Текст книги "Шаги Командора или 141-й Дон Жуан"

VI
Запах лука. Начало европейской одиссеи Оруджа Баята

Наконец, я увидел его. Вернее, на расстоянии ощутил его присутствие. Он переменил «имидж». Я почувствовал запах лука и оглянулся. Мне предстал субъект с аккуратно зачесанными назад лоснящимися (наверно, гелем смазал) черными волосами в синей рубашке и брюках, в легкой куртке, торчавший у такси марки «семенд». То ли он ждал таксиста, то ли наоборот. В руках цветная газета, листает, вроде почитывает, но почувствовал, что мысли его заняты не газетой, а нами. Почему я так подумал? Наверно, киношные шпики вспомнились; они вот так же следили за объектом наблюдения.

Интересное занятие. В центре Исфагана я наблюдал за моим «наблюдателем». Он напоминал каменное изваяние, которое мне приснилось перед отъездом из Ардебиля. Приснилось, что я с молотом в руке колошмачу этого каменного истукана, а может, и не истукана, а какого-то монстра, собираясь его прикончить, а он никак не реагирует и не думает подыхать, только тупо зыркает на меня. В конце концов он возьми и встань. И пошел на меня. Махина, громадина. Я пустился бежать. Но этот каменный гигант настигал меня – я десять шагов, он – один… Вид жуткий, шагает как робот. Я со страху, что ли, оторвался от земли, взлетел, да куда там, он был такого высоченного роста, что, кажется, протяни ручищу – заграбастает… проснулся в холодном поту.

«Наверно, очередная галлюцинация», подумал я.

Смотреть – не смотрел на него, а так, краешком глаза косился, можно сказать, следил интуитивно. Человек возле такси не двигался с места. Наконец, появился шофер, сел за руль, «синерубашечник» тоже занял место в такси, и я вздохнул с облегчением. Значит, интуиция меня обманула.

Накрапывал дождь. Небо нахмурилось, похоже, собирался ливень, но там, в небесной канцелярии почему-то медлили, может, выжидали, чтобы застигнуть нас врасплох там, где нет укрытия.

Походили немного по комплексу «Нагши-Джахан». Туристов – масса, не протолкнуться. Заплатив два «хомейни» (20 тысяч туманов), мы посетили музей. Здесь больше, чем экспонатов эпохи Шаха Аббаса, были картины, отображавшие достижения современного Ирана, портреты духовного лидера аятоллы Хомейни, его изречения, суры Корана украшали стены.

Прекрасна исфаганская лампиония. Порой кажется, ты не в Иране, а в каком-то европейском городе, но женщины в чаршабе возвращали к действительности. Под этими покрывалами прятались таинственные объекты, и эти покрывала пресекали нескромные взоры, как броня.

Наверно, портрет на тему «Женщина, снимающая чадру» выглядел бы впечатляющим.

После запрета грех, а после греха покаяние…

Пора ужинать. Мохаммед предложил накупить продукты и что-нибудь сварганить у себя в отеле, – дешевле обойдется, но я возразил, что грех побывать в Исфагане и не вкусить блюд местной кухни.

Туристов, между прочим, удивляет дешевизна, существующая в Иране. Мы зашли в просторное кафе. Часть посетителей, окончивших трапезу, сев в стороне, покуривали кальян. Запахи опиума и плова смешались. Мы отведали плов по-ирански, люля-кебаб впридачу с помидорами, поджаренными на вертеле, запив фруктовым соком. Мохаммед предложил покурить кальян. Я отказался.

– Этот мундштук побывал в тысяче ртов…

– Так он серебряный, инфекции не будет.

– Как-то передергивает меня… – сказал я и, выйдя на улицу, погрузился в созерцание автопотока. Во рту – неприятный привкус выпитого сока. Купил минеральной, стал потягивать по глотку, чтобы избавиться от этого привкуса.

А вот и Мохаммед. У него приподнятое настроение.

