Текст книги "Нить времен"

– Мой до Кенигсберга, – говорит Альберт.

– Мой до Берлина, – радостно сообщает Ленька. – На Берлин, камрады! Хитлер капут!

Они чокаются с отцом Богомилом и пьют до дна.

После почти всенощного стояния с тщательной проверкой документов и доскональным досмотром багажа (некоторые везут с собой кипы печатной продукции левого толка) они переваливают через границу Европейского союза уже на рассвете. Уставшие путники проявляют энтузиазм и повышенный интерес к происходящему вокруг.

Уже в следующем году государственной границы здесь не будет… Странное дело, где-то они появляются, где-то исчезают… И, появляясь, исчезают вновь… Германия воссоединилась и вошла в состав нового наднационального образования, которое уже в следующем году поглотит и Польшу… Германизация Восточной Европы… Чудо западного рационализма в градостроительной мысли… Полное подчинение… Идеальный демографический план… А у нас, наоборот, появляются все новые преграды, проволочки и препоны там, где раньше, при тоталитарном режиме, была сплошная свобода перемещения… Величайшая геополитическая трагедия… И в нашей жизни… Те же перроны, те же пути… Перемены, которых мы не ждали и которых мы не хотели… Зееловские высоты… Здесь еще не снесли памятник советским воинам… Не забудем ваш подвиг… Одноклассники в красных галстуках… Сколько их сюда переехало за эти годы… Право крови против права почвы… Знайте, дети, что тогда человек больше любил Родину, чем собственную жизнь… Пожертвовать собой ради вас и вашего будущего не казалось чем-то особенным… Двадцать лет прошло… И, появляясь, исчезают вновь… Память людская… Если ты работаешь на кухне, ты можешь начать раздавать еду нуждающимся…

Под Берлином запланирована остановка на двадцать часов. Альберт выпрыгивает в Потсдаме и бредет через Бабельсберг, разгребая ногами желтые, красные и оранжевые листья, которыми к вечеру засыпаны все бульвары, время от времени сверяясь с распечатанной схемой. Все расписано достаточно точно и подробно, и он без особых усилий находит нужный адрес. Это небольшой двухэтажный дом в спокойном квартале в центре города на тихой улочке. Альберт подходит к большой, во всю стену, витрине. Там в глубине офисного помещения, словно в аквариуме, сидит за компьютером Курт с прилипшей к нижней губе самокруткой с дешевым табаком. Альберт стучит по стеклу, Курт медленно поднимает голову, недоуменно рассматривает его, потом расплывается в улыбке и машет рукой, приглашая заходить.

– Ты знаешь, Альберт, это было самое удивительное совпадение в моей жизни.

– А как получилось-то?

– Я просто набрал твое имя в «Yahoo!», чтобы узнать, нет ли о тебе каких-то новостей в сети. Вышли определенные ссылки, говорящие о твоей деятельности в последние годы, а также номер «аськи». Я отправил по «аське» сообщение, думаю, у вас была уже ночь.

– Да, я получил его и ответил на следующее утро, прямо перед моим отъездом.

– Обалдеть. И ты успел скачать координаты с моего сайта по ссылке.

– Точно. Ну, рассказывай.

– Давай где-нибудь в другом месте, не в офисе, ладно?

– Хорошо.

– Ты голодный?

– Ну, в принципе…

– Пойдем, я угощаю.

В пивном саду он заказывает по совету Курта свиное колено «айсбайн», сам Курт берет рагу из оленины и кувшин разливного «Бекса». Курт салютует своей кружкой трем здоровым мужикам за соседним столиком, одетым в черные кожаные шорты на помочах и тирольские шляпы с перышками. Те чинно раскланиваются с ним, приподнимая шляпы.

– Кто это?

– Партия шпинатников, местные «зеленые» активисты…

– Знаю, знаю. Они нас ненавидят, наверное, за то, что мы так лихо мясо поедаем у них на глазах?

– Нет, что ты, они у нас спокойные, на людей не кидаются, может, лет десять-пятнадцать назад была пара случаев здесь в Бранденбурге, и все. У нас же демократия, они просто пытаются доказать всем легальными средствами, через печать и избирательные кампании, преимущества шпината в качестве основной еды для нации и вида.

