Текст книги "Овен"

Овен
Елена Алфеева

© Елена Алфеева, 2024

ISBN 978-5-0062-5161-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ОВЕН

Сагитариус, то есть Стрелец мёртв, а двумя мёртвами Рыбами Дионис обозначал деление на дни недели. Овна он разбил на семь огней, которые, будто главы в книге, повторялись по четыре раза и образовывали месяц. Каждый месяц шла кровь – жрец становился нечистым из-за контакта с трупом, десять чаш переполнялись кровью Елены Прекрасной, а на чётвертый свой красный день, то бишь сегодня, она проживала часы не по порядку, записывала кровью любовные стихи для Симона Мага случайными рифмами, обличала нетерпимость ко лжи у себялюбивого демона, тёмную стóрону у искреннего ангела, чувствовала необдуманную ненависть за спиной со стороны дочери Анны, не надеялась обрести энергию, успех, удачу или хотя бы приличные жизненные трудности, плакала, рыдала, скулила, рычала, пищала, слабела, засыпала, просыпалась, хотела повторять всё по кругу, но собиралась с мыслями и обращалась за помощью к Ангелу Бакариилу, после чего все события начинали шагать как надо, без привязки ко дням недели. Горсть черники, ломоть хлеба и красивый рот Елены Прекрасной молча укажут на арест где-то в Испании, где жертвенные столбы напоминают про ярость, страх и ужас давно забытых здесь севильских мудрецов, и у которых, у столбов, и рад был Бог жертве Овна, ибо, между прочим, уже был конец света, любимая моя, Geliebte, наши дети уже давно полюбили Бакариила, Анна даже что-то лопотала, «бя-бя», это так, но конец света разрубает небо топором Меска, и мы видим, что наша вселенная – это там, где Овен расположил копыта, это лишний мир, демо-версия или пробник для идеального мира. Ему всего один день от роду, но это если считать по «правильным» меркам, для нас такие сутки непостижимы, это правда, но более правда кроется в том, что наша вселенная ещё не создана. Это проба бога, не прошедшего редактуру. Это просто «понимание с ошибками». Давно пора понять, что «понимание» – это враг искусства, враг творения, Его творения. Так был ли конец света, или мир ещё не был сотворён? Я не знаю, ты не знаешь, Дионис думает, но вот Овен думать не способен – нежелание признавать ошибки, яростью злоба и упрямство барана под Марсом обратят-таки Овна в «Овна вручения», и произойдёт сотворение мира от искры, произойдёт опять, и во всех стихиях будет размножаться жизнь: гады, звери, птицы, рыбы – во всех, кроме открытого, прямого, подавляющего и агрессивного Огня. Если мир создан заново или его просто и не было никогда, то тогда для чего мы живём? Для чего от сухого (Овен) мы направляемся к горячему (Лев), а затем и к востоку (Стрелец)? Ведь в Овене изгнание, а среди людей – демонстративность. Для чего? Не лучше ли будет, если симпатичная машина ненависти в качестве предлога выберет охоту за графом, а на деле просто перемолет всех живущих на земле ничтожеств в мелкий порошок, как огненный золотопряд? Византийские цезари избирают себе для шутов творцов калибра Виктора Гюго и пускают их в расход, как белых пешек – так не лучше ли сразу опрокинуть целиком этот шахматный набор? Убить их всех в этом старом сером здании и жёлтой краской вывести силуэты тел? Это куда романтичнее. Это Пол Пот и душные руины королевства кхмеров. Древние богоподобные руины, не хватæт только заунывной гитары, наигрывающей Frühling in Paris (а Пол Пот учился в Париже). В эти силуэты из жёлтой краски помещены три бубновые карты – шестёрка, девятка и дама ◇. Буква «шин» под левым верхним углом, под нею не хватæт только дурака, и буква «алеф» под правым, и вот тут-то маг Ирана собственной персоной осуществляет волю Овна в синей робе. Он бьёт по себе и часть жизни отнимæт у Водолея, как и отнимæт у самого себя, ибо он сам себе враг. Друзей у него нет, единственнœ, что маг способен сделать – так это уехать назад в деревню и написать этюд строптивой Морварид, которую он горячо любил, вплетая вместо лавра листья римского салата в её ночные волосы. Огонь перебрался на улеи, из которых повылетали пчёлы. Только когда первая пчела пролетела над пустым троном, в Микенах поняли, что царь их пропал. Царь вскоре нашёлся, с его слов, «изнемождённый болезнью», но вот беда, Геракл обнаружил новую пропажу – нигде не было его верного оруженосца Иолая. Ни на Марсовом поле, ни среди трупов троянцев, которым помогал Арес, достойный как можно больше полей названных в его честь, ни даже, если доводить до абсурда, в Меланезии, где Посейдону удалось найти Кетцалькоатля, в некотором роде свœго наследника, пернатозмейно оказавшегося на чёрных островах вместе с веровавшими в него ацтеками-торговцами, прибывшими туда за перчинками – в общем, нигде не Земле не найти Иолая. Хотя он был на видном месте. Он просил поэтов и мимов как можно чаще уповать на музу Полигимнию, дабы мёд поэзии в его честь был слаще, а пантомимы на его врагов, то есть на Геракла – остроумней. Солнечный луч гречанки Елены, который по итогу сделал свидание Гектора с Андромахой последним, был хоть ему и недоступен, но мог быть воображæмым и делать лицо царицы менее уродливым. Может, именно факт, что я представлял не тебя, любимая, а Елену Прекрасную, и вызовет когда-то потом нашу авиакатастрофу, но суть пока не в этом, нынешнюю суть ты уловила – раз я выдавал себя за Иолая, а Иолай теперь спит с женой Эврисфея, не делæт ли это меня самим Эврисфеем? В яблочко! Делæт! Вот как оно было.