В Иране, преимущественно, ездят на отечественных автомобилях. Много «пейканов», хоть и не «первой молодости». Мохаммед объяснил это тем, что «пейканы» отжили век, и теперь в моде «саманды» и «пежо». Иранцы купили лицензию на выпуск французской марки.

А машины марки «шахаб», выпускавшиеся в честь шаха Рза Пехлеви, после иранской революции убрали с улиц.

Мохаммед думал о развлечениях.

– Может, наведаемся к ханумам, у меня тут есть знакомые.

Я уклонился – не из страха перед женой, а из страха перед моллами.

Вернулись в отель. Портье:

– Господин, вас искал какой-то мужчина.

– Что ему было угодно?

– Ничего. Спросил ваш номер и ушел.

– Вы сообщили мой номер?

– Нет, господин, разумеется, нет. Такие вещи не сообщают.

Поднялись к себе. Мохаммед хотел принять душ, но горячей воды не было. Я присел на кровать и стал перелистывать журнал, взятый с тумбочки, конечно, ничего не мог понять из текста на фарсидском. Страницы украшали портреты нового президента Махмуда Ахмадиниджата. Атомную электростанцию узнал. Желтоволосые русские специалисты что-то обсуждали с иранскими коллегами, быть может, угрожающие заокеанские окрики о нераспространении ядерного оружия. Окинул взглядом комнату. Ноздри щекотал запах лука. И на улице чудился этот запах. Номер, как всегда, чист, опрятен.

Уподобившись бдительным пинкертонам, я все же заглянул под кровать, под стол и стулья, обозрел шкаф: ничего подозрительного.

Раскрыл ноутбук, собираясь набросать заметки, но на дисплее – пустота. Все файлы были стерты. Что за чертовщина. Выключил, включил. То же самое. Кто-то шуровал в компьютере. К счастью, я успел перевести записи на диск. Кое-что занес и в блокнот. Ничего не сказав об этом Мохаммеду, я выключил и убрал ноутбук.

Перед сном Мохаммед, заметив, что я не работаю с компьютером, удивился:

– Что же ты ничего не пишешь?

– Голова болит, – соврал я и лег в постель. Но чуть ли не до утра не уснул. Меня преследовал каменный истукан. Временами доносился шум лившего дождя; стучавшие в окно капли напоминали шаги осторожно крадущегося человека: тап-туп, тап-туп…

Эти звуки были вкрадчиво-ласковы, как смерть, заключающая человека в свои объятья…

* * *

Перед отъездом из Исфагана я побывал на площади Шаха Аббаса. Дождь перестал, выглянувшее солнце понемногу прогревало асфальтовую мостовую, – легкий пар вился над покрытием.

С этой площади 9 июля 1599 года персидское посольство, в составе которого был и Орудж-бей, отправилось в далекий путь. Можно предположить, что в тот июльский день стояла жара.

Прохаживаясь по площади, я вспомнил вчерашнее сообщение портье о неизвестном визитере. Видимо, какие-то господа за нами следят.

Предостережение моего друга при переходе границы было не напрасным. Я даже посетовал на него, – то, что я подъехал на его машине, засекли службисты с этой стороны и сообщили, куда надо.

Одно обстоятельство опровергало мои страхи: заметки, которые они «выкачали» из памяти компьютера, не содержали ничего антииранского. Так я утешал себя. И переключился на размышления о моем средневековом герое.

Перед церемонией проводов шах Аббас принял дипломатическую миссию у себя в «Али Гапы», благословил и напутствовал ее, наряду с письмами главам государств, еще и дорогие подарки справил своим западным коллегам. Орудж-бей был введен в состав посольства как человек надежный и доверенный, кроме того, знающий испанский язык. На последних порах он занимался секретарскими делами и обстоятельно и регулярно информировал шаха о европейских странах, правящих династиях, о политике, проводимой ими, о войнах, имевших место в тамошних краях. Орудж-бею вменялось в обязанность осуществлять поручения его величества, вести записи своих наблюдений и впечатлений, а по возвращении представить их шаху. Идею о направлении посольства в европейские страны шаху Аббасу внушили братья Шерли; в ту пору отношения с Турцией ухудшились, и шаху нужно было заручиться поддержкой, найти союзников в Европе. Отношения с Высокой Портой дошли до того, что шах Аббас велел сбрить бороду посланника султана Мохаммеда Третьего и отправить его восвояси.

