Текст книги "Театр тающих теней. Конец эпохи"

28 марта 1919

Правительство запретило вывоз продовольствия из Крыма без особого разрешения. Мать звонит Богданову и Набокову, требуя ускорить выдачу ей разрешения на вывоз хлеба «в зерне и муке», она де зарабатывает на продаже хлеба, а здесь его покупать в таких объемах некому, «нет обеспечения денежной массы». Как мать может такими скучными вещами заниматься, да еще и так страстно?!

Деньги стали непонятными. ДмДм за последнюю статью в «Ялтинском вестнике» получил 6 тысяч рублей – невиданная сумма по прежним временам. Но теперь на нее даже ботинки девочкам не купить.

3 апреля 1919

Слухи, что красные прорвали оборону на Перекопе.

6 апреля 1919

Военное положение. Перемирие Союзников с большевиками. Мать в шоке: «Антибольшевистские силы не в состоянии выработать единую стратегию в борьбе с большевиками. И это результат. Поплатятся все».

Ездили в Аракс прощаться с членами императорской фамилии. За вдовствующей императрицей Марией Федоровной выслан линкор «Malborough». Но ЕИВ отказывается уплывать, пока не будут присланы корабли за всеми желающими уехать. Говорит, союзники выслали еще корабли.

7 апреля 1919

Маша спрашивает перед сном: «Мама, а когда я буду мамой, ты будешь моей мамой?»

Правительство в полном составе с семьями переехало в Севастополь. Набоковы там же.

12 апреля 1919

Молока совсем нет. Ирочка от груди совсем уже отвыкла. Больше не просит.

Мать и муж ездили провожать «Трапезунд», на котором должно было уплыть правительство с семьями, Набоковы среди них. Но французское командование перекрыло кораблю путь, потребовало передать фонды правительства – то ли 7, то ли 11 миллионов. Правительство ссадили с корабля, и «Трапезунд» уплыл в Константинополь без них.

Мать и муж вернулись в страшном волнении. Спорят, куда подевались правительственные деньги. Мать верит Набокову. «Часть денег истрачена на жалованье чиновникам, собравшимся в Севастополе со всего Крыма, 500 тысяч присвоил генерал Субботин, которому первых 500 тысяч, выделенных на эвакуацию, показалось мало, и еще долю – адмирал М.П. Саблин, главный командир порта». Муж спрашивает, откуда тогда наутро нашлись вывезенные из Краевого банка 7 миллионов, которые и передали французам? Мать не отвечает. Но муж говорит, после передачи этих 7 млн командованию Антанты крымское правительство с семьями перевели на греческое судно «Надежда» – «Грязное корыто!» по их словам, – на котором они и поплывут.

Спорят мать с ДмДм так громко, что напугали Олюшку, которая никак не может заснуть, жалуется на желудочные колики.

Пристань

Анна. Крым. Апрель 1919 года

Уезжать решают в одночасье.

Еще днями ранее, провожая Долгоруких, Юсуповых и Екатерину Петровну Кленмихель, которые отплывали вместе со вдовствующей императрицей Марией Федоровной, мать с гордостью говорила, что они «Россию в такой момент не оставят, а красные как пришли, так и ушли, и теперь уйдут».

Еще вчера Анна большой разницы между властями и правительством не замечала, они оставались лишь записью в дневнике и пониманием, что с молоком, свежим творогом и яйцами для девочек то чуть легче, то сложнее, то совсем не достать, и опять все на капусте и морковных котлетах… Но не в твороге же счастье.

Еще вчера казалось, так будет до бесконечности – смена вех, режимов, укладов. Не успеешь к одному приспособиться, уже следующий. И как только матери и мужу не надоест за этим следить.

Но всё внезапно изменилось.

Вернувшись из Севастополя, проводив уплывших со всем правительством Набоковых, мать громко спорит с мужем, не давая спать Олюшке, которая жалуется на боли в животе. Наутро мать строго велит всем собираться. И ехать немедленно. Пока в Ялте еще стоят корабли союзников и еще берут на борт.

– Уже договорено. Собираемся. Вещей берем минимум.