Λλ

Чёрный ангелочек, прибывший из областей Леванта, нашептал мне план дальнейших действий. Ночью я пробрался в дворец Эврисфея и убил главного первосвященника, который шептался с бронзовым сосудом. Заглянув внутрь сосуда, я увидел скрюченного Эврисфея, уже мёртвого, снял с него кожу и надел на себя. Первосвященник был старым, и его удушение легко было выдать за сердечный удар, но вот как было грамотно выдать изменившийся, мягко говоря, внешний и внутренний облик царя? Я отправился на остров Хиос к знакомому кожнику-иерофанту, второму праведнику из ламедвовников, и честно рассказал ему про чёрного ангелочка. Иерофант только и вздохнул, сказав, что ничего благого от людей ждать не стоит, люди – это лишь пепел и прах испепелённых молниями Зевса титанов, поэтому даже тем из грешников, что видят чёрных ангелочков, он будет помогать, ибо такова его судьба как ламедвовника. Я вздохнул с облегчением. Иерофант филиграно подшил обвисшую кожу, и теперь меня никак нельзя было отличить от царя Эврисфея. Я поблагодарил иерофанта и незаметно украл у него золотую шкуру барана, на котором в своё время убежали от злой мачехи Фрикс и несчастная Гелла, упавшая в пролив и порезавшая себе шею хвостом левиафана. Мне эта шкура ещё может сослужить, а старому иерофанту она нужна как просто символ собственной профессии.

Итак, я вернулся в Микены, прервал траур Геракла по Хирону и Иолаю и дал ему позорнœ, как мне тогда казалось, поручение. Он должен был заняться чисткой навоза. Скотный двор из пятиста тринадцати быков, где профудобрения скопилися, был ожидæмо огромен, ибо принадлежал самому Авгию, солнечному сыну. Но Геракл был хитрей, чем я тогда думал. И без помощи Паллады в нём сочетались сила и ум. Он предложил царю Авгию за один день очистить весь громадный скотный двор, но если тот отдаст ему хотя бы полусотню из своих быков. Сын Гелиоса не возражал, ибо знал, что невозможно такую площадь успеть убрать до захода солнца. Но Геракл, как я уже сказал, был не только силён. Он сломал стену, окружающую скотный двор, и отвёл в него реку Алфей, да-да, Алфей, так что ещё ночь не стала тащить день в свою постель, как Геракл уже всё очистил. Но солнечный Авгий его обманул, и Геракл вернулся ко мне с пустыми руками, безо всяких быков. Я громко позлорадствовал ему в лицо, чем, навернœ, и вынудил его отомстить, покусившись на Солнце. Он выбежал из мœго дворца, а через сутки вернулся, весь окровавленный, и рассказал, что разорвал сына Гелиоса на части.