Надежными союзниками могло бы стать Испанское королевство, владычествовавшее в Западной и Южной Европе, переживавшее свой «золотой век». Королевство баснословно разбогатело за счет привозимого из Нового Света золота.

* * *

В пору ухудшения отношений Персии и Оттоманской империи в Исфаган, на аудиенцию к шаху пожаловал британец, представившийся под именем Энтони Шерли. Здесь он отрекомендовался как двоюродный брат шотландского короля Джеймса. Сопровождающая его свита состояла из тридцати двух человек. Явившись во дворец, господин Шерли убедил шаха Аббаса, что христианские страны в целях борьбы с общим врагом – Турцией – готовы заключить договор с сефевидским правителем, для чего его миссия и прибыла сюда.

Христианские джентльмены прибыли как раз вовремя, ибо шах сам намеревался отправить в Испанское королевство миссию с совпадающей во многом целью. Вообще на Запад гонцов отправлял он частенько. Ибо, пока один держит путь в Европу, другой направляется обратно, чтобы, так сказать, оперативно информировать шаха. За восемнадцать лет до визита братьев Шерли Непобедимая Армада Испанского королевства нанесла османцам сокрушительный удар близ Лепанто. Этот успех был достигнут с помощью Священного Союза, в который входили Рим и Ватикан.

Сэр Энтони Шерли напомнил шаху, что помимо Испанского королевства в Европе существуют и иные монархии, и он встретится и доложит европейским королям о намерении шаха. Речь шла о Франции, Польше, Венеции, Британии и Шотландии. Шотландец деликатно намекнул, что было бы неплохо отправить дары и означенным венценосцам, ибо в Европе это вошло в традицию.

Замысел шаха заключался в том, чтобы испанцы в бассейне Средиземного моря нанесли удар по флоту Османской империи, в таком случае кызылбаши, которых европейцы знают как персиян, со стошестидесятитысячным войском нападут на османцев с суши; однако для этого сефевиды нуждаются в дальнобойных пушках. Сэр Энтони посоветовал шаху написать письма королям и дать ему рекомендательное письмо, уполномочивающее вести переговоры с христианскими правителями; и добился этого. Шах Аббас снабдил европейцев и охранной грамотой-фирманом для беспрепятственного передвижения по Персии и оказания им подобающей помощи и почтения. К посланцам присоединились и двое португальских монахов. Шах проявил к ним любезность и обращался к ним со словом «падре».

Увы, Шерли оказался далеко не бескорыстным визитером, вернее, ловкачом, – позднее, обманув сефевидских посланников, он сбыл предназначенные августейшим адресатам дары на европейских рынках…

Вернемся к отъезду посольства. Шах принял каждого из миссии по отдельности. Беседа его с кумом Орудж-бея продлилась больше. Но кому какое задание дал шах, осталось тайной. Напоследок он собрал всех вместе и наказал, чтобы ничего не предпринимали без ведома шотландского миссионера.

– В стране, куда вы отправитесь, совершенно другой уклад жизни, и нравы, и одежда, но вы должны приноровиться к тамошним порядкам, может быть, там черное называют белым и наоборот, это не ваша забота. Но будьте начеку, чтобы шайтан не закрался в ваше сердце, по возвращении, иншаллах, каждый получит оценку, которую заслужил.

Затем, в сопровождении придворных, они пришли на площадь, запруженную толпами горожан. Главой большого посольства был Гусейнали-бей Баят, в состав входили четыре катиба-секретаря, включая Орудж-бея, пятнадцать помощников и прислуга.

Багаж и подарки погрузили на 32 верблюда, а сами путники сели на лошадей.

После почти двухнедельного пути добрались до Казвина, остановились в бывшем шахском дворце и здесь же запаслись дополнительными дарами для европейских монархов.

