Текст книги "Рыцарь умер дважды"

6
Саркофаг и гроб

Здесь

Мох расступается; из рыхлой зеленой плоти восстает лик ― уродливая обезьяна с высоким лбом, тяжелыми надбровьями, маленьким носом и длинным ртом-щелью. Изваяние высечено на крышке в полный рост и плавно вырастает, по мере того как земля с чавканьем исторгает Саркофаг. Вскоре каменная морда уже на уровне наших лиц, потом поднимается выше. Саркофаг повисает в воздухе, в паре дюймов над самыми длинными побегами осоки. Настает оглушительная тишина.

Саркофаг огромен; глядя снизу вверх, я ощущаю холод отбрасываемой им тени. Камень порос лишайниками, в трещинах копошатся жуки. Я не воображала подобного, даже читая истории о египетских гробницах. По спине бегут мурашки, колени дрожат. Гадаю: может ли открыться крышка? И… что явится из темного нутра? Мумия? Рассыпающийся скелет? Оборотень вроде того, что носит на шее серебряный доллар?

У Белой Обезьяны могучие плечи. Руки скрещены на груди, искусно вырезана не только шерсть, но и одеяние, украшенное орнаментами и бусинами. Веки опущены, существо словно сковано сном. Заметив это, я испытываю неожиданное облегчение, а вот Кьори, опустившая свирель, наоборот встревожена и… расстроена?

– О нет. ― Жрица делает шаг, чуть не плачет. ― Нет, почему сейчас? ― Она в отчаянии оглядывается. ― Мы пришли зря! Вернемся позже. Светоч не может с нами говорить.

Позже?.. Я вспоминаю путешествие через душный сумрак тропического леса. Позже? В висках пульсирует: «Повторить это? Ну нет!». А еще «позже» значит, что жрица нарушает обещание, что не проводит меня и не отпустит. А ведь я уже потеряла счет времени, не знаю, как давно отсутствую там, дома. Что с родителями? Не хватились ли они?..

Пока я беспомощнее тонущего ребенка барахтаюсь в мыслях, Цьяши высказывает их вслух ― одним крепким, не подобающим женщине ругательством. Размашисто приблизившись к Саркофагу и подбоченившись, она интересуется у подруги:

– Это он что, сам сообщил? А ну! ― Она стучит кулаком чуть пониже обезьяньей грудины. ― Эй! Светоч!

Мы принесли тебе вести! Проснись!

Кьори в ужасе хватает ее за плечо и оттаскивает.

– Ты что? Так нельзя! Не смей, ты даже не поклонилась!

Цьяши фыркает.

– А я вот слышала, он никогда не задирал нос и не любил все эти церемониалы… Ладно, трусиха. ― Поймав новый испуганный взгляд, Гибкая Лоза прячет руки за спину. ― Я не буду его трогать. Но с чего он отказывается говорить? Может, ты попросишь получше?

–Нет.

Кьори бережно касается обезьяньей груди и ведет вверх. Привстает на цыпочки, и постепенно дрожащие пальцы добираются до морды, ласково обводят губы, поднимаются к сомкнутым ресницам. Эти длинные ресницы тоже вырезаны все до одной, я все больше убеждаюсь: Саркофаг действительно нерукотворен. Ни один скульптор не создаст такую вещь. Ни один смертный скульптор.

– Он… спит? ― осторожно уточняю я. Кьори качает головой.

– Его нет. Прямо сейчас его здесь нет.

– Что? ― Цьяши опять вспыхивает, но держит обещание: не машет кулаками. ― Всем известно, что он не может выйти, для этого нужно, чтобы…

– Цьяши.

Не дает о чем-то проболтаться? Впрочем, все равно, пусть. Я делаю вид, что вообще ничего не слышала, вглядываюсь в Обезьяну. Пальцы Кьори по-прежнему поглаживают сомкнутые каменные веки.

– Он… здесь. Но не здесь. Именно поэтому обычно я хожу по зову. Когда он ждет, у него, ― жрица убирает руку, ― открыты глаза. Но я так надеялась застать его, так…

– Ничего не понимаю. ― Цьяши топает ногой. ― Так он здесь, или не здесь, или…

– Его душа, ― хмуро обрывает Кьори. ― Вспомни: светоч мудр, а ведь он пал, не успев прожить и полжизни. Так вот, он живет сейчас. Звезды забирают его и уводят туда, куда не попасть другим. Он не делится тайнами своих странствий, но с каждым возвращением он сильнее и просветленнее. Эти путешествия ― вехи к его воскрешению.

