Текст книги "Избранное. Проза. Том 2"

Однако, с наступлением темноты Нечто вновь загнало его в мастерскую. И там две ночи кряду он отсидел в непонятном для самого себя горьком раскаянии, ожидая хмурого старика с его кальсонами и коричневой книгой. На третьи сутки днём к нему явился Манилов, как всегда, бодрый и немного под градусом. Под мышкой у него торчала картина Филипчука. Он рассказал, как вчера на улице к нему пристал знакомый дворовый бомж в надежде получить хоть что-нибудь на пропой. Иван, конечно же сразу признав матвееву картину, дал бомжу на бутылку и, довольный, потащил добычу к Филипчуку, рассчитывая на то, что он, естественно, обрадуется возвращению пропажи и, также естественно, отплатит ему за старания вдвойне. Он так и сказал Филипчуку с порога:

– С тебя пара пузырей…

Тому ничего не оставалось делать, как только скорчить, ну, очень благодарную физиономию и бежать за бутылками. Пить он, однако, не стал сославшись на печень. На что Иван, конечно, обиделся, ибо печень печенью, а дружба дружбой, но вида не показал, быстро попрощался и тут же ушёл.

Чувствуя, как изо дня в день слабеет его рассудок, будто читая ту коричневую книгу, старик впитывает через неё в себя всю его жизнь, выталкивая его самого из его же собственного тела, Филипчук решился на крайние меры. Среди бела дня облив картину бензином, он сжёг её дотла… Но было слишком поздно. На ночь он всё равно остался в мастерской и, видимо, находясь в забытьи или, как раньше говорили, «не в себе», – к рассвету нарисовал полотно заново точь-в-точь таким же, каким оно было прежде. Только старик теперь выглядел ещё злее.

Филипчук стал замкнутым, вечно подавленным, начал избегать общения со знакомыми, многих при встрече просто не узнавал в лицо. Даже жена теперь сторонилась его. Чем же всё кончилось? А ничем. И кончилось ли?..

Вдруг случился пожар. Однажды, днём, ближе к вечеру народ заметил клубы дыма в одном из окон самого верхнего этажа. Очаг возгорания быстро загасить не удалось, в огне погиб человек. Труп почти не обгорел, видимо, пострадавший просто задохнулся от дыма. Странно, но погибший не был опознан никем: никто здесь раньше не видел старика в нижнем белье кофейного цвета и чёрных носках. А художник Филипчук исчез, словно испарился.

Он объявлен в розыск, но результатов пока нет. В мастерской погибло много разных картин, но два полотна странным образом уцелели. Странным, потому что находились они в самом эпицентре пожара. Правда, одно полотно – весьма ветхое, на нём всё равно ничего разобрать нельзя, а вот другое – абсолютно свежее: айсберг посреди океана.

Художник Манилов оставил его себе с согласия жены Матвея на память о нём. После ремонта Ивану отдали мастерскую Филипчука. Картина «Остров грёз» висит в ней на самом почётном месте.

…В тихие предутренние часы комната озаряется светом, исходящим от картины, о которой читатели наверное уже догадались. Там, посреди безбрежного океана под яркой летящей звездой проступают в эти мгновения до боли знакомые Ивану очертания лица с бородкой и в короне, напоминающей обычную зимнюю шапку-пирожок.

Только Иван-то этого не видит. Он – не «сова», а типичный «жаворонок» и спит всегда дома. А старое полотно тоже с согласия жены Филипчука, разумеется, Иван отправил на экспертизу и реставрацию в Санкт-Петербург.

Ахматовская тетрадь

В 1978 году я стал студентом горного института в Санкт-Петербурге, жил и учился на Васильевском острове. Мой студенческий товарищ Игорь Копейко узнал где-то о том, что некий господин Умников создал нелегальный музей Анны Ахматовой в своей квартире в городе Пушкине (в бывшем Царском Селе). Первый в мире музей Ахматовой располагался по адресу город Пушкин, улица Вокзальная, дом 25, квартира 21. Конечно, я в те времена не предполагал так хорошо и надолго запомнить адрес музея, но именно такой адрес подтверждает запись Фаины Георгиевны Раневской в письме Михаилу Михайловичу Кралину от 11 декабря 1981 года: «…Серг. Дмитр. Умникову я отослала снимок с руки А.А. в гипсе, которую она мне подарила. Посылаю Вам адрес С. Д. Умникова: Ленинград. 18862, Вокзальная, 25 кв. 21…»

Мы нашли квартиру Сергея Дмитриевича Умникова, долго звонили в дверь, но она не открылась. По-видимому, никого не было дома. Мы очень расстроились. Но на этом история не закончилась.