Путаные сборы, не похожие на все предыдущие. Что берем, что оставляем? Что зашиваем в пальто, что в тальк по методу Набоковой прячем? Что обязательно с собой, что на месте купим. «На месте» – это где? Куда спрячем всё, что не берем? Надежды вернуться и застать всё на месте, как было прежде, когда, возвращаясь в июне, всё находили на тех местах, где оставили, выходя к авто, что отвозило их на поезд осенью, теперь такой надежды нет. Куда девать всё, что не могут увезти – картины, мебель, бронзу?

Мать суетится, никогда не видела ее такой.

Анна накидывает шаль, идет на свой обрыв, прощаться с морем.

Цвет неба и моря прозрачнее. Глуше. Как на рисунках Саввиньки, у которого, чтобы увидеть, нужно на свет все его тени рассмотреть.

Глуше. Спокойнее. Холоднее. Надменнее. Как материнский взгляд в минуту, когда Анна искренне не понимает, куда и зачем они должны ехать.

Девочки с утра капризничают. Оля жалуется на живот. Маша плачет, что нельзя брать с собой куклы. Ира не слезает с рук, на что мать корит Анну.

– Всё ты со своим грудным выкармливанием!

Будто у нее был выбор, кормить или дать дочке умереть от голода.

Еще и волчонок Антипка выл всю ночь и все утро, выворачивая душу. Анна заикнулась было взять Антипа Второго с собой в большой корзине, как собаку, но мать бросила такой взгляд, что Анна осеклась. Няньку Никитичну обняла.

– Ты уж за Антипом приглядывай! Как родной стал.

Но как только выезжают за ворота, старая Никитична Антипа не может удержать. Волчонок вырывается и бежит за авто. Откуда знает, что они не в гости поехали?

Авто со старыми рессорами – чинить уже некому, шофер Никодим не умеет, а механиков давно в имении нет – грохочет на поворотах, и на каждом Маша и Оля, вопреки запретам, высунувшись из окна, выглядывают бегущего в гору волчонка и в голос рыдают:

– Антипку! Антипку возьмем! Без него не поедем!

У Анны слезы на глазах. Высунувшись из окна поверх головок дочек, смотрит как волчонок бежит и бежит следом за авто, не отстает, будто хочет догнать эту ускользающую от них жизнь.

Что будет там, куда они приедут? Мать говорит, что нужно ехать в Париж, муж советует в Лондон. Где осесть придется, и надолго ли? Из Петрограда съезжали на месяц-другой, пока смута утихнет и пока она родит. И вот Иринке уже полтора года, а смута всё смутнее. Как надолго они уезжают теперь, одному богу известно.

Отчего на душе такая тревога? Все вместе. Все в добром здравии, что после таких тяжких времен, какие они пережили на полуострове, уже счастье. Все рядом.

И только волчонок Антипка, сбивая лапы в кровь, гонится за ними, не в силах догнать быстро набирающий скорость автомобиль. Почему так сильно, до душащих слез, жалко этого волчонка…

На ялтинской пристани многолюдно. Бо́льшей толпы Анна отродясь не видывала. Митинг, мимо которого в прошлом феврале ехали в Севастополе, легкий променад по сравнению с этой толпой.

Становится понятно – с поклажей сквозь такую толпу не пробиться. Это не пристань с носильщиками. Здесь бы самим до трапа протиснуться. Саквояжи и чемоданы с собой тащить и надеяться не приходится.

– Говорила вам: самое нужное отдельно! – Мать вся на нервах. – Берем по одному саквояжу каждый. Остальное – Никодим… Слышишь меня, Никодим?!

Шофер Никодим с ошалевшими глазами, напуганный такой плотной толпой, что и авто вот-вот раздавит, кивает, но понимает ли он, что мать ему говорит, не ясно.

– Остальное, Никодим, как только мы до корабля доберемся и тебе с борта помашем, отвезешь обратно в имение. Марфуша и нянька знают, что куда разложить. И чтобы всё в целости и сохранности!