– К невозможному воскрешению, хотела ты сказать?

Кьори хмурит брови. Я перехватываю взгляд Цьяши: она высматривает что-то возле стоп изваяния. Присаживается на корточки, сковыривает с камня землю. Глазам открывается выбитая внизу крышки надпись, но я не могу понять разлапистые округлые символы. Как и в нашем мире, даже обретя дар говорить на некоем языке, наверное, читать надо учиться отдельно.

– Мы могли бы подождать его, ― предлагаю я. ― На какое время он обычно… уходит?

– Всегда на разное, ― откликается Кьори. ― Его может не быть несколько дней, он может пропадать треть сезона, особенно в Дожди. И… ― она вздыхает, видимо, поняв мои мысли, ― мы, конечно, не станем держать тебя. Это… все, Эмма, хватит с тебя мучений, даже эти были излишними. Что бы сказала Жанна, видя, как ты рискуешь собой?

Я благодарно киваю, беря ее за руку. Как же мне хочется домой, но как жаль эту девушку. Она напоминает маму: все силится делать как лучше, а ведь поступать всегда правильно невозможно. Интересно, как же она дружила с Джейн, для которой правил не существовало?

– Трогательно. ― Цьяши презрительно сопит, вставая и отряхиваясь. ― Жаль, я убила столько времени, чтобы посмотреть на пустой каменный ящик.

– Я тебя еще приведу, ― робко обещает Кьори. ― Сразу, как он позовет, ведь я не смогу во всем признаться сама, одна, не смогу сообщить ему…

Она вытирает глаза. Да, она по-настоящему расстроена, едва владеет голосом. Цьяши, понимающе хмыкнув, хлопает ее пониже спины и утешает:

– Я тебя не брошу. Я же… ― новая шпилька в меня, ― не какая-то там Жанна.

– Не говори так.

Мы с Кьори выпаливаем это хором и переглядываемся. Цьяши раздраженно фыркает; у нее явно заготовлена ответная острота, вот-вот слетит с языка. Но внезапно, замерев и напружинившись, девушка произносит другое:

– Эй!..

Шелестят деревья, словно охваченные трепетом. Воздух, ― так мне чудится, ― становится горячее и пронизывается мерцающей дымкой; мелко дрожит земля. Пролетают над поляной вспугнутые птицы; в миг, когда из-за лиственного кружева еще только появляется их яркий длиннохвостый вожак, Кьори уже играет на свирели короткую тревожную трель. Саркофаг уходит вниз. Мох смыкается, наползая, будто в этом месте ничего никогда не было, и вскоре перед нами лишь зелень. Тогда жрица сжимает мое запястье, другой рукой хватает за плечо Цьяши. Кьори дрожит как листок. Я скорее читаю по губам, чем слышу:

– Экиланы. Бежим.

Она стремительно тащит нас туда, где в стене переплетенных стволов виден зазор. Под ногами почти всюду ― скользкие чешуйчатые спины; то и дело звучит сердитое шипение, и я вздрагиваю, ожидая быть ужаленной, но этого почему-то не происходит. У древесных корней на пути свернулись сразу с десяток змей. Я останавливаюсь как вкопанная и умоляю:

– Нет, не пойдем, не надо. Они…

– Они спят, ― сбивчиво бросает Кьори. ― Доверься мне, Эмма! Они пока ничего не сделают. Мы успеем.

Успеем…

– Успеем что? ― Цьяши вертит головой. ― Что ты унюхала? Услышала? Увидела?..

– Лезь! ― Кьори вталкивает в проем меж деревьями ее, затем меня и пробирается сама, нервно выдергивая зацепившуюся за сучья юбку. ― И молчи!

Мы среди кустарника и папоротников; здесь тесно из-за упругих побегов и плотных листьев. Над нами снова нескончаемый лианный полог, вокруг жужжат насекомые, а горло спирает от запаха орхидей и прогретой земли. Змеи добрались сюда тоже: несколько дремлет прямо у меня в ногах, две особенно крупных свернулись возле Цьяши. Кьори прислоняется к стволу тика и запрокидывает голову; я едва слышу ее дыхание и сама стараюсь дышать потише, а вот Цьяши злобно шмыгает носом. Внезапно она зачем-то высовывается из убежища и… шарахнувшись, сама зажимает себе рот рукой.