– Хм, как когда-то меня, – сказал я вслух.

По счастью, Геракл интерпретировал мои слова по-свœму. Он вернулся на место убийства солнечного сына, посадил там оливковые древа, посвятил их Афине-Палладе и учредил Олимпийские игры, которые стали проводиться каждые четыре года. И только христианскому фанатику Феодосию пришло в голову их запретить. Бег, борьба, бросание копья, кулачный бой, метание диска, скачки на колесницах, венки из Афиновых деревьев, храм Зевеса, да и сама река, да-да, Алфей – всё это кануло в лету во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. Но не пойми меня неправильно, любимая моя. То, что я восхищался погубленным творением Геракла, вовсе не означæт моё отречение от гнева к нему. История с убийством Авгия подарила мне нового союзника в борьбе с отродьем Зевса, так же, как и я, свято жаждущего ему отомстить. Имя ему – Нестор, он ещё подросток, и он доводится внуком солнечному сыну – прочие же ветви дерева Гелиоса оказались сбитыми со ствóла булавой Геракла и позорно вытоптанными пятьюста тринадцатью быками, которых он забрал себе ценой мерцающей неприятно-красной точки в груди, появившейся у него заместо молота-сердца. За эту точку, вторую, кстати, по счёту, из которых сотворено наше мироздание, отвечал жертвующий собой во имя собственной идеи Овен. Его первые шаги в постоянно меняющейся материи прошли без веры в себя, его первые копыта невежественно втаптывали в землю жёлтые цветы нарцисса жонкилля, так что Овен познал себя уже после того, как его оседлал человек, держащий в руке розу, который и отправил его неостриженный carcass в сад притчей и загадок.

Этот человек носил одежду шута, ибо был он шутом, нищим бездельником, из имущества у которого был только мешочек, вышитый еврейскими буквами «шин». Верхом на баране он глядел в облака недели, где заместо синевы полудня умудрялся рассмотреть ночные тайны, треугольники зверей, високосных Крысу, Дракона, Обезьяну и прочие колдовские излишки, значения коих ему мешала дотрактовать непрестанно лающая под ногами такса, ибо та, в отличие от шута, осознавала, что осéдланный им Овен ведёт его к пока невидимому обрыву, а за невидимым обрывом тянется родина Овна, его покинутый крест, помимо него в который входили: Весы, олицетворяющие собой закинутую за плечо шута палку со свисающим с неё мешочком, вышитым двадцатью двумя буквами «шин»; Рак, левая клешня которого была восьмёркой, а правая нулём; и Козерог-рог-рог, истончающийся каплями в ущельях, но в этих каплях, правда, отражались глазки ошалевшей таксы, шавки, что безуспешно пыталась удержать шута от нисхождения в пропасть, но хозяин припеваючи шагал, смотрел на небо, Овен нервный, а под небом бродят безухие личности и много скотá, летает много шерсти и пьют столовое вино схоласты, блеют белые барашки в страхе Овна, Овен нервный, на котором шут, который перед сáмой пропастью открывается вдруг народонаселению как сам Исус Христ Агнец, воин и пастырь, идеал человека, Овен нервный, прообраз или нуль ницщеанской воли, чьи брови подражают иконам из московского будущего, чьи брови, словно радуги небесные, по которым скачут имеющие копыта знаки Зодиака, нависают над мраморной сталью глаз, в которых уже запечатлена неминуемая победа правды или нравственности над превосходящей силой архетипа, злого рока, несчастливой цифры или первой буквы в смертном приговоре.

А

Уж верба вся пушистая раскинулась кругом, а первоцвет красив-цветущ, лепестками из яичного желтка потянулся к стройной даме незнакомого ростка, но вместо поцелуя умер, получил, так сказать, ДЖАГГЕРНАУТ, ибо летающая фея и принцесса персик, живущие в первоцвете, не могли знать, что перед ними венерина мухоловка, причём мухоловка в своих красных днях.