За восемь дней пребывания в Казвине Орудж-бей дважды навестил семью, свиделся с женой и сыном; мать его, Зейнаб, лишь на год пережила отца и покинула бренный мир. Орудж-бей посетил могилы родителей, сходил в мечеть, совершил молитвы и вместе с ахундом произнес заупокойную молитву.

На душе у него было неспокойно, – дорога предстояла дальняя, и неведомая. Что ждало его в долгом странствии?

Прощаясь с семьей, он приласкал сына:

– Отец твой пускается в дальний путь. Когда вернусь, привезу тебе много подарков. – Он переглянулся с женой Фатимой, она улыбнулась, а в глазах проступили слезы.

– Береги себя, – выдохнула она.

На дворе заржала лошадь. Конюший держал ее за узду. Еще несколько человек пришли провожать его. Среди них были и сыновья Зияд-хана и Зульфугара Гараманлы.

Когда он выезжал из ворот, Фатима по обычаю плеснула воду вослед мужу и его спутникам, дабы любимый человек благополучно совершил странствие и вернулся в добром здравии.

VII
Аравитянка Фатима

Говоря точнее, она была не чистокровной аравитянкой, а полукровкой, с примесью цыганской крови.

Черные пышные волосы, прядями ниспадая, заслоняли белое луноподобное лицо, будто прикрывая и пряча его, как у человека с повинной душой.

Орудж-бей впервые увидел лицо Фатимы при свете свечи, приподняв фату…

Ему тогда было восемнадцать лет, и он только что вернулся с похода в Иракскую Аравию после штурма Багдада.

Он лежал у себя в шатре, просторном, в отличие от палаток рядовых воинов. И над шатром начальника гвардии стражников, как и подобало, развевался стяг Сефевидской державы с изображением щита, меча и луны посередине, окруженный двенадцатью кругами, символизирующими двенадцать имамов. Рядом был водружен и флаг кызылбашей, указывавший, как положено, родовую принадлежность военачальника.

Был конец мая. Орудж-бей сквозь приоткрытую дверь шатра созерцал далекие мерцающие звезды, и таинственные светила нашептывали ему некое вещее знамение… Вдруг в проеме шатра проступила тень, и кто-то движением пальцев подал ему знак выйти. Орудж-бей поднялся и вышел, подозвавшим его был бедуин с чалмой на голове и прикрытым лицом, – одни глаза поблескивали. Рядом с ним стояла женщина в чадре, из-под которой виднелись широкие шаровары, которые носили только женщины. И чалма у представительниц прекрасного пола отличалась от мужской и представляла собой полоску цветистой льняной ткани. Но тут, по линиям чадры, облегавшей голову, можно было догадаться, что женщина без чалмы.

Бедуин, приблизившись, что-то шепнул на ушко бею по-арабски. Орудж-бей ничего не понял. Бедуин заговорил громче, усиленно жестикулируя. Теперь он напоминал купца, желавшего сбыть свой товар. Орудж-бей не ошибся в догадке. Бедуин наконец растолковал ему, что хочет продать женщину на одну ночь… Орудж-бей был молод, и после долгих баталий и треволнений природа плоти давала себя знать. Он заплатил десять реалов, запрошенных степняком-арабом, договорились, что тот придет и заберет свое живое достояние под утро, засветло.

Орудж-бей удивился, когда его ночная подруга оказалась девственницей. Та ему объяснила, что бедуин – с недавних пор ее муж, но перед брачной ночью решил пойти на такой шаг. Почему – Орудж-бей не сразу, говоря современным языком, врубился. Она плохо говорила по-азербайджански, но все кое-как могла объясняться. Звали ее Фатима; по ее словам, мать была цыганкой, а отчим – бедуином. Когда она была маленькой девочкой, мать странствовала по иракским городам, устраивая представления и показывая трюки; во время этих хождений-«гастролей» девочка и нахваталась азербайджанских слов и элементарных разговорных оборотов. Один бедуин умыкнул ее мать и увел в пустыню, а девочку с тех пор держал взаперти.

