Текст книги "Чужая дочь"

Рита только подошла к двери парикмахерской – а Михаил тут как тут! Цап ее за руку, в машину втащил, рукой махнул: езжай, мол, товарищ, да назад не оглядывайся! – и повез в дом своей тетки!

Он думал, Рита ужасный шум поднимет, а она так перепугалась, что одно твердила: «У меня же очередь пройдет… я ж за неделю записалась к Жоржу Ивановичу!»

Говоров смекнул, что Жорж Иванович – это и есть парикмахер, мастак жечь женские волосы перманентом. Но сейчас было не до Жоржей. Надо дело быстро проворачивать. Потому что если Ритка начнет его, Михаила, проклинать, орать и плакать, он ее, конечно, отпустит.

Что ж он, зверь какой-то? Это в старые времена говорили, мол, стерпится – слюбится, а в наше советское время не может быть любви по принуждению!

Самое удивительное, что все получилось куда легче, чем ожидал Говоров. Условный противник (Рита, значит) был совершенно подавлен умело проведенной артподготовкой. Говоров этим воспользовался и немедленно перешел в наступление – все прямо выложил: и про Витьку Ефремова, и про перманент, и про свои, конечно, планы рассказал. Рита и сама знала, что Говоров на красный диплом идет, – значит, получит хорошее распределение. А может быть, его даже в городе оставят, такие возможности тоже не надо исключать. Сама она, честно сказать, училась так себе, до первой десятки выпускников ей было как до луны. Зашлют в село… Или куда-нибудь на национальную окраину! Само собой, в нашей советской стране учитель на селе – первый человек, да ведь разве сумеет городская девчонка себя сразу поставить как надо? Это только в фильме «Сельская учительница» все красиво выходило, а на самом деле тяжело приходится, даром что кулаков всех повывели. Немало есть еще у нас недостатков. Понятно, что все они будут постепенно искоренены, но до этого еще время должно пройти, а за это время с неопытным, нежным и таким красивым существом женского пола всякое может случиться.

Пока Михаил говорил, Рита смотрела в окно. Потом спросила:

– Что-то я не пойму… Значит, ты меня похитил, чтобы мне не сожгли волосы перманентом и чтобы не пришлось в село по распределению ехать?

Он вопросу так удивился, что даже онемел. И слово-то какое нашла – похитил!

– Ну? – поторопила его Рита. – Чего молчишь? Говори, Говоров! Не оправдываешь фамилию! Тебя скорей можно назвать Молчунов!

– Ну, – промямлил Михаил наконец, – ты можешь что угодно думать, только я не могу допустить, чтобы моя любимая девушка…

– Любимая? – изумленно повторила Рита. – Ты меня любишь, что ли?

– А то как же? – обалдело спросил Говоров. – Ты разве сама не знаешь?

– Любишь? – настаивала она. – Так и скажи!

Говоров вспомнил букеты-конфеты и концертно-театральные билеты, которыми так и осыпал Маргариту.

Вот девчонки… Над Михаилом уже все друзья хохочут, а Рита что – без глаз?

Хотя… как же это он забыл? От кого-то слышал фразу, показавшуюся тогда ужасно смешной и нелепой: женщины, мол, любят ушами.

На самом деле это так же гениально, как про опережающий удар по противнику на неизвестном ему направлении!

Ну, тут Михаил свою фамилию оправдал… На всю катушку! И в конце концов Рита сказала, что фамилию ему надо менять на Поцелуев.

Потом призналась, что Михаил ей всегда нравился, но она считала его тюхой по сравнению с Виктором Ефремовым. Однако даже Ефремов никогда в жизни не решился бы похитить девушку! А ее похитили… как в кино…

Ну да, нравились Рите решительные парни, что тут еще скажешь!

Вспомнив это, Говоров собрался наконец проявить решительность в налаживании супружеских отношений и тронул жену за плечо.

Она не шелохнулась.

Поцеловал пестренькую баечку халатика, обтягивавшего это худенькое плечо…

Но тут Маргарита так дернулась, что Говорову досталось по носу.

– Рита, ну хватит норов показывать! – воскликнул Говоров. – У меня с сорок четвертого не было никого, клянусь!

Маргарита тихо заплакала, уткнувшись в подушку.

Говоров ждал.