Шофер Никодим как китайский болванчик, которого ее отец когда-то из Шанхая привёз. Головой машет быстро-быстро, но во взгляде испуг и одно желание поскорее отсюда уехать.

– Как только с борта тебе помашем! Не раньше! Понял меня? Куда ты столько всего тащить собрался, Савва?

Мальчик бормочет что-то про свои научные записки и рисунки, которые ему нужны. Но мать Анны непреклонна.

– Только саквояж с личными вещами. Остальное оставить в авто! Все вместе пойдем, друг друга держитесь! Не мудрено потеряться! Савва, тебя касается!

Мать знает, что племянник зятя не от мира сего, потеряться может в любом месте, а уж в такой толпе за ним глаз да глаз нужен, больше, чем за девочками, которые перепуганно не разжимают руки и жмутся ближе к Анне.

Матери, может, до племянника мужа большого дела нет, но в подкладку и его пальто зашита часть драгоценностей, которые между собой распределили все, кроме девочек и Анны – ей Ирочку нести, не до тяжестей. Теперь мать за всеми следит особо пристально.

Пробраться к трапу, ведущему на корабль, удается не сразу. Толпа напирает. Девочки испуганы, даже плакать боятся. Мать впереди, у нее все договоренности, знает, к кому обращаться у трапа, чтобы пустили. За ней Саввинька, чтобы не потерялся. За ним старшая Олюшка идет сама, всё время оборачиваясь на отца и мать. За ней Анна с Иринкой на руках. Последним идет муж, взявший на руки Машу. Каждый держит другого за руку или полу́ пальто. И до ужаса боится эту связь оборвать.

– Не бойся, Олюшка! – Анна перекидывает Иру с одной руки на другую, пробует смахнуть выбившуюся челку у старшей дочери с лица. – Почти дошли. Сейчас поднимемся на борт, и всё закончится.

– Живот болит, – жалуется Оля. – В уборную надо.

– Подожди совсем немного. Сейчас поднимемся на корабль, в каютах есть уборные.

Девочка испуганно жмется, шепчет:

– Очень надо.

На живот Олюшка со вчерашнего вечера жалуется. В другое время позвали бы девочке доктора и уложили в кровать. А теперь ни доктора, ни завтрака хорошего – вчерашнюю булку с чаем дожевали, как животу не болеть.

– Терпеть придется!

Мать Анны строга. Даже на любимую внучку кидает испепеляющий взгляд.

Почти пробились. Толпа вжимает их в трап, пока мать требует позвать к ней капитана Корпса, с которым договорено по поводу княгини Истоминой и ее семьи.

– Не могу терпеть, мамочка! Не могу…

Скрюченная приступом боли Оля почти садится на корточки, если в такой толпе вообще можно присесть, не приведи господь, сейчас ее задавят.

– Позор может случиться, мамушка!

Глаза такие, что не помочь девочке невозможно.

– Мы быстро с Олюшкой отойдем!

Анна хочет отдать Ирочку на руки мужу, но тот не может Машу с рук спустить, девочка обхватила отца ручками за шею и прячет личико у него на груди. На одной руке у него Маша, в другой чемодан с детскими вещами, Иришку никак не взять.

– Куда отойдете? Уборные в порту не работают – революция! Раньше думать нужно было, в имении! Теперь терпи! – Мать непреклонна и даже зла.

Анна смотрит на мужа, муж молчит. Олюшка, вцепившись в ее ногу, опускается всё ниже. Иришка жмется к ней, как Маша к отцу.

– Мы отойдем! – Тон, которого Анна сама от себя не ожидает. Почти равный материнскому, не терпящий возражений. – Олюшка, осторожнее. Поднимайся и пойдем. Выбраться и вернуться обратно как можно скорее надобно. Ближе ко мне, держись крепче, иначе задавят.

Анна протягивает Иринку матери, но та младшую внучку на руки брать не намерена, а машет английскому капитану, которому мичман показывает на нее.

– Давайте я Ирочку подержу.

Саввинька, Анна уже и забыла, что здесь еще Савва, протягивает руки, берет у нее Иринку, неловко придавив девочке руку. Удержит ли он дочку?