Как на грех, во время одного из представлений она повредила левую руку; помыкания и приставания отчима вконец извели ее, после смерти матери отчим вздумал жениться на падчерице, но в брачную ночь похотливого араба убили неизвестные; так она осталась совершенно одна на белом свете, и, в конце концов, была вынуждена выйти замуж за соплеменника отчима, тоже бедуина.

По словам Фатимы, у бедуинов есть обычай: девушка перед замужеством обещает содержать своего благоверного и, как бы в доказательство этого накануне брачной ночи продает свое тело чужому мужчине…

Эти откровения Орудж-бею были внове и звучали дико, первая женщина, с которой он сошелся, оказалась в положении рабыни, вынужденной продать свое тело… Случайная близость с ней, одна бурная ночь, в которой была и юношеская пылкость, и очарование дивной красотой, и смутная жалость к бесправному униженному созданию, предрешила поворот в судьбе Орудж-бея.

Он впервые был околдован таинственным существом, имя которой – женщина. Наутро, когда бедуин явился за своей благоверной, Орудж-бей и не думал расставаться с ней и соблюсти уговор. Вернуть ее означало бы снова унизить женщину, очаровавшую его. С помощью Фатимы он растолковал «хозяину» свое намерение и изъявил готовность выплатить сумму, которую тот затребует.

Бедуин не согласился, потребовал вернуть жену, вспылил и сорвался на крик, угрожая Орудж-бею; наконец, выхватив кинжал, кинулся на обидчика. Орудж-бей опередил его ударом меча и сбил с ног. Меч раскроил бедуину голову. На шум проснулись воины в соседских палатках, сбежались, и взору их предстал распростертый на земле араб в луже крови.

Орудж-бей похоронил тело убитого тут же, возле шатра. Старая мудрость гласит: «Всякий, считающий себя мужчиной, должен стать хозяином женщины, мужа которой он убил. Не гоже оставлять коня и женщину без призора».

Орудж-бей последовал этому правилу…

VIII
От Адама до глинобитных жилищ

Походив по площади шаха Аббаса, мы отправились в Гилан.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Орудж-бей со спутниками отбыв из Исфагана, до Анзали – прикаспийского порта, – добрались больше чем за месяц.

А в наши дни иные скорости. Мы покрыли то же самое расстояние в «пежо» за считанные дни.

Проехали через Кашан и Кум. На окраинах обоих городов остались реликты древних поселений.

Некогда и Орудж-бей следовал по этим местам, созерцал глинобитные дома, видел каменные твердыни, о которых рассказывала ему мать.

Мы проехали через предместья Тегерана, не заезжая в город.

Издалека город напоминал кладбище с теснящимися надгробиями. Город, подернутый туманами, казался мне видением сна. Тегеранские автострады новехонькие, гладкие, потому и машины мчатся вовсю. И Мохаммеду вздумалось в азарте газануть.

Полушутя остудил его пыл:

– Не забывай, что ты везешь человека, представляющего собой общественно-художественную ценность.

Он сбавил скорость.

Погодя мы застали в пути опрокинутую машину марки «пежо», полицейских, перетаскивающих окровавленных раненых людей в «скорую помощь». Один из потерпевших напомнил мне шпика, от которого пахло репчатым луком. Он кротко-печально взирал на нас.

– На их месте могли оказаться и мы, – наставительно заметил я.

– Не бойся, баба, – самоуверенно отозвался Мохаммед, – я дороги знаю, как свои пять пальцев. – Докурив сигарету, швырнул окурок в оконце. Тегеранская трасса – платная, каждые сто километров нам приходилось тормозить у специальных пропускных пунктов, ждать в очереди и раскошеливаться.

Вдоль дороги часто встречались тюрбе – мавзолеи святых. Святилища здесь, при всех благих целях, не исключают и меркантильные соображения содержащих их.