Вот женщины! Непременно надо из мужчины душу вынуть!

Нет, не все такие… не все… или та была одна-единственная?

Зажмурился, чтобы не вспоминать.

Нет ее больше. Что проку мучиться?

Он вернулся домой. К жене.

В это мгновение Маргарита села, повернулась к нему.

Говоров настороженно ждал.

Сейчас обнимет?..

– Так я и поверила! – непримиримо выплюнула Маргарита. – Ты год в Германии был! Тебе там что, фрау пресными показались?

– Перестань так со мной разговаривать! – не выдержал Говоров.

Ну, она будто только этого и ждала. Всхлипнула, стиснула руки на груди.

Говоров сам не мог понять, какое чувство сильнее: то ли злость на жену, то ли жалость к ней. И так хотелось ласки, женской ласки, любви…

А Маргарита покосилась на приотворенную дверь спальни и вдруг ляпнула – с такой ненавистью, что Говоров даже вздрогнул:

– Не могу ее видеть. Не могу! Забирай и отвози в детдом обратно.

Ее трясло от злости.

Говоров стиснул край пододеяльника:

– Чтоб этого слова – детдом – я больше не слышал, ясно?

Маргарита косилась, как на врага народа, и молчала.

Ничего! Надо сразу поставить все на свои места!

Потянулся к планшету, лежавшему на тумбочке возле кровати, открыл, подал Маргарите листок гербовой бумаги:

– У нас теперь с тобой двое детей: Константин и Лилия Говоровы!

Маргарита спросила, глядя на документ с опаской:

– Что это?

Кулаком отерла слезы, шмыгнула носом, начала читать.

«Так, – подумал Говоров, – теперь бы в какой-нибудь окопчик прыгнуть, пока не отбомбятся…»

– Метрика, – насмешливо произнесла Маргарита. – Говорова Лилия Михайловна!

Ох, сколько яду умеют женщины в самые простые слова подпустить!..

– Отец – ну, это понятно. Мать… – Она запнулась: – Маргарита Говорова?

Повернулась к мужу, уставилась, все еще не веря, что такое возможно, что он не только девчонку какую-то, нагулянную невесть с кем, привез, но и записал в метрику свою жену – жену! – как ее мать!

– Ты как это сделал? – выдавила с трудом. – Ты как посмел эту… на меня записать?!

Говоров перевел дыхание.

– Она не «эта». Она наша дочь, и ее зовут Лиля!

У Маргариты даже слезы высохли от возмущения. Сморщилась так, словно ей было не тридцать лет, а девяносто!

– А ты меня спросил?! Спросил, прежде чем такое ярмо на шею вешать?! Как с ней жить? Она же немая! Ненормальная!

Говорову казалось, что каждое слово жены – игла, которую она втыкает ему в сердце.

Хотя, наверное, со своей точки зрения она права…

Да какого черта! Нет никакой точки зрения и никакой другой правды! Лиля – его дочь! Это все, что у него осталось на память о Тасе и их любви!

И девочка останется с ним, а Маргарита от злости пусть хоть узлом завяжется!

Он выхватил метрику у жены:

– Я не спрашиваю, а принимаю решение! И тебе придется смириться. Ясно?!

Сунул метрику в планшеты, лег, отвернулся от Маргариты.

Получил любовь и ласку, фронтовик? Ну и спи бревном!

Маргарита грубо, толкая мужа, перелезла через него, соскочила с кровати, схватила подушку, бросилась к двери, но замерла.

Говоров угрюмо молчал, зажмурившись.

– Ты все испортил! – прорыдала Маргарита. – Ты нашу жизнь поломал! Я тебя так ждала…

Последние слова прозвучали до того жалобно, нежно, что Говоров открыл глаза.

Маргарита плакала, прижимая к себе подушку.

«Вот дурочка, – подумал Говоров покаянно. – Ну зачем так… подошла бы… обняла, поплакала… Все же можно уладить мужу и жене! Наверное, мне первому надо. Ладно, сейчас встану!»

Не успел.

– Забыть никогда не смогу! – процедила Маргарита с ненавистью. – И простить никогда не смогу!

И ушла на диван.

А Говоров надел гимнастерку, сунул ноги в старые, довоенные, суконные тапки и, гремя своим медально-орденским иконостасом, пошел в кухню.