– Проклятье!

Голову поворачиваю и я. В тот же миг на залитую легким сиянием поляну приземляется последний из трех внезапных гостей.

Едва ноги его касаются мха, в волосах двух спутников рассыпаются прахом желтые перья. По одному у каждого ― успеваю заметить и даже вспомнить, что Кьори говорила о свойствах таких перышек. Их можно заговорить на полет, но… у последнего экилана пера нет, и все же он спустился с неба. Спустился с легкостью хищной птицы и с той же гордостью вскинул взор.

Сложением он крепче других ― высокий, плечистый. Ему около сорока, впрочем, может, ближе к следующему десятку. Он кутается в темную накидку и не скрывает маской лица ― медно-смуглого, скуластого. Я замираю, в первый миг не веря глазам, потому что… это лицо краснокожего. Черные прямые волосы, зачесанные вверх, но отдельными прядями обрамляющие виски, тоже выдают индейца, как выдает его вороний череп, украшающий струящийся по спине хвост. Ну конечно. Яна пропали возле Двух Озер; пропали ― а неизвестные враги с ножами и луками появились здесь. И два этих события произошли почти одновременно.

Я не сомневаюсь: догадка верна. Не сомневаюсь: вот так, не будучи ни рейнджером, ни следопытом, я разгадала самую страшную тайну Оровилла. И также не сомневаюсь: мне некогда будет порадоваться собственной сообразительности и тем более рассказать о ней. Потому что недалеко от меня, заложа руки за спину и сосредоточенно глядя перед собой, шагает сама смерть.

– Мэч…

Ладонь ложится на рукоять крепящегося к поясу ножа. Вскинувшийся незнакомец будто слышит жалобный писк, но рука Кьори прикрывает мне рот раньше, чем я произнесла бы имя до конца. Жрица подалась ближе, ее глаза невообразимо расширились. Секунды три мы глядим друг на друга в тишине, ведь поступи экиланов не слышно. Наконец, совладав с собой, Кьори убирает руку и поясняет:

– Его имя зачаровано. Если он на расстоянии пущенной стрелы, не называй его. Он услышит самый тихий шепот. И он тебя найдет.

Киваю. Цьяши опять осторожно высовывается из-за дерева. Папоротники скрывают нас, но сквозь них поляна просматривается, и мы наблюдаем происходящее уже вместе. Трое безмолвно ходят по ней. Ходят и… кажется, прислушиваются к чему-то под ногами.

– О нет. ― Кьори сжимается. ― Нет, нет, неужели они…

«Ищут Саркофаг?» ― додумываю за нее. Скорее всего, она боится этого, я бы тоже боялась. Если я понимаю правильно, и светоч помогает повстанцам, экиланы… индейцы… должны были рано или поздно что-то заподозрить. Но почему сейчас? Почему ― когда я здесь? Господи…

– Смотри! ― раздается вдруг приглушенный маской возглас одного из спутников вождя. Он так близко, что я различаю украшающие черную одежду бусины. ― Смотри, Злое Сердце, как странно ведут себя змеи.

Он вынимает из колчана стрелу и ворошит осоку. Трогает одну из гадюк и, убедившись, что она не бросается, а только шипит в зачарованной дремоте, оборачивается. Вождь глядит равнодушно. Глаза под тяжелыми, выразительными бровями напоминают тлеющие угли.

– Змеи спят, ― продолжает экилан, судя по голосу, не юноша, но и не старик. ― Кто-то заколдовал их. Местные? Тут может быть путь в их убежища. А может, здесь они поклоняются своим… ― смешок, ― звездочкам?

– Что с того? ― низко, сухо звучит в ответ.

Это впервые заговорил тот, чей вид внушает почти священный ужас. Вождь потирает лоб, точно мучается мигренью. Если и так, держится он прямо, а погасшие глаза не теряют хищного выражения. Он делает к экилану шаг. Второй спутник отходит на противоположный конец поляны и сосредоточенно изучает мох под собственными стопами.

– Что с того? ― вкрадчиво повторяет Мэчитехьо. ― Природа отзывается на мое приближение. Все, что может быть мне помехой, исчезает с пути.

– Это не обычный сон. Гляди, они еще и убрались с середины поляны. Кто-то их заставил.

