог только родственник, друг или вождь. У него не было ответа, что делать дальше, да и мог ли такой ответ найтись в шесть лет? Все решилось просто: услышав вопрос заезжего миссионера: «Хочешь жить в церковном приюте?», мальчик прижался к шерифу и впился в край его перекроенного из старого мундира плаща. Не отпустил, пока миссионер не ушел. Так Дональд Редфолл ― может, впервые в жизни, ― поступился принципами. Отец говорит: «Старик сразу, накрепко привязался к чертенку. Учуял родную душу». И он прав.

Люди, знающие законодательство Штатов, любят посмеяться над парадоксом: недавние рабы у нас уже близки к «полноценным американцам» (по крайней мере, на бумаге88
  В 1866 г. конгресс США принял закон, наделяющий гражданскими правами всех урожденных жителей страны. Закон распространялся как на белых, так и на цветных, но не касался индейцев. Индейцы получили равные права лишь в 1924 г.


[Закрыть]), в то время как свободы индейцев заканчиваются на территории резервации. Случаев, чтобы белые усыновляли краснокожих детей, ― единицы, и Редфоллу пришлось пустить в ход все старые связи, добиваясь разрешения. Способствовали этому и мой отец, и мэр. Они добились: мальчик получил все права белого, а с ними имя ― «Винсент». Так звали кого-то из европейских предков Старика, и это, видимо, было созвучно с чем-то из языка яна: по крайней мере, приросло с легкостью.

Поначалу Редфолл не отдавал мальчика в школу и учил дома, но спустя полгода, когда речь Винсента стала непринужденно беглой, а манеры окультурились, перестал за него опасаться. Винсент прижился, был на хорошем счету, проникся неожиданным интересом к Закону Божьему, а вскоре принял крещение. Поладил он и с другими детьми: наслышанные о «страшных ужасах» Двух Озер, они видели в нем скорее героя, с которым надо считаться, чем чужака. Цвет кожи и длина волос не были им важны, что, впрочем, неудивительно для наших краев: в школах Оровилла встречаются и метисы, и китайцы, и русские ― дети искателей счастья со всего мира. И большинство их умеет за себя постоять.

Винсент взрослел, и таяли сомнения, чем он будет заниматься: ему нравилась работа законника. Все свободное время он искал общества Старика и рейнджеров, рано освоил стрельбу и езду верхом, обладал быстрой реакцией. Он, как оказалось, не потерял и навыка читать следы. Его не допускали к серьезным делам, но и не гнали, иногда прислушивались к его рассуждениям.

На войну Дональд Редфолл ― ярый сторонник Линкольна ― ушел сразу после «Призыва 75 000»99
  «75 000 добровольцев Линкольна» – прокламация президента, опубликованная 15 апреля 1861 г. И призывающая добровольцев в армию США. Была издана на следующий день после падения форта Самтер и стала формальным объявлением войны Югу.


[Закрыть]. Он оставил нашим родителям наказ присматривать за пятнадцатилетним Винсентом, а законникам ― вводить его в курс дел. К возвращению Старика в конце 1864, ― с легким ранением, после того как грядущее поражение Юга стало очевидным, ― Винсенту было уже девятнадцать, он влился в разношерстную компанию рейнджеров и снискал в городе уважение. Его звали достойным красным сыном белого отца. Именно тогда, чрезвычайно гордясь, Дональд Редфолл подарил ему свой «вессон». В Оровилле, в Калифорнии, на Севере многие были опьянены победой, предчувствовали славные перемены. В дни возвращения горожан с фронТамы с Джейн в числе других девочек плели им венки.

Как мы ошибались. Все ошибались, веря: впереди мир и счастье.

Лето Беззакония ― под таким названием оно осталось у нас в памяти ― пришлось на 1868 год. Лето Беззакония ― лето, когда низкую ограду нашего особняка заменили той, что выше многих деревьев, а стрелять научили уже всех, даже прислугу. Лето Беззакония ― единственное лето, когда отец запретил Джейн «ее четверги».

Дикие Псы Счастливчика Бэна Бинкотта объявились близ Фетер в начале июня; тогда никто не связал разрозненные нападения на суда с какой-то бандой. Грабежи были жестокими: забирали все, не оставляя живых, особо зверски расправлялись с неграми. Пароход потерял и отец, он подгонял Редфолла рыть носом землю. Но шериф не успел сделать ничего.

