Текст книги "Златовласая амазонка"

Елена Арсеньева
Златовласая амазонка

© Арсеньева Е., 2007

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2013

* * *

Кто, кроме сердца, даст любви закон?..

С. Глинка

Часть I
Звезда злокрылая

1. Сероглазый водяной

Май едва перевалил за середину, но жара установилась нестерпимая, так что Волга у песчаных отмелей насквозь прогрелась. Воздух был напоен острым духом цветущей по берегам дикой смородины и будоражил душу. Серебряные листья тальника трепетали под легким ветерком; заливался в вышине жаворонок, и Ангелина, раскинув руки, выгнулась, едва не касаясь воды распущенными золотистыми локонами, ощущая, как счастье пронизывает ее каждым лучом солнца, каждой трелью, льющейся с небес. Твердые ребрышки песка щекотали подошвы. Ангелина осторожно плеснула на себя воду и провела влажными ладонями по белому взопревшему телу, наслаждаясь своей нежной кожей, налитой грудью, длинными ногами, очертания которых в прозрачной воде двоились, словно рыбий хвост. Нет, русалочий хвост!

Ангелина расхохоталась и решила, что, ежели невзначай кто чужой покажется, она прикинется русалкою и уплывет к другому берегу, скроется там среди тальников. Именно в таких зарослях и живут речные владычицы, которые всегда охочи приласкать неосторожного купальщика, да так, чтобы забыл он белый свет, опустился в их объятиях на дно. А кому нужны неосторожные купальщицы вроде Ангелины? Осклизлому, зеленобородому старику-водяному? Нет, бывалошные люди сказывают, будто водяной стар лишь на ущербе луны, а при рождении ее он молод.

Хоть и уверяла себя Ангелина, что бояться нечего, а все же ойкнула, когда длинное стройное тело почти без брызг врезалось в воду, прочертило за собой сверкающий след; вот из волн поднялась мокрая голова, встряхнулась, отбрасывая с лица светло-русые пряди, и серые насмешливые глаза глянули на Ангелину вприщур.

Казалось, этот взгляд длился долго-долго, и что-то произошло с миром в эти мгновения, и Ангелина даже вскрикнула, осознав, что прежнее ощущение счастья было подобно легкому дуновению ветерка перед тем бурным смятением чувств, которое обрушилось на нее и потрясло все существо.

От изумления («Надо же, накликала!») она забыла даже завизжать и стояла недвижимо до тех пор, пока «водяной» не воспрял из волн во весь свой немалый рост и не встал рядом.

Он был обнажен по пояс, и от никогда прежде не виданной красоты и гармонии стройного юношеского тела у Ангелины приостановилось сердце, а потом забилось так торопливо, что она стала задыхаться. Капельки воды переливались на гладких прямых его плечах, кожа была золотистая, чуть тронутая первым весенним загаром, а вовсе не зеленовато-бледная, какая подобала бы повелителю речных глубин. И от бедер его не змеился чешуйчатый рыбий хвост, а в воду погружены были обыкновенные ноги, совсем по-человечьи обтянутые белыми полотняными мокрыми исподниками.

Как ни была простодушна Ангелина, она все же сообразила, что никакой перед ней не водяной, а такой же купальщик, как и она, с тою лишь разницей, что незнакомец, пусть и прекрасный, все-таки мало-мальски одет, а вот она-то стоит перед ним голым-голешенька!

Самое время было завопить и спугнуть охальника, но горло у Ангелины почему-то пересохло, а ноги отнялись. Она только и смогла, что глубоко вздохнуть, когда незнакомец приблизился, неотрывно глядя ей в глаза, причем взор его сделался вдруг недоверчивым, изумленным, а дыхание участилось так, что Ангелина увидела, как мелькает, пульсируя, жилка на его сильной шее, кожа незнакомца покрылась ознобными пупырышками, а крошечные соски на великолепно вылепленной груди затвердели… точь-в-точь как у нее самой, смятенно поняла Ангелина и попыталась хоть грудь прикрыть, но не смогла шелохнуться: только обреченно закрыла глаза, когда губы незнакомца дотронулись до ее губ.