– Кто-то? ― Мэчитехьо щурится, губы вдруг подрагивают в улыбке. ― Много здесь заклинателей змей? Хм… может, она даже все еще здесь? Милая маленькая девочка… Кьори Чуткое Сердце. Так ведь зовут последнюю из рода?

Кьори сжимается в комок; Цьяши напружинивается, до побелевших костяшек стискивая рукояти клинков. Гибкая Лоза изготовилась к прыжку, но прыжок не спасет нас, а будет последним в жизни, уверена. Хватаю спутниц за руки, качаю головой. Мы прижимаемся друг к другу так тесно, как можем, и просто следим за каждым шагом вождя.

Он наверняка увидит нас, если вглядится в заросли, но пока взор прикован ниже, ко мху. Индеец присаживается, склоняется и упирает в зеленую поверхность ладони. Опускаются веки. Шевелятся губы. Отстраненным становится лицо, лишенное боевой раскраски, ― лишь несколько алых полос тянутся от уголков глаз к вискам. Я могу рассмотреть Мэчитехьо, улавливаю идущий от него запах дыма и жженой листвы. И… я убеждаюсь: у него вид человека, страдающего то ли мигренью, то ли бессонницей. Отчего? Отчего, если он преумножает свою жизнь кровью и если сама природа при его появлении прячется так же трусливо, как мы?

– Ты нашел что-то? ― окликает экилан.

Мэчитехьо открывает глаза, но не двигается. Его лицо сейчас, когда он сидит, ― примерно на уровне наших лиц. Все, он нас увидел. Вот-вот махнет рукой, отдавая спутникам приказ, или обнажит каменный нож сам, что еще страшнее. Что он сделает? Снимет скальпы? Надо бежать. Нет, надо было раньше: заросли, где мы укрылись, подобны сети, впиваются в одежду и волосы. Пока мы выберемся, пока найдем хоть какую-то тропу, нас убьют. Кьори всхлипывает. Моя очередь зажимать ей рот. Делая это, я стараюсь не шевелить ничем, кроме руки, не дышать. Вождь Злое Сердце смотрит мне в душу с той стороны спасительной зеленой стены. Смотрит и…

– Нет. ― Он выпрямляется, отворачивается и отступает к своему спутнику. ― Нет, Бесшумный Лис, здесь нет вещи, которую я ищу. Я ее не чувствую.

Саркофаг. Он ищет Саркофаг, Кьори права. Ее слеза падает мне на руку, из груди вырывается хрип, но я не поворачиваюсь, продолжаю напряженно наблюдать и вслушиваться. Мэчитехьо окликает второго экилана:

– Белая Сойка, подойди к нам. Легенды лгут. Нужно возвращаться.

– Да, вождь, ― чистым молодым голосом отзывается тот, кого назвали Белой Сойкой.

Но кое-кто в этом странном обществе настроен иначе.

– Возвращаться? ― Тот, кого назвали Бесшумным Лисом, будто не верит. ― Когда поблизости лазутчики? Девчонка-заклинательница, а может, и кто-то еще? Может… Жанна?

Ноздри Мэчитехьо вздрагивают. Одно упоминание здешнего имени Джейн привело его в явное бешенство. Он качает головой.

– Жанны здесь нет и не может быть. Остальные не столь ценны.

– Вождь! ― Бесшумный Лис вдруг сдергивает маску. Под ней мужчина лет сорока, тоже краснокожий, с выбритыми висками, длинной косой и подкрашенным в рыжий хохолком. ― Подумай, насколько нам повезло. Заклинательница! Она обладает даром, не говоря о том, что у нее можно вызнать об убежищах этих… этих…

– Этих несчастных созданий, которых мы истребляем не хуже, чем белые истребляли наших предков, а наши предки ― друг друга?

Готова поклясться: Мэчитехьо улыбается. Улыбается, поглядывая на соратника исподлобья и постукивая кончиками пальцев по рукояти ножа, покоящегося в ножнах. Бесшумный Лис облизывает губы, возможно, чуя неладное, но тем не менее настаивает на своем:

– Этих дикарей, которые не слушают никаких…

– Теперь они точно ничего не станут слушать, ― перебивает Мэчитехьо. В тоне впервые слышно раздражение. ― Теперь я сам не уверен, что готов говорить. Мы оказались по одну сторону лжи, оставшись по разные стороны войны. Забавно, правда?