Успокоиться.

* * *

Сосед-доктор жарил картошку на своем примусе. Видно, только что из госпиталя вернулся.

Даже при свете тусклой лампочки было видно, что он белый от усталости.

– Доброй ночи, Евсей Ильич, – буркнул Говоров, стараясь на него не смотреть и скользя взглядом по двум старым этажеркам с кастрюлями.

Вот эта, почти пустая, – соседа. Вторая, заставленная посудой да еще принакрытая кружевной салфеткой (Маргарита норовила эти салфетки кругом да всюду настелить!), – их, Говоровых.

Эх, побелить бы тут… потолок весь черный от примусного чада. Но из Маргариты такой же белильщик, как из Говорова балерина. А сосед – однорукий. Придется, видно, на пару с Егорычем…

– Что, не спится, Михаил Иванович? – весело спросил сосед.

– Да вот… – протянул Говоров. – Нога болит – спасу нет.

Он вспомнил, что, когда садились ужинать, хотел пригласить за стол и Евсея Ильича, однако тот был в госпитале. Надо бы угостить его американской консервированной ветчиной или тушенкой, нормального масла предложить вместо той вонючей «солярки», на которой он сейчас жарит картошку, но все продукты Маргарита унесла в комнату, в буфет, а идти сейчас туда и рисковать снова нарваться на скандал Говоров не мог себя заставить. Да ну их к черту, этих баб!

На столе осталась забытая им и не убранная Маргаритой фляжка, и Говоров обрадовался ей, как лучшему другу.

Вот повезло!

– У одного – рука, – рассудил Евсей Ильич, потрясая своей кожаной варежкой, – у другого – нога.

– Да нога то болит, то нет, – пробормотал Говоров, который терпеть не мог жаловаться. – Осколок, понимаешь…

Налил водку в кружку, взялся за другую:

– Будешь?

– Нет, нет! – отмахнулся Евсей Ильич.

Говоров усмехнулся: как это он забыл, что сосед непьющий? А ведь воевал, да и работает в медицине: уж там всегда есть возможность спиртяшки глотнуть. Но Евсея Ильича можно спокойно оставлять охранником что у бутылки, что у канистры, что у цистерны с любым алкоголем. И в рот не возьмет!

Конечно, для здоровья оно полезней – не пить, а для души – совсем наоборот. Если б не эта забытая фляжка, неведомо, что сделалось бы сейчас с Говоровым.

– А я махну, – сказал он и махнул. Одним большим глотком.

Но до того был взвинчен, что даже водка не взяла. Однако наливаться сразу до краев на глазах у соседа было неловко, к тому же требовалось у Евсея Ильича кое-что спросить.

– Слушай, сосед, тут такой вопрос… – нерешительно начал Говоров. – Дочка моя… ну, наша… после контузии. Не говорит. Не знаешь, лечат такое?

Сосед вздохнул:

– Да, война, война… Обычно говорят, что контузия лечится, если человек попадает в подобную ситуацию. Ну, чтобы клин клином!

– Ну ты даешь! – озадаченно развел руками Говоров. – Это что ж ее – опять под бомбежку?!

– Упаси бог! – махнул на него вилкой Евсей Ильич. – Ну что ты говоришь? Это… ну, просто случай какой-то должен быть, потрясение. Случайность!

– Потрясение… – вздохнул Михаил Иванович, с горечью думая о том, что у его крошечной дочери было, конечно, очень мало потрясений за два года ее жизни.

Столько их было, что и врагу не пожелаешь!

– Ты картошку будешь? – спросил Евсей Ильич.

– Нет, спасибо, – качнул головой Говоров.

– Ну, спокойной ночи.

Сосед, подхватив сковородку, ушел к себе.

Евсей Ильич был человек деликатный и понимающий: видел, конечно, что Говоров не в себе. Разве вернувшийся после пятилетнего отсутствия фронтовик сбежит от жены на кухню среди ночи и вцепится в забытую фляжку с водкой, если у этого фронтовика и его жены все хорошо?.. Однако вряд ли Говоров захочет жаловаться на жизнь, потому Евсей Ильич и ретировался с кухни так поспешно.

Чтобы не мешать соседу утешиться единственным способом, который у него остался.

Сорокаградусным способом.

