Текст книги "Бытие. Книга третья"

Тайна художника

Памяти моего друга

– заслуженного художника России

Валерия Александровича Пилипчука

Целый период жизни заслуженного художника России красноярца Валерия Александровича Пилипчука был посвящен разгадке посланий древних людей, зашифрованных в камнях Хакасии, в том числе и в так называемом «Аскизском яйце».

«Всё начинается с яйца», – считалось в глубокую старину. Когда-то на Востоке оно было символом вечности и олицетворением центра мироздания. Доказательством тому служит и обнаруженный в Хакасии уникальный памятник археологии – миниатюрное каменное изваяние яйцевидной формы, покрытое неразгаданными доселе образами и письменами. Ученые нарекли его «Аскизским яйцом», хотя есть у него и старинное тюркское название: «Кезе паласы» – ребёнок духа.

Сибирский живописец воспринял «Аскизское яйцо», как некое послание древних цивилизаций о непрерывной пульсации жизни в четвёртом измерении Вселенной (то есть во времени). Не понаслышке знакомый с результатами экспедиций профессора Мулдашева в Тибет в поисках следов цивилизаций, предшествовавших человеческой, художник полагает, что цивилизация, обитавшая когда-то на территории южной Сибири, обладала мощнейшими знаниями и духовностью… Словно частицы разума в безднах космоса – стоят на вершинах степных холмов загадочные каменные изваяния – менгиры, а ниже – по голым склонам и ложбинам виднеются, группы камней – балбалы…

Первое впечатление о том, что это – могильные камни, – обывательское заблуждение. На самом деле каждый каменный балбал символизирует поверженного древним хакасским рыцарем врага. Чем их было больше, тем более прославленным считался победитель. А каждый менгир – как полагает живописец, это письмо предков, обращенное в будущее, возможно и не к нам даже, а к тем, кто придет после… По мнению некоторых исследователей: над каждым менгиром, существует невидимый энергетический столб, устремленный в небо, связующий землю и космос.

Древние культуры великолепно владели языком символов, смысл которых, увы, теперь почти утрачен. Мы лишь строим гипотезы о значении многих из них. И только некоторые из знаков всё ещё открыты для нас. Например, изображение триквестра-трилистника – один из излюбленных мотивов картин Валерия Александровича… Три ветви трилистника – наиболее известный из знаков Вечности. Трилистник – растение, которое выпустило три листа – уже не умрет, не засохнет, даст плоды. Семья, состоящая минимум из трех человек – это семья, в которой есть ребёнок, продолжение рода, надежда на будущее… С изображениями триквестра-трилистника Пилипчук столкнулся впервые при изучении древних культур южной Сибири. Они были обнаружены археологами на кнопках бронзовых зеркал тагарской культуры (Хакасия). Изображен трилистник и на серебряной бляшке, найденной в алтайском кургане близ села Курай, а также на перстне из Сибирской коллекции Петра I. Особенно богато этим знаком декоративно-прикладное искусство Тувы…

«Я – художник, – говорит Пилипчук, – «и, как художник, воспринимаю окружающую действительность творчески: отражая свои ощущения, догадки, прозрения в живописных полотнах. Это касается и работ, посвященных письменам. Так, например, у меня есть работа, на которой я изобразил древние надписи и рисунки, как… карту звёздного неба! Ведь тогда классические очертания созвездий, придуманные греками в другое время и в других местах, – не были известны здесь, в Сибири, и древний человек изображал небо таким, каким оно представлялось только ему, и сам давал звёздам и созвездиям имена.»