Мой товарищ, заметив, как я разочарован безрезультатностью нашей поездки, начал звонить в соседние двери на том же этаже. Пожилая женщина, открывшая соседнюю дверь, сказала, что Умников болен и находится в больнице, но если мы действительно хотим увидеть музей, то она позовёт свою подругу по парадной и они откроют нам квартиру Умникова, потому что он им это разрешил. Мы согласились и поблагодарили их за отзывчивость и любезность. Вскоре двое студентов осматривали экспозицию первого ещё неофициального музея Ахматовой, а наши гостеприимные старушки заваривали чай там же в квартире Умникова, на самой обычной советской кухне, чтобы угостить бедных студентов (нас с Игорем) чаем с конфетами и печеньем.

Когда вода в чайнике закипела, старушки пригласили нас на кухню (потому что это на самом деле была обычная квартира, а не то, что подразумевается под торжественным словом «музей»), чтобы вместе попить чаю со сладким угощением. Мы пили чай, разговаривали, и я сознался в том, что тоже пишу стихи. Женщины сразу же попросили меня прочитать что-нибудь из своего вслух. Я прочитал для них стихотворение о любви, и оно им так понравилось, что они попросили меня записать его для них на память. Но у меня, как обычно, не оказалось с собой ни бумаги, ни ручки, ни карандаша. Женщины начали спешно искать для меня бумагу и ручку. Чем писать нашлось почти сразу, а вот на чём…

Наконец, одна из двух женщин, с возгласом «Нашла!», принесла на кухню откуда-то и вручила мне синюю школьную тетрадь, раскрытую на последней пустой странице для того, чтобы я скорее сделал свою запись. Я сразу же начал писать, потому что мы с Игорем уже опаздывали на электричку. Только закончив запись, я решил посмотреть на другие страницы. Все они были наполнены стихами, написанными одной рукой – рукой Анны Ахматовой! Эта тетрадь принадлежала ей!

Конечно, если бы хозяин музея был дома, ничего подобного произойти бы не могло. Если бы его соседи не открыли дверь музея, тоже ничего не случилось бы. Но в тот момент мне казалось, что над нами витает дух самой Анны Андреевны. Потом, много лет спустя, мне сказали, что такой тетради в официальном архиве Ахматовой не существует. Но всем известно, что несколько рукописей Ахматовой исчезли до того, как возник официальный архив.

О не найденных синих тетрадях Анны Андреевны сообщает Лидия Чуковская (Чуковская Лидия. Переписка, М.: Новое литературное обозрение / 2003. Директору института русской литературы члену-корр. АН СССР В. Г. Базанову): «Со мною Анна Андреевна о будущей судьбе своих бумаг и вещей никогда не говорила. Но однажды, показывая тетрадку, дорогую ей по особым причинам, произнесла: „Этому место в Музее. В Пушкинском Доме“. Предложение мое исполнено не было… мы теперь так никогда и не узнаем с должною точностью, каково было содержимое архива Ахматовой ко дню ее смерти. Когда-то Ахматова показывала мне, например, три синие школьные тетрадки, куда ею от руки была переписана „Поэма без героя“. Что сталось с этими тетрадками впоследствии? Существовали ли они в архиве до 5 марта 1966 г.? Если да – то где они теперь? Если нет – то куда и когда они исчезли? Из-за отсутствия своевременно сделанной описи каждый из нас таких вопросов может задавать десятки».

Возможно, какой-то посетитель до нас пытался показать рукописи Умникову и привез их к нему тайно, но неудачно: именно тогда, когда тот по стечению обстоятельств заболел и потому, возможно, что ни о чём так и не узнал. Я не судья, не прокурор и не следователь. Всякое случается. Жизнь гораздо изобретательнее нас в создании, казалось бы, немыслимых ситуаций. Но рядом со мной находились три взрослых человека, которые видели то же самое, что и я: ахматовская тетрадь была в моих руках.

Лично мне случившееся кажется благословением великого русского поэта через 12 лет после своей официальной смерти. Можете относиться к моим словам как вам угодно, но я благодарен судьбе за то, что тогда случилось.