– Держись меня, Олюшка! Пробьемся.

Откуда вдруг эта уверенность в ней, что они пробьются? Толпа напирает. Вот-вот выдавит всех, стоящих в первых рядах, прямо в море.

Анна берет за руку Олю. Но повернуться не успевает, как истошный ор Иринки останавливает ее. Не удержит девочку Саввинька, уронит! Машинально забирает младшую дочку обратно из рук племянника, прижимает к себе одной рукой, в другой крепко зажав Олюшкину ладошку.

– Мы быстро. Держись за меня!

Оля бледнее мела, уже упала бы, было бы куда падать.

– Держись меня! За юбку! За ногу! Как угодно, только держись!

Так и проталкиваются сквозь напирающую толпу. Перекошенные лица, саквояжи, тюки. Ноги давно оттоптали и ей, и Оле. Но находят в этом плотном людском месиве прогалины, ныряя из одной в другую. Откуда в ней это умение вывернуться, найти лазейку, увидеть, где Олюшку чуть вперед подтолкнуть, где собой прикрыть? Но неожиданно для себя самой Анна проворно пробирается сквозь толпу.

До зданий за причалом, где может быть уборная, им не дойти. Чуть толпа становится реже и свернув от толпы право, Анна находит кусты только что распустившегося кизила.

– Придется здесь, выхода нет.

Олюшка, которая только что была бледнее бледного, теперь пунцовая от стыда.

– За кустиком свои дела делать придется! Нет рядом уборной! Нижнюю юбку снимем и тебя ею оботрем. После на корабле другую наденем, она у папочки в чемодане.

Девочка смотрит, не отпуская ее руку, и ужас в ее глазах – почти у всех на виду идти в кусты или позор с ней прямо здесь случится.

– Не бойся, ничего не бойся. Я рядом с тобой. – Отдирает Олюшкину руку от своей. – Мы с тобой. Живот поболит и пройдет. Сходишь и легче станет. Сейчас станет легче. И пойдем обратно на корабль. Там вода, обмоем тебя, переоденем, всё испачканное постираем, ничего в том стыдного нет. И лекарство дадим.

Какое лекарство? Откуда? Если лекарство и брали, всё в чемоданах осталось, там дальше на пристани, коль шофер Никодим не уехал еще, не дождавшись отмашки матери. Но к авто уже никак не пробиться. На британском корабле лекарства быть должны. Не бросят же страдающую животом девочку, лекарства найдут.

Гудок как истошный крик.

– Олюшка, скорее! Пожалуйста, девочка моя, скорее. Обратно идти надобно! Как можно скорее идти.

– Не могу. – У девочки понос. – Живот… Встать не могу.

Иринка к ней жмется. Уже и грудь без молока, пустая, а девочка от испуга ищет грудь.

Гул в порту. Нарастает гул. Становится набатом.

Крики. Вопли. Снова гудок. И снова истерические вопли.

– На смерть нас бросаете!

– Пустите на борт, изверги!

– Пустите!

– Олюшка!

– Не могу, мамочка! Болит. Еще чуточек.

– Идти! Надобно идти! Обратно не пробьемся….

Сколько минут они так прячутся в кустах, посчитать никто не успевает. Но чуть у Олюшки живот отпускает, спешат обратно на пристань и видят другую картину. Пристань теперь полна военных. Помятых и пьяных, строгих, злых, размахивающих пистолетами, палящих в воздух… Кто в полной форме, кто с оторванными погонами. Откуда эта лавина нахлынула?! И как Анне с двумя девочками обратно к кораблю пробиться?

– Господа, у нас семья на борту!

Не слышит никто.

Прогалин в людской толпе не осталось. Сплошная плотная масса. Не пошевелиться, не то что вперед – не пройти.

– Пустите, господа, пустите! Здесь маленькие девочки. У нас семья на борту…

– Девочкам что! Девочек не тронут! Военных, армию нужно спасать! – перекрикивая толпу, отвечает ей кто-то, она даже не может разглядеть кто.

