Текст книги "Сон Марии"

Елена Арсеньева
Сон Марии

 
Все гости пусты и сквозят, как туманы.
Не тронута снедь, не початы, стаканы –
Так кто же тут был?
 

Ю. Кузнецов

Зима в тот год выдалась на диво беззвездной, словно светила все расточились по иным созвездиям, невидимым из нашего города. И только на обимурском утесе можно было почувствовать ночной простор небес. А так… черный глухой колпак с дыркой для луны. И все.

Впрочем, может быть, звезды просто отворачивались от меня? Это была тяжелая зима!

Случилось так, что в новогоднюю ночь я оказался один. Не стану обременять память отголосками былых печалей, Бог с ними, пусть пребудут с теми, кто мне их щедро дарил. Я остался один, а один быть не умею. Не научила жизнь смотреть на себя, слушать себя и собой наслаждаться. Как быть? Лечь спать и в голову не приходило, телевизора я не любил, и он платил мне тем же, то есть его стеклянное лицо было большей частью непроглядно-хмурым. Пойти к соседям – испортить людям праздник. Редакция наша в полном составе собиралась у второго зама главного, но явиться туда после того, что говорилось обо мне на последней летучке? Нет уж.

Измаявшись в одинокой духоте, я вышел на улицу. Рассказывали, что на прудах, где установлена огромная елка, некоторые чудаки встречают Новый год. Ну что же! Чужой среди чужих, случайные улыбки, никого не обременяешь, для разнообразия – мгновения ни к чему не обязывающего чувства единения с народом… У меня был коньяк, с бою взятый заранее, когда я еще не предполагал, что окажусь этой ночью один. Теперь бутылка поощрительно побулькивала во внутреннем кармане моего пальто.

Улица была пуста, черна, бела. Странные ночные тени, обрезки тьмы, лежали на снегу. И моя тень, будто соглядатай из мира мрака, то кралась позади, а то забегала вперед, норовя нахально заглянуть в лицо.

Пройдя широкой улицей, я свернул на другую, ведущую вниз, к обимурскому бульвару. Это была улица моего детства – чуть ли не единственное место в городе, куда я любил приходить не по обязанности маршрутов и где душа моя ощущала подобие покоя.

Три забитые снегом ступеньки, превратившиеся в ледянку, и крыльцо «генеральского дома» с балюстрадой, и сполохи елочных огней меж тяжелых штор. Над забором скрежетали ветви черемухи. Школа с такой низкой, низкой крышей… И тут навстречу мне из дворика вывернулся человек. Надо было нам, двоим на совершенно пустой улице, столкнуться, да так, что не разойтись! Кидались туда-сюда с извинениями и сконфуженными улыбками, словно некая сила переминала нас на месте для того, чтобы мы наконец-то узнали друг друга и заорали:

– Сашка!

– Витька!

Это оказался мой бывший одноклассник. Дружба наша не переросла школьных лет, но тем трогательнее оказалась неожиданная встреча. Не буду тратиться на пересказ нашего стремительного диалога, но в конце концов Сашка узнал, что деваться нынешней ночью мне решительно некуда. А он спешил в компанию – почти незнакомую, но «очень интеллигентную». И до чего же я вдруг ему позавидовал! До чего испугался ледяного радушия прудов!.. Тоска взяла.

Сашка нетерпеливо топтался рядом, готовый бежать дальше, но не знал, как бы это половчее проститься со мной, бесприютным, а я молчал, будто обиженный пацан, которого бросают дружки. И вдруг, словно бы решившись или услышав подсказку, Сашка схватил меня за руку и потащил в один из деревянных домов, которые помнились мне с детства и давно были обречены на снос. Я не противился, а когда, с мороза, мы ворвались в коридор, где густо пахло старьем, керосином, сыростью, я едва не опередил своего вожатого.

Запахи детства – это что-то необъяснимое! Я был готов воспеть и вату из разодранного одеяла, дранкой прибитого к стене крест-накрест, и железный почтовый ящик с висячим замочком, и даже обвалившуюся штукатурку. Чудилось, этот благословенный подъезд не изменился за четверть века. Дом производил впечатление ничейного, и я вспомнил вдруг, что, по сути, так оно и было; уже много лет здесь делили людей случайных, чьи жилища подвергались долгому капитальному ремонту. Ютились они тут по году и больше, в нагромождении вещей, неудобствах и надежде на расторопность городских властей. Видимо, к разряду таких вот бедолаг и принадлежали Сашкины «интеллигенты».