Сначала это было лишь осторожным касанием, но уже через мгновение вся их кровь, гонимая бешеным стуком смятенных сердец, прилила к губам, и они затрепетали, пробуя друг друга на вкус, дрожащие языки делались все смелее, рты алчно засасывали друг друга.

Ангелина пошатнулась, когда пальцы незнакомца повторили очертания ее грудей, а потом так же неторопливо, дразняще, сводя с ума, поползли по животу к ногам.

Чтобы не упасть, ей пришлось за что-то схватиться. Под ладонями оказалось мокрое полотно, и Ангелина краешком затуманенного сознания поняла, что это чресла незнакомца. Отдаваясь поцелую, она ухватилась за мокрую ткань, но пальцы ее соскользнули, поползли по животу юноши, а внизу этого плоского мускулистого живота наткнулись на твердую выпуклость, которую Ангелина с любопытством ощупала. Незнакомец обморочно застонал, не отрываясь в поцелуе от ее губ, и, подхватив девушку на руки, понес на отмель, прогретую насквозь, так что пылающее тело Ангелины не ощутило ни малейшего холода, только по бедрам провели чьи-то прохладные ладони, но не остудили внутренний жар, а распалили ее до полного самозабвения, до того, что она, повинуясь древнему темному зову, бессознательно развела ноги и выгнулась, желая сейчас одного: встречного движения мужского тела. И незнакомец ответил на ее зов.

– …У нас в Нижнем купцы считают, что ученье – баловство, а для дочерей – даже вредное занятие, но Ангелина получила изрядное образование. Что же до прочего… Жизнь в глухой деревне мало простору дает для светского воспитания, – рассказывала гостье княгиня Елизавета Измайлова, – а к Смольному душа у девочки никогда не лежала из-за суровости тамошних порядков. Впрочем, к чему обременять вас нашими заботами?..

Гостья-француженка понимающе посмотрела на княгиню своими миндалевидными темно-карими глазами. Дивный разрез этих ярких глаз позволял предположить, что и все лицо маркизы д’Антраге было очаровательно до того, как его изуродовала сабля какого-то санкюлота[1]1
  «Бесштанные» – так гордо именовали себя восставшие парижане во время революции 1789 года.


[Закрыть], опьяневшего от безнаказанности и крови, – одного из тех, кто косил головы своих жертв по Парижу. Маркиза чудом осталась жива, но вот уже более двадцати лет принуждена скрывать свое изуродованное шрамом лицо подобием чадры – столь изящной и сшитой из такой прозрачной кисеи, что она казалась необходимым дополнением элегантного туалета.

Маркиза д’Антраге умоляюще сложила руки:

– Не могу не принять близко к сердцу того, что касается дочери моей дорогой подруги! Были ли у нее домашние воспитатели?

– Как не быть? – почти обиделась старая княгиня. – Медамов и мосье перебывало – бессчетно! Вы же знаете: в наше время стоит лишь зваться французом, чтобы заслужить доверие знатных фамилий, однако учителями они были столь ничтожными, что физиономии и имена их совсем вышли из памяти!

Тотчас же княгиню бросило в жар от собственной бестактности, однако сказать что-то во исправление сего она не успела.

– А как же не выйти? Бежать от революции сделалось доблестью высших слоев, и вся Россия теперь покрылась пеною, выброшенной французской бурею, – послышался с порога звучный голос, и князь Алексей, высокий, худой, с орлиным носом, седыми бакенбардами и благородным лицом, по-молодому проворный и не по годам статный, вступил в залу, отвесил небрежный поклон дамам и продолжал свою речь, не заботясь представиться незнакомке.

«Le provincial vrai!»[2]2
  Воистину провинциал! (фр.)