– Быстро ты меняешь решения, ― повышает голос и Бесшумный Лис. ― Бои за Форт. Потом ― немыслимые милости и поблажки дикарям. Ныне ― поиски призрака. Что дальше?..

Двое смотрят друг на друга. Взгляд Мэчитехьо горит, Бесшумный Лис настороженно щурится. Наконец вождь, явно сделав какое-то душевное усилие, размыкает губы первым.

– Поиски не бессмысленны. И если они не кончатся удачей, ты не получишь ответа на вопрос. Потому что без этой вещи…

– Ее может и не существовать, пойми! ― Бесшумный Лис выкрикивает это так, что Белая Сойка вздрагивает. ― У здешних жителей много легенд. И я не понимаю…

– Не перебивай меня. Саркофаг есть. Если его не найду я, найдут те, кто рыщет в подземельях Форта. Там много древних реликвий…

Кьори больше не плачет, только цепляется за мое запястье и бормочет: «Нет. Нет…».

– Может, докажешь это? Пора бы, учитывая, сколько полегло в тщетных поисках, скольких убили повстанцы.

Мэчитехьо, вопреки моему ожиданию, даже не хмурится. Ладонь ложится Бесшумному Лису на плечо, а речь становится почти мягкой.

– Непременно. Вот только если не вспомнишь, кто из нас вождь, докажу уже не тебе. Помни: все мои советники рано или поздно умирают. Что выберешь ― «рано» или «поздно»?

Пальцы, поначалу расслабленные, сжимаются. Жилы выступают так, что ясно: мне хватка сломала бы ключицу. Бесшумный Лис тихо вскрикивает, дергается, но не опускает головы. Вождь мирно напоминает:

– У нас мало времени. Вещь нужна чем скорее, тем лучше. По сути, поздно уже сейчас.

Мэчитехьо опять потирает лоб. Разворачивается к человеку по имени Белая Сойка, касается одного из перышек, украшающих его волосы. Перо окутывается светом.

– Теперь ты.

Но едва он тянет руку к такому же перу за ухом Бесшумного Лиса, тот отступает.

– А девчонка? Если спешишь, оставь меня тут! Я осмотрюсь, я…

– Станешь добычей змей, брат? ― Вождь криво усмехается. ― Они проснутся, едва я улечу. Их бессмысленно убивать, они лишь множатся. Мне проще… ― глаза сужаются, ― убить тебя самому, чтобы не мучился. Все-таки ты был мне славной опорой.

Но слова, дышащие затаенным гневом, не предостерегают. Бесшумный Лис отвечает таким же насмешливым оскалом и приподнимает подбородок.

– Благодарю за заботу, вождь. Позволь-ка отплатить за нее ценным советом. Даже тремя, я давно берегу их для особого случая. Видимо, пора.

Мэчитехьо, явно заинтересованный, подступает и кивает, складывая руки на груди. Поза мирная; в ней есть кое-что общее с позой мертвой… спящей обезьяны на Саркофаге ― иллюзия вечной недвижности. Но я не спешу верить, я уже знаю: изваяние может проснуться. И я совсем не хочу знать, что сделает вождь, устав от пустого спора. И от споров столь же пустых, но случившихся раньше, чем трое оказались в Лощине, ― а они явно были.

– Так вот. ― Соратник не видит угрозы. ― Оставь поиски. Сбрось остатки зеленой падали с краев мира. И главное ― сбрось недостойные оковы. Ты понимаешь, что творишь?

– Бесшумный Лис! ― взывает из-за спины вождя Белая Сойка. ― Будь же благоразумен!

– Ты сам увел людей сюда! ― Его не слышат. ― Отрекся от прежнего дома! О, молись, молись, чтобы слухи, которые ширятся в последнее время, были правдой! Это смилостивились духи, спасли твое сердце, очистили твое имя! Это…

– Замолчи, ― ровно просит Мэчитехьо. ― Довольно. Ты не знаешь, о чем судишь.

Бесшумный Лис делает к нему шаг, заглядывает в лицо. Он чуть ниже вождя ― и привстает на носки, коротким движением отбрасывает за плечо косу. Глаза сверкают.

– О нет, хватит! Знаю! Все знаю… ― Он вдруг перестает кричать, переходит почти на шепот, но шепот отлично слышен. ― Знаю, а также помню, вождь: о тебе ходят легенды. Много легенд. И… ты так хочешь новую? О твоей грязной, мерзкой, смердящей дочери…

Бесшумный Лис не успевает закончить.