Смерть Старика не была геройской, хотя наверняка стала бы, выдайся ему шанс побороться за жизнь. Шанса не дали: трое головорезов, выйдя из переулка, просто всадили в шерифа по пуле; вместе выстрелы разворотили его грудь и убили наповал. Дикие Псы все были меткими стрелками; банда состояла, как потом выяснилось, большей частью из озлобленных конфедератов. Под личиной Счастливчика Бинкотта, по слухам, вовсе скрывался кто-то из генералов Юга. Калифорнии они словно мстили ― за приверженность Северу, за то, что война обошла нас.

На несколько дней, ― пока тщетно искали убийц, пока готовили похороны, ― банда притихла. Псы выжидали намеренно, чтобы объявиться прямо во время погребения шерифа. Их было уже не трое, а больше полудюжины; Счастливчик Бинкотт ― белокурый, кудрявый, с голубыми глазами и джентльменской улыбкой ― возглавлял их. Какое-то время бандиты ― в Оровилле еще не знали их лиц ― скромно стояли в стороне от скорбной процессии, их приняли за любопытствующих проезжих и не спросили ни о чем. А потом они открыли по толпе стрельбу.

В той перестрелке погибли трое лучших законников Старика и несколько горожан. Рассказ о Кладбищенской бойне я знаю от отца: он, конечно, провожал друга, стоял у гроба, был ранен в плечо. Псы не ставили цель убить всех сразу, хотели другого. Они своего добились: город обмер. Здесь уже не ходили по улицам просто так, не засиживались в салунах и не заговаривали с незнакомцами. Ведь, уходя с кладбища, Счастливчик Бинкотт плюнул в разверстую могилу шерифа, бросил остолбеневшим людям: «Глядите в оба. Псы всюду» и клацнул зубами.

Уцелевшие рейнджеры пытались дать отпор, но наглые нападения ― в городе, на реке и в окрестностях ― сводили их усилия на нет. Законников оставалось все меньше: их убивали, они сбегали, один наложил на себя руки, оставив послание, где каялся перед всем Оровиллом за то, что не сберег его. Помощь не шла; власти штата не спешили даже присылать шерифа. В Сакраменто и дальше уже знали зверства Псов: они промчались по многим городам, прежде чем почему-то обосновались у нас. Почему? Возможно, из-за военного прошлого шерифа. Возможно, из-за угасающей, но еще не угасшей славы «золотого города». Возможно ― как Божья кара.

К июлю рейнджеров осталось трое, а речная вода все чаще мутилась багрянцем, как раньше бывало лишь в войны с индейцами. Лето Беззакония подвигло отца на безумство: вспомнить прошлое, взять «винчестер». Он был готов сам выйти на улицы Оровилла ― Города Без Шерифа. Был готов, но последний, кто еще держал закон на своих плечах, именно тогда пропал.

Шептались, будто Винсент Редфолл предал покойного отца, сбежал. Другие говорили, Псы поймали его и утопили. Третьи ― что он сам сиганул в реку. Но вскоре эти слухи вдруг затмил другой, уже не об индейце. О золоте, о двух груженных им теплоходах, что движутся по Фетер к Сакраменто и скоро зайдут в наш порт. Новое месторождение ― впервые за пять лет! Жила в самом сердце гор! И жила, и грядущая переправа должны были остаться в строжайшем секрете, но тайна просочилась… и расползлась шире, чем река в половодье. О золоте говорили все.

…В Ночь Пуль и Стрел отец запер нас и велел не зажигать свет, не подходить к окнам, ― но мы все равно слышали пальбу и видели всполохи, обагрявшие небо. В Ночь Пуль и Стрел «золотые» пароходы действительно двигались по реке, а банда поджидала их на узком участке русла. В Ночь Пуль и Стрел Диких Псов не стало. Потому что в вечер перед нею Винсент Редфолл, краснокожий сын белого шерифа, вернулся и нанес боевую раскраску.

Отец говорит, он напоминал дьявола ― с кровавыми полосами через лицо, с пылающим взглядом. На нем по-прежнему была одежда белого, на шее ― крест, на груди ― звезда, но все это казалось как никогда чужим. Винсент пришел из леса: отец, даже не будучи следопытом, понял это по листве и мху, налипшим к сапогам. Это же подсказал лук у Редфолла за плечами. Лук с каменными стрелами. Белые ничего не тронули в брошенном селении, значит, Винсент нашел оружие именно там. Нашел и зачем-то взял, хотя револьвер тоже был при нем.