[Закрыть] – подумала гостья, однако жизнь научила ее сдержанности, потому она даже бровью не повела, а устремила на хозяина столь внимательный и приветливый взор черных очей, что, казалось, ничего более приятного, чем эти издевки над ее соплеменниками, она в жизни своей не слыхивала!

Княгиня Елизавета, воспитанная по-старинному, и помыслить не могла перебить разошедшегося супруга.

– При матушке Екатерине повелись, а при Павле и вовсе размножились у нас эмигранты эти! Не было полка в армии, в коем бы не водилось их по два-три человека, – продолжал нахлестывать любимого конька князь, не отдавая себе отчета, сколь это смешно – честить французов не сочной русской бранью, а утонченным французским же языком! – Кому удалось попасть в службу, более других повезло. Прочие подавались в учителя, и хоть в российских понятиях сие звание немногим выше холопа-дядьки, да все ж плоха честь, когда нечего есть. Вот и рассеялись бывшие французские дворянчики по всей земле Русской.

И тут князь Алексей обратил наконец внимание на непритворный ужас, исказивший черты его жены, и смолк озадаченный.

– Позвольте представить вам, маркиза, мужа моего, князя Измайлова, вотчима[3]3
  Так в старину произносилось слово «отчим».


[Закрыть] Машеньки, – скованным от неловкости голосом промолвила Елизавета и сказала мужу: – Маркиза д’Антраге сейчас из Лондона, почти прямиком от нашей Маши и Димитрия…

Поцеловав ручку гостьи, князь так заразительно расхохотался, что и дамы не сдержались, подхватили.

– Думаете небось: экий медведь русский? А, ваша светлость? – Он оживленно заглянул в темные глаза маркизы. – Что ж, простите старика великодушно, ежели обидел, а все ж правда моя, хоть и горькая: не сумели вы, аристократы, слабыми белыми своими ручками власть удержать – вот и утирайте ими теперь слезы от злых насмешек. Храни Бог, ежели выпустят и русские Россию из рук: тоже нахлебаются горького на чужой стороне!

– Господи, спаси и сохрани! – обмахнулась крестом княгиня. – Революция – гнусное событие, а ее деятели – вампиры, каннибалы! – со страстью сказала она. – Моя дочь, баронесса Корф, рассказывала, что в ту пору в Париже… Впрочем, что это я? – засмеялась она. – Вы ведь и сами все знаете, все помните!

– Такое не забывается, – глухо промолвила гостья.

Первым делом она поведала княгине Елизавете, как в годы террора пряталась вместе с Марией Корф в каменоломнях под старым монастырем кармелиток. Гостья вообще была прекрасно осведомлена о жизни супругов Корф в Лондоне, где барон продолжал свою дипломатическую деятельность. Старый же князь Алексей Михайлович долгие годы негласно представлял интересы России на Балканах, однако после смерти великой Екатерины император Павел, по какому-то недоразумению или наговору, отставил его от службы. Князь уехал в родовое нижегородское Измайлово, и хотя новый государь, Александр Павлович, всяческими посулами заманивал его в Иностранную коллегию, тот на уговоры не поддался и за двадцать почти лет покидал Измайлово не более десяти раз: отвозил внучку в Смольный институт; забирал из института прошлым летом – да вот нынче забота о будущности юной баронессы Ангелины Дмитриевны вынудила Измайловых подумать о постоянном городском жительстве.

– А что? – сердито вскинул было бровь князь. – Главный-то во всей Европе злодей у самых врат наших стал! Вот до чего довело пристрастие к французишкам: всех он под каблук свой корсиканский подтоптал.

– Полагаю, вы говорите о Бонапарте? – уточнила маркиза с такой ненавистью в голосе, что князь воззрился на нее с горячей симпатией.

– О ком же ином? Я за себя не трушу, Бог нас не оставит – лишь бы Россия безопасна была. Но не вижу конца и меры бедствиям, которые покроют Отечество наше, ежели французское чудовище переступит российские границы. А ведь все к тому идет!