Одно движение ― запылавшая рука устремляется к нему. Одно движение ― пробивает грудь, словно бумагу. Бесшумный Лис охает сквозь зубы; расширяются его глаза, потом закатываются, и по телу пробегает быстрая судорога боли. Мэчитехьо подается ближе. Склоняется так низко, что почти прислоняется лбом к покрытому смертной испариной лбу оседающего на колени советника. Глаза-угли вспыхивают от едва уловимой улыбки, полной дружеского участия. Тем более искреннего, чем глубже рука погружается в раздробленное месиво плоти и костей.

– Молись, друг мой. Молись и прихвати с собой свои мудрые советы.

Я чувствую: там, внутри, пальцы сжимаются. Когда Мэчитехьо наконец выдергивает их, они покрыты кровью. В ладони ком мяса в обрывках каких-то жил. И я готова поклясться: выдранное сердце, прежде чем на него упал первый луч дневного света, успело сделать удар.

Наконец происходит то, что должно было произойти уже не раз. Меня рвет, и я торопливо подаюсь назад, чтобы только не вывалиться из проклятых зарослей ничком. Трясет. По горлу расползается горечь. Сквозь пелену вижу, с какой брезгливостью вождь бросает сердце рядом с трупом. Затем Мэчитехьо как ни в чем не бывало разворачивается к молодому индейцу.

– Ну… а ты-то веришь мне, Белая Сойка? ― Это звучит устало. ― В последнее время наш брат все равно стал излишне дерзок, и я перестал чувствовать его душу как свою. Это плохо кончается. Рано или поздно… что ж, он выбрал «рано». Я не неволю своих людей в выборе.

– Да, вождь, ― торопливо откликается юноша, поправляет маску подрагивающей рукой. ― Да, я… верю тебе. Я знаю, ничего и никогда ты не делал без смысла.

– Верно. ― Мэчитехьо приближается. Он будто пытается заглянуть за прорези маски. ― Верно… и я прощаю тебе твой страх. И пусть это тело, ― кивок на советника, ― станет подношением здешним змеям, которых мы потревожили. Ненавижу змей, Белая Сойка, более всего на свете ненавижу змей, но с ними лучше дружить.

Все время, что вождь говорит, я наблюдаю за его рукой. Она расслабленно опущена, красна от крови. В какой-то миг ее вдруг снова окутывает пламя: кожа стремительно обугливается, лопается, но не источает ни запаха, ни дыма. Осыпается пепел. Рука сгорает до костей. Остается черный остов, на который неторопливо нарастают свежая плоть и мышцы, следом ― кожа. Эта медно-смуглая кисть с длинными сильными пальцами уже не окровавлена, и она почти ласково поправляет перо за ухом молодого экилана.

– Ты прав, вождь. ― Больше Белая Сойка не произносит ничего. Он все еще дрожит.

– Тогда летим. Хватит тратить время. Я чувствую… пора искать в Форте.

Мэчитехьо отступает. Его ноги просто отрываются от земли, он плавно взмывает. Одновременно наливается светом перо в волосах Белой Сойки, но экилан не следует за вождем. Упрямо стоя на месте, он поднимает голову.

– Позволь задать вопрос, Злое Сердце. За мою верность. Я ведь все сделаю ради тебя…

– Все ― сильное слово. ― Мэчитехьо чуть опускается. ― Задавай. Обещаю сохранить тебе жизнь, ведь ты так молод, и я еще не устал от тебя.

Меня подобные слова повергли бы в ужас, юноша же, ободренный, встает прямее.

– Скажи, для чего мы ищем эту вещь? Советник был дерзок и глуп, но вопрос тревожит и меня. Для чего тебе Саркофаг Творения? Мы сильны, но не уподобимся богам, даже чужим.

Мэчитехьо кивает.

– Не уподобимся. И не нужно. Но у саркофагов есть иные свойства.

– Какие?

Вождь недолго колеблется, но, опустившись еще чуть-чуть, поясняет:

– Придавать сил. Продлевать годы. Они насыщены древней магией, и, даже чуждая нам, она живительна. ― Он подается навстречу юноше. ― Посмотри на меня. Я словно болен, правда? Так знай же: мне тяжело. Защищать и врачевать вас, взывать к предкам, раз за разом давать такую мелочь, как… ― снова пальцы касаются пера за ухом юноши, ― полет. Я хочу жить, Белая Сойка, жить, а не угасать. И вы должны помочь мне разыскать Саркофаг. Иначе в следующем сражении я пожалею желтого пламени, и более никогда вы не почувствуете себя птицами. Будете как повстанцы, ползать в грязи. Ты понял меня?