– Получается?

– Когда как. Недавно приезжала делегация поклонников капусты из Польши, так они пытались переубедить наших веганов, доказывая им, что лучшая еда – это капустняк. Встретились они в близлежащем лесу, и в итоге все передрались.

– И кто победил?

– А черт его знает, но наши с тех пор еще более смирные стали.

– Ну и хрен с ними. Расскажи лучше, как живешь. Он какое-то время молчит, собираясь с мыслями, потом, махнув рукой, начинает рассказывать:

– Гретхен ушла от меня к женатому мужчине. Понимаешь, мы с ней объездили пол-Европы, вслед за гастрольным обозом Sisters of Mercy, делили все – деньги, впечатления, мысли, ночлег, и я не прикасался к ней, потому что она говорила, что боится этого. Она ведь была девственницей. Я и пальцем не трогал ее, уважая ее выбор. Ее родители были против нашей дружбы, она из очень обеспеченной семьи, но она сбежала из дома со мной, как раз когда мы с тобой познакомились в Англии. А потом она ушла от меня к женатому мужчине с детьми. Она стала его любовницей, и их связь продолжается до сих пор, – он закуривает и отворачивается, но Альберт успевает заметить, как блестят его глаза. Затянувшись и поборов себя, он поворачивается и широко улыбается. – Рад тебя видеть здесь, друг мой. И горд возможностью показать тебе родной Потсдам. Но теперь твоя очередь рассказывать.

Вкратце, насколько это вообще возможно, Альберт набрасывает резюме своих похождений за последние десять лет, чисто схематично – где жил, чем занимался, через что прошел, и к чему это в итоге привело его пока, на данный момент. Курт заметно тронут.

– С одной стороны, я немного завидую тебе, знаешь, столько разных стран ты повидал и столько состояний испытал. С другой – я, конечно же, никогда бы не стал переступать определенную черту, сам понимаешь, о чем я.

– И правильно. В этой жизни есть вещи, которые точно делать не стоит никому и ни при каких обстоятельствах, и то, о чем мы говорим, занимает в этом списке одно из первых мест. Уж я-то знаю кое-что об этом. Теперь.

Берлин – как Минск и Варшава – кажется совсем молодым из-за полного отсутствия старинной архитектуры… Еще один освобожденный город… Интересно, здесь оставался хотя бы десяток уцелевших зданий к концу войны?.. Егоров и Кантария знают кое-что об этом… Все случилось из-за того, что целый народ всерьез поверил, вопреки исторической очевидности, что является самым прогрессивным, высокоцивилизованным и сильным на Земле, а следовательно, и непобедимым… Только унизительное военное поражение смогло разубедить его, а все эти националистические амбиции и бред о превосходстве лишь превратили в итоге этот в целом неплохой, трудолюбивый и сентиментальный народ в объект насмешек и карикатур для всего мира на десятилетия вперед… Уже после Сталинграда, после Курской дуги… Точно так же с Востока на Запад шли толпы людей, убивая себе подобных… Наше тело более способно переносить стужу, зной и труды, чем их тело… Егоров и Кантария знают кое-что об этом… И дух наш, слава богам, тоже тверже их духа, и если только боги, как и в прежнее время, даруют нам победу, то в удел им достанутся раны и смерть… Зловонные скелеты в полуистлевшем обмундировании… Рейхстаг под флагом ФРГ… Где-то границы появляются, где-то исчезают… Германия воссоединилась, мы распались… Величайшая геополитическая трагедия… Чудо западного рационализма… Полное подчинение… Идеальный демографический план… Представь себе, что было бы, если бы они еще и войну выиграли… В следующем году очередь Польши… Новые дороги, новые пути… Перемены, которых мы не ждали и которых мы не хотели… И, появляясь, исчезают вновь…

В автобусе он, уткнувшись в окно, мрачно наблюдает за проносящимися мимо них игрушечными пейзажами тесноватой бюргерской идиллии. Усталость, недосыпание, апатия, отсутствие настроения постепенно начинают брать верх над его осознанной волей. Дурные предчувствия и тяжелые, тоскливые мысли, всегда отдаленно маячившие лишь на заднем плане сознания, едва шевельнувшись, теперь исподволь завладевают его душой.