Скорее всего, именно творческая страсть к постижению глубинных связей человека с космической природой Земли и привела Пилипчука несколько лет назад из хакасских степей на север Африки к египетским пирамидам. Там, однажды, не удовольствовавшись внешним осмотром, он вошел в темные глубины пирамиды Хеопса и внезапно явственно ощутил незримое присутствие чего-то такого, о чем издревле не принято говорить вслух, ибо Оно – «не от мира сего»… «Да! Там действительно было Нечто!» – восклицает художник, вспоминая об этом сейчас. Ощущение абсолютной тьмы, какой никогда не бывает на открытом воздухе, и в то же время – безграничного космического пространства, пронизанного… материнской добротой. Так, словно за тобой постоянно следит кто-то очень добрый, родной и бесконечно огромный… В одно мгновение словно гигантская невидимая волна поглотила сознание художника… Очнувшись и уже стоя у входа – возле первой ступени пирамиды, он пытался осознать, что же с ним произошло Там. Он был не в силах даже рукой дотянуться до верхушки самого нижнего из «кирпичиков». После посещения каменного карьера, где «кирпичики» якобы добывались египетскими рабами, он вдруг понял раз и навсегда, что камни эти вырезаны и сложены в пирамиды вовсе не человеческими руками. Истинное предназначение пирамид, крупнейшие из которых (многокилометровой высоты – с гранями, напоминающими параболические зеркала!) были обнаружены экспедицией Мулдашева в Тибете, человечеству неизвестно доныне: уверен Пилипчук.

Возможно, воспоминания о том случае отразились в картинах «Взгляд из пирамиды», «Спираль времени», «Путь Пришельца», «Пирамида Времени», «Параллельные миры», «Искривленное пространство», а тема космического разума навсегда вошла в творчество художника. От картин Пилипчука веет присутствием иных пространств и миров: образы, создаваемые им, практически всегда стоят на грани зримой реалистичности изображаемого с невидимой, но явственно ощутимой сверхъестественностью события, которое происходит всегда, которое здесь и сейчас, и потому – вечно…

Отныне, какую бы картину ни создавала рука художника, на его полотнах рождалось нечто ЖИВОЕ…

Вот к примеру, картина «Айсберг»: чем больше вглядываешься в очертания одинокого гигантского айсберга в океане, тем явственней они трансформируются в некую космическую пирамиду, летящую в бездне Вселенной, и на глазах превращающуюся в лицо древнего загадочного седобородого и седовласого старца… Так, постоянное близкое общение с древней культурой Сибири придало многогранность и многоплановость образам, создаваемым художником. Кстати, некоторых надписей и рисунков на древних хакасских камнях, запечатленных им когда-то с фотографической точностью, уже не существует в природе: увы, они навсегда уничтожены «заботливыми» руками современных варваров. Таким образом, картины мастера неожиданно для себя обрели ценность и уникальность археологических документов.

Полотна художника оставляют впечатление живых существ, которые постоянно наблюдают за нашим миром и изучают нас. Кажется, что внутри них происходят явственные перемены – в зависимости от времени суток, угла зрения, освещения и даже числа присутствующих в помещении людей, с энергетикой которых соприкасается и взаимодействует их духовная энергетика. Или это сила воздействия таланта художника, раскрывающего перед нами одну за другой глубинные тайны мироздания?..

 
Не спит художник по ночам,
И вместе с ним не спят картины,
Где прикасаются к очам
В снегах сибирские равнины,
Где знойный воздух пирамид
Мелькнёт по сердцу ветром шалым,
Где лишь свеча во тьме горит,
Пронзая бездну жёлтым жалом,
Где льда дремучая гора
Плывет, на волнах отражаясь,
Где осень веткой со двора
К стеклу оконному прижалась,
Где в воздухе – поёт букет,
А звёзды – прорастают в небо!
Когда душа летит на свет,
Ее описывать нелепо…
Но прав настойчивый творец:
Он чувствует, как лягут краски,
И тысячу своих сердец
Он предаёт всё той же страсти.
Она, как стража на посту,
Из ночи в ночь его тревожит
И водит кистью по холсту,
Когда рука уже не может…
 

Англичане на Байкале

Эта история давняя, случилась она почти двадцать лет назад…

Поезд двинулся в путь, молоденькие улыбающиеся проводницы таскали и таскали англичанам Брайну и Филу Томлинсонам (отец и сын) стаканы с горячим чаем. Поскольку в русском поезде проблематично получить на завтрак классические британские яйца всмятку или английский омлет, девушки старались восполнить этот пробел улыбками и вниманием к не совсем обычным пассажирам купейного вагона. Кстати, оказалось, что сосед по купе – молодой сибирский бизнесмен Андрей, возвращавшийся из Ганновера, где он был по лесопромышленным делам, знает кучу разных анекдотов, баек и историй о быте сибиряков.