При созерцании поблескивающих куполов, благолепных строений в памяти всплывали мои детские грезы, будто представшие воплощенными в явь. Некогда мне казалось, что за горою, окружающей наше село, находится неведомый город. И однажды он мне приснился – в туманной пелене, с проступавшими мерцающими куполами и минаретами. Вероятно, в меня вселился дух пращуров, и на обоих крылах перенес в эти края.

Мы объехали Тегеран еще и потому, что он не участвовал в нашем историческом сюжете, когда сефевидское посольство проходили через эти места, по той причине, что Тегерана как такового тогда не существовало, а было селище Рей; лишь почти два столетия спустя один из самых воинственных предводителей кызылбашей Мохаммед шах Каджар заложил Тегеран и перенес туда столицу; но азербайджанские тюрки смогли удержать ее под своим правлением лишь до 1925 года, когда к верховной власти пришли фарсы, поддержанные англичанами и французами.

Меня поражало наличие глинобитных домишек вдоль дороги – в стремительно меняющемся, развивающемся современном мире. Может, эти глинобитные дома говорили об атавистическом пиетете их обитателей?.. Ибо наш далекий пращур Адам был сотворен из глины. Стало быть, глинобитные сакли для консервативных мусульман – это нечто вроде материнского лона, и они все еще не спешат расстаться с ними.

На трассе, ведущей в Казвин, снова какая-то машина прижала нас к кювету, в темноте я не разглядел марку. Пришлось остановиться, надо было подремать. Передохнув, двинулись в направлении Казвина. Но в город не заехали. Дальше длиннющий перевал, спускавшийся к Решту. Русские в таких случаях говорят: «тещин язык».

Дождь опять преследовал нас. Не зря Гил ан назвали краем дождей. Вся округа – постоянно в лужах и полоях и, несомненно, здешние земли – рисовая благодать. В былые времена и в моем сельском краю, в урочище «Ада» («Остров») сажали рис-чалтык, но позднее перекрыли дамбой путь воде, направив ее в реку, и чалтык исчез навсегда; люди поминали его только в недород и голод, проклиная «мелиораторов»: «чтобы арык твой засох…»

Иран можно назвать и страной дождей и тоннелей, которых множество на дистанции Зенджан-Гилан.

Когда мы выезжали из Зенджана, в небе светила звезда рядом с месяцем, их расположение напоминало флаг Азербайджана; но вскоре небо нахмурилось, полыхнула молния, и такой гром загрохотал, что я, было, подумал, никак молния шарахнула в наш «пежо».

Для романтиков, обожающих элегический дождь, эти края – в самый раз.

В Энзели приехали на заре. Сперва мы увидели полоску Каспийского моря, вернее, влажную пелену, стлавшуюся на горизонте; воздух был небесного цвета, и казалось, природа перепутала палитру, как дальтоник.

Въехали в город. Несмотря на ранний час, магазины, базар открыты, люди на остановках дожидаются автобусов.

Энзели отличается от других иранских городов. Разве что вязь настенных надписей и женщины в чадре напоминали о том, что здесь – Иран. Долгое время мы гуляли по порту. Всевозможные суда, посудины, но пассажирских – не видать. Я намеревался отсюда отправиться в Мангышлак, а дальше – в Астрахань. Но портовый служащий растолковал нам, что отсюда пассажирские корабли в другие города не ходят; действовало одно старое судно, которое отвели на ремонт и не вернули.

Стоя под моросящим дождем, я погрузился в созерцание моря.

Сефевидские посланники здесь сели на корабль и вышли в море; затем едва спаслись от гибельной угрозы.

Это произошло приблизительно месяц спустя после их отбытия из Исфагана. Через два дня в море их настиг шторм страшной силы; португальские монахи Альфонс Содеро и Николо де Мето, воздев руки к небу, слезно молили Бога о спасении. Они суеверно боялись, что их мольбы не будут услышаны христианским Богом из-за того, что пребывают в обществе иноверцев-мусульман.