И опять это ощущение балансирования на краю обрыва, со дна которого порой столь явственно веет замогильным холодом… Ступни скользят и все более неуверенно находят опору в накопленном позитивном опыте… И вновь это ощущение скольжения, необоримого соскальзывания, потому что медленный постепенный спуск по наклонной в этом случае исключается… Теперь возможно лишь стремительное падение в до боли знакомую, непроглядную зыбь… Но сегодня лучше, чем вчера, а вчера было лучше, чем на следующий день после возвращения из Рима… Окончательного прибытия на место предназначения, где все стало бы хорошо и спокойно, не будет… Надо свыкнуться с этой мыслью… Предстоит каждодневная, ежеминутная борьба с внутренними демонами… И каждый день надо будет различать перед собой возможность поражения, сокрушительного и тотального…

Впрочем, опять же, сегодня действительно лучше, чем вчера, а вчера было лучше, чем на следующий день после возвращения из Рима… Ведь тогда падение в знакомую, непроглядную зыбь казалось практически неминуемым… Ведь я помню, что тогда я даже заранее смирился с этой жуткой перспективой, и все, чего я тогда хотел, – это попытаться сделать, то есть начать и завершить, хоть что-нибудь хорошее в этой жизни… Тогда, думал я, все это будет не зря… Но разве кому-то ведомо, что есть добро?.. Если бы человек мог обладать подобным знанием, причем именно реальным знанием, а не субъективным мнением, этот мир был бы на миллионы световых лет ближе к совершенству, потому что, уверен, большинство людей стремилось бы делать добро, а не зло… Кто может знать наверняка, где, когда и как он совершит доброе дело?.. Если принять категории добра и зла, то суть доброго деяния должна быть в том, что оно является таковым в общей реальности, а не в своих или чьих-то еще представлениях… Творить добро было бы легко… Человечество достигло бы божественного состояния… Если отталкиваться от веры в существование добра и зла, если сделать осознанный выбор в пользу такой веры, становится совершенно очевидно, что человек всегда и везде творил добро, на протяжении веков, и не важно, что все эти добрые деяния в итоге перевешивало зло… Придя к этим выводам, я должен был признать, что времени понадобится намного больше, чем казалось вначале, что у внутренних демонов придется отвоевывать миллиметр за миллиметром, шаг за шагом, миг за мигом, каждый день своей чистой жизни, день за днем бороться за эту земную жизнь, чистую, как лист бумаги, на котором когда-то может появиться хотя бы пара простых слов о добром деле, начатом и завершенном… Еще позже я понял, что практически никогда человек, реально совершающий доброе дело, не ведает об этом… Добро исподволь свершалось руками человека, а он порой узнавал об этом лишь годы спустя, а может, и не узнавал вообще… Вот почему я буду день за днем пытаться отвоевывать себе свое время, драгоценное время чистой жизни, как бы отчаянно скользко мне ни было здесь, на краю обрыва, со дна которого порой столь явственно веет знакомым, замогильным холодом… Когда этот бесчеловечный холод из-за края обрыва, из жадных глубин ненасытной, зыбучей бездны начинает вторгаться в основы повседневного бытия, заполоняя собой все поры внезапно враждебной обыденности, очень важно не поддаться чувству обреченности, не дать убийственной инерции скольжения увлечь себя, суметь найти опору внутри себя и своих близких, если тебе посчастливилось иметь вокруг себя людей, оправдывающих это название…

Альберт очнулся от полудремы, в которую его погружал ровный бег пульмановских шин по гладкому автобану. В конце концов, что это за негатив сплошной в голове. Пора завязывать со всем этим грехом уныния. Только бы добраться до конечной цели, выяснить для себя все, как есть, вернуться, и тогда можно будет начать все заново. Он сможет.