– Наполеон, если начнет кампанию, намерен уничтожить крепостную зависимость в России. Верно, в таком случае следует опасаться «общего резанья», когда мужики, прельщенные посулами свободы, поднимутся с топорами против помещиков? – спросила маркиза.

– Ничуть не бывало! – вскинулся князь Алексей. – Русский человек способен предать Россию для русского же: Стеньки Разина, Гришки Отрепьева, Ивашки Болотникова, Емельки Пугачева и иже с ними. Но не для иноземца, ибо ненависть к чужеродному – в основе русского характера, и великий Петр напрасно старался ее искоренить.

Княгиня Елизавета издала жалобный стон, и тут гостья великодушно решила положить конец страданиям деликатной хозяйки.

– Не все чужеземцы чудовища, и не все, что исходит из иных земель, особенно из Франции, несет вред, смею вас заверить!

– Теперь ваша правда, – благодушно согласился князь Алексей. – Жаль, что вы, сударыня, у нас проездом, а то просил бы я легонько приложить вашу великосветскую ручку к нашей деревенской красавице!

Мгновение маркиза смотрела на Алексея Михайловича неподвижным взором, и княгиня Елизавета внутренне ахнула, решив, что вот теперь-то она обиделась: мыслимое ли дело – предлагать роялистке из древней фамилии роль презираемой madame! – однако приветливая улыбка осветила глаза маркизы, и княгиня Елизавета успокоилась, подумав, что гостья могла за искренний привет и ласку принять приглашение воспитывать их внучку.

– Прошу извинить, сударыня, – произнесла княгиня. – Наверное, вы упрекнете мое гостеприимство, однако известное дело: бабушки обретают другую молодость во внучках! Боюсь, я чрезмерно хлопочу над Ангелиною, но, похоже, пребывание в Смольном прошло для нее даром!

– Ангелина? – приподняла красивые брови маркиза. – О, понимаю. Дочь Марии! На обратном пути я была бы счастлива встретиться с нею в Санкт-Петербурге, так что ежели у вас будут какие-то наказы, я их исполню с охотою.

Княгиня поклонилась:

– Чувствительно признательна вам, сударыня, однако вы не поняли меня. Ангелина уже более года как завершила курс обучения и живет дома, с нами. Это и составляет главную нашу заботу, ибо девица на возрасте, все ее сверстницы давно уже замужем – она же только и знает, что читать какую-нибудь «Амалию Мансфилд»[4]4
  Очень популярный в начале XIX в. роман г-жи Суза.


[Закрыть]! Платье новое на ней – новое только час, на других же барышнях оно будто и вовсе не изнашивается!..

Елизавета осеклась, недоумевая, что это вдруг разошлась хаять любимую внученьку перед первой встречной. Вдобавок гостья смотрела так странно…

– Значит, дочь Марии здесь? – Голос маркизы д’Антраге дрогнул. – А я-то пыталась разыскать ее в Смольном, да эти старые наседки – классные дамы… – Она расхохоталась, закинув голову, и тонкая чадра запала в ее открытый рот, так что княгине на какой-то жуткий миг почудилось, будто перед нею оскал черепа. Но гостья обернулась к ней, и взор ее прекрасных глаз тотчас успокоил мимолетную тревогу.

– Мария желала, чтобы дочь ее выросла вполне русской, – пояснила княгиня Елизавета. – Кроме того, родив дитя в зрелые годы, ни Мария, ни Димитрий Васильевич, похоже, так и не поверили вполне, что стали отцом и матерью!

Со стороны, наверное, могло почудиться, что княгиня осуждает дочь и зятя, однако в голосе ее отчетливо звучала благодарность судьбе за то, что Мария и муж ее были всецело поглощены друг другом и карьерой барона Корфа, а потому даровали Измайловым на старости лет это счастье: растить и воспитывать любимое дитя. Ангелина была светом их очей, и княгиня Елизавета могла упрекать себя лишь за переизбыток любви и ласки, из-за чего Ангелина и к двадцати годам казалась сущим ребенком, а никак не девицею на выданье.