Стаканы из-под выпитого за завтраком чая очень даже пригодились. Когда количество совместно истреблённого спиртного пересекло некую воображаемую черту, а традиционные «Черный ворон» и «В суровых степях Забайкалья…» были уже спеты, Брайн, спохватившись, внезапно посерьёзнел лицом и начал объяснять всем, что он не просто англичанин, и даже не совсем англичанин, и не англичанин даже вовсе, а свободолюбивый уэльсец – потомок кельтов, коренных жителей Британских островов, и в подтверждение своих слов гордо затянул на шипяще-булькающем уэльсском языке заунывную боевую песнь времен покорения Британских островов англосаксами. Всё это забавно смотрелось на фоне мелькающих за окном бурных сибирских речек, зелени лесов и сверкающих снегом горных вершин…

Заснули Брайн и Том с блаженными улыбками на устах…

Кто знает, быть может, в эти мгновения им снилось загадочное сибирское счастье, которое к вечеру следующего дня зашумело, захлопало ветром в огромных оранжевых парусах яхты «Медуза»…

Яхта пересекала Байкал. Рулевым стоял вахту Фил… Папаша Брайн и капитан корабля Александр копошились со снастями на носу судна. Только нескончаемый плеск волн да шелест парусов нарушал величавую тишину священного озера… Среди громоподобных гор объятых ширью небосводной – шумит, колышется простор неугомонный, многоводный. Над ним струятся облака, и расстилаются туманы, и в далеко из далека кочуют птичьи караваны… Песков поющих господин, штормов шалеющих радетель – Он всюду властвует один, хватаясь брызгами за ветер и увлекая глубиной непостижимой и лукавой, вдруг истекает тишиной волны раскатисто-шершавой…

Наутро, проснувшись с головной болью, Брайн впал в хандру и, конечно, опять припомнил железнодорожные приключения предыдущего октябрьского вояжа на Байкал, когда он во время остановки на станции Лена увлекся поисками коньяка, совершенно упустив из виду то, что находится в России, где время остановок, указанное в расписании, не всегда совпадает с реальным. Ну, и догулялся до того, что поезд внезапно ушел. На дворе – промозглая полночь с бешеным ветром и хлопьями снега. Привокзальный таксист, к которому он обратился на англорусской смеси языков, несмотря ни на что быстро сообразил, что от него хотят, и энергично замотал головой: «Да, вы что? Я не псих, чтобы в такую погоду гоняться за поездами!» На Брайне лица не было. «Я пропал! Всё пропало! Весь мир пропал!» – читалось в широко раскрытых глазах бедного пилигрима. Водитель, сжалившись над ним, на мгновение выглянул из окошка машины: «Вон там один псих таксует. Он поедет. Ему всё равно!» Псих, которому всё равно, рванул с места с такой скоростью, с какой вряд ли ездят гонщики по трассе Париж-Дакар…

Машинист поезда сообщил по линии, что за составом гонятся, сигналя фарами, какие-то сумасшедшие «Жигули» первой модели. И, – о, счастье, поезд начал тормозить. Всё обошлось, не считая того, что проводница, впустившая бедолагу (это, естественно, был не его вагон, а первый попавшийся), тут же начала требовать с него, явившегося из морозной темноты в домашних тапочках с перекошенным от ужаса лицом, предъявления проездных документов, которые вообще-то лежали в этом же поезде в купе другого вагона…

Несмотря ни на что, та первая поездка оставила в душе уэльсского моряка (Брайн в молодости служил во флоте) столь яркие и глубокие впечатления, что, прожужжав за зиму и весну сыну все уши об экзотической Сибири и батюшке Байкале, следующим летом он прилетел в Москву вместе со своим наследником.