Нет больше тех лазеек и ручейков, которые вели их из толпы. Толпа сдавливает, жмет бока. Дурное дыхание поручика рядом, дышащего перегаром прямо в личико Иринушки. Девочка морщится и плачет. Олю задавят. Надо и старшую на руки взять. Но как?! Как двух девочек на руки взять и с ними до трапа пробиться?!

Корабль гудит. Тот самый корабль, на который, верно, уже поднялись мать, Маша, Саввинька и муж.

Гудит корабль…

Если все остались у трапа их ждать, то невозможно вообразить, как мать будет ее ругать – из-за нее все не сели на корабль, который уже отдает швартовы.

Быть такого не может… Не должно этого быть!

– Господа! Там наша семья. Стойте, господа, остановите корабль! Здесь маленькие девочки, там семья…

Крик ее тонет в тысячегулком отчаянии толпы. Где Маша?! Где муж? Где мать? И как теперь она будет ее, Анну, ругать…

Перепуганные, как у раненого олененка, глаза Оли. Девочка задрала голову вверх, смотрит на мать. Иринка притихла. Вцепилась в плечо.

– Господа! Там семья наша, семья! Пустите, господа! У нас места на корабле, места!

Пальто разорвано. Шляпы на голове давно нет. На ботике сломался каблук!

– Пустите, господа!

Еще чуть! Еще совсем немного чужих, давящих, стоящих стеной шинелей, прикладов, голов, животов. Еще чуть, и они выберутся к трапу…

…Которого нет.

Трапа нет!

И никого из семьи на том месте, где они стояли, нет.

Нет трапа, ведущего на их корабль, на котором они должны уплыть. А давящая сзади толпа грозит опрокинуть их в холодное апрельское море.

– Спустите трап, господа! Мы здесь!

– Мест на корабле нет. Перегруз! Потонет! Англичане больше никого не пускают.

– Господа! Там места наши! На нас рассчитано!

– Перегруз! Не велено. Всем отойти!

Охраняющие подходы к трапу матросы стреляют в воздух.

Толпа напирает.

Еще раз стреляют. Теперь по головам. Кто-то кричит. Кто-то падает. Анна вжимает голову в плечи, силясь хоть как-то собою закрыть Олю и Иру.

– Господааааа!

– Мамочка, вон они, вон! – Оля показывает на верхнюю палубу корабля. – Подле третьей лодки они, видишь, там папенька, Маша и grand mere.

На палубе толпа не меньше, чем на пристани, почти не разглядеть. Все кричат. Ничего не разобрать. И только истошный крик бакланов, кружащих над пристанью, отчего-то похожий на карканье ворон на деревенском погосте.

Все машут.

И мать машет руками.

Сейчас мать найдет там, на корабле, капитана, и им спустят трап!

Сейчас! Мать найдет!

Оля вцепилась ей в ноги. Перепуганная, задавленная, грубая ткань чьей-то шинели царапает девочке щеку, почти до крови натерла.
– Господа! Там семья наша! Пустите! Там семья!

Корабль отходит от пристани.

Там Маша! Там муж, мать, Савва. Но, главное, там ее доченька Маша. Свесившись с палубы, девочка кричит так, что из всей какофонии пристани Анна слышит только ее голос:

– Мамочка-мамочка! Мамаааааа! – захлебывается криком и слезами Маша.

– Олюшка! Мама! Ира! Мамочку пустите! Мамочку!

Мать сейчас найдет капитана. Мать не может не найти. Княгине Истоминой отказать не может никто. Мать сейчас найдет капитана! Капитан прикажет спустить трап, и их на борт поднимут. Или лодку за ними отправят. Спустят на воду шлюпку и их заберут.

Мать сейчас всё решит. Мать всегда может решить всё. Она даже с комиссарами как-то всё уладила, с союзниками уладит и подавно! Исчезла из виду, значит, сейчас приведет капитана и за ними спустят шлюпку.

Корабль издает истерический гудок и трогается.

Сейчас-сейчас. Шлюпка догнать успеет.

Лицо матери мелькает рядом с лицом мужа. Мать одна. Капитана нет. Матросов рядом нет. Шлюпка висит на боку корабля прямо под ними, и спускать ее никто не намерен.