Колокольни, мельницы и коровы… А ведь мы уже на подступах к линии Мажино… Сейчас проезжаем Турне… Обычный бельгийский городок с богатой историей… Колыбель Меровингов, в свое время разрушенная и разграбленная вторгшимися сюда пришельцами, моими земляками… Право почвы против права крови… Дружинники пили в Вальгалле вино и гуннам не верили… Эпический махач… Разграбить все эти построенные римлянами города… Дадут вам, множество гуннов, в золоте шлемы, попоны расшитые и рубахи червленые… Только когда копыта твоего серебристо-белого коня омоются волнами «последнего моря», ты повернешь обратно свое непобедимое войско… Встряхнуть всю Вселенную… Я хочу, чтобы весь мир узнал… Все, что сулила, исполнила Гудрун… Ведь зачем-то должны были миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств и своего разума, идти на Запад с Востока и убивать себе подобных… Гунны, булгары, авары, венгры… Из-за женщины, не блиставшей добродетелью, греки десять лет осаждали Трою… Точно так же, как несколько веков спустя с Запада на Восток шли толпы людей, убивая себе подобных… Противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие… Он не осмелится преследовать с небольшим количеством войска, а ведя за собой огромное множество людей, он не сможет быстро двигаться вперед… Гнали покорных по травам зеленым… Наполеон был властолюбив, Александр тверд, политика Англии хитра… И дух наш, слава богам, тоже тверже их духа… Уж не откупится сокровищем нибелунгов готов властитель… Не про Эндрю Элдрича ли часом?.. Моя сердцевинная земля, страна моего сердца, мое сердце мира…

Лютеция, Сена, Ситэ, Паризиория… Римляне создали тебя, легкомысленная красавица, гунны, готтентоты, валахи, остроготы и боши щадили тебя… Застава Клиши… Монмартрские высоты… Париж брали с северо-восточной стороны… Полчища варваров – казаки, русские, калмыки, башкиры, татары, мишари, тептяри… «Он прикажет остановить сражение, если Париж будет сдан: иначе к вечеру не узнают места, где была столица…» Комплименты царю от императора… «Это превосходный шахматный ход…» Скольких друзей и товарищей не досчитывались мы после каждой атаки… Дикая дивизия… Копыта серебристо-белого коня… Хозяйка дома с Елисейских полей всерьез умоляла атамана Платова на постое не есть ее двухлетнюю дочурку, потому как в ней мало мяса и неаппетитная… Но чем ближе к церкви Мадлен и площади Согласия, тем восторженнее привечали казаков парижане… Приходили поглазеть на диковинные русские бани, наспех сколоченные в Булонском лесу… «Грядут миллионы, и еще миллионы, и за ними еще миллионы чужеземцев, но мы игнорируем их в нашей сифилитической лирике… Прически, размеры, лакеи, все это останется!..» Истерически-параноидальный диагноз доктора Детуша: «Французы хотят стать неграми…» И чем больше их трахают, тем больше они просят… Et puis voilà qu’on leur promet aux Français, des bourreaux tartares!.. Наше тело более способно переносить стужу, зной и труды… Баррикада, порождение беспорядка, смятения, случайности, недоразумения, неведения, имела право возникнуть на том самом месте, где исчезла Бастилия… Международный Сабантуй в раю под лозунгами из «Марсельезы»… Все эти националистические амбиции и бред о превосходстве… Зловонные скелеты в полуистлевшем обмундировании… «Нас утрамбуют, задубят, сотрут в порошок, загасят, испарят… дрожащие, облезлые, зачумленные, гноящиеся, нечестивые, гонимые мученики из бессарабских, индостанских, киргизских тартараров…» Шестеро в эсэсовском, остальные в серовато-мышином, пехотном… Обезображенные тлением и стервятниками, с обклеванными вороньем конечностями… «Подумайте о них!.. Не забывайте о них! Они всегда думают о вас! Все эти уральские, будапештские, татарские долины просто кишат роями угнетенных…» В белорусских лесах в удел им достанутся раны и смерть… Во главе сумирающим от гангрены генералом Хортом… «Из всех синедрионов и Коминтернов, из смрадных дельт всего мира, они обратят всю свою бандитскую ярость…» Фрицевские походные ранцы… Грязно-рыжие бинты и вата… Егоров и Кантария знают кое-что об этом… Всерьез поверил, вопреки исторической очевидности… «Кто больше сделал для рабочего человека? Не Сталин, а Гитлер…» Только унизительное военное поражение и мытарства от замка к замку смогли разубедить его…