Винсент провел в лесу немало времени и там, как сам объяснил, «искал свою душу». Мне до сих пор не совсем ясно, что индейцы вкладывают в это понятие, но мужество преодолеть горе Редфолл нашел. План был злым и смелым, я бы назвала его самоубийственным. Так считает и отец, одобривший это самоубийство и сыгравший там немалую роль.

…В тот вечер Винсент, уподобившись Полу Ревиру1010
  Пол Ревир (1734—1818) – герой Американской революции. В ночь с 18 на 19 апреля 1775 года, накануне сражений при Лексингтоне и Конкорде, Ревир верхом проскакал к позициям повстанцев, чтобы предупредить их о приближении британцев. Благодаря Ревиру патриоты успели подготовиться к встрече с королевскими войсками. Его подвиг воспет поэтом Генри Лонгфелло в стихотворении «Скачка Пола Ревира».


[Закрыть], стучал в двери прежних друзей и искал отчаявшихся рейнджеров. Звал вступить с Псами в бой в последний раз. Винсент сказал, что скоро, после полуночи, все или почти все бандиты соберутся в одном месте, и нужно всего-то побольше патронов да метких глаз. Ведь «золотые» пароходы, хоть и существовали, на деле были списанными посудинами моего отца и должны были везти не самородки, а стрелков, тех, кто не устанет раз за разом перезаряжать стволы. Редфолл перешагнул через индейское благородство, вернул Счастливчику подлость: запланировал атаку и второго отряда. Эти всадники должны были подойти к Псам со спины. Винсенту поверили. Фронтовой отряд, возглавленный им, состоял из восьми человек, замыкающий ― из целой дюжины.

Все прошло так, как было задумано: на «золотые» пароходы Бинкотт бросил большую часть людей и явился сам. Стрелки Винсента пострадали в первые минуты столкновения, потому что второй отряд, тот, где был отец, чуть запоздал. Тем не менее в бою уложили большинство бандитов; краснокожий с «новыми рейнджерами» прорвал остатки разрозненной своры, соединился с замыкающими и подорвал «Марию» и «Луизу» ― отцовы развалюхи. Взрывом уложило почти всех Псов, кто к тому времени еще стоял. Отец любит ввернуть, что его тогда контузило, но следов что-то не заметно.

Самое яркое впечатление отца от Ночи Пуль и Стрел ― что, когда у Винсента кончились пули, многих он уложил из лука. Стрелу точно в лоб получил и Счастливчик Бинкотт. В дополнение к кровавому раскрасу и дьявольскому виду это, наверное, смотрелось эффектно, раз стало популярной городской легендой. Так или иначе, банду уничтожили. Ее остатки не задержались в городе. Настал мир, а почти все герои, поддержавшие Редфолла, были торжественно приняты им в рейнджеры, правда, с поправкой «временно». Временным Редфолл считал и свое пребывание на должности. Оказалось, многие думали иначе, и большинство, как и часто в нашей демократичной стране, победило.

Шериф ― выборная должность. Если «своих» кандидатов нет, власти присылают ставленника, но и его полномочия спустя какое-то время должны одобрить горожане. Именно с просьбой составить прошение в округ Винсент обратился к мэру, когда тот несолидно округлил глаза и сообщил: «У меня есть кандидат, и не я один голосую за этого парня. Это ты, сынок». Вскоре Редфолл надел звезду уже законно. На улицах с тех пор тихо, насколько может быть тихо там, где правит золото. Конечно, окружные чиновники не слишком довольны происходящим, но пока мэру удается держать их подальше от наших дел и, прежде всего, наших законников.

Забавно… горожане видели Редфолла с кровавым боевым раскрасом. Видели его с луком, ― а ведь из таких здесь не стреляли много лет. Видели его со скальпом Счастливчика Бинкотта, болтающимся на луке седла; поговаривали, индеец содрал с трупа вожака «Псов» не только волосы, но и часть лица (хотя упорно отрицает существование такого обычая у яна). Горожане видели суть Винсента Редфолла ― законника и доброго христианина, но краснокожего. Дикаря. И все равно абсолютное большинство выбрало его шерифом. Сейчас ― третий год срока.