Прибыли они в Россию разумеется бизнес-классом, как VIP-персоны. В Домодедово Брайн имел неосторожность задать невинный вопрос: «Эскьюз ми, где находится зал для VIP-персон?» В ответ фурия в униформе работницы аэровокзала, праздно сидевшая за стойкой администратора, произнесла небольшой спич на родном русском языке, смысл которого в переводе на явно неродной но литературный заключался в следующем: «Многоуважаемые пассажиры! К сожалению, я не могу ответить на ваш вопрос, поскольку занята решением иных более неотложных задач. Загруженность аэропорта пассажирами столь велика, а интенсивность моего труда так высока, что я, к глубокому сожалению, практически не имею возможности помочь вам». В принципе, она действительно сказала именно это, только гораздо короче и в другой форме…

Корабль доставил своих пассажиров к заповедному берегу. «Хакусы» – так называется это место на берегу Байкала у подножья Баргузинского хребта. Вызволяя ноги из вязкого и мягкого нагретого солнцем песка, они двинулись по лесной тропе, ведущей вверх по звонко пахнущему смолистой сосной склону горы. На возвышении метрах в 500 от берега находились деревянные санаторные дома, в одном из которых был бассейн с проточной минеральной водой…

Брайн и Фил бодро сняли одежду в раздевалке и открыли дверь в бассейн. Оттуда их тут же обдало таким густым теплом паром, что они тут же эту дверь и захлопнули, отпрянув назад. Минут 15 англичане топтались в нерешительности. В это время другие люди спокойно заходили туда и выходили оттуда, вызывая тем самым явное смущение отца и сына, поскольку температура минеральной воды, как им кто-то объяснил, была около 47 градусов. Когда в очередной раз наружу бодро выскочили два чеха, оживленно болтая между собой, папа Томлинсон не выдержал и решительно распахнул дверь. Щупанье воды руками и ногами, засовывание и немедленное высовывание обратно конечностей заняло ещё 20 минут. В конце концов, они всё-таки окунули свои тела в целебную влагу минерального источника. И не пожалели об этом. Позже, в поезде, увозящем их из Северобайкальска, Брайн и Фил оживлённо жестикулируя, долго делились впечатлениями с улыбчивыми проводницами о том, какое же это замечательное место – «Хакусы».

После «Хакус» в Нижнеангарске их пригласил к себе в гости местный житель Володя: «Приходите в баньке попариться на дорожку». Они пришли, конечно. Фил, прежде в русской баньке не бывал и полагал, что это нечто подобное финской сауне. Брайн на этот счёт уже имел своё мнение, поскольку ходил в баньку и в первый свой приезд, а потому парилку посещать на этот раз не стал, но и сына ни о чем не предупредил, хитровато поглядывая на двадцатилетнего дылду-отпрыска.

Парень впал в состояние ступора уже через секунду после того, как дверь парилки закрылась за его худющей спиной,. Из-за охватившего все его чресла жара он почти не дышал и совсем не шевелился: просто стоял, как вкопанный, и всё. Не шелохнулся и тогда, когда его начали нежно обмахивать и шлепать пахучим берёзовым веничком: только изо рта тонкими тягучими струйками стали свисать слюньки. В этот торжественный момент Фил являл собой прямое зримое толкование старинного русского слова «ошеломлённый», а его взгляд, безусловно, соответствовал термину «чумовой» или «очумелый». После бани было чудесное чаепитие на свежем воздухе, чай заваренный на волшебной ароматной байкальской травке «сархан-даля» привел Томлинсонов в полный восторг! По дороге в коттедж, где они остановились перед отъездом, оба вдруг надолго исчезли: огромная луна, повисшая над заснеженными горами и осветившая собой гигантское озеро-море привлекла их внимание. Получились ли те фотоснимки, которые они делали с таким упорством, облазив в темноте все окрестные горки в поисках наиболее эффектного кадра? Это уже неважно. Важно то состояние духа, которое они пережили и наверняка запомнили надолго…