Париж встречает их красочными растяжками с приветствиями участникам Социального форума. Им даже выдают бесплатные проездные на общественный транспорт. Активисты всех мастей под отрывистые команды Айвара деловито обживают гимнастический зал общеобразовательной школы парижского предместья Ольне-су-Буа, обустраиваются на ночлег. Тренер, с руганью, уводит за собой из зала на наружное футбольное поле сборную команду старшеклассников арабско-берберского и западноафриканского происхождения. Никто не предупредил его, что помещение займет толпа антиглобалистов с Востока, а на сегодня был запланирован «мини-фут» в крытом помещении. Альберт уже уселся на столик с городским телефоном и спокойно набирает припасенный номерок. Если Курт нашел его через «Yahoo!» и «Google», то с Федяном они поддерживали связь через новые социальные сети, сначала «MySpace», потом «Livejournal». Оказывается, Федян давно получил заокеанское гражданство и уже пару лет как перебрался в качестве квалифицированного специалиста во Францию, где трудится по контракту мастером на местном заводе «Пежо-Ситроен», как раз здесь, в Ольне. Федян еще на работе, но диктует свой адрес, записав который Альберт отправляется на неспешную прогулку, чисто прошвырнуться по району и поглядеть окрестности. Это довольно зеленый пригород, конечно, здесь нет таких зарослей, как в Потсдаме, но деревьев, кажется, местами побольше, чем, например, в Мытищах. Федян обитает в районе белых девятиэтажек, не так уж сильно отличающемся от тех гетто, в которых им доводилось проживать, слоняться и бездарно убивать время в Америке. Выясняет по бумажке, где находится дом Федяна, у стайки подростков в темных олимпийках с капюшонами и белых «адиках», кучкующихся на лесенке у одного из подъездов. Один из них довольно подробно объясняет и показывает, как туда пройти. Благодарит и отчаливает. Достаточно быстро он находит нужную хату и звонит в домофон. Хозяин уже на месте.

Альберт выходит из лифта, и Федян окликает его из глубин коридора с идущим вдоль грязноватых стен рядом одинаковых темно-коричневых дверей. Из раскрытой двери на площадку льется домашний свет. Они обнимаются. Федян слегка погрузнел, раздобрел, и от него пахнет машинным маслом.

– Живешь ты одной лианой дальше Тарзана, Федян.

– А то ж!

Федян сразу же откупоривает бутылку «нового божоле», отмечая, что прибыл Альберт как раз в сезон активного распития этого винишка. На стол он вываливает из коричневых бумажных пакетов еще горячие багеты с ветчиной, зеленью и сыром, купленные в лавке на первом этаже. И начинается вечер воспоминаний. С Аней он расстался в Мексике, в Канкуне. Решил свозить ее на море, и вот она там от него ушла, исчезла, растворилась в душной мексиканской ночи. С тех пор ни слуху ни духу. Он до сих пор искренне не может понять, чем это было вызвано. Всю оставшуюся неделю он просидел в фойе отеля, ждал ее, вздрагивал при каждом звуке шагов, надеялся, что она вернется. Наутро он улетел обратно, пахал на СТО, потом на автомобилестроительных заводах, повышал квалификацию, а что делать оставалось? Жизнью во Франции очень доволен, все устраивает, все нравится. Новую семью заводить не торопится. Горького опыта пока хватило. Дальше видно будет. Родину иногда вспоминает, но особого желания возвращаться не испытывает. Он уверен в том, что там все сильно изменилось, причем не в лучшую сторону. Федян большими глотками допивает винище прямо из горлышка и достает из-под стола новый пузырь. Оказывается, у него там стоит друг на друге несколько картонных упаковок с чинными рядками бутылок «божоле» внутри. В дверь стучат. Федян спешит открыть.

– Салют, Ханиф, – говорит он. Альберт узнает входящего паренька, это он ему показывал, как пройти до этого дома.