Лишь только за соседом закрылась дверь, Михаил Иванович выпил снова, зажмурился. Кровь стучала в висках так, что чудилось, будто бомбардировщик заходит на вираж. Легкий фашистский бомбардировщик… вроде того, что разбомбил поезд, в котором ехала Тася с этой маленькой девочкой, тихо лежащей сейчас там, в комнате.

А Тася? Где лежит она? Где зарыли то, что от нее осталось?

Говоров рванул пуговичку нагрудного кармана, достал сложенный листок.

Развернул его и прочел слова, которые давно знал наизусть. Он бы мог и так вспомнить, что здесь написано, но не хотел отказать себе в счастье видеть этот ровненький почерк. Смотрел на строки, написанные Тасей, и словно бы слышал ее голос: «Мишенька, любимый мой! Я молю бога, чтобы ты остался жив. Любовь к тебе – это лучшее, что случилось со мной!»

Говоров зажмурился.

– Эх, Таська, Таська! Лучше бы нас вместе этой бомбежкой накрыло!

Лучше бы их накрыло этой бомбежкой где-нибудь в медсанбате, или в блиндаже, или в лесу. Убило бы, и следа бы от них не оставило! Но они погибли бы вместе. Ну, не вернулся бы Говоров сюда, в Ветровск, в эту квартиру, в эту закопченную кухню, к этим кастрюлям, и к Маргаритиным кружевным салфеткам, и к Маргаритиным скандалам, которым конца-краю не видно…

Чтобы избежать этих скандалов, он вынужден сейчас чиркнуть спичкой и поджечь Тасино письмо.

Она погибла, он жив и должен жить ради своих детей, ради Котьки и Лили… А поскольку Маргарита ни в чем не виновата, а виноват только он, Говоров, ну и война тоже, поэтому он и жжет это письмо.

Тасина любовь буйно пылала в железной погнутой миске, а Говоров рассматривал ту самую фотографию, которую отдала ему заведующая детдомом.

Капитан Говоров – моложе себя нынешнего, подполковника, на три года, а веселее и счастливее настолько, что он сам не сразу узнал свое лицо. Рядом – девушка в пилотке и гимнастерке, с пышной русой косой.

Он и она. Миша и Тася. Два человека, полюбившие друг друга на войне и разлученные этой войной навеки…

– Коса до поясá, – горестно выдохнул Михаил Иванович.

Он часто так говорил Тасе, перебирая вьющиеся светлые пряди:

– Ах моя же ты коса, ты коса до поясá…

Странно, что в ту пору, на фронте, Говоров даже не понимал, что так сильно полюбил Тасю. Там на шашни с медсестричками, санитарками, связистками, девушками из обслуги офицерских столовых и прочим женским персоналом смотрели очень просто. Мужчина не может выдерживать бесконечное воздержание, будь он хоть восемь раз политрук и член ВКП (б). Хотя Говоров очень старался держаться как подобает! Когда друзья-офицеры отправлялись «в рейд под юбку», как это у них называлось, он призывал на помощь воспоминания о Маргарите, о ее стыдливости и сдержанности. Ну, холодновата она была в супружеской постели, Говоров иногда даже стеснялся своего мужского пыла.

Хранил супружескую верность – это да. Всю войну хранил. Сорвался только раз – с Тасей. Она к нему липла как банный лист, вот уж точно! Глазищи свои ясные не сводила, так и норовила поближе к Говорову оказаться. Он думал – девчонка огни и воды прошла, хотя никто из его приятелей не мог похвастаться, что у Таси преуспел. Наоборот – ходили слухи, будто она недотрога. Ну, Говоров тогда еще посмеялся: везет ему на недотрог!

Когда у них с Тасей в первый раз все случилось, он очень удивился. Невинная девчонка (это он мог удостоверить доподлинно!), а столько в ней любовного жара!

Этим жаром она его и приворожила. Душу ему сожгла тем наслаждением, которое он получал от нее в постели. Вроде бы плоть одно – сердце другое, однако в сердце-то ему Тася через плоть пробралась.