…Винсент рассказывает все короче и суше, не в тех красках, в каких помню я. Но миссис Андерсен бледна и прижимает ко рту ладони; мистер Андерсен мрачно-взбудоражен и уважительно похмыкивает в усы; Сэм тоже жадно слушает, задавая иногда вопросы и, кажется, не веря ушам. Я бы тоже не верила: ни одна желтая газета, ни один роман не вместит столько событий ― страшных и невероятных. Редфолл завершает историю:

– Я отомстил за отца; это все, чего я желал, и теперь я в мире с собой.

Повисает тишина, нарушаемая только музыкой: квартет снова принялся за вальсы, уже не европейские, а американские. Я выискиваю Джейн, но то ли она упорхнула танцевать, то ли вышла на воздух… не спешит на помощь. Когда я смотрю на мистера Андерсена, тот тянется хлопнуть шерифа по плечу, но не решается.

– Что ж, ― звучит преувеличенно бодро, ― справедливый поступок, диковатый, но… справедливый. Вы славный малый, Винсент, и невероятный смельчак.

Флора Андерсен учтиво прибавляет:

– Вы молоды, но видитесь мне человеком, умеющим добиваться целей. Ваша история станет поучительным примером для нашего сына.

Сэма, силясь скрыть досаду, жмет плечами. «Я не мальчишка», ― вот что выражает лицо, а я с невольной улыбкой вспоминаю, что Андерсен младше меня на год, хоть это и незаметно. Винсент тихо фыркает: его вряд ли впечатлила лесть белых, да и едва ли ему приятна ― и вообще нужна ― сторонняя оценка того, что сломало его жизнь.

– Чужие истории ― не лучшие учителя, мэм, ― наконец размеренно изрекает он. ― Учиться следует на собственных. Вы не…

Жалкое подражание Штраусу перерастает в бодрые аккорды ― столь громкие, что Винсент осекается. Оживление катится по зале, молодежь смеется, и я узнаю настырный мотив. Время кончается, и музыканты знают, чем завершить вечер. Под нашими сводами разливается…

– Кейкуок, господа! ― звенит рядом. ― Кейкуок!

Идемте со мной, о Черная Пантера!

Мгновенно появившись, Джейн выскакивает перед шерифом и отвешивает ему шутливый книксен. Винсент изумленно поднимает брови.

– Мисс Джейн? Я…

Она, посмеиваясь, хватает его под руку и волочет прочь, туда, где уже строятся пары. Обернувшись, поведя оголенным плечом, сообщает Сэму:

– Простите, мистер Андерсен, этот индеец сегодня крайне неучтиво опоздал. А ведь я обещала ему танец!

Скоро я снова буду с вами!

Они сливаются с толпой под сконфуженными взглядами моих родителей и удивленными ― Андерсенов. Отец тут же бормочет о том, что Джейн «дикарка, хотя на самом деле прекрасно воспитана»; мама, явно не желая участвовать в оправдании дочери, сообщает, что ей необходимо проверить, как там ужин. Я жду, поглядывая на расстроенного Сэма: может, ведомый дружеской симпатией или хотя бы желанием наблюдать за Джейн, он пригласит меня?.. Но он остолбенел; продолжает стоять, когда отец предлагает Андерсенам «допить, наконец, пунш, ведь он повышает аппетит!». Взрослые уходят. Мы остаемся вдвоем.

Cлавный танец ― кейкуок. Насмешка над всем, что танцевалось до него. Дурашливая бравада, торжественный променад и чудесный простор для флирта ― ведь можно держаться за руки, строить гримасы, подталкивать партнера и даже легкомысленно клюнуть его в щеку. Главное ― не сбивать шаг, не мешать другим, ведь в какой-то степени кейкуок, что танцует молодежь в бальных залах, ― еще и марш. Джейн с ее лазурно-лимонным платьем кажется такой чудной рядом с Винсентом Редфоллом. Он выбивается тенью среди пестрых сюртуков, но танец знает. Порой смеется, хотя в другие мгновения медно-смуглое лицо принимает привычное выражение ― строгое и настороженное. Смотрится это довольно комично.

– Неожиданный выбор, ― слышу я напряженный голос Сэма. Он хмурится. ― Я не полагал, что они близки…

Злится. Сердце колет предательская радость. Я могла бы сказать сейчас что угодно, любую чушь, подогревая эту злость. Но… я знаю свою Джейн. Знаю себя. Мы уже говорили о Винсе и о том, что моя сестра для него ― просто «немного краснокожая». А я никогда не делаю подлостей. Мягко коснувшись локтя Сэма, я отзываюсь:

– Винсент тренировал ее в стрельбе по просьбе отца. Вообще бывал у нас часто, пока не стал шерифом. Он старше лишь на шесть лет, мы с Джейн считаем его… кузеном или вроде того. Не берите в голову глупости, мистер Андерсен… Сэм.