Свеча негасимая

 
«Эльдару Ахадову с поклоном и на добрую память
Виктор Астафьев, 14.02.2000г.»
(надпись на книге)
 

Не знаю, уж в который раз обращаюсь к вечно измучивающему меня вопросу: зачем нужно писать стихи, да и нужно ли это кому-либо вообще?.. Меня ли одного мытарит этот вопрос, спать не давая, ни разуму, ни душе моей? Наверное, не только меня, наверное, и других всех, кто пробовал и пробует слагать строчки в стихи.

Господи, какая же сила нами движет? Зачем нам это? И если действительно это зачем-то нужно, то почему и мне выпало нести эту ношу? Мне-то, мне-то за что? За что?!..

Мало мне по жизни доставалось? Мало било и ломало по-всякому? Ведь и не держит же тебя никто за руку: так ты брось тогда, не пиши, забудь навсегда!.. А не забывается никак. И пишется несмотря ни на что. Как будто помимо воли своей какую-то Иную, не подвластную, управляющую Волю исполняет неугомонная душа, руки и глаза мои исполняют…

Видит Бог, никогда я не знал и доныне не знаю ответа ни на один из этих вопросов. Знаю, что не одного только меня они донимают. А на днях попалась мне в руки книга Виктора Петровича Астафьева «Затеси». Много там хорошего писано, многое мгновенно и, думаю, что навсегда, отложилось теперь в сердце. И кроме прочего всего – его раздумья о поэзии. Лучше этих душевных строк, я до сих пор не читал, потому и с вами хочу поделиться…

«Талант – это сила. И сила могучая, мучительная к тому же, и не всегда талант попадает в тару, ему соответственную, иную тару огромный талант рвёт, будто селёдочную бочку, в щепу, в иной таре задыхается, прокисает…» (На мой взгляд тара эта – душа и судьба человеческая. Э.А.)

«Всякий дар мучителен, но мучительней поэтического дара, однако, нет на свете».

«У избранных и муки избранные, отдельные. Их судьба не всякому разуму по силам. Завидуйте, люди, поэтам, завидуйте, они так красиво, так весело, беззаботно проживают свою жизнь, но научитесь их прощать за то, что беря на себя непомерный груз мучений и любви, они помогают вам быть лучше, жить легче и красивше. За сердечный уют ваш, за житейскую комфортность кто-то несёт тяжкий крест скитальца, ищущего и никак не могущего найти пристань в этом бесприютном мире… мятущейся душе не найти ни покоя, ни уюта, и мучения её, и тоска – это поэтовый удел, и он всевечен.

Не из радости, а из мук, из горя рождается истинная русская поэзия. Оттого её так много на Руси горькой. Оттого и жалеют, и ненавидят здесь поэтов, оттого и любят, и мучают их, часто до ранней смерти залюбливая…»

«И жизни нет конца, и мукам – краю,» – всевечная память поэту, изрекшему эти великие слова, летящие во времени вместе с нами.»

«Никто не бывает так наивен и доверчив, как поэт. За сотни лет до нынешнего просвещённого и жестокого времени стихосочинителя карали, жгли, забивали плетьми, отсекали головы, убивали из пистолетов на дуэли, а он всё прёт и прёт навстречу ветрам, певец и мученик, надеясь, что ветры пролетят над ним, беды минуют его.

И не только в защиту себя, для спасения души своей в этой мятущейся жизни трудится стихотворец, он верит, что слово его спасёт мир от бурь и потрясений и, если не заслонит человека от невзгод и бед, свалившихся на него, то хотя бы утешит. И так было всегда – поэзией двигала вера в доброту и милосердие, поэт и музыкант всех ближе к небу и Богу.»