Мы вошли. В прихожей и кухне горел нормальный свет, а в комнате свечи – какое-то церковное множество свечей! Приглядевшись, однако, я понял, что это оптическая иллюзия: свечей было не так уж много, зато здесь стояло несколько зеркал, их роль выполняли стекла книжных шкафов, огоньки разбегались, дробились… Комната была невелика, но из-за этих свечей, мигавших в глубинах отражений, чудилось, будто мы, гости, сидим не за тесным столом, а далеко-далеко друг от друга… в разных углах, в разных комнатах… в разных мирах… Впрочем, я частенько поминаю мирозданье всуе!

Ну вот, мы сидели, пили, ели, нормальный свет потом, кажется, зажгли, потому что я разглядел некоторых гостей. Играла музыка, несколько человек танцевали среди нагромождения вещей, в полночь все пили шампанское и кричали. Толпа была разнородной, но при этом никто не чувствовал ни разобщенности, ни скуки, ни неловкости друг с другом, хотя не было стержня, роль которого в застолье призваны исполнять хозяева. Надо сказать, хозяина вовсе не было. А хозяйка…

Она вела себя так, будто сама здесь нечаянная, никого не знающая гостья. Сидела в потертом кресле, завернувшись в тонкую белую шаль. У нее были очень прямые худые плечи, и я в жизни не видел, чтобы шаль так строго лежала на плечах.

Хозяйке было, пожалуй, около сорока; возраст ее выдавали серые от седины, коротко стриженные волосы и еще глаза. Серые, большие, с назойливым выражением тревоги. Иногда они заплывали слезами, и в них начинали колыхаться огоньки, глаза словно бы горели, а потом скулы напрягались – и она снова сидела с подобием улыбки на губах. Чудилось, она горда… но это была уязвленная гордость.

Конечно, я спросил о ней Сашку, найдя его оживленно обсуждающим традиции и влияние вольных каменщиков с каким-то бородачом. Почему? Да здесь казалось возможным все!

Сашка торопливо пробормотал, что муж этой сероглазой женщины, собственно говоря, и соткал пестрый узор компании, но как ушел утром, так до сих пор и не возвращался. Тревожится Анна не потому, что с ним могло случиться худое. Ходили слухи, будто хозяин изменяет жене направо и налево, так что, судя по всему, он задержался в одной из тех сторон.

Видимо, я к тому временя был не: очень-то трезв, потому что ринулся к хозяйке, устроился рядом, забрал ее холодные пальцы в свои:

– Не надо так переживать!

Глаза Анны заметались было, но вдруг с надеждой приковались ко мне.

– Знаете же, как у нас ходит транспорт! – почувствовав некоторое одобрение, продолжал я. – Ну просто штурмом надо брать! А – пока выйдешь – разденут. Может быть, и ваш муж не доехал еще. Или решил подкупить горючего. А уж очереди за этим делом!..

– Помилуйте! – сказала Анна. – Какая очередь? Какой транспорт? Сейчас уже за полночь!

Ну я и загнул! И впрямь… Но лихой мой язык, словно уши не передали ему сигнала «стоп», порол свое:

– Говорят, что в других городах этого безумного антиалкогольного прессинга нет – Когда из меня делают крутое тесто в автобусе или когда я вижу тьмы, и тьмы, и тьмы перед открытием винных, я нашему градоначальнику желаю, чтоб ему на том свете два мучения чередовали. Один день – входить и выходить из автобуса, который бы штурмовала толпа чертей с самыми острыми локтями и самыми тяжелыми копытами, чтоб ему истыкали все бока, истоптали все ноги! Входить и выходить! А на другой день, – все более распалялся я, – ему бы стоять в аду в очередях в винные магазины!

– Муки иные увижу я там, – внезапно прервал меня детский голос. – Увижу я великое древо, на котором висит множество улиц, а на улицах будут повешены грешники: кто за язык, кто за уши, кто за вежды, кто за сердце. Это будут клеветники, волхвы, злотворники и кривопретворники, творившие из права – криво, и из крива – право.