– Мамочка-мамочка-мамочка! – Крик Маши перекрывает все крики толпы, бакланов и острым шилом пронзает Анну.

Крик Маши. Глаза Оли. Вцепившаяся до боли в ее шею ручонка Иринушки… И одна только мысль, как у провинившейся гимназистки – мать ругать будет, что всё из-за нее случилось. Не пошла на поводу у Оли, послушала бы мать, все были бы сейчас на корабле…

– Они уплывают, – только и говорит Оля.

Муж Дмитрий Дмитриевич мечется по палубе, если по ней в той толпе, что на корабле едва ли меньше, чем на пристани, можно метаться. Мать стоит каменной глыбой. Злая, растерянная. Быстрее мужа понимает, что всё бесполезно. Или Анне это только кажется. Лиц уже не видно. Лишь какое-то неясное движение… Кто-то, перегнувшись через поручни палубы, падает в воду.

– Человек за бортом!

– Человек за бортом!

– Остановите!

– Остановите корабль, господа, человек за бортом!

Но корабль и не думает останавливаться…

– Красные! – прокатывается по пристани – Красные уже в городе!

Судьба выпавшего за борт несчастного отдана теперь в руки провидения. Толпа сзади напирает, давит, грозит скинуть их в море. Откуда только у Анны силы берутся врасти в этот каменный причал и не двигаться с места, дабы не уронить девочек и самой не оказаться в воде.

Толпа напирает. Еще! Еще! Уже сдерживать давление больше нет сил. Но в какой-то неощутимый момент давление начинает слабеть.

– Кораблей больше не будет, господа! Расходитесь! Кораблей больше не будет!

– Скорее в Севастополь! Там еще могут быть корабли!

– Двум смертям не бывать! Столько пережили, глядишь, и следующую власть, бог даст, переживем. На все воля божья…

– Скакать в Джанкой! Там можно лодку достать.

– Лодку кто знает, а лошадей уже не достать… Последнее авто из-за угла только что угнали.

Толпа за ее спиной редеет. Анна не видит этого. Так и стоит лицом к морю, уже не чувствуя ни плача Иринки, ни боли в ноге, в которую вцепилась Оля.

Не видит. Не слышит.

Куда им теперь? Вернуться к авто, если шофер еще не уехал, и обратно в имение? Никодим же должен ждать от матери отмашку. А если не дождался и уехал? Работает ли телефония, вызвать его обратно. Если да, то когда он теперь до имения доедет и за ними обратно вернется? А если линии оборваны, тогда как?

Денег у нее с собой нет – в ее пальто ценности не зашивали, саквояж свой сунула в руки Савве, когда забирала у него Иринку. Теперь тот саквояж на корабле с матерью и мужем плывет…

Главное сейчас не сойти с ума.

Не думать, что она одна с двумя девочками на руках посреди пустой пристани в городе, в который вот-вот войдут или уже вошли красные.

Главное не сойти с ума!

Добраться до имения и там переждать, пока мать найдет оказию их забрать. Мать обязательно найдет. Главное добраться и переждать. Если шофер Никодим уехал и увез их багаж обратно в имение, в багаже много нужного. Но до имения теперь добраться как? И про какое угнанное авто говорили в толпе? Не их ли авто обезумевшая толпа, стремящаяся скорее в Севастополь или Джанкой, угнала?

Но повернуться, посмотреть назад на опустевшую пристань нет сил. Так и стоит Анна лицом к морю. Видит, как барахтается выпавший за борт человек – жив, однако, не утонул. Глядишь, и выплывет, если ногу судорогой в холодной апрельской воде не сведет.

Человек барахтается, бьет по воде руками.

Раньше бы со всего порта, со всей набережной бежали бы люди его спасать, спускали бы лодки на воду. Теперь ни одной лодки. Ни одного баркаса. Ни одного человека. Ничего. И никого.

После того как отошел корабль, на пристань не спешит никто – все отсюда. А выпавший за борт человек тонет. Неумело лупит руками по воде. Плавать почти не умеет.