Юноша не перебивает. Едва вождь замолкает, он торопливо кивает, после чего тоже отрывается от земли.

Мэчитехьо слабо усмехается, уступая дорогу.

– Что, наперегонки? Может, наконец победишь?

Две фигуры стремительно улетают. В тишине остаемся лишь мы и распростертый среди осоки мертвец.

– Нет… нет! ― как одержимая повторяет Кьори.

Забыв осторожность, она вылезает на поляну. Цьяши тянет ее за юбку назад и отрывает клок подола, состоящего из сшитых листочков. Жрица не замечает этого. С трудом распрямившись, она начинает причитать:

– Он ищет Саркофаг! Собирается лишить нас надежды! Если Эйриш попадет к нему в плен, если он вытащит его тело, если… если надругается над ним?..

– Так! ― обрывает Цьяши. Мы с ней тоже, переступая через змей, покидаем убежище. Гибкая Лоза подходит к подруге и снова хватает за юбку. ― Так! Для начала не ищет, а искал! И если тут он ничего не нашел, то не вернется.

– Это место осквернено! ― Кьори кивает на труп. ― Он оставил здесь…

– Ах да! ― Гибкая Лоза выпускает клинки, которые все это время волокла за собой, и они падают в мох. ― Славные… какое там слово ты подцепила от Жанны… жанталманы… оставили подарок. Надо поскорее его забрать, пока не проснулись змеи!

И Цьяши деловито отправляется обирать труп. По пути она пихает меня локтем чуть выше колена, буркнув: «Утешь ее, неженка». Вздохнув, я подступаю к Кьори.

Чуткое Сердце потерянно стоит посреди поляны и озирается, что-то бормоча, возможно, молитву. Не высохли дорожки ее горьких слез. Я снова испытываю жалость, вдруг осознав: обычно эту девушку ― бесценную жрицу ― защищают в путешествиях либо воины… либо моя Джейн. Наверное, Кьори так же напугана, как была я, едва попав в Агир-Шуакк. Еще недавно… почему кажется, что немыслимо давно? И почему весь мой страх сжался до комочка и даже почти не мешает дышать? Впрочем, наверное, обычное дело. От доктора Адамса я не раз слышала фразу: «Человек ко всему привыкает». Значит, если страх срастается с тобой и становится твоим вечным спутником, рано или поздно ты просто перестаешь его замечать.

– Цьяши права. ― Произносить это так же странно, как не дрожать от ужаса, и я неловко улыбаюсь. ― Все, кто бывал на войне, говорят: нет места надежнее того, где враг только что искал. Мэ… ― прикидываю «расстояние стрелы» и на всякий случай поправляюсь, ― вождь не нашел светоча. А возможно…

– А возможно, он ищет вовсе не меня, моя глупенькая жрица, ведь древних саркофагов были десятки. Утри слезы. О Звезды, как тут стало грязно…

Страх возвращается, ведь с нами говорит земля. Пока я, переведя взор вниз, осмысливаю, что происходит, Кьори оживает: упав на колени, почти прижимается ко мху губами.

– Эйриш! ― лихорадочно шепчет она. ― Эйриш, ты здесь? Почему я не слышала зов?..

Земля смеется: мох нежно дрожит. По нему бежит волна.

– Зачем мне звать тебя? Ты и так здесь.

…Вскоре каменная обезьяна вновь встает из земли. Она взмывает и замирает ― величественная, темная, древняя. На этот раз ее веки подняты; в глазницах горит зеленое небо. Я теряюсь там. Я стараюсь глядеть куда угодно, но не в эту мерцающую звездами глубину.

– Здравствуй, жрица. ― Губы не шевелятся, но голос ― мелодичный, мощный и молодой, ― слышен отчетливо. ― Здравствуй, маленькая воровка Цьяши, стоящая ко мне задом. И… ― чудится, будто я улавливаю, как там, в могиле, мертвец поворачивает голову. ― Эмма. Здравствуй. Ты оказалась храбрее, чем мог ждать я… и тем более она, ведь она так тебя берегла.