Отгремели пышные и бестолковые, как всегда, казённые торжества по случаю астафьевского юбилея. Поразъехалась чиновная и околокультурная братия из Овсянки, родины Виктора Петровича, где бывал я не так ещё давно при его жизни… Не хотелось мне там в то время топтаться в общей бестолковой куче, а свидеться с памятью о нем, по совести чувствовал – нужно бы… Потому, когда выпала такая оказия – посетить Овсянку с незрячими стихотворцами-любителями из литературной студии слепых поэтов, да и предложили они мне это сами, – съездил…

В тот день, едва мы оторвались от города, начал крапать дождичек. Пока в библиотеку-музей сходили, пока с экскурсоводом побеседовали, пока к родному дому писателя подъехали, – дождичек превратился в дождь уже приличный… Не стану ничего пересказывать, слишком много воспоминаний нахлынуло там. Вспомнился его негромкий живой мужицкий голос, его взгляд – глубокий и мудрый взгляд человека, столько всего на свете белом перевидавшего… Горьки и светлы те воспоминания, где-то в области сердца остались они навеки…

Напоследок проехали мы на кладбище, подошли к черным могильным плитам, под которыми лежат Виктор Петрович и дочка его Ирина. И, хотя дождь не умолкал, решили пусть на мгновение, но возжечь и поставить у изголовья великого писателя простую тонкую восковую свечу, какие часто ставят в церквях перед ликами. Зажгли. Поставили. Стоим… А свеча-то не гаснет! Люди добрые, ведь это же чудо какое-то: ветер сквозит, дождь идёт, а… свеча не гаснет!..

В тот же миг ноги сами – как приросли к святому для всех месту…

Свеча догорела до конца, так и не погашенная ни дождевыми каплями, не ветром…

Каким же он запомнился мне? Весёлым. Его жизнерадостный от сердца открытый смех помню очень хорошо. В декабре 1995 года в помещении редакции литературного журнала «День и ночь» от всей души развеселил его мой застольный рассказ о первом знакомстве с Сибирью. Беседовали мы довольно долго, Виктору Петровичу кто-то пытался напомнить о времени, да он всё отмахивался. Впрочем, я и сам, увлекшись своим рассказом, сгоряча так и не заметил сновавших вокруг нас телевизионщиков. Только после, уже дома – увидел фрагмент нашей беседы с Астафьевым по телевизору. Видимо повествование о моих приключениях пришлось ему по душе: отборного коньячку по ходу дела он улыбаясь подливал сам… Ещё от той нашей встречи у меня сохранилась первая подписанная самим писателем книга.

Помню Виктора Петровича взволнованным и растроганным. Это было на церемонии посвящения в лицеисты одаренных ребят из Красноярского литературного лицея. Вокруг писателя всегда вращались разные люди: чиновники от литературы и просто чиновники, литераторы, которым что-нибудь нужно было от него, просто восторженные поклонники и поклонницы. Быть назойливым – не в моем характере. От того, что ни разу я не навязал ему своего присутствия, непосредственное общение с ним, было для меня бесценным, ибо случалось оно только естественным ненамеренным образом. А в тот раз наши места в актовом зале дома Союза Писателей случайно оказались рядом: он поздоровался и присел справа возле меня. Выступления юных лицеистов, церемония их награждения, посвящение в лицеисты новичков и само вручение ученических билетов ребятишкам – дела, которыми в тот день пришлось отчасти заниматься и самому Виктору Петровичу, всерьёз взволновали его. У него было доброе отзывчивое сердце…

После того, как молодежь ушла, на чаепитии с Виктором Петровичем осталось несколько красноярских писателей и педагогов литературного лицея. Были Михаил Успенский, Сергей Задереев, Марина Саввиных, ещё несколько человек. Рассказывал он тогда о том, как разные политически ангажированные местные и московские организации постоянно обращаются к нему с просьбами высказаться по тому или иному событию, поддержать их позиции, и о том, как он устал от всего этого, постоянно отказываясь участвовать в этих сиюминутных игрищах…

Ещё помню великого писателя огорченным до глубины души после заседания писательской организации, на котором как-то разом вылезли наружу все накопившиеся противоречия, взаимные обиды, обнаружился раскол в писательских рядах…

Виктору Петровичу было уже нелегко ходить. Он вышел, опираясь на палочку, встал перед всем обществом и в качестве аргумента против раскола организации зачитал отрывок статьи Валентина Курбатова. Я помню его резкий и гневный голос в тот вечер.