* * *

…Блаженная тяжесть навалилась на Ангелину, терлась о ее жаждущее естество, однако того, чего бессознательно желала она, не случилось. Руки юноши то хватали ее, то отпускали; он что-то досадливо шептал, терзая ее губы… Ангелина приоткрыла глаза и увидела, что он лихорадочно пытался развязать мокрые тесемки своего исподнего, но они никак не поддавались нетерпеливым пальцам. Ангелина потянулась помочь, но ее руки вновь встретили напрягшуюся, обтянутую полотном плоть, и она только разок приласкала ее, как вдруг незнакомец уже не застонал, а зарычал и так прижал Ангелину своим телом, что та едва не задохнулась. Он весь содрогался, его тяжелые вздохи оглушали ее. А потом, к величайшему ее разочарованию, он скатился с нее и обессиленно распластался на песке, бурно дыша.

Ангелина забыла осторожность и стыд, она знала лишь одно: распалив до изнеможения, он так и не погасил сжигавший ее жар, в то время как сам… Она не знала, что все это значит, она просто рассердилась, а потому вцепилась в завязки зубами и так их рванула, что юноша вскрикнул от неожиданности, а тесьма не выдержала – и лопнула.

Незнакомец лежал, распластавшись, бесстыдно воздев к небесам знак своей божественной земной сути, но более не делая попыток прикоснуться к Ангелине, а как бы в ожидании, предоставив себя ее заботам.

Она дрожащими руками стала нежить его и гладить, однако слишком распалена была, чтобы думать сейчас о другом наслаждении, кроме своего, а потому в нетерпении вскочила на незнакомца верхом, коленями сдавив его бока… И ей почудилось, будто она насадила себя на раскаленный жезл, который вошел в нее чуть ли не до самого сердца.

Новый душераздирающий вопль огласил окрестности, и Ангелина, сорвавшись с этого обоюдоострого, окровавленного меча, почти бездыханная рухнула на песок, сжалась в комочек, зашлась в рыданиях, вдруг поняв, что боль и кровь означают утрату девичества – самого драгоценного сокровища для всякой незамужней женщины.

Сейчас она не могла понять, где были ее стыд и разум, почему она впала во грех с первым встречным… И добро бы он ее, а то ведь сама себя лишила невинности! И, осознав это, Ангелина залилась горькими слезами, которые, увы, нельзя было выплакать дедушке в плечо или бабушке в колени: все, кончилась ее девичья пора, навеки и с корнем вырвала она себя из привычного мира домашней, снисходительной любви… теперь она одна, навеки одна!

– Нет, – раздался у самого уха шепот, и теплые губы прильнули к ней ласковым поцелуем: – Не плачь! Ты не одна! Я с тобою!

И вдруг у Ангелины захватило дух, ибо она ощутила его руки и губы на своих бедрах. От радости она вся обессилела и безропотно позволила перевернуть себя на спину, всецело отдаваясь во власть незнакомца.

– Милая… – долетал чуть слышный шепот. – Милая, ненаглядная моя!

Ангелина попыталась приподняться, но тяжесть его тела не позволяла шевельнуться. Теперь Ангелина вовсе не пылала к нему жаждой мести: ведь руки незнакомца порхали по самым сокровенным уголкам ее естества и извлекали из него сладостную, томительную мелодию, в лад которой начали медленно вздрагивать и ее сердце, и ее тело. Будто желая отблагодарить Ангелину, незнакомец осыпал поцелуями ее лоно. Он нашарил языком какое-то волшебное местечко в самой его сердцевине, и Ангелина не сдержала стона изумления и восторга. Его губы сделались смелей, жарче, да и она отвечала со всей страстью: ласкала, целовала, гладила его везде, где только могла дотянуться ртом, пока трепет близкого наслаждения не сотряс ее тела. Тотчас незнакомец вновь оказался с нею лицом к лицу, чресла с чреслами, и они неистово сплелись в блаженных содроганиях, вцепились друг в друга, враз исторгнув из самой глубины сердец и тел:

– Люблю тебя!