Взгляд Анны дрогнул, я оглянулся. И мельком заметил, что к голосу, меня изумившему, оборотился я один, остальные же гости собрались вокруг, глазели на меня и слушали так, будто внимали бог знает каким откровениям. А там, куда я поспешно обернулся, стояла в уголке девочка.

Ей было лет двенадцать, не больше. Серо-голубое платье топорщилось вокруг худенького тела. Темно-русые волосы затянуты в косу, кожа на висках натянулась, и глаза казались странно удлиненными. Глаза были темные, карие. Тонкий нос, круглые четкие брови, маленький подбородок, поджатые губы. Она стояла, опустив руки, сплетая пальцы. Что в ней особенного? Но эта девочка только что произнесла ужасные своей неожиданностью слова. Почему? Я смотрел, смотрел на нее. Глаза ее были не то что большими… эта темнота растекалась под веками, глаза как бы расплывались в погоне за разбредшимися мыслями.

– Моя дочь, – сказала Анна. – Она… не совсем здорова.

Да, вот что было, оказывается, в этом взгляде, под которым я чувствовал себя не то ветвистым деревом, не то заскорузлым столбом. На какой-то грани… границе… когда разом смотришь в небо и землю. Жутко! Я испытал такое лишь раз в жизни, когда случайность занесла меня в деревушку, связанную с именем одного из величайших писателей нашей русской земли. Открывали дом-музей. Народу собралось неожиданно много, в первую партию посетителей я не попал, а был позднеоктябрьский день, стылый, сырой. Рядом стояло приземистое строение – я зашел погреться. И попал на концерт художественной самодеятельности. Это было нечто вроде клуба – тесное, теснее плацкартного вагона помещение. Крошечная сцена, несколько рядов деревянных, сбитых между собою кресел. Стены были облицованы зеленым волнистым пластиком, на манер летнего павильончика. И совсем рядом со мной к стене был прикреплен показавшийся огромным синий ящик с белой ослепительной молнией и надписью: «Напряжение 380 В». На сцене три девочки неловко выплясывали что-то среднее между «Барыней» и гопаком.

Мне никогда не передать словами ощущения, охватившего меня в том клубе. Выбежал вон! Серое небо, вдали сквозной осинник, слякотный снег, пахнет свежим срубом. Будто я проломил лед на реке и вынырнул, будто вскрылась крышка гроба!

Не знаю, почему, посмотрев в эти странные темные глаза, я вспомнил тоску, поразившую меня в том «приюте культуры». Что-то о невозможности, невероятности, непереносимости некоторых сочетаний, которые подсовывает нам жизнь…

Я заметил, что все еще стою, схватившись за грудь, глядя то на девочку, то на Анну. А ее глаза вдруг снова затекли слезами.

– Моя дочь немного больна, да. Но при этом она… как бы сказать… видит и понимает куда больше нас, здоровых.

Безмолвие окружало нас. Девочка приложила ладонь к стене, и я услышал, как под слоями побелки, в сухом бревне, проснулся жук-древоточец. Белые узоры струились по стеклам.

– Она иногда отвечает на мои вопросы, если я… – Анна всхлипнула, не сводя с меня взгляда. Слезы увеличивали ее глаза, как линзы.

– Иди ко мне, – протянула она руку девочке.

Та подошла и прислонилась к матери спиной, немного не доставая Анне до подбородка.

Анна обняла ее одной рукой, быстро коснулась губами темно-русых волос.

Нет, я уж слишком сентиментален. Смотрел на них двоих, и мне чудилось, будто, что-то нисходит с небес. Я бы сказал – сияние, но как-то… не знаю… Чему бы там сиять?

– Марин, – медленно сказала Анна, – послушай.

Темный долгий взгляд девочки устремился на нее.

– Мария! – Голос Анны стал резче. – Где отец? Расскажи.

Девочка моргнула, будто прогнала не то соринку, не то время.

– Отец мой был очень добр. Отца моего звали Аким, мать – Анна. Они не имели детей и скорбели о своей бездетности. Долго молили они бога послать им ребенка, и наконец…<

...

конец ознакомительного фрагмента