СЧАСТЛИВАЯ ЦИФРА 1

Горячий и сухой Марс заявил, что война – отец всего, а Гераклит подхватил за ним и опорожнил свой работоспособный толстый кишечник на голову Даниилова истукана из чистого золота. Иронично, что красный вторник инициативно указывал именно направление экскрементов толкового философа, а не то, где та или иная планета находится сейчас. В случае с красным вторником планета, думаю, очевидна. Марс двигался на юг, делал красными любые цвета, людские качества, людские же органы и растворялся по итогу в розовом утре, золотом дне, сером вечере и чёрной ночи (сейчас было розовое утро, а именно, где-то между пятью и семью часами). Сразу же утром, не позже шести, выяснялось, что мужские знаки обладали сюжетом, женские же были бессюжетными. Шесть мужских сюжетов начались, когда Овен родил золотого ребёнка, размозжил ему голову, взял высыпавшиеся оттуда камни, но повсюду разбежались черви. И хоть один из миллиона всё же стал тем сáмым змием – кстати, в Овне от этого змия только голова, в Рыбах же целый змий кусал себя за хвост – короче, один из миллиона и стал тем сáмым змием, но остальные черви довольно бессюжетно погибли на станции утешения для японских солдат и своею гибелью подпортили активные движения их мужских гениталий, сделав их менее активными, но зато пленных кореянок – более. Под звуки природы и музыку флейты они бежали от японской армии и, поедая червяков на передышке, наблюдали в вышине железный Марс в пяти духах, одним из коих являлась утренняя звезда Люцифера. «Это зверь Хамагучи» – сказала одна из пленниц, до крайне скорого и неожиданного конца своей жизни помнившая любую обиду. – «Этот зверь соответствует первичному единству, началу, Создателю и без участия женщины рождает сверхмощную частицу-демона, которая сама ищет и находит сверхпроводники…»

Она обернулась, но не увидела за спиной подруг по несчастью. Зато увидела тёзку Симона Мага в неземном блеске, Симону Магу несвойственному. Она поняла лишь одно – что даже от него, от лысого кроткого апостола, не укрылась её красота изувеченной.

– Поговори со мной для начала, – просила пленница, – а потом уже сияй, ты, безумный бриллиант!

Он молчал.

– Или ты несчастный календарь?

Он молчал, но блеск его стремительно увядал.

– Или от того ты молчишь, что блеск твой не вечен? О нет! Ты просто лёд, что тает под солнцем! О нееет! Ты…

Он заткнул ей рот первым ножом изо льда, и в её искажённых ужасом глазах пронеслась вся динамика планеты Марс, звучащая в стихии Огня всеми мыслимыми и немыслимыми инструментами. Пилу тоже можно назвать музыкальным инструментом, но ангел полуночи Симон Кананит, который пленницу заколол, разделил эту музыкальную пилу на Марс с буквой «далет» и на Овна с мечом вместо левого рога и буквой «хей» вместо правого, ещё не подозревая, что этой же пилой его распилят, но уже под другую музыку, под трели ивового соловья. Пленница грешила, её можно было колоть, тем более в ней скрывались и Огонь, и Земля, и Воздух, и Вода, все те стихии, с которыми праведный Симон ангелом полуночи или апостолом дня сражался, не жалея себя, но Симон другой, Андрогин с глиняным членом, тоже не жалел себя и выпил зелье Елены Прекрасной, дабы стать мужчиной, стать Воином в самом греческом смысле этого слова. Занюхав рукавом, он оттолкнул от себя Елену и пошёл смотреть пожар, в котором догорал Второй Храм. Мощнœ лицо Воина с квадратной челюстью было покрыто густой чёрной бородой и в сочетании с огнями, отражающимися на стальной поверхности шлема, эта борода наводила на мысли о матери-земле, что всегда черна и всегда под ногами, всегда скрывающая во влажном чреве насыщения родительский корень, пробудить который к жизни способен только первый огонь. В ней таится Βύθος, Глубина, Ireneus, старейшее Первоначало, но природа первого огня, точней, божественной искры не позволяет Огню примириться с глубиной Земли, поэтому коль скоро они так необходимы друг другу, столь они друг с другом несовместимы. Огонь иссушæт Землю и отбирæт у неё плодородие, но Земля мешæт огню распространиться. Симон окрасил ужасом белые дни Елены, но её красные дни не позволили переставшему хромать Симону уйти в другие половины мира… Огонь и Земля как два меча, соприкасающиеся лишь остриями и в этом напряжении рождающие жизнь… Одинокая слеза растаяла на передней стороне стального шлема Воина. Он её вытер, выбросил в пожар Второго Храма все девять мечей, похищенные у заснувших от изнемождения легионеров, и оставил при себе один лишь прививочный нож, с помощью которого, если верить финикийскому сказанию о старом мореходе, можно отделять засохшие пуповины от убитых младенцев и делать из них несгорающие свечи. С этим ножом Воин Симон Маг пошёл искать непорочную деву, дабы она оформила его глиняный отросток в нечто более мужскœ и человеческœ, отделив его от следов заботливых рук Елены, подобно Христосу, отделяющему на Страшном суде козлов (неверующих) от гигантов (верующих), обрубок одного из которого ждала она, иранская Шторм.