Ну что ж, всякое бывает…

Тася никогда не расспрашивала его о семье, но все и так знали, что товарищ политрук женат, что ребенок у него. И речей о будущем – как после войны у нас сложится? – они с Тасей никогда промеж себя не вели. До этого – «после войны» – надо было еще дожить. Оба по опыту знали: не доживали как раз те, которые строили планы. Судьба ведь любит над мечтами смеяться! Вот и Говоров с Тасей ни о чем не мечтали, жили одним днем. Говоров был уверен, что, когда расстанутся, погрустит немного, ну и забудет Тасю. Ну вот и перевели его в другой полк, вот он и уехал, вот и старался ее забыть.

Он там, в спальне, давеча бросил Маргарите, мол, с сорок четвертого года у него никого не было: мол, знай, это я тебе верность хранил.

Какого! Не ей он верность хранил, а Тасе. И не то чтобы очень старался – никто не нужен был, кроме нее.

Потом узнал, что она погибла. Тяжело это пережил. Думал: хорошо, что не видел ее мертвой! Но сейчас чудилось, что стоит на краю ее могилы и бросает на гроб первую горсть земли.

Так и есть…

– Земля тебе пухом, Таська, – пробормотал Говоров и поджег правый край снимка. Там, справа, был запечатлен он – влюбленный и счастливый капитан!

Фотография начала обугливаться, Тасино лицо дрожало в дыму.

Почему он тогда не понимал, насколько сильно любит Тасю? Почему позволил войне их разлучить? Почему она молчала о беременности?! Он бы настоял на том, чтобы ее отправили в тыл. Он бы не допустил этой нелепой гибели!

Говоров словно забыл о том, что Тася погибла именно тогда, когда ехала с новорожденной дочкой в тыл…

Такова была ее судьба. А быть им вместе, значит, была не судьба!

Его судьба – там, за дверью, плачет от обиды и ревности. Его судьба – Маргарита. И ради нее, ради детей – ради Лили, в конце концов, – он должен, должен сжечь этот снимок!

Забыть Тасю…

Пусть все его прошлое достанется этой горькой ночи. А утром начнется новая… старая жизнь.

* * *

Маргарита встала невыспавшаяся, злая, да еще и муж уехал в горком ни свет ни заря, оставив ей этакое ни с чем не сравнимое удовольствие: кормить приблудную девчонку завтраком и заботиться о том, чтобы найти ей няньку.

Но вот поди объясни людям, с какого неба упала в семью Говоровых эта дочка! Нет, все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Наверное, сотни этих пэпэжэ, походно-полевых жен, этих шлюх фронтовых, возвращаются домой, принося, так сказать, в подоле, вернее, привозя в подоле гимнастерки незаконных детей. Но чтобы с таким приплодом вернулся мужчина! Подполковник! Политрук! Это… это просто непостижимо уму!

И надо же, чтобы так повезло именно Маргарите Говоровой!

А деваться совершенно некуда. Не разводиться же с мужем. Хватит, нажилась одна! Говорова только отпусти – пиявки-змеи-львицы мигом налетят, даже не поглядят, что у него дочка. И с приплодом к рукам приберут!

Значит, и Маргарите надо скрепиться и закрыть на это глаза.

Она старалась, правда… Но девчонка и впрямь оказалась просто ненормальная!

Скажем, подходит утром Маргарита к столу с двумя тарелками каши: несет детям (детям!!!) завтрак. И видит, что Лилька взяла да и уложила в свою кружку с чаем соленый огурец!

Маргарита, конечно, мигом выхватила этот огурец, бросила в миску, к остальным.

Лилька вытаращилась на тарелку с кашей с таким удивлением, будто никогда не видела ни тарелок, ни ложек. Они там что, в детдоме, ели руками из общей миски?!

Да запросто. Если она ест соленые огурцы с чаем, то всякое могло быть!

Тут еще Котька начал капризы разводить: и каша надоела, и горячая она…

– Котя, подуй! – велела Маргарита, косясь на девчонку: та налила чай в блюдце и шумно дула на него, так, что брызги разлетались.

Ладно, чай можно с клеенки вытереть, а вот если она в кашу так подует, ее противную рожу опять мыть придется. Утром Маргарита ее умывала – плеваться хотелось, до того противно было до этой приблудной дотрагиваться. Еще спасибо, что вчера Егорыч девчонку в ванне искупал, пока Маргарита на работе была, а Говоров в военкомат ходил!