– Люблю тебя!

– …Сколь я слышала о молодой баронессе, ей надобно сделаться общительной и обходительной, чтобы на балу не приходилось весь вечер сидеть и удалось бы составить выигрышную партию, – проговорила маркиза д’Антраге, и князь с княгинею переглянулись, удивившись, как скоро поняла и точно выразила странная гостья суть их намерений. – Поверьте, не было бы в мире человека счастливее меня, когда б я сама смогла уделить время и внимание дочери Марии! Но я здесь лишь для того, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение… – Маркиза вновь не совладала с голосом, и Елизавета подумала, что, верно, и впрямь роковые события связывали в прошлом ее дочь с этой загадочной гостьей! А та, уняв волнение, продолжала: – Однако есть у меня на примете человек, который вам необходим. Конечно, это француженка, – она улыбнулась князю Алексею не без тонкого укора, – но в Нижнем прижилась и открыла процветающее дело. Я говорю о мадам Жизель, модистке… о нет, королеве модисток! – поправилась маркиза, заметив пренебрежительную переглядку Измайловых. – Мадам Жизель в действительности – графиня де Лоран, моя кузина, и все благородное вековое прошлое нашей семьи помогло ей создать вокруг себя такую атмосферу изящества и утонченности, которая окажет на юное существо самое благотворное воздействие… не в пример этой светской тюрьме, Смольному институту! – добавила маркиза, и эти ее последние слова оказались решающими: князь Алексей был ярым противником недомашнего женского образования, и всякий уничижительный отзыв о столичном заведении находил прямой доступ к его сердцу. Он сразу согласился доверить воспитание Ангелины неведомой мадам Жизель, ну а княгиня Елизавета стояла перед любимым мужем как лист перед травой, не выходя из его воли, – не вышла и сейчас.

Полагая, что настала пора представить маркизе ее новую протеже, княгиня Елизавета выглянула в окошко, однако ни гнедого, ни Ангелины на лужайке не оказалось. Послали горничных девок поискать барышню – нигде не нашли. А маркиза вдруг заспешила и, посокрушавшись, что так и не свиделась с дочерью Марии, отказалась от обеда и откланялась, раз двадцать повторив на прощание адрес мадам Жизель и посулив непременно свидеться с Измайловыми в Нижнем.

Ангелина так и не воротилась, хотя уже позвали к чаю.

– Поехала покататься… – предположила Елизавета.

– Нет, – досадливо покачал головою князь. – Нет, конек-то уже в конюшне. Небось сбросил ее да ускакал, а она слезы где-нибудь точит. Ох и неудаха! Но что ж делать, Лизонька! Это как у лошадей, – обратился он к любимой теме, – иноходец не скачет рысью, а рысак не перейдет на иноходь. Девонька у нас добрая, ласковая, умница… А все же снулая какая-то.

– Она красавица! – обидевшись, воскликнула Елизавета.

– Спящая красавица, – ласково усмехнулся муж.

– Да, сердце у нее спит, – с тяжким вздохом добавила княгиня, еле удержавшись, чтобы не назвать самый, на ее взгляд, большой недостаток внучки: «Она ведь, кажется, еще ни разу не влюблялась!»

…Когда Ангелина пришла в себя, она была одна на берегу, уже одетая. Пытаясь понять, сон то был или явь, она побродила, но не нашла ничьих следов, кроме копыт своего гнедого, и не поленилась снова раздеться и переплыть на другой берег. За серебристыми тальниками сырой песок был весь истоптан лошадью, а еще Ангелина нашла следы сапог и вдавленную в траву золотую чеканную пуговицу. И наверное, даже у нищего дровосека Али-Бабы не трепетало так сердце, когда он набрел на пещеру сорока разбойников, как задрожало, забилось сердце у Ангелины, когда она сжала в руке эту пуговку, поведавшую ей так много…

Ее речное божество все же было человеком – убедилась она. И хорошо, что отдала Ангелина страстно и бездумно свое девичество не какому-нибудь простолюдину – первые в своей жизни слова любви услышала она от лихого гусара! И был он вдобавок офицером и человеком далеко не бедным.