– Мой друг детства, Альбер, – Федян кивает на меня. – С Родины приехал.

– А я его видел. Ты сегодня на большом автобусе прибыл, да? У нас еще в школе фут из-за вас отменили.

– Да, точно.

Потом они еще долго о чем-то шепчутся на площадке. Когда Ханиф уходит, Федян приносит из кухни роскошный ужин, целую утку, томленную в собственном жире.

– А ты знаешь, что Альфия живет здесь, в Париже? – отчаянно шмыгая носом и жадно отпивая из бутылки, спрашивает он.

– Впервые слышу. Я и не думал, что когда-нибудь ее повстречаю.

– Ну так вот, у тебя такой шанс есть. Я встречал ее пару раз, правда, времени посидеть, пообщаться не было. Она живет на Монмартре. Ты видел фильм «Амели»?

– Да, прикольное кино.

– Этот бар, где работала Амели, «Две мельницы» – он находится как раз под ее окнами. Каждое утро она выгуливает там, выше по склону, свою собаку.

– Ну и как у нее, все нормально?

– Да, вроде все нормально.

– Про меня не спрашивала?

– Не помню, Алик.

Он всерьез задумывается. Было время, когда он все готов был отдать, лишь бы увидеть ее еще хоть раз, хоть на мгновение, хоть издалека, хоть краешком глаза. Но если он и впрямь встретит ее сейчас, что он ей может предложить? Что она скажет ему? Никто ведь не сказал, что чувства человека важнее, чем факты его жизни.

Я не хочу ее видеть, Федян… Она шла рядом со мной… Никогда еще я не видел такой тихой печали в этом гордом взгляде; никогда не ощущал такого дружеского прикосновения этой некогда холодной руки… Глупое сердце… Время в тот миг словно бы остановилось… Перед лицом необъятной, непостижимой тайны жизни… И вот, все суета и погоня за ветром… Юной свежести уже не было в ее красоте, но темно-русые волосы, светло-голубые глаза, губки бантиком, нежные очертания небольшой груди остались прежними… Как всегда в весьма драматичной манере… Я взял ее за руку, и мы пошли прочь от мрачных развалин… Ощутить себя эфемерной пылинкой, сгинувшей во Вселенной… Пора завязывать со всем этим… Утренний туман подымался к небу, и широкие просторы, залитые спокойным светом луны, расстилались перед нами, не омраченные тенью новой разлуки…

– Я не хочу ее видеть, Федян, – наконец отвечает Альберт ему неестественно глухим голосом.

Федян, вскинув голову, удивленно таращится на него.

Внезапно ко мне начало приходить ясное осознание истинной сути наших отношений, той связи, которой не просто уже не существовало, но, возможно, и не было с самого начала, по крайней мере, в том виде, в каком она столько лет представлялась мне, маячила передо мной призраком напрасно упущенной возможности. Раны, нанесенные неотвеченной или неоцененной любовью, нельзя излечить ни одним лекарством, ни в одной клинике мира, но время, неколебимое в своей беспристрастности, способно решить самые запутанные и, на первый взгляд, безнадежные проблемы, систематически расставляя все по своим местам. Больше всего я привык сожалеть о том, что сгоряча оставил позади искреннее, взаимное чувство, обещание рая на земле. Спустя десять лет оказалось, что это не совсем так или даже совсем не так. К моему удивлению, данное открытие не столько расстроило меня, сколько принесло непредвиденную, нежданную легкость, оказало терапевтический эффект, словно с души вдруг свалилось бремя, которое я готовился нести на себе до конца моего земного существования.

Неразделенная любовь банальна. Отсутствие взаимности теоретически преодолимо, если не связано с той или иной формой психологической зависимости, совсем не обязательной в жизни нормального взрослого человека. Подлинный трагизм зарождается лишь в тот момент, когда неодолимые препятствия появляются перед взаимным чувством, которое само по себе является достаточно редким по природе своей феноменом. Если же горечь разлуки оказалась неразделенной, если у предмета твоей стойкой любви давно прошли и забылись ответные чувства, значит, выбор в пользу расставания в прошлом был абсолютно оправдан, а упущенная возможность на самом деле вовсе не была тем единственным случаем, который выпадает лишь иным и лишь раз в жизни, терять который действительно нельзя, а потеря непростительна.