В тишине Кьори бормочет ответное приветствие и потупляет взор, видимо, опасаясь вмешиваться. Цьяши продолжает сосредоточенно обирать экилана; ее запасы уже пополнились ножом, перышками, парой колец и очередным самострелом.

– Здравствуйте, мистер, ― наконец, сглотнув, отзываюсь я. ― Я не была храброй, и не пыталась. Единственное, зачем я здесь, ― сказать, что моя сестра умерла. Впрочем, наверное, вы…

– Знаю, ― отзывается светоч. ― Знаю, и это страшная смерть.

– Может… ― само слетает с губ, ― вы знаете, кто это сделал? Это мучает меня. Мучает сильнее всех секретов.

Кьори вздрагивает, прижимает руки к груди. Меня саму колотит при мысли, что я что-то услышу, что имя станет отныне частью меня и боли, с которой мне придется существовать дальше. Но мертвец в каменном Саркофаге после недолгого молчания произносит:

– Мне нечего тебе сказать, Эмма. Пока. Мне жаль.

И я испытываю гадкое облегчение, я торопливо киваю. Жанна. Чужая незнакомая Жанна. Джейн. Моя милая Джейн. Вокруг слишком много ужасов, с меня пока достаточно, я… не готова. Прости меня. Прости.

– Светоч, ― зовет Кьори. ― Надо укрыть тебя, унести Саркофаг. Ведь Мэч… этот…

– Он не вернется, ― нетерпеливо обрывают ее почти моими словами. ― Не тревожься. А если вернется, у меня хватит сил за себя постоять. Но не скажу, что твоя забоТамне не отрадна…

– Я всегда буду заботиться о тебе!

И снова по мху пробегает волна незримого смеха. Кьори опускает взор; у меня возникает вдруг невероятное подозрение, заставляющее одновременно улыбнуться и содрогнуться от жалости. Чуткое Сердце протягивает руку. Пальцы ложатся поверх запястья Белой Обезьяны.

– Прошу, дай нам совет. За ним мы пришли.

– Я слушаю, жрица.

– У меня получится сказать короче, уж прости, светоч! ― Рядом появляется нагруженная Цьяши и кланяется, попутно скидывая ношу в траву. Кьори открывает рот, но не успевает вмешаться. ― Поведай нам, куда девать белолицую дуреху и как жить дальше, не вышивая на одежде лика другой дурехи, покойной? В нее верят не меньше, чем в тебя, куда без нее?

– Цьяши!

Окрик Кьори тонет в вернувшейся тишине. По ту сторону Саркофага молчат, звезды в глазницах колко мерцают. Змеиная жрица с возмущением поворачивает к подруге голову. «Ты его разозлила!» ― говорит взгляд, но Гибкая Лоза непринужденно дергает плечом и возражает вслух: «Он просто размышляет». На удивление, права именно она.

– Легенда о Жанне не окончена. ― Голос мрачнее, чем раньше, но тверд. ― Как и война. Но каждый должен быть на своем месте, и лучше сейчас оставить все как есть.

– Как есть?.. ― переспрашивает Кьори.

Я думаю о других словах: «Легенда о Жанне не окончена»; они колют сердце. Зачем так жестоко? Легенда кончилась, когда первая горсть земли упала на заколоченный гроб моей Джейн. А может, и раньше, когда прозвучали последние слова ее исповеди.

– Горе всегда острее после бурной радости, ― продолжает светоч. ― А народ радуется, ведь… живая сестра заменила ненадолго мертвую, верно?

– Заменила, ― сдавленно откликаюсь я. ― Я не хотела! Я совсем не воин, не…

– Заменила. ― Светочу неинтересны мои слова, вероятно, для него очевидные. ― Но никогда не станет ею. Место Эммы дома, и лучше ей незамедлительно туда вернуться. Ей уже пришлось плодить ложь, считайте, что этой ложью она милостиво дала вам отсрочку. Исчезающий Рыцарь ушла… вера в нее осталась.

– Но вера иссякнет! ― в ответе Кьори звенит отчаяние. ― Это случится! Случится, если Жанна больше не будет являться, сражаться и…

– Все решат Звезды, Кьори. Только Звезды. Они определяют цену и исход каждого нашего поступка, они все видят и знают, тебе известно это. Все потерянные нити однажды сплетутся. Для кого-то в колыбель, для кого-то в подвенечный наряд… а для кого-то в удавку.