«Ей нравитесь вы». Но на это не хватает мужества, и я молча отвожу глаза.

– Она назвала его Черной Пантерой.

Невольно у меня вырывается вполне искренний смех.

– Она считает, что не бывает индейцев без подобных кличек. Сама придумала. Его так не зовут. Джейн…

– Удивительная.

Как тепло он произносит это, с какой тоской смотрит на мою сестру и шерифа, замерших друг против друга. Кейкуок кончается, комичная процессия уже описала по залу полукруг. Джейн хватает Винсента под руку, кружится с ним. Рядом вдруг раздается глухой стон.

Когда я поворачиваюсь, Сэм стоит, согнувшись, и яростно трет лоб. Дрожащие пальцы сжимают локоны, зубы стиснуты, и во всем лице ― невыносимое страдание. В неожиданном даже для себя самой порыве я склоняюсь, беру его за плечи, тяну ближе. Он поддается, слегка опираясь на меня. Прижимается. Точно ищет спасения.

– Мистер Андерсен? Сэмюель? Господи… вам дурно?

Он дрожит. Он очень холодный, как ледышка или… мертвец? Или я сама похолодела? Приглаживаю его иссиня-черные вихры, накрываю своей рукой руку и тихо предлагаю:

– Идемте на воздух.

Но он уже приходит в себя и выпрямляется ― резко, пружиной. На прикушенных губах знакомая улыбка; только бледность и потемневшие глаза выдают, что буквально пять секунд назад что-то было не так. Сэм оправляет манжеты, затем ворот и делает глубокий вдох.

– Боже, мисс Бернфилд. ― Его голос ровен. ― Эмма… вы совершенно правы, я позволил себе лишние домыслы и лишний пунш, наверное. Мне лучше. Благодарю вас. И…

Спохватившись, я убираю руку с его волос. Румянец заливает щеки и становится совсем невыносимым, когда Сэм дарит мне новую улыбку.

– И спасибо… за заботу.

Киваю, пытаясь согнать краску со щек. Смолкает музыка, пары расходятся. Джейн подлетает к нам ― без Винсента. Она сияет, явно не заметила, как Сэму только что стало дурно… От ревности? Джейн как ни в чем не бывало говорит: «Вы стали так угрюмы, идемте же есть». Остается только подчиниться, тем более, гостей уже созывают в столовую. Все время ужина я с тревогой смотрю на Сэма. А он ― только на Джейн.

…Через несколько дней, на вечере уже у Смартов, моя сестра танцует кейкуок только с Сэмом и в шутку целует его в губы. После бала Андерсены зовут наших родителей на первый «серьезный разговор».

Джейн остается жить семь дней.

Здесь

Помещение заполняется слишком стремительно, чтобы слова «К Жанне нельзя!» услышали. Гостей около двух десятков; люди напирают друг на друга, вглядываются, впрочем… люди ли? Я больше не уверена, что могу называть существ вроде Кьори и Цьяши людьми. Хотя как их звать еще ― растениями, исходя из предания об их происхождении? Еще нелепее. Интересно, как звала их Джейн?

Существа ― все с волосами разных оттенков зелени, со смуглой кожей, смутно напоминающей кору. То, что на них надето, похоже на примитивные наряды дикарей, но соединяется с плотными доспехами, у нескольких ― даже с кольчугами из крупных чешуек. Большинство вооружены ножами и луками, у кого-то дубины и топоры. Гости выглядят угрожающе… и тем разительнее их полные радости взгляды, устремленные на меня.

– Жанна, ― шепчет одно из существ ― статный мужчина, чьи темно-зеленые волосы убраны в сложную прическу. Среди прядей пробиваются незнакомые черные цветки. ― Мы успели попрощаться с тобой. Слава Звездам, ты цела.