А ещё я помню Астафьева одиноким. Это было после торжественного праздничного концерта в Большом Концертном Зале города. Концерт был посвящен двухсотлетию со дня рождения другого великого русского писателя и поэта – Александра Сергеевича Пушкина. В зале присутствовали потомки Пушкина со всего мира, было множество людей из местной и приезжей культурной элиты общества, руководители города и края. И вот по окончании действа, когда народ стал расходиться, получилось так, что я поотстал от схлынувшей уже из зала толпы, увлекшись беседой с одним из потомков Александра Сергеевича, приехавшего из Иркутской области. В холле было уже наполовину пусто, когда я неожиданно для себя заметил впереди одинокую фигуру опирающегося на трость, медленно и тяжело идущего пожилого человека. Это был Виктор Петрович Астафьев. Помню, как поразила меня эта одинокость, тем более удивительная при том обилии людей бомонда и временщиков разного толка, которые постоянно вились вокруг!.. Никто не предложил ему помощи, никто вроде как… не заметил его! При том ажиотаже вокруг его имени, который ощущался все время, это было невообразимо, но… Он был ОДИНОК. И ни одна живая душа этого не заметила в тот ликующий праздничный день.

Помню нашу с ним короткую беседу в день Победы. Мы сидели рядом на одном бежевом диване в кабинете председателя писательской организации. Он пригубил вина за ту самую Победу, за которую заплатил когда-то собственной кровью, и сидел, тихий, задумавшийся о чем-то, о своём…

Все знали, какую тяжелую борьбу вел он в то время со своими болезнями, как держался на одном только своём несломленном великом духе. Мне захотелось как-то приободрить, поддержать Виктора Петровича. Я спросил у Астафьева насколько интересно ему жить в нынешнее время, когда каждый день приносит что-то новое в жизнь общества, страны и мира в целом. И вдруг услышал в ответ совсем не то, что ожидал… «Нет,» – сказал Виктор Петрович, – «Всё уже было в моей жизни и ничего интересного или нового, кроме давно мной ожиданного и предвиденного не будет. Одно только меня радует по-прежнему: Это когда солнышко утром восходит и птички поют…» И столько было мудрого спокойствия в этих его словах, что запомнились они мне с той поры на всю жизнь.

Прошли годы без Астафьева. Ещё вчера утром я полагал, что давно уже сказал на эту тему всё, что мог и на что имел право… Но тема захотела вернуться ко мне сама… И вернулась, хотя и с совершенно другого ракурса.

В поездке на дачу в эти выходные не было ничего особенного. И те же шашлыки стояли «в программе дня». И та же баня. Всё, как обычно. Кроме одной детали: жена пригласила к нам гостей – семью из соседнего подъезда: маму с двумя дочками. Наш Тимур и их Соня вместе ездили в бассейн на тренировки, когда они ещё были. И, то Тимурина мама Люба, то Сонина – мама Ирина, поочерёдно подменяли друг друга, довозя детей до бассейна и забирая их оттуда после тренировки. Совместные проблемы сближают.

Наше садовое общество называется «Берёзовая роща». Несмотря на название, рядом с нами замечательный сосновый бор – и слева, и справа и ниже дач до самого Енисея. Красивое место. Но не берёзовое, а сосновое.

Гости подъехали на час позже нас. Люба встретила их возле сворота с автотрассы, не зная о котором или не представляя себе, как он выглядит, его можно легко проскочить. Но в этот раз обошлось без приключений. Шашлыков нажарили. Отведали. Гостей попотчевали. Баньку затопили. И, хотя уже вечер, но время ещё светлое. А баньке нужно время прогреться. Чем гостей занять?

Кто-то, похоже, что Люба, предложил сходить на сельское кладбище села Овсянка, там похоронен сибирский писатель Астафьев Виктор Петрович. От нашей дачи – ходьбы минут 10 спокойным шагом, а бегом по тропке – вообще 5 минут. Гости согласились. Мы оставили Тимуриного и Ланиного деда на банном хозяйстве, а сами отправились на кладбище: дети Ирины – Соня и Катя, наши дети – Тимур и Лана, подруги – Люба и Ира, ну, и я с ними – Тимурин и Ланин папа, Любин супруг. Итого семеро.

Тропинка узкая – между заборами крайних дач и лесом. Затем неглубокий овражек. И на другом краю овражка – кладбищенские задворки. Светло. Тихо. Никого кроме нас. Географически кладбище села Овсянка находится возле трассы «Енисей» справа от неё в лесном массиве, в сторону реки Енисей, если ехать из Красноярска, между сёлами Овсянка и Усть-Мана. А от нашей дачи – несколько сотен метров по пересечённой местности, на которой мои городские туфли несколько раз предательски скользили, поскольку и трава, и грунт после недавних дождей были весьма мокрыми.