Чтобы избавить себя от лишних неприятностей, Маргарита взяла Лилькину тарелку, повозила ложкой, остужая.

Сунула ей ложку с кашей. Девчонка отвернулась, а когда Маргарита приткнула ложку поближе к ее рту, сложила свою рожу в страдальческую гримасу.

Вот маленькая пакостница! Возись с ней, корми ее, трать время и нервы! А она еще кобенится!

Котька наблюдал исподтишка. Темные зеркальные глаза его были непроницаемы.

– Мне папа сказал, это моя сестра, – наконец сказал он.

Говорить на эту тему у Маргариты не было сил.

– Ешь! – буркнула, отворачиваясь.

Но сын не унимался:

– Она что, у нас будет жить?

– Котя, ешь! А то опоздаешь в детский сад. А я на работу! – процедила Маргарита.

– А эта? – мотнул он головой в сторону девчонки.

А «эта» незаметно схватила еще один соленый огурец и громко им хрупала. Рассол капал в чай.

Маргарита стиснула зубы.

Ну, Говоров… Он принимает решения!!!

Слезы так и подкатились к глазам, но вчера Маргарита уж поняла, что проку от слез не будет. Да и сына пугать не хотелось. В ясли хорошо бы определить, но пока дождешся места – времена тяжелые…

Где же взять няньку? Надо будет объявления почитать на домах. А может быть, Евсей Ильич кого-нибудь посоветует? Из своих, из госпитальных.

Только… это что же будет?! Нянька поселится в их квартире? Их до войны было трое в двух комнатах, вчера появилась четвертая – приблуда, а теперь, значит, еще и нянька будет тут мешаться и совать во все дела Говоровых свой нос, а потом сплетничать с такими же няньками на улице, выгуливая Лильку?!

Одно спасение – если Говорову предложат какую-нибудь руководящую должность и дадут квартиру побольше.

А если не предложат?

– Мама, а ты чего не ешь? – спросил Котя.

Маргарита покачала головой и отправилась к зеркалу – снимать папильотки.

Что бы такое сделать с лицом? Ведь сразу видно – всю ночь ревела! На службе Маргарита Говорова должна появиться счастливой победительницей – и никак иначе!..

* * *

Огромный портрет товарища Сталина был укреплен на фасаде Ветровского горкома партии. Красивое старинное здание, недавно покрашенное и побеленное, сияло чистотой. Милиционер у входа, взглянув на документы Говорова, сказал, что пропуск его готов и товарищ первый секретарь приказал идти к нему прямиком, не задерживаясь.

Товарища первого секретаря звали Дементий Харитонович Шульгин, и Говоров знал его еще с довоенных времен. Молодой аспирант Шульгин преподавал сначала на рабфаке, где учился Михаил, а потом вел на истфаке курс истории Древней Руси. Говоров писал под его руководством дипломную работу: «Русская правда» Владимира Мономаха как основной источник регулирования правоотношений в раннем феодальном обществе». Кроме того, Шульгин от партбюро курировал работу институтского комитета комсомола. Михаил был членом комсомольского бюро, активистом, и, несмотря на десять лет разницы в возрасте, они хорошо подружились, были на «ты» и часто проводили время вместе, то на рыбалке, то в театре, который оба очень любили, то просто за длинными разговорами обо всем на свете.

Дементий был в курсе эскапады с «похищением» Риты и готовился прикрывать друга, если бы вся эта история окончилась скандалом и вышла наружу. Он же стал свидетелем на их свадьбе, потом вместе с Михаилом забирал Риту из роддома, помогал с ремонтом в новой квартире, проводил у них все праздники (сам-то был одинок), а когда его назначили первым секретарем райкома, взял Михаила после окончания института на должность инструктора…

– Будем вместе работать! – говорил тогда Дементий. – Будем поддерживать друг друга.

Ни поработать, ни поддержать друг друга они особо не успели – началась война, оба были призваны. В середине войны Маргарита написала мужу, что Шульгин после тяжелого ранения комиссован, вернулся в Ветровск и работает теперь в горкоме партии. А потом стал и первым секретарем горкома.

– Разрешите? – спросил Говоров, входя и прикрывая за собой дверь.

– Разрешаю! – отозвался Шульгин, не поднимая головы от бумаг, но улыбаясь так, как мог улыбаться только он один.