Прощаясь с Брайном и Филом, глядя в их загорелые благодарные лица, мне вдруг подумалось: а ведь нам, сибирякам, всё-таки есть чем гордиться! Никакие неудобства не смогли перевесить восхищения бывалых путешественников перед сибирской природой, её просторами и размахом, перед открытостью и доброжелательностью простых людей и их истинно сибирским хлебосольством.

Было много удивительных встреч, на память от которых остались у зарубежных гостей сотни фотографий. На них – просторы Енисея, Ангары и Байкала, сверкающие горы, тайга, русская баня, астафьевский домик в Овсянке, плотины Красноярской и Братской ГЭС и десятки улыбающихся сибиряков. И пусть нигде не нашлось ожидавшихся поначалу перегарных мужиков в фуфайках, с утра до ночи пляшущих «Комаринского», и не было шныряющих по улицам голодных медведей, не встретились нам и бровастые опереточные цыгане с гитарами, картинно поющие «Очи черные», зато – была Сибирь и был Байкал – настоящие, к которым хочется возвращаться снова и снова.

Дышит сердце под ребром: приезжайте к нам с добром, поделитесь серебром или золотом… Поболтаем, помолчим, вспомним женщин и мужчин, заслонимся от причин кофе молотым… Досидевшись до утра, выйдем в поле, где ветра: вьются искры от костра, пепел мается. Дождь затих. И сгинул гром. Только то, что под ребром, гулким эхом, всем нутром отзывается… Приезжайте к нам с добром…

Невидимые нити истории

Был у меня в юности один удивительно неугомонный приятель по имени Глеб Фалалеев. Дай Бог ему здоровья, через множество лет мы встретились снова и общаемся до сих пор. А тогда нас сблизили наши литературные увлечения. Но в этот раз речь пойдет не о них, а о событии, хранящемся в памяти моей вот уже четыре десятка лет…

Что же так поразило меня в ту пору, что задержалось в памяти на столь длительный срок, несмотря на величайшее обилие абсолютно других, порой чрезвычайно ярких событий, произошедших в жизни моей за миновавшее с той поры время? Как бы это проще объяснить?.. Попробую на примере.

С одной стороны для каждого человека существуют реальные события, наполненные реальными действиями и людьми, которых он лично видел, знал, с которыми общался. С другой стороны каждый достаточно грамотный человек из книг, из газет, в конце концов – из радио – и телепередач, имеет представление о людях и исторических событиях, происходивших в мире до него и касающихся персон, совершенно недосягаемых для него в реальной жизни, хотя бы в силу разницы существования во времени и пространстве. Человек спокойно живет с четким осознанием невозможности встречи этих двух абсолютно разных миров.

И вдруг в реальной жизни происходит нечто, перечеркивающее этот сложившийся и осознанный стереотип мышления! И душа человеческая выходит из равновесия. Такое происходит очень нечасто, но все-таки происходит.

Так, например, жил я себе не тужил, со школьной скамьи имея определённое понятие о том, что существовал некогда на земле полярный путешественник Фритьоф Нансен, совершавший разные подвиги в суровых северных льдах. И умер он давным-давно, и в стране его, в Норвегии, я никогда не бывал, и, увы, возможно уже не буду. В общем: где я – а где он…

И вдруг однажды случайно выясняется, что для одной очень пожилой незрячей женщины по имени Галина Константиновна Назарова (в девичестве Востротина), которая многие годы посещала литературные занятия моей студии при библиотеке для инвалидов по зрению господин Нансен – вовсе и не Нансен даже, а просто дядюшка Фритьоф, потому как в начале ХХ века Нансен познакомился и подружился с родным дядей Галины Константиновны, Степаном Востротиным, пригласившим его в Енисейск. «Ничего себе дядюшка!» – подумал я тогда, потрясенно взирая на вполне реальную пожилую женщину, у родни которой имелись такие не совсем обычные друзья. В тот момент я вновь ощутил, что иногда время, представляющееся нам оторванным от реальной жизни фрагментом давней истории, может почти что соприкасаться с нынешней жизнью.