«Она всё ещё ждёт свœго гиганта?» – помрачнел Y и спросил про себя: – «Она всё ещё помнит?»

– Она всё ещё помнит? – спросила ты у меня.

γνωστικός

Да, любимая, Geliebte, mi amica, mon amour и прочие красивые слова нашего и других красивых языков мира, Учительница помнила все те мифы, легенды, сказки и хронику, которую я тебе рассказывал или ещё буду рассказывать, стараясь обнажать перед тобой языковые игры для бóльшего эффекта или скрывать от тебя простые очевидности под чешуёй громоздких сочлений левиафана! Да, любимая, твои губы сладкие, как мёд, твои уста прекрасны, как кораллы! Да-да-да, любимая, нелишним будет опять упомянуть о твœй природе, о твœй судьбе красавицы, о чёрточках богини в улыбающихся морщинках! В общем, к делу, Шторм действительно всё помнила и могла как на духу пересказать, как холодный Телец, дарующий Бык, не желал заточать во льду горящего от аполлоновских лучей Водолея и даровать ему ангельские семена Египта, дабы худший из миров в первый час свœй смерти, как сокрушившийся храм, мог бы заново состроиться в своём лживом проявлении любви, но меньше разума, моя любимая, как у подножия скалы, просто вырви крик отчаяния из грязного рта Водолея-разрушителя, ибо его холодная цель всех убить ещё устроит в царстве солнца последнюю субботу. Шторм всё помнила и села под каштан, дабы духовнœ описание из прошлого как-то разрешилось в настоящем. И оно разрешилось. Вот что значит правильнœ дерево. К ней явился тот, чьи трофеи она похитила и съела. Она, не думая, сразу разделась, и под каштаном обломок гиганта по имени Нарайя лицезрел голую Шторм, размышлял об Эдиповом комплексе и восторгался прикосновением к телу, в котором течёт точно такая же, как у него кровь, согретая лучами Шара Грации. Но он, любимая, не подозревал, что гигант, который «даровал» ему и Шторм общую кровь, уже вышел по навету мёртвого солдата сеять разрушенье, дабы найти себе палец! Ô, бедный и благочестивый солдат! Игрушка в руках богов. Будь он жив, он бы перекрестил себя четырьмя мечами, дабы не делать поручений, но он был мёртв, и поэтому вот. Гигант по имени Меск нашёл Нарайю. Он следил за Нарайей прямо от дома его толстой матери и решил напакостить не у пруда ему в его привычной обстановке, а здесь, под священным деревом, в момент экстаза и полового напряжения, в момент разрядки воина его слиянием с жизнью захотел гигант унизить Нарайю и увести его в своё отделение милитантов для придворного балета, но вмешался белый визирь Y. Он сказал Меску, что ихние планы похожи, что Меску нужен Нарайя для обретения целостности себя, а ему, белому визирю, нужна Шторм, для обретения целостности мироздания – то бишь Меск станет полноценным существом и увидит в чёрном зеркале целого гиганта, а Y и Шторм станут людьми, дабы затем тёмная лошадка под названием «человечество» взяла бы сама себя за узду и повела бы себя в глубину материи, из которой потом соорудит себе машин и религию машин для собственного ухода в тень и дальнейшего самоуничтожения. Меск был в крайнем недоразумении, слыша это. Он видел в речи белого визиря некий идеологический след и спросил об этом Y напрямую. Y сказал, что это можно называть третьим учением, учением Люцифера или Прометея, сути от имён нет никаких, мол, вы забывæте о природе вещей, когда копæтесь в языке, который просто нужен для соблазнения самок, как трели соловья, а не для имён или мироописания, о чём гласит учение первœ, учение Бога-Отца или Платона.