Край кладбища села Овсянка представляет из себя заброшенную мусорную кучу из ветхих от старости, сгнивших и полусгнивших останков развалившихся искусственных венков, цветов, траурных лент… Всё перечисленное – в стадии крайнего разложения, не сразу можно понять, чем это всё когда-то было…

Мы слышим и читаем постоянно о том, как красноярцы и россияне гордятся писателем Астафьевым, как они его любят. Я был на кладбище, где помимо могил семьи Астафьевых, совсем рядом в нескольких десятках метров находится мусорная куча, олицетворение реального уважения и любви к русской литературе. Там покоятся соседи, друзья, родственники великого русского писателя. Кладбище не большое, сельское, здесь все – свои, все близкие, чужих нет… Чтобы прибраться, достаточно нескольких дней работы волонтёров.

На кладбище много семейных участков, где рядом похоронены муж и жена, иногда и их дитя, как у астафьевского комплекса из трёх могил: дочери Ирины, Виктора Петровича и его супруги – Марии Семёновны. Три надгробных камня. На первом – только имя – «Ирина». На втором – только подпись писателя и даты жизни: «1924 – 2001». На третьем скромно: «Мария Семёновна». Она скончалась в 2011, пережив великого мужа на 10 лет. На участке, в периметре ограды, напротив могил – округлая скамья. В дальнем углу – поминальный столик на несколько человек.

Рядом, на семейных участках нескольких сельчан, видимо, наиболее известных и уважаемых в кругу земляков, всё значительно скромнее, но примерно в том же духе. В одном месте, ограниченном оградой на несколько могил, заметил поминальные стаканы. В другом – специальную баночку от ветра для свечи, чтоб не сразу сбивалось пламя.

Заметил, что у некоторых могил нет могильных плит, зато внутри периметра, выложенного бордюрным прямоугольником, высажены в землю живые цветы. Значит, родные помнят человека… Постояли. Помолчали. И пошли обратно. Обратный путь, кстати, показался вдвое короче. Начало смеркаться.

Гости и хозяева поочерёдно парились в баньке, младшие – Сонечка и Тимур – несколько раз выскакивали разгорячённые из парной и с энтузиазмом и визгом ныряли в детский надувной бассейн с водой, прогревшейся за день до температуры окружающего воздуха.

Ребятня потом долго ещё не могла угомониться. То у них чаепитие, то выпрашивают сладкое, то хихикают под одеялом. Женщины с детьми улеглись на втором этаже. Мы с дедом – внизу. Дед хорошо протопил печку. В домике всю ночь было достаточно тепло. Даже душновато.

Проснулся я среди ночи в душной темноте от ровного громкого неумолчного шума дождя. Не помню в каком часу. Громыхнуло вдали. Вскоре – ближе. Затем – совсем рядом, где-то почти над дачным домиком. Добавил в чайник воды и включил его. Вышел проветриться на открытую веранду, где воздух свежий, но над головой крыша, поэтому сухо…

Все спят. Полная темнота. Ливень усиливается. То и дело грохочет гром и сверкают молнии. Вдали, через дачную улицу за чьей-то соседской оградой мигают огоньки сигнализации, вероятно, на автомобиле. Вернулся в кухоньку, вода закипела. Налил в кружку при свете молний. Свет не стал включать, дабы ненароком не разбудить остальных. Заварил в кружке пакетик чая и вернулся на веранду, устроился в деревянном кресле-качалке, подаренном женой на один из прошлых юбилеев. Кружку с чаем поставил перед собой на стол.

Через мгновение мне почудилось, что за мной кто-то следит. Но вокруг только шум невидимого дождя, да слабенькое отдалённое мигание чьей-т соседской автосигнализации. Больше ничего нет. Однако, ощущение чужого присутствия не исчезает, а усиливается.

Закрываю глаза и вдруг вижу перед собой одно из помещений красноярского литературного музея. Большое печальное застолье. Поминки по Астафьеву. И такой широкий печальный по-детски беззащитный голос Сергея Даниловича Кузнечихина, уже принявшего рюмку или две: «Залюбили мужика до смерти». А за порогом – вьюга плачет, завывает. Похожая на бесконечную очередь прощающихся с великим русским писателем в зале красноярского краевого краеведческого музея.