Вот случай вообще недавний. Ходили мы с женой в кинотеатр на премьеру фильма «Адмирал». Фильм посвящен судьбе А.В.Колчака и романтической истории его взаимоотношений с А.В.Тимиревой. В конце фильма рассказывалось о том, что Тимирева была на десятки лет репрессирована в советское время, выжила, дожила до 60-х годов и едва ли не участвовала в съемках фильма «Война и мир» Сергея Бондарчука. «Любопытный факт», – подумал я по дороге домой и не подозревая о том, что Тимирева, скончавшаяся в 1975 году, писала стихи и посещала в Москве то же самое литературное объединение, в которое ходил и один из моих знакомых! И они общались между собой, естественно. И тут опять: от истории далекой, как жизнь на Марсе, давней, как бы абсолютно ничем не касающейся лично меня, вдруг повеяло дыханием реальности…

Соприкосновение с историей через общение с живыми её свидетелями редко кого оставляет равнодушным. Помню, как, затаив дыхание, слушала наша студенческая аудитория в Ленинграде конца 70-х годов, писательницу и переводчицу Риту Яковлевну Райт-Ковалеву, дружившую с Лилей Брик и рассказывавшую нам о Пастернаке и Маяковском не как о бронзовых памятниках давно минувшей истории, а как говорят о близких, дорогих людях – о Володе и Боре. При этом, когда она говорила о Боре, мы слышали, как дрожит её голос. Это был голос сквозь слёзы. Так говорят только об очень близком…

Итак, возвращаясь к своему давнему приятелю Глебу Фалалееву, должен сообщить его незаурядная личность всегда была колоритной…

В середине семидесятых годов прошлого столетия мы были старшеклассниками одной из бакинских школ. И однажды Глеб привез меня в поселок Разино, где жила та самая удивительная пожилая женщина, о которой приятель уже прожужжал мне все уши. Звали её Рашель Владимировна Прус.

Сколько ей было лет в ту пору, не берусь утверждать. Но при всем этом её память поразила меня. Дело в том, что Рашель Владимировна, которая за столом, накрытым белоснежной скатертью с кружевами, угощала нас чаем с вареньем из изящных розеточек, была соседкой по квартире Владимира Ильича Ленина и Надежды Константиновны Крупской в период их дореволюционной швейцарской эмиграции!

Рашель Владимировна прекрасно владела французским и немецким, и памятью о своей ранней тюности. Она продемонстрировала нам письма знаменитого французского писателя Анри Барбюса. Их было немало, переписывались Рашель и Анри довольно долго.

Как известно, Ленин писал о нем: «Одним из особенно наглядных подтверждений повсюду наблюдаемого, массового явления роста революционного сознания в массах можно признать романы Анри Барбюса: «Le feu» («В огне») и «Clarte» («Ясность»). Анри Барбюс до самого конца жизни собирал материал для большой биографии В. И. Ленина, но так и не успел завершить эту работу. Барбюсом совместно с А. Куреллой было составлено предисловие к французскому изданию ленинских «Писем к родным», опубликованных в 1936 году. Самого писателя к тому времени уже не было в живых.

30 августа 1935 года во время поездки в СССР при довольно туманных обстоятельствах он скончался. Впрочем, внезапной кончиной в те времена теперь вряд ли кого можно удивить. Наслышаны.

Вот и отец Рашель Владимировны, заразившийся революционными идеями часовых дел мастер, после революции вернулся в Россию, видимо, полагая, что партия учтет его эмигрантские заслуги и личное знакомство с вождем мирового пролетариата. «Канэшна», учли! Прус был арестован и умер в тюрьме. Вдруг как-то сразу сильно заболел и тут же скончался прямо в камере. Понятно – почему так внезапно болели и умирали тогда? Понятно: увы, не все выдерживали пытки и доживали до суда.