Русское дворянство всегда считало службу в кавалерии первостатейным делом. Но далеко не всем она была по карману из-за покупки собственных лошадей и дорогостоящего конного снаряжения. Устав требовал, чтобы у гусарских офицеров все пуговицы, шнуры и галуны на доломане и ментике[5]5
  Доломан – гусарская куртка, на которую накидывают ментик – верхнюю куртку, ее носили обычно на одном плече со свисавшими рукавами.


[Закрыть] были золотыми или серебряными, лядунка – маленькая сумка для патронов – также должна была иметь крышку из чистого серебра или золота. Поэтому в кирасирских, драгунских и гусарских войсках на обер-офицерских должностях служило немало молодых людей из знатных и богатых фамилий.

Целую неделю Ангелина занималась только тем, что невзначай выспрашивала обо всех молодых соседях, бывших на военной службе, и вскоре узнала, что сероглазый да светловолосый ухарь, разбивший сердца без малого дюжины дворовых девок (о количестве похищенных невинностей вообще ходили баснословные слухи), был не кем иным, как внучатым племянником старой графини Орликовой, которого даже родимая маменька за распутство у себя не держала, ибо он был малым очень добрым, но гулякою и бретером. Звали его Никита Аргамаков, и хоть не по душе было Ангелине оказаться всего лишь одной из множества кобылок, которых покрыл этот жеребец, оставалось утешаться хотя бы тем, что был он весьма знатного рода, ведущего свое начало от дьяка Василья Аргамакова[6]6
  Аргамак – старинное название верховых лошадей самых ценных восточных пород (тюрк.).


[Закрыть], который еще в 1513 году прославился в смоленском походе царя Иоанна Васильевича и обрел за то потомственное дворянство.

Ангелина узнала также, что Никита Аргамаков чуть ли не в тот же день, когда любострастничал с нею на волжских отмелях, получил срочное предписание и отбыл в свой Белорусский полк. Он уехал, не было надежды встретить его опять, а все же Ангелина не могла одолеть искушения снова и снова приезжать на заветный обрыв и смотреть, как колышутся в волнах серебристо-зеленые тальниковые косы, мечтая лишь об одном: чтобы все вновь было, как тогда… И ненавидя себя за это.

Дознался ли Никита, с кем слюбился на золотистой песчаной постели? Нет, едва ли! И времени у него не было, и никаких причин счесть Ангелину чем-то большим, нежели крепостной девкой, охочей до случайных барских ласк, не было – наверное, даже лица ее не успел разглядеть! И небось легче Волгу поворотить от Каспия к северу, чем заставить Никиту вспомнить хотя бы цвет глаз девы, которая так пылко и щедро любила его под мерный перекат волжских волн.

Это было самым нестерпимым: все время думать, что он забыл ее в тот же миг, как дал шпоры коню, и Ангелина по-настоящему обрадовалась, когда князь и княгиня объявили ей о своем намерении как можно скорее отбыть в Нижний.

Она встрепенулась и, убежав в свою светелку, несчетно положила земных поклонов Пресвятой Деве за то, что надоумила деда с бабкой уезжать, а заодно поблагодарила неведомую маркизу д’Антраге. Она торопила отъезд как могла и даже не побывала на прощание на заветном берегу, только вдруг, уже с подножки заложенной кареты, на минутку забежала в сад, припала лицом к цветущим смородиновым ветвям, близко глянув на крошечные бледные цветочки, растерла в пальцах зеленый листок, отмахнулась от толстого сердитого шмеля – да и была такова.