При чём тут всё это? К чему вспомнилось вдруг?.. Повеяло нездешним холодом. Раскрываю глаза и вижу на расстоянии, но не так чтобы далеко – возле дальнего угла нашей теплицы три бледных свечения и вдруг понимаю – это они! Ближнее пятно – Мария Семёновна, юркая, глуховатая, неугомонная. Та, какой я её помню по жизни. За нею, как бы ею прикрываемый, Виктор Петрович Астафьев, тоже в точности такой, каким я его после концерта запомнил на Пушкинском празднике: седенький, в парадном костюме и валенках. Потому что шибко у него в ту пору мёрзли ноги, несмотря на летнюю погоду.

Ирину я не помнил, третье световое пятно находилось поодаль от двух первых. В говорении слов не было никакой нужды. Мы понимали друг друга как бы из сознания в сознание, когда смысл ясен, хотя вслух ничего не произносится.

– Мария Семёновна, помните меня?

– Нет, не помню, а ты кто?

– А я с книжкой своей к Вам на этаж в Академгородке поднимался. «Вся жизнь» называлась. Вы обещали супругу передать от меня на память.

– Ой, да, где уж мне всех дарителей-то упомнить? Не взыщи, не помню тебя, сынок. А за книжку спасибо.

– Вам спасибо, Мария Семёновна, я видел её потом в мемориальной овсянковской библиотеке-музее. В кабинете Астафьева…

– Виктор Петрович, как мне теперь Вас звать-величать? Как обращаться?

– А как раньше звал?

– Петровичем.

(Серчает)

– Ну, так и зови, как раньше звал. Разве для нас что-то изменилось?..

– Петрович, а Вы там встретили того, на чей почерк хотели взглянуть однажды в Москве?

– Николая Васильевича? Встретил. Со всеми, с кем хотел, свиделся.

– И что, он? Впрямь, без знаков препинания писал?

– Правда (Улыбается, довольный).

Дождь усиливается, вспышки молний и громовые раскаты, наоборот, начинают удаляться. Свечения, и без того, не яркие, бледнеют.

Пытаюсь напомнить Петровичу о случае, когда я явился к нему во сне.

– Помните: ко мне подъехала золотая карета. В ней открылась дверца и меня поманила чья-то старческая рука в перстнях. Не Ваша. Я вошёл в карету и в тот же миг оказался сидящим на скамейке напротив Вас в старинной венецианской гондоле, управляемой мрачноватым мужчиной в чёрном при пылающем факеле. Такие же факелы мерцали возле собора Святого Марка. Мы молча плыли по каналу… Что это было?

Однако, пока я пересказывал ему эту историю из моего давнего сна, случившегося уже после его кончины, три свечения окончательно растворились в предрассветном воздухе.

Так я и не узнал его ответа… Интернета на даче не было. Мы вернулись в город около трёх часов дня. Наконец, добравшись до ноутбука, включаю его, вхожу в сеть интернет и вижу приглашение на передачу Константина Александровича Кедрова, с которым мы в октябре прошлого года вместе с Костей Свиридовым и Сашей Карпенко устроили «побег» к дикому берегу Каспийского моря. Константин Александрович повествовал о Твардовском и… вдруг перешёл на Астафьева, вспомнив о том, как на церемонии награждения Пушкинской премией Виктор Петрович рассказывал ему о том, как односельчане (Константин Александрович так и не сумел вспомнить название – «Овсянка», но это в данном случае не так уж и важно) допытывались у него, как прежде у Твардовского его земляки: «А ты пишешь из того, что в памяти или… так?» «Или так» – отвечали и Твардовский, и Петрович. Я сразу представил себе выражение лица Петровича: с его всегдашней вроде простоватой, но оооочень мудрой хитринкой и лучиками улыбки в уголочках глаз.

Вот такая выдалась у меня сегодня ночь воспоминаний. Самая короткая в году, между прочим. В канун 22 июня…

Я не знаю: читал ли Виктор Петрович мою книгу, которую я передал его супруге Марии Семёновне, заглянув однажды в их всегда гостеприимный дом в Академгородке. Надеюсь, что успел полистать, Он тогда лежал в больнице после очередного кризиса. Мария Семёновна поблагодарила меня, участливо спросив о трудностях с финансированием издания поэтических произведений. А книга называлась – «Вся жизнь», в память о той нашей беседе с Виктором Петровичем.