Он опускается передо мной на колени. Глаза ― черные, как у всех здесь, ― неотрывны от моего лица, у них интересный восточный разрез. Мужчина красив, а еще от него необычно пахнет, запах цветочный. Это не похоже на парфюм, завозимый в Оровилл на радость местным девушкам; от незнакомца тянет тяжелыми, сладкими, ничем не оттененными дикими соцветиями. Я заворожена. Невольно подаюсь ближе, отвечаю на горячее пожатие сильной руки. В тот же миг слышу мольбу Кьори, вновь севшей на постель:

– Молчи… ― похоже на шелест ветра. ― Молю, молчи с ним, или он узнает…

Наваждение проходит, возвращается страх. Я откидываюсь обратно на постель, прикрываю глаза, чтобы спрятаться от мужчины. Кьори заговаривает с ним:

– Зачем ты пришел, Вайю Меткий Выстрел? Зачем пришли все они?

– Я не смог удержать их, ― отзывается тот. ― Да не особенно и пытался. Им нужна вера, нужна и мне. Благодари за то, что мы не допустили сюда большинство.

– Вера? ― Цьяши, тоже остающаяся рядом, хмыкает с неприкрытым презрением. ― Тебе придется разочароваться, Вайю из рода Черной Орхидеи. Вам всем. Потому что это…

– Не время, ― обрывает Кьори. Ее голос подрагивает. ― Вы…

– Что с тобой, Жанна? ― Мужчина игнорирует обеих девушек. ― Ты ранена?

«Я не Жанна». Вот что я должна ответить, вот что правильно. Но я вижу блеск оружия всех этих существ, страшный блеск, с которым не вяжется затравленное, усталое, но оживленное надеждой выражение глаз. Во рту сухо. Я лихорадочно думаю. Что делать? Что если я признаюсь, кто я, и они… бросятся? Если убьют в ярости? Если не поверят, не отпустят, будут пытать? Цьяши не вступится. И хрупкая Кьори не сможет. А мужчина, Вайю? Он явно вожак. Они позволяют ему говорить первым. В том, как он произносит имя, чужое имя, слышны тревога и… нежность? Кем он приходился сестре? И как поступит, узнав, что держит за руку подменыша? У него на поясе кинжал, за спиной ― самострел, в волосах перья, не зачарованы ли они? Он так красив и одновременно страшен. И прочие не менее страшны в своей слепой вере.

– Милая Жанна, милая… прошу, улыбнись, улыбнись как раньше, большего не просим.

Рядом появляется женщина, почти старуха. Лицо цвета луковой шелухи, из-за прически ― светло-зеленых, зачесанных в высокий хвост прядей, ― голова вся похожа на луковицу. Ростом женщина примерно как Цьяши, сухая, быстрая, а на поясе два ножа. Беспокойные глаза мечутся по моему лицу, в глубине словно вспыхивают иногда крохотные звездочки.

– Помнишь, ― говорит она, ― ты дала мне лоскут своего платья? Вот он. ― Показывает запястье, обвязанное грязной тряпкой. ― С тех пор я не получила ран.

С тех пор ничего не боюсь.

– Молчи, ― снова слышится шепот Кьори. ― Молчи… или они отчаются.

Вайю из рода Черной Орхидеи смотрит на нее, она смолкает. Он что-то услышал?.. Его губы сжаты. Даже если услышал, что он мог понять?

– Послушай. ― Женщина с «луковой» прической заглядывает мне в лицо. ― Ты ― наше благословение. Не можешь умереть. Не можешь. Ты нам нужна.

– Нужна… ― вторят стоящие сзади.

Они напирают, толкаются. Я смотрю на них ― мужчины и женщины разных возрастов, высокие и низенькие, плечистые и хрупкие. Некоторые тянутся ко мне, другие шипят на них и одергивают, бросая: «Она слаба. Не трогай…». Паника захлестывает все сильнее. Я не Жанна. Не Жанна, и они пришли не ко мне, не мне предназначены их тревога и любовь. Кьори кладет руку на мое плечо, эта рука дрожит. Что я должна сделать? Что?

Если…

– Пропустите! ― по подземелью катится вдруг новый голос, низкий и рокочущий.

– С дороги! ― вторит другой, высокий и гортанный.

– Прочь, зелень… ― прибавляют еще несколько, сливающиеся в злой рык.

Те, кто первыми пришел ко мне, переглядываются, вздрагивают, некоторые торопливо расступаются. Спокойными остаются лишь двое у моей постели ― мужчина и старушка. Цьяши бормочет ругательства. Вновь прибывшие прорубают в толпе путь, путь ко мне. И уже не нужна новая подсказка Кьори, сдавленный шепот:

– Молчи… Молчи ради себя же. Они тебя убьют.

Я и так бы потеряла дар речи.