Меску на это нечего было сказать. Он смотрел на милующихся Нарайю и Шторм и только хотел забрать Нарайю в отделение, но понял, что в присутствии визиря это будет проблематично, поэтому он вернулся на пруд, недалеко от дома жирной матери Нарайи, дабы там ожидать отщепенца. Визирь, как ни странно, не спешил обрывать стенания свœй голой жены с неизвестным Нарайей, он наблюдал за ними с низким удовольствием обманутого мужа. Кстати, моя любимая, а почему Сатану представляют с рогами? подумай над этим вопросом, пока я продолжаю, а я продолжаю с момента, как в мазохистическом взгляде визиря вместо слияния жены с посторонним Нарайей стал отображаться некий Косамов, руководитель детского сада. Косамов извиняется за то, что подслушивал беседу визиря и Меска, но он подслушивал, и ему хотелось бы узнать подробнее о «втором учении», может, оно пригодится подрастающему поколению, ибо насчёт первого учения Платона или третьего учения Люцифера, о которых ему довелось, я извиняюсь, подслушать, он определённо не уверен. Визирь раздражённо вздохнул и объяснил Косамову, что вторœ учение представляет собой учение Бога-Сына или Аристотеля, что оно является мостом меж идеями первого учения и плотью третьего, однако главной его целью является избавление глины людей от «странного зла», которœ людей способно погубить, и избавить людей от «странного» во славу «природного зла» и «природного добра», сочетание которых может, и только оно, породить необыкновенно красивые и музыкальные вещи.

– Вряд ли и оно нам пригодится, – поклонился Косамов и подмигнул визирю. Визирь подмигнул в ответ. Оба уже знали, что с помощью милитантов они подожгут детский сад… Косамов тоже ушёл, а визирь остался подглядывать. В своих мечтах этот разносчик венеры представлял себя вместо Нарайи, только вместо поцелуев Нарайи он давал бы Шторм болезни и бесплодность, а вместо сени каштана над ними бы светила робот-люстра с потолка шикарных апартаментов в безвкусном american-like Абу-Даби, но его отвлекла посторонняя девушка, за которой визирь, будто по приказу трёх учений сразу, пошёл, как заведённый механизм. Позже выяснится, что девушку зовут Серпентин. Она станет рабыней визиря, его любовницей и подчинённой, а в подаренной ей квартире с новой мебелью с неубранными ценниками будет атмосфера выплаканных глаз, которую Серпентин готовила для свœго грядущего освободителя с неба. Шторм в противоположность Серпентин была более сдержана, ибо знала свœго освободителя в лицо, и лишь ожидала ухода визиря к любовницам или Любовнице, дабы вновь вкусить его гигантский поцелуй любви.

ג.

Продолжая тему поцелуев. Нежные ланиты Елены Прекрасной пылали как шестнадцать изысканно-алых роз, поэтому губы Симона Мага оказались бы на них излишними как листья салата на бутонах.

– Кем был твой отец? – спросил Симон Маг.

Елена молчала. Все колена Израилевы стояли за пшат (‏פְּשָׁט‏‎), за простое значение слова, но когда отсутствовало слово человечье, появлялось слово Божье. И оно появилось. И сказал Бог: «КТО-ТО взойдёт на ложе отца своего и осквернит его», и Симон, испугавшись, решил, что речь идёт о нём самом, впрочем, Бог здесь имени не указывал, это было как бы предсказание Его, и вообще, сказанное в созвездии Овна силы особой никогда не имело, однако я, любимая моя, Geliebte, замечу, на правах автора, что Богом имелся в виду Рувим, чей верх достоинства и могущества в деяниях семьи куда превышал таковой у Царя Иудейского Иисуса, рождённого Марией тысячелетием позже.