Дядю Володю и тётю Надю Рашель Владимировна помнила довольно хорошо. На Циммервальдской конференции, случившейся 5 – 8 сентября 1915 года, в зале, где проходило собрание, было душно и жарко. Маленькая Рашель, сидевшая на коленях у дяди Володи, норовила улизнуть от него при всяком удобном случае. Конечно, мы поинтересовались почему. Женщина ответила просто, не по-революционному: от дяди сильно разило пивом, он был раздражен, много говорил и много пил. Для нас, вчерашних правоверных пионеров представить себе вождя пролетариата в поддатом состоянии, так, чтоб разило вокруг – это был шок. Но перед нами сидела живая свидетельница той самой партийной конференции в Циммервальде! Человек, рассказывающий не с чьих-то слов, а очевидец!

Действительно, Ленину пришлось много говорить. Дело в том, что, как напишут позднее: «Конференция, которая ставила себе целью объединить все революционные элементы социалистического движения, оказалась далеко не однородной по своему составу…» В общем, у Ильича были проблемы.

Вообще, жизнь Ульяновых в Берне, складывалась не очень удачно. 5 сентября (по старому стилю 23 августа) 1914 г. Ленин выехал в Берн и переехал в Цюрих в феврале 1916, где жил до апреля (по старому стилю до марта) 1917, то есть до самого отъезда в Россию. По сравнению с низкими ценами и дешёвой жизнью, к которой Ульяновы привыкли в Польше в 1912—1914 годах, бернские цены времен первой мировой войны просто удручали. Жили они чрезвычайно скудно, довольствовались простой одеждой и обстановкой. В швейцарской экспозиции музея-квартиры представлены предметы, принадлежавшие тогда В. И. Ленину и Н. К. Крупской: чернильница, стакан с подстаканником, ложечка для заварки чая, столовые ножи… Основным средством существования для Ульяновых служили литературные заработки, но политические антивоенные статьи и книги в то время не то что продать – даже издать было не очень непросто. Ленин писал: «О себе лично скажу, что заработок нужен. Иначе прямо поколевать, ей-ей!! Дороговизна дьявольская, а жить нечем».

Здесь же, в Берне, скончалась теща дяди Володи, которую супруги пытались лечить. Одним из местных адресов Ульяновых был Диетельвег, 11…

Крупская вспоминала, как они с мужем побывали однажды в Берне на спектакле по пьесе Л. Толстого «Живой труп»: «Хоть шла она по-немецки, но актер, игравший князя, был русский, он сумел передать замысел Л. Толстого. Ильич напряженно и взволнованно следил за игрой»

Это был достаточно редкий случай, обычно же дяде Володе не нравились пьесы, на которые они ходили, и после первого же действия Ульяновы покидали зрительный зал. Супруга вождя с иронией и сожалением пишет: «Над нами смеялись товарищи, – зря деньги переводим.»

Кстати, позже, именно туда, в Берн, по регулярным сообщениям русской разведки (есть документы и по этому поводу, не буду их здесь приводить: слишком много и скучно) неоднократно приезжал Ленин из Цюриха для тайных встреч в германском посольстве…

Рашель Владимировна оказалась чудесной гостеприимной женщиной, нисколько не озлобившейся на судьбу, несмотря на то, что жизнь прожила тяжелую до чрезвычайности. Помню её улыбку и слова о том, как довелось ей в конце жизни вновь посетить места своего швейцарского детства. На швейцарской границе один из служащих на всякий случай, не надеясь ни на какой ответ спросил её: «Шпрехен зи дойч?» Старушка улыбнулась и бодро ответила: «Натюрлих!»

Невидимыми нитями пронизано настоящее прошлым. Мы часто не замечаем их, ещё реже задумываемся об этом. Но именно они дают нам право считать эту жизнь – вечной…