Конечно, Говоров знал, что четыре года войны не могут пройти бесследно для человека, знал, что он и сам изменился, но Дементий постарел сильно. Он был все так же статен и очень красив, элегантен, как киноартист, в дорогом костюме и при галстуке (Михаил помнил, как перехватывало дыхание у однокурсниц, когда аспирант Шульгин поднимался на кафедру, и как шелестел ему вслед восхищенный девичий шепоток, когда он шел по институтскому коридору), однако выглядел гораздо старше своих сорока лет. Вот только улыбка осталась прежней – ослепительной.

– Товарищ первый секретарь горкома! – радостно отрапортовал Говоров. – Прибыл в твое распоряжение!

– Я тебя, чертяку, – Шульгин пошел к Говорову, опираясь на тяжелую черную палку, – с прошлого года дожидаюсь!

Говоров порадовался, что свою палку оставил дома, набрался сил дойти без нее. А то были бы… пара хромых, запряженных с зарею! Смех один.

Обнялись.

– Да ранило меня, – весело оправдывался Говоров. – Десятого мая, представляешь? Все победу празднуют, а я в госпитале. Ну, подлатали. А потом остался. Помогал немецким товарищам партийную работу налаживать!

– Осведомлен! – кивнул Дементий, сияя глазами и откровенно любуясь другом. – Ну, Миха… ну, красавец! Орденов, медалей – портреты малевать! А меня, друже, зацепило под Киевом. От гангрены нога загорелась – еле спасли! Да комиссовали в конце сорок третьего. Обидно было до злости!

Тяжело ступая, Шульгин вернулся к столу.

– К черту! Присаживайся!

Говоров подтащил к себе стул, оглядывая кабинет. Ну что ж… все как подобает! Стоячие часы у двери, тяжелая дубовая мебель, такие же панели, строгие обои, зеленое сукно стола, бронзовая лампа, три разных портрета Иосифа Виссарионовича… Впечатляет. Если не Кремль, то где-то рядом! Хотя Шульгин и в Кремле может оказаться: умный, хваткий, соображучий и везучий, даром что получил тяжелое ранение и не дошел до Берлина.

До Берлина не дошел, а до Кремля дойдет!

– Читай! – велел в это время Шульгин, кивнув на плакат.

На плакате был запечатлен Сталин в шинели и фуражке, позади реяло красное знамя, а наверху были напечатаны слова: «Кадры решают все!»

– Кадры решают все! – повторил Говоров. – Сталин.

Дементий смотрел с улыбкой:

– Вот именно! Лозунг большущего социального и политического смысла! Поэтому, друже, не хрен прохлаждаться: есть мнение доверить тебе промышленность! Принимай станкостроительный завод!

Говоров растерянно откинулся на спинку стула.

Из боя в бой, значит.

Ну что ж, не привыкать!

– Завод только что из эвакуации, – продолжал Шульгин с сокрушенным выражением. – Черт знает что творится. Цеха надо восстанавливать, социалку – людям негде жить. План не дают, а меня область за горло берет. Поднимать завод надо! Вот это и есть первая и главная задача!

– Понял, понял, – кивнул Говоров, и Шульгин широко улыбнулся:

– Как же я рад, что ты вернулся!

Говоров только покашлял смущенно.

Дементий достал из стола бутылку коньяка, стаканы.

– Михас! Мы еще с тобой землю потопчем, не пропадем! – сведя крутые брови и помахивая правой рукой, словно держал трубочку, произнес Шульгин с характерным акцентом, да так похоже, что Говоров глаза вытаращил: – Сэйчас такие врэмена, что чэлавэк чэлавэка должен дэржаться вместэ! Ты жэ мой чэлавэк?

Говоров хохотал, чуть смущаясь. Уж больно ловко Шульгин передразнил товарища Сталина! Конечно, с большим уважением, но… Да ладно, они тут вдвоем, никто этого не видел и не слышал.

– Твой, твой, Дементий, – сказал он, словно клятву принес.

Шульгин взялся наливать коньяк:

– Рассказывай! Как жена, как сын?

Говоров покачал стаканом, вздохнул.

Он все расскажет Дементию. Тот поймет. Он всегда понимал!

Расскажет… Но не сейчас. Потом когда-нибудь.