Когда Бог умолк, Елена, наконец, нарушила молчание и прошептала:

– Я ненавижу Меска.

– Я тоже, – подхватил Симон Маг. – Так кто же твой отец?

– Пусть архангел Михаил завалит Салина-Меска каменной горой, булатной оградой, железным тыном, золотым щитом, железным небом, своими скипетрами, именными распятиями, табличкой с надписью «INRI» и прочим, что таится в закромах мучеников Назарета из числа монахов, священнослужителей и прочих Понтиев Пилатов… А отец мой? Ха! Какой же отец? Не знаю никакого отца. Поцелуй меня в щёку!

– Но они как пахнущие розы…

– Целуй!

Симон послушился и опустил листья салата на её правую щёку, и вот здесь Елена впервые позволила себе упомянуть о «колоссянах Эммануиловых».

– О ком? – переспросила ты.

– Мысленное раздевание взглядом говорит многое об ощущениях и ощущаемом, – вслух заметила дочь Марка, второго апостола из семидесяти двух колоссян Эммануиловых, которая в шесть часов утра мечтала о славе преподобномучеников Крыма для отца, а в семь часов утра уже об авторитете священномучеников в робе с вышитыми на спине лабарумом Константина и монограммой Христа заместо креста для третьего ламедвовника Патрика, что стоял своими ирландскими коленями на острове с собакой, где хранилось полнó приготовленной еды, но не было местных жителей, где жил только эфиопский дьявол по прозвищу Самуил, или Лука, или Иоанн, или Эль, или Элоах, или Элохим. У Лии, конечно, было шесть сыновей, но их имена звучали не как вышеприведённые. Первородный сын Иакова и Лии носил имя Реувен и был известен своим заветом о мыслях, который его колено, Колено Рувимово, чтило только во вторник, день суши, моря и растительного мира, и который до наших дней дошёл сохранённым в неизменном виде только в лысоватой башке старика Клеопы, брата святаго Иосифа Обручника и тоже второго из семидесяти апостолов Христовых. Его борода упиралась своим острым концом в РУБИН, в который была всечена буква:

Σσ

И означалась этой буквой ложь…

Короче, любимая моя, одна ложь вокруг нас. Два вторых апостола из семидесяти или семидесяти двух – разве такое возможно? Конечно же нет! Потому что никаких Эммануиловых колоссян нет, есть апостолы Христовы, и Марк, в отличие от Клеопы, был лишь пятьдесят вторым из семидесяти апостолов Христовых, был не тем Марком, который евангелист, но тем, что ещё безбородым превратил Левия Фадея в Андрея и далее воспринимал Левия Андреем вплоть до седобородой старости. Именно этот Марк родил Елену Прекрасную, о чём Симон Маг, занятый …, мог только догадываться. Но времени на раздумия у него не было. И без помощи магии он видел, как вдруг набегают бархатные тучи.

Птенцы пугаются грозы. С открытым ртом

пережидают, дабы их певучий

и нежный щебет вновь в пространстве голубом

раздался после молнии стрекучей

над головами вредных баб и мужиков.

Мужчин и женщин – и про них я лучше

Вести продолжу Гороскоп цветастых слов.

Мужчина дух есть, действие, еврей,

и есть туз чаш.

Жена его – душа, бездействие, арабка,

роза.

Душа и дух едины, зеркáл живых стеллаж,

Но есть и разница в отображеньях симбиоза.

Сам Бог природы не всегда раскусит сей мираж:

в душе универсалии творений есть! Их грёза

пародировать Его, себя мнить малым божеством…

Обычный дух же познаёт вселенную навоза,

Чтоб обратить её в любовный мёд и храбростей вино!

Душа и дух, мужчина-женщина, еврей-арабка —

Любую пару испохабит Симон Маг-шутник.

Его Елена в поле, душа желтеет беспорядком,

но тело её стройно, да, в душе же – ИМШЫНБМК.