Орудж-бей же с любопытством наблюдал за их молениями, вспоминая, как его мать Зейнаб-Химена, если читатель помнит, – молилась по-испански. Давно покинула мир Зейнаб, – тогда Орудж-бей находился в первых ратных рядах, в походе на Багдад. И Зейнаб не суждено было увидеть свою невестку Фатиму.

Бог морей Посейдон пожалел путников, и разъяренная стихия умерила свой гнев. Корабль добрался до Мангышлака. И здесь с Орудж-беем произошло амурное приключение. Он повстречал татарскую девушку Анису и заключил с ней временный брак-«стшгя». Впрочем, после двух недель роман не имел продолжения.

.. Когда я, стоя на берегу Каспия в Энзели, размышлял о мангышлакском приключении своего героя, мне вспомнилась татарочка, влюбившаяся в меня в мои студенческие времена. Ее тоже звали Аниса. И она часто не без гордости упоминала о своей девственности. Может быть, ей казалось, что это обстоятельство поможет вернее найти путь к моему сердцу. Увы. То ли из-за моего недотепства, то ли из-за щепетильности в вопросах морали и чести. Трудно сказать. Та пора жизни давно сдана в архив памяти моей, и не стоит ворошить былое. Архивы, покрытые пылью, лучше бы не трогать, они – как компьютер с «вирусом» – могут что-то напутать…

Большое посольство через месяц прибыло в Астрахань. Оттуда держало путь в Московское княжество.

Мне не было необходимости ездить в Москву, чтобы вжиться в образ моего героя и его впечатления от первопрестольной столицы. Москва – город моих студенческих пенатов. И Кремль, увиденный Орудж-беем, все тот же, можно сказать, даже краше стал. Но теперешняя Москва изнывает из-за автомобильного нашествия и наплыва мигрантов, торговцев и торгашей.

От Москвы двадцатилетней давности ничего не осталось. Тому свидетелем я стал в минувшем году. Сквозь разбитые стекла студенческого общежития, где я встретил и потерял свою первую любовь, я взирал на падающий снег, и мне было холодно не от стужи, а от равнодушия и беспамятности людей.

Нынче в российской первопрестольной роскошные кареты сменяют шикарные иномарки, а благородных дам и господ в меховых шубах – новые русские.

Санкт-Петербург также на моей студенческой памяти. Берега Невы, катера, снующие по ней, разводящиеся мосты, музеи, звонко хохочущие питерские Дульцинеи и вздыхающие по ним мусульманские рыцари…

…А Каспий был окутан туманом. Погода хмурилась все больше, и солнце спешило передислоцироваться в своих галактических апартаментах.

Город Энзели теперь представал мне стыкующим звеном разномастных миров.

Затем мне вспомнился новгородский театральный фестиваль, где довелось участвовать и мне. Некогда великий Новгород выглядел пестрым провинциальным городом, родиной «матрешек».

Архангельск… Сани… вспомнил сокурсника-друга из Якутии, сурового края, богатого сказочными алмазами. До сих пор перед глазами хлопья снега, которые метель швыряла в лицо.

Средневековые персидские посланники, при всех тяготах и лишениях многотрудного пути, видели и ощущали красоту этой грандиозной и необъятной природы, продвигаясь по азиатскому приграничью. А уже затем перед ними распахнулась Европа.

Хотя я теперь не мог полностью повторить маршрут Орудж-бея, я ощущал всем своим существом и соленый терпкий дух Каспия, и запах тины, и запах заснеженных неоглядных степей.

Мохаммед дожидался меня в машине, съежившись от холода, но, надеюсь, мысль об оплате труда согревала его озябшую душу, и он представлял себе, как обрадует свою молодую жену.

Пора было возвращаться в Баку. Поехали в Астару. Здесь круг замкнулся.

Я мысленно огляделся назад, – позади тысячи километров пути. А до того я постиг многие вещи. Потому как поразмышлял. А до размышлений потрудился почитать-перечитать. Хотя сперва считал, что корпение над книгами не мое дело, довольно того, что я знаю. Увы, океан знаний бесконечен, как время и пространство.