– Пацаны, подскажите, где здесь пятьсот двадцать второй останавливается?

– Тебе куда, Альбер? – он близоруко всматривается в лицо паренька и узнает Ханифа, все так же фланирующего по району в сумерках с парой друзей.

– Салют. Мне вообще в Париж, на Северный вокзал.

– Мы как раз туда. Знакомься – это Мусс, это Жан-Ба.

По дороге они обсуждают свои дела. У них забита стрелка с пацанами из Дефанс прямо на «Ле Аль». Мусс с жаром посвящает Жан-Ба в подробности конфликта. Некий Кристоф, их дружок из банды Северного вокзала, провожал свою телку домой после вечеринки в ночном клубе. А живет она как раз в Ла Дефанс. В ту ночь у нее во дворе был сходняк местных. Разумеется, при девушке его никто не тронул и ничего ему не сказал – пацаны есть пацаны и уличного кодекса чести придерживаются свято. Но как только он вышел из подъезда, то попал под пресс. Пинали его толпой и со всех сторон. В больницу доставили в тяжелом состоянии. Жан-Ба горячо соглашается с Муссом, что правда сегодня на их стороне.

И, появляясь, исчезают вновь… Я шел по улицам района и не узнавал их… И ничего нет нового под солнцем… Прямой и бескомпромиссный уличный говор… Романтика понятий уличной справедливости погибла на районах сотен городов отчаянной советской глубинки, чтобы вновь воскреснуть на окраинах Москвы, Парижа, Лондона, Милана… И вот, все суета и погоня за ветром… Темнота внезапно наполнилась волной криков, мата и звуков отчаянного, зубодробительного мордобоя… И отдал я сердце мое, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; и узнал я, что это томление духа… Солнце садится, и люди переполняются злобой… Нет, мы не сдали их, не уступили более сильному или удачливому сопернику… Хуже всего приходилось тем, кто оказывался поверженным на землю… Оборванцы, чернь, охлократия, простонародье – доказывают, увы, скорее вину тех, кто господствует, чем тех, кто страдает… И любовь их, и ненависть их, и ревность их давно исчезли… Наше тело более способно переносить стужу, зной и труды, чем их тело… Помните, что мы центровые короли… Она исчезла из моей жизни окончательно, бесследно и безнадежно… Наслаждайся жизнью с женою, которую любишь все дни суетной жизни твоей… Бесчеловечный холод из-за края обрыва… Из-за женщины, не блиставшей добродетелью, греки десять лет осаждали Трою… И дух наш, слава богам, тоже тверже их духа… Эти улицы наши!.. Каждодневная, ежеминутная борьба с внутренними демонами… Ты можешь стать агентом революции на своем рабочем месте… Войти через парадную дверь… Они просто погибли, пропали вместе с нами… Мы идем по пустошам ненависти… Бывает, скажут о чем-то: «Гляди – это новое!», а уже было оно в веках… Когда я снова уеду отсюда, на наших улицах не останется даже воспоминаний о прошлом… Возможность поражения, сокрушительного и тотального… У воина нельзя украсть его гордость… Все, что сулила, исполнила Гудрун… Задрожат стерегущие дом, и скрючатся мужи сильные…

Доехав «зайцами» до Северного вокзала, они просто подтягиваются на перекладинах массивных, в человеческий рост, турникетов, оборудованных шпалами и вращающимися плексигласовыми перегородками, протискиваются на глазах у разномастной толпы снующих туда-сюда пассажиров сквозь довольно узкое пространство наподобие пустой металлической фрамуги над автоматическими дверями и спрыгивают вниз. Наверное, Федян, с его нынешними габаритами, здесь «зайцем» не ездит, ведь он там просто не пролезет, думает Альберт. Пацаны присоединяются к довольно внушительной толпе своих приятелей – их на привокзальной площади уже собралось человек семьдесят-восемьдесят. Альберт заворачивает за угол, где в одном из местных баров его дожидается Жюль Девьен.