Елена стояла в поле, полным жёлтых сурепок, и пожинала то зло, которœ посеяла в мире, ибо она играла нечестно, не ожидая, что с её оторванными крылышками могут столь же нечестно надругаться. Она приняла решение без раздумий, и это в буквальном смысле ей дорогого стоило – в кармане у неё оставалось четыре монеты. Её готический стиль одежды контрастировал с жёлтыми цветами и зелёным полем, но не чёрнœ платье выражало её горечь от мœй победы, а её задумчивый взгляд вникуда. По чёрно-белому телевизору крутили территориальный рестлинг, старый матч из славных времён, когда ещё не были выдуманы антипремии, в котором пастырь защитил свой титул от рок-звезды, но я во время этого матча заснул, и мне приснилось, как я худыми пальцами ломаю сигарету, даже две. Надо выбирать подороже. Открываю глаза и спросонья потягиваюсь – а по телевизору уже крутят Рестлманию. На ринге я вижу девятый стул, синего цвета, я протягиваю руку к экрану и вытаскиваю его, чтобы с ним удалиться в пещеру, где мне на чём-нибудь нужно сидеть. В пещере я сижу и сочиняю для себя лебединую песню. А Елена, пожирательница снов, всё стоит одинокая в чёрном цвете, словно копия копии себя, и будто ждёт, что в сурепочном поле вдруг расцветёт облепиха, которой тут не место, однако нет, заместо этого я отгоняю надœдливую муху и покидаю свою пещеру. Я подхожу к Елене и трогаю подол её черного платья. На ощупь похоже на лайкру. Елена необыкновенно хороша сегодня, и красота её наводит на мысли о живописи в стиле классицизма или романтизма, античные краски которой оглушают меня своим величием, оставляя послевкусие в виде гула в ушах, напоминающего то ли грегорианский хорал, то ли Waisenhausmesse, или Orphanage Mass, если по-английски, опускающееся от ушей до желудка и вызывающее голод, смешанный с желанием попробовать нечто экстравагантнœ для наших мест, вроде плова с бараниной под кисло-сладким соусом – вот настолько хороша Елена сегодня, но она сказала в контрапунткт мœму желанию:

– Я проиграла. Я неудачница. Я хочу исповедаться. Уходи! Я жду апостола.

– И какого, интересно знать? Двадцать четвёртого?

Я намекал на количество её партнеров, однако она была серьёзна и шутку не оценила.

– Нет, пятого. Пятого из семидесяти, по имени Филипп. Он совсем и молод, моложе даже тебя, но он успел совершить столько богоугодных деяний в Азоте, Траллесе и Кесарии, что если б Адонай даровал по волоску на бороде за каждœ такœ деяние, то к концу этого вторника едва показавшаяся бородёнка Филиппа заслонила бы от солнца все эти жёлтые сурепки!

– Это всё враки, – сказал я. – Я вот слышал, что Филиппа обучал сам Иаков-младший, и учение его носило гностический характер. «Учение о мировом льде», может, слышала о таком? Так вот, пока Иисус со всей прямотой и решительностью пытался втолковать народу по ту сторону Иордана свою единственно благую весть, Иаков-младший хромал на свою длинную палку по улицам Переи и Иудеи и впитывал «мудрость мирового льда», немыслимого в пустыне и потому там так желæмого. К нему пришли четыре зверя – олень, баран, мангуст и волк – и сказали, что мысль подобна воде, а лёд водой быть не перестаёт, однако обжигæт, поэтому даёт как бы огонь, и этот как бы огонь он как бы Божия искра, которая дала жизнь всему сущему и несущему. Поначалу Иаков-младший в это не поверил и отогнал корявой палкой таких докучливых зверей, однако ему явился Ангел, настолько красивый, что Иаков-младший ощутил love at first sight, впал in love not limbo, и принялся Ангела слушать, и повторять за ним. И вот именно учение Ангела Иаков-младший передал Филиппу, с которым тот носился по Кесарии или где-то там ещё, выдавая его за веру в Христа и ища наивных дурочек, ждущих помощи, вроде тебя, которым можно будет это учение передать, но не половым путём, как тебе того бы хотелось, а бесполезным внушением, а, может быть, даже и вредным как для нервов, так и для кошелька с желудком. Кстати, сколько у тебя осталось? Четыре монеты?