– Саввинька! – вдруг произносит Оля.

И Анна, к ужасу своему, понимает, что этот выпавший за борт человек – не кто иной, как непутевый племянник мужа. Который не умеет плавать – даже в теплом летнем море никогда не заходит на глубину. А в намокшем тяжелом пальто… В ледяной воде… Далеко от берега…

И никто не поможет. Некому помочь. Каждый давно сам за себя. Она должна бы теперь броситься в море и плыть, она может плыть. Но у нее на руках Иринка, рядом Олюшка. Утони она теперь, спасая Савву, что станется с ними? А все, кто мог помочь ее девочкам, отдаляются и отдаляются от них на последнем, ушедшем от ялтинской пристани корабле.

И теперь у нее нет права спасать Савву, рискуя собой. Только молить Всевышнего о его спасении. Сначала о его, потом о своем.

Саввинька лупит руками по воде. Голова его то исчезает за волнами, то появляется вновь.

Одна с двумя девочками на пустой пристани. Скрывается за горизонтом корабль с ее третьей девочкой, матерью и мужем. И тонет на ее глазах племянник мужа. И ничего поделать нельзя. Только стоять, смотреть, как тонет мальчик. Только стоять и смотреть…

– Антипка! – Обернувшаяся в сторону города Олюшка дергает Анну за подол. – Мамочка! Антипка! Нашел нас!

Волчонок, пробежавший по их следам несколько десятков верст и неведомо как не потерявший эти следы на затоптанной тысячами ног пристани. Весь в пене. Стремительно промчавшись мимо них, падает в воду… Антипка!

– Волки умеют плавать… – то ли спрашивает, то ли уговаривает ее и себя Оля.

Умеют ли плавать волки, ответил бы Савва. Но он сейчас тонет. И Антипка тонет. Или нет… Не тонет, плывет! Быстро сквозь большие недобрые волны плывет в сторону барахтающегося, почти скрывшегося в этих волнах Саввиньки. Почти не видно, что происходит там. Остается только молиться. Снова молиться. За мальчика и за волка. А потом когда-нибудь за себя.

Еще через несколько мучительных минут становится видно – то мелькая, то исчезая за волнами, волк и подросток приближаются к берегу.

– Антипка спас его!

– Антип спас Саввиньку!

– Антипка! – Слезы текут по Олюшкиным щекам. – Мамочка? Я же не виновата, что мы не успели уплыть, мамочка! Всё же будет хорошо? Мамочка? Они же выплывут? Мамочка…

– Конечно, нет. Конечно, да… Не знаю. Я не знаю, Оля. Не знаю.

Они выплывают. Мальчик и волк.

Мокрые, еле живые доползают до берега. Отдав Иришку Оле, подобрав юбку – кто теперь увидит ее ноги, а если и увидит, бог с ними, скинув ботинки, Анна бежит по колено в воде – вытаскивать Саввиньку и Антипа. И тащит. Что есть силы тащит на берег.

На мальчике тяжеленное мокрое пальто. Снять. Бросить в воде. От него никакого проку, только тяжесть. Не получается с полуживого мальчика в воде пальто снять. С этой тяжестью приходится тащить. И, вытолкав на берег так, чтобы новой волной не смыло, бежать обратно за волком, который уже выбился из сил и не может выбраться сам. Приходится и Антипку из ледяной воды доставать…

С трудом стягивает с Саввы отяжелевшее синего драпа пальто. Вытирать нечем. Сушить нечем. Надо как-то отдышаться и идти к дальнему концу пристани, искать их авто, в нем должны быть сухое белье для Саввы, чулки и юбка для себя, и еще одна юбка, чтобы волка вытирать. Теперь кроме двух девочек на ней еще и непутевый племянник мужа.

Мальчик еле дышит. Но дышит!

– Я доплыл…

– Тебя Антипка до берега дотащил.

– Доплыл. Вам одним нельзя никак. – Отплевывается – наглотался воды, пока барахтался.

– Как же ты так! Как ты за борт упал, Савва?

– Я не упал. Я прыгнул.