– Все хорошо, – улыбнулся Говоров. – Все хорошо.

Чокнулись, выпили.

– Так что переезжай в новый дом, – приказал Шульгин, – и начинай работать!

* * *

Смотреть новый дом Говоровы отправились в тот же день, потому что назавтра Михаилу Ивановичу предстояло уже выходить на работу.

Маргарита была в ужасе: она надеялась на большую городскую квартиру, а их везут по раздолбанной дороге куда-то на окраину, в деревню, глушь!

Какая-то тетка в платке без всякого страха перегнала через дорогу стадо коз прямо под носом у черного «Опеля», который с удовольствием вел Егорыч.

«Виллис» – это, конечно, лихая машина, думалось Маргарите, но для фронта. А для мирной жизни, чтобы возить работника горкома партии, нужно что-нибудь поавантажней!

Говоров поглядывал то на хмурую жену, то в окно. Ну, велика страна! Несколько дней назад, когда он был в детдоме, откуда забирал Лилю, вокруг уже вовсю зеленели леса и рощи, а здесь, в центре России, едва-едва проклевывается лист на деревьях, да и трава выглядывает так несмело, словно побаивается возвращения холодов.

Говоров, честно говоря, тоже был озадачен, когда Дементий сказал – переезжай в новый дом. С другой стороны, ему, судя по всему, придется дневать и ночевать на станкостроительном заводе, а не на горкомовских совещаниях штаны просиживать. Завод здесь неподалеку, поближе, чем горком. Ну, посмотрим, посмотрим…

Забор вокруг дома оказался весь порушен, зато нашлись «крепко» запертые на палочку ворота, которые с готовностью, лишь «Опель» показался на подъездной дороге, бросился открывать седобородый дедок в меховой жилетке, валенках и треухе – вылитый Щукарь из книжки «Поднятая целина», которой в свое время зачитывался Говоров. От чего и от кого дедок мог что бы то ни было остеречь, было совершенно непонятно. Да и что тут охранять? Кому понадобится это несуразное строение с мезонином, с островерхой башенкой над флигелем, ободранное, обшарпанное, с окнами, забитыми досками так давно, что эти доски прогнить успели…

Маргарита вышла из машины и увидела на фронтоне еле различимые цифры: 18…, обозначающие дату постройки… И немедленно вынесла приговор:

– Здесь же невозможно жить! Дом вот-вот развалится!

А Костя таращился на дом с восторгом, словно на сказочный дворец.

Лиля, оставшаяся в машине, дремала.

– А вот это вы зазря, дамочка! – возразил дедок, назвавшийся Степаном. – Этот дом построил в тысяча восемьсот… затертом каком-то году купец из местных. Ох и богатый был! Конезавод держал тут, неподалеку. Одним словом, капиталист и эксплуататор, по-нынешнему говоря. Но и гуляка был знатный – заграницы, ресторации, девочки, цыгане… Слаб был на женский пол!

Маргарита, которая слушала все это с нескрываемой скукой, при последних словах оживилась:

– Как и все мужчины. Да, Говоров?

Голос ласковый, аж приторный. Таких «мягких» иголочек она в него за день воткнула – не сосчитать.

Михаил Иванович делал вид, что не слышит. Пускай Маргарита изощряется. Чем больше яду из себя выплеснет, тем меньше останется. Это от бессилия. Понимает же, что придется смириться с тем, что случилось. И хоть на Лилю она по-прежнему не обращает внимания, ни про какие детдома больше не заговаривает. И, между прочим, надела новое весеннее полупальто, привезенное Говоровым, новый берет и новые перчатки…

Так что пускай язвит. Все равно дело идет к примирению, он это чувствует!

– Егорыч, за Лилей присмотри, – попросил Говоров, направляясь вслед за женой к дому.

Егорыч понимающе прищурился:

– Пусть поспит!

Степан, обрадовавшись случаю поговорить, теперь уже не унимался:

– Это место у нас страшным называется. Женщина тут самоубийством покончила!

– Как это? – приостановилась Маргарита.

– А приехал как-то купец прямиком из Парижа и застал свою жену с управляющим. Заревновал сильно! Так их обоих и не нашли… – Степан сделал страшные глаза: – Сказывали, его утопил вон там – я потом вам покажу, если хотите.