Насколько «зеленый» народ близок к людям, настолько далеки от них новые гости. Двое впереди более всего напоминают тотемы индейцев: столь же высоки, могучи, столь же… звероподобны. Но если, вырезая лица тотемам, краснокожие пытаются передать мудрость духов, то пристальные глаза незнакомцев полны лишь настороженности, презрения и гнева.

Зная вкратце о «звериной» ветви, я безошибочно определяю принадлежность обоих: род Волка и род Орла. Второе существо от первого отличают лишь перья, острый клюв и крылья за спиной, крылья, которые могли бы служить плащом, ― так они огромны, задевают землю. Оба мужчины плечистые, обнажены по пояс, броней защищены только их ноги. У существа из рода Орла они венчаются огромными желтоватыми когтями. В наступившей тишине двое подходят к моей постели. Я жду, что они потребуют от Вайю уступить место, но «звериные» лишь переглядываются с «зеленым» и мирно кивают, почему-то не решаются дерзить.

– Эйро, Ойво, ― приветствует он. На других пришедших, оставшихся в толпе, даже не смотрит. ― Кьори Чуткое Сердце сказала, мы выбрали не лучшее время, чтобы прийти.

Человек-волк ― видимо, Эйро, ― щурится на замершую девушку.

– «Кьори сказала»… ― низко повторяет он. ― А что сказала сама Жанна? Она нам что же… ― морду ощеривает двусмысленная улыбка, ― не рада? Почему молчит?

Мне не нравится услышанное, и не только потому, что обо мне ― точнее, о Джейн ― говорят как об отсутствующей и при этом неотрывно глядят в упор. У человека-волка зеленые глаза, шерсть отливает платиной. Когда он склоняется, я замечаю на шее украшение на шнурке ― продырявленную монету, серебряный доллар.

Подарок Джейн?..

– Мы скучали по твоему запаху, ― заявляет вдруг Эйро, и клыки блестят за приподнятой верхней губой. ― И по тебе всей. Ты обещала остаться навсегда, а потом сбежала… странный поступок, ты обычно держишь слово.

Когтистая лапа тянется к моему поцарапанному лицу. Цьяши с размаху бьет по ней, прошипев: «Прекрати, занесешь ей заразу!», но меня волнует не возможное прикосновение чудовища. Навсегда?.. В висках стучит. Моя Джейн пообещала этим тварям остаться в их мире навсегда? Пообещала и пробыла здесь три дня, а три наших дня ― что-то вроде их двенадцати. Все это время мы искали ее по округе. Исчезновению предшествовало, казалось бы, счастливое событие, такое счастливое, что…

Такое счастливое, что Джейн решила сбежать на войну и никогда, никогда не приходить больше домой. Ко мне. К маме и папе. К Сэму.

У меня вырывается сдавленный всхлип; его принимают за стон боли. Кьори начинает удобнее устраивать меня на постели, а человек-орел, Ойво, одергивает товарища: берет за плечо своей покрытой оперением рукой, хорошенько встряхивает и вкрадчиво напоминает:

– У нас было две цели, Эйро с Дикой Тропы. Первая ― убедиться, что Жанна жива, вторая ― задать ей два вопроса. После этого мы собирались уйти, мы же… ― не могу сказать точно, но, кажется, орел брезгливо ухмыляется, ― не зеленый сброд, которому лишь бы поваляться у Рыцаря в ногах. Мы же понимаем, что ей необходим отдых?

Цьяши подпрыгивает от возмущения, открывает рот, но Вайю из рода Черной Орхидеи, встав с колен, властно осаживает ее:

– Не поддавайся. А то ты не знаешь эту птичку.

«Птичка» отвечает учтивым кивком:

– Тебя не спрашивали, цветочный куст. Не нужно злиться, никто не отнимет твоего первенства. Но будь щедрее, Жанна наверняка соскучилась и по другим соратникам… Верно?

Ойво смотрит прямо на меня; его глаза ― такие же серебристые, как доллар на шее его приятеля. Это колючий, требовательный, но не угрожающий взгляд, и, то ли испуганная, то ли вновь завороженная, я киваю орлу, даже пытаюсь улыбнуться. Я еще не знаю, что иногда самая длинная и страшная ложь начинается не со слов, а с простого кивка.

– Задавайте вопросы. ― Голос Черной Орхидеи холоден, кулаки сжаты. ― И уходите. Все.