Теперь я прирастил свои знания. Острее ощутил многоцветье, увлекательность мира, и в то же время, его контрастность: с одной стороны, женщины в черных чадрах, напоминающие о древности, с другой стороны – знаменья цивилизации, дамы с сигаретой в зубах, за рулем машин, мир, модернизирующийся, в то же время – абсолютизирующий аскетизм, свято чтящий Коран и в то же время допускающий неподобающее обращение со священным хлебом.

Иран, родина моих пращуров… Стоя под проливным дождем, внимая фарсидской музыке, я отчаливал от берегов стародавней родины, приближаясь к другой, где родился и вырос.

А впереди далеко маячила Европа, со своими парадоксами и причудами, свободами, вольностями и фривольностями, Европа, приемлющая и белых, и черных, и красных, и зеленых, и коричневых, и голубых…

…Растерянное лицо Орудж-бея, сконфуженного неожиданно-эпатирующим вопросом герцогини Луизы Лермы: «Вы – из тех обрезанных?». Слуги первого министра Франциско Лермы в красных чулках, смешное испанское облачение принявшего христианство Алигулу-бея, насмешливое отношение потомков Карла Пятого к пристрастию деда, коллекционирующего часы, страдальческое лицо умирающего от угарного газа Филиппа Третьего, лукавые взоры величественной Маргариты Австрийской, загадочная смерть Эспелаты, его несостоявшаяся встреча с «неким персиянином», домашнее заточение Дона Карлоса, заведшего амурные шашни со своей мачехой Изабеллой, а затем отравленного по указке своего отца Филиппа Второго вместе со своей пассией, Донья Анна и зловещие шаги Командора… Все эти видения разрозненной чередой проходили перед взором моим. Это все было вычитанным. А «увиденное» еще предстояло увидеть.

В Астару прибыли к полудню. Ливень сменился моросью. КПП я оплатил Мохаммеду его труды, не забыть его просиявшее лицо. На радостях он пригласил меня в гости, я вежливо отказался. При виде нашего «пежо» его сразу обступили другие таксисты. Конечно, они завидовали своему коллеге. Я попрощался с ним. На его лице – и радость от хорошей выручки, и грусть. Кто знает, когда еще такой «наваристый» клиент попадется ему…

Сопровождаемый взором моего четырехдневного сотоварища, я вошел в застекленное здание. Обернулся. Он, съежившись под дождем, отвечал на вопросы любопытствующих и менее удачливых шоферов. Каждый из них хотел бы быть на месте везучего Мохаммеда. Вот маленькая картинка богатого и бедного Ирана.

Давняя родина предков моих, нынешняя отчизна моих сонародников! Не говорю тебе «прощай»! «До свидания!» – говорю тебе.

* * *

Вот я и в Баку.

Отправная точка моя на грядущем пути в Испанию.

Здесь витал дух многих полководцев. Но я не ведал, был ли когда-то Орудж-бей в «Городе ветров».

Может быть, кызылбаши обосновались здесь лет этак сто спустя после взятия Баку Великим Суфием, стали защищать этот кусочек родины от северных посягательств. Госпожа Клио усердно утаивает эти факты.

Наутро после возвращения из Ирана мне попортили кровь.

Фотопленку с моими иранскими снимками в ателье, куда я сдал её испоганили. Мне показалось, что неспроста

Кто-то может, выследил меня, когда я входил в ателье, и в момент проявления подстроили отключение света. Как на грех, работник, занимавшийся этим делом, был зеленый неопытный юнец. Когда мне вручили блеклые никудышные снимки, я еле сдержал накипавшую злость.

Передо мной стоял зеленый юнец, похожий на малыша, испачкавшего штаны.

– Ну, что теперь мне с тобой делать, а!? – я сорвался на крик. Он вконец смешался и пробормотал что-то нечленораздельное.

Я не понял, что он бормочет, да и что тут было понимать. Хлопнул дверью и вышел, навсегда распрощавшись с надеждой использовать свои фотодокументы. Фото – это остановленное мгновение. Раз – и нет его. А слово надежнее. «Рукописи не горят».