Последнее адресовано толпе, где окончательно смешались и переругались «зеленые» и «звериные». Я замечаю среди последних человекоподобного кролика, крокодила, ягуара; все они едва ли довольны услышанным. Волк и орел перемигиваются. Первый слегка кивает второму.

– Прежде чем уйти, ты обещала, что скоро расскажешь нам о Мэчитехьо Злом Сердце нечто важное. Ты узнала секрет?

Ойво говорит громко, внятно, и слова действуют на собравшихся. При имени врага они дрожат и скалятся, при слове же «секрет» все в едином порыве подаются вперед. Теперь в глазах не только тревога и благоговение, там ― вера, и я готова умереть прямо сейчас, умереть, чтобы не лгать. Кьори бледнеет. Кажется, она не подскажет, она ничего не знает. Я зажмуриваюсь; все силы уходят на одно ― владеть лицом, скрыть, насколько я боюсь тех, кто окружил меня. Мне даже страшнее, чем было, когда я пряталась от теней. Экиланы могли убить меня, ненавидя ту, на кого я похожа; эти же существа убьют меня как предательницу, лишившую их идола. Их больше. Они не ограничатся одной стрелой. «Я не Жанна. Не Жанна!» ― вопль рвется из груди, но я его давлю. Под серебристым взором орла, под десятками других взоров я пытаюсь спасти свою жизнь и во второй раз отрезаю себе путь назад.

– Нет. ― Удается выровнять тон, посмотреть на Ойво прямо. ― Не узнала. И была ранена.

Вайю, внимательно меня слушающий, хмурится; лицо принимает удивленное, затем скорбное выражение. Он вдруг отступает, прячет за спиной руки, наверняка сжатые в кулаки. Слышу тяжелый вздох, но не даю себя сбить и продолжаю:

– Я пыталась. Но мой план не сработал.

– План? ― Глаза Эйро сужаются, искря любопытством. ― Какой план? Расскажи!

Я сама загнала себя в яму, сама оборвала последнюю веревку и теперь обречена. Не стоило, не стоило углубляться. Слов ждут все, не только нависшие надо мной орел и волк. Пасть одного, хищный клюв второго ― один вид их, вместе с флером звериного запаха, тошнотворен. У меня нет ответа. Но неожиданно меня выручает та, от кого я этого не жду.

– Да что вы?.. ― Цьяши нагло ударяет кулаком в плечо орла и отпихивает его. ― Зачем обсуждать неудачные планы? Ну провалилась ее вылазка, кто не проваливался? Болтают, что он просто ее выследил раньше, чем она к нему подобралась.

Торопливо цепляюсь за эту версию, киваю, более всего на свете боясь новых вопросов:

– Именно. Он… нашел меня, я едва ушла. И меня ранили каким-то… волшебством. Я с трудом добралась домой.

Некоторые сзади ахают.

– О Звезды… ― выдыхает старая женщина с волосами, похожими на лук. ― Что бы мы делали, если бы тебя не стало…

Кто-то шепчется, кто-то взбудораженно рычит, кто-то всхлипывает. Кьори сильно-сильно прикусывает губу, мрачна и Цьяши, которой я пытаюсь благодарно улыбнуться за неуклюжее, но напористое заступничество. Она не видит этой улыбки.

– Что ж, ― тихо изрекает Эйро. ― Не узнала. Жаль. Тогда второй наш вопрос по поводу… последнего разговора. Ты не переменила решение, Жанна?..

Ойво спасает меня, прежде чем я успела бы снова запаниковать. Он напоминает:

– Мы все еще хотим в твой мир. За стреляющим оружием. Оно нужно нам в борьбе, и если бы ты уговорила волю Омута пропустить нас с тобой, мы были бы благодарны. В отличие от большинства… ― Он опять обводит толпу, ― мы не боимся, какими бы жестокими ни были твои сородичи. Мы возьмем, что нам нужно, и уйдем, и…

Я не владею виртуозным даром угадывать обман. Обмануть меня не многим сложнее, чем одурачить лысого джентльмена, скупающего у заезжих торговцев все подряд «средства для чудесной шевелюры», или ребенка, которому приятели предлагают волшебные бобы за доллар. И все же что-то в словах тревожит; на мысли наводит и то, как подобралась Кьори. Если при вопросе о тайне Мэчитехьо я не могла рассчитывать на подсказку, то здесь получаю ее сразу: делая вид, что поправляет волосы, Кьори едва уловимо качает головой. «Не пускай их!» ― вот что она немо, испуганно говорит.