Текст книги "Свет мой ясный"

– Не я, нет. Ватага воровская – человек двенадцать-пятнадцать. И не прежде уйдут, чем возьмут тебя блудным делом, а потом…

– У меня защита есть! – вспыльчиво подалась к ней Катерина Ивановна. – Так что скажи своим…

– Они не мои, – спокойно перебила Алена. – А защиты твоей нынче дома не будет ночью: на карты зван иноземный господин, на карты до самого утра!

Катерина Ивановна видимо опешила.

– Кто тебе сказал? – быстро спросила она, и Алена порадовалась: не тратит времени на пустые отрицания очевидного и сразу смекнула – просто так, под окошком, эти сведения не подберешь, их унес из дому кто-то свой, весьма близкий к барыне.

– Атаманова полюбовница в твоем доме в услужении. Зовут ее Аниска, и через нее ватага о каждом твоем вздохе сведома.

Глаза у Катерины Ивановны сделались большие-большие и по-детски растерянные.

– Врешь ты! – выдохнула она. – Зачем Аниске?.. Она мне предана!

– Настолько предана, что направо и налево про невстаниху у твоего хахаля болтает? – с усмешкой ударила главным своим оружием Алена – и вовремя успела отстраниться от лилейной, но весьма пухленькой, а стало быть, увесистой ручки, уже готовой отвесить знатную пощечину оскорбительнице.

Глаза Катерины Ивановны вспыхнули таким полымем, что Алена даже испугалась, как бы ярость не помутила разум «доброй боярыни». Но та только прошипела:

– Это я тебе еще попомню! – и спросила совершенно спокойно: – Почему я должна верить про Аниску?

– Не верь, – охотно кивнула Алена. – Не верь, а проверь. Вот как только вскорости девка твоя воротится – ты ей и скажи, что получила известие от кавалера: мол, раздумал он идти к приятелям, а всех их к себе зазвал, так что надобно готовиться к большому ужину.

– И что? – с презрительным поджатием губ спросила Катерина Ивановна. – Будет что?

– А то будет, что Аниска запляшет, как змея на горящих угольях, и начнет проситься отпустить ее на час-другой. Ей после такого известия хоть умри – а надобно бежать ватагу упреждать, чтоб нынче к вам не собиралась. Одно дело – беззащитная бабенка, и совсем другое – мужчины вооруженные, которые и постреляют, и побьют ватажников!

– И что мне тогда делать?

– Не пускать! – решительно сказала Алена. – Не пускать ее ни за что! Скажите, мол, отпустите ее куда надобно, только пусть она вас прежде до дому сопроводит. А там, как придете, отдайте Митрию приказ, чтоб хватал предательницу и волок в какой ни есть чулан, под замок.

– Ого! – холодно протянула Катерина Ивановна, весьма внимательно вглядываясь в странную незнакомку, столь сведущую в ее домашних делах. – Так ты и к Фрицу моему в мотню лазила, и Митрия знаешь?! Ловка же, как я погляжу… Но скажи на милость, с чего я должна тебе верить? Почем мне знать, может, это вовсе не Аниска, а ты и есть воровская подружка, которая хочет заморочить мне голову?

– А ты меня запри в подвале на ночь – вот и вся недолга, – предложила Алена. – Буду я заложницей. Утро все на свои места поставит, ежели к обороне приготовитесь как надо!

– А это мне зачем? – хлопнула ресницами барыня. – Пускай себе Аниска упреждает своих, чтоб не совались – сегодня они и не появятся. Зачем хлопотать еще?

– Сегодня не появятся, так появятся завтра, – нетерпеливо, то и дело косясь на Спасскую улицу, объяснила Алена. – Неужто непонятно? Все равно – рано ли, поздно они до тебя доберутся. А ежели поступишь, как я тебе советую, – можно будет всех ватажников повязать враз. Народишко это лихой, мятежный! Не далее как неделю назад ограбили они команду астраханского стружка и ушли с хорошей добычею.

– Эй, девка! – усмехнулась вдруг Катерина Ивановна. – Тебя, часом, не Аржанов подослал?

– Не знаю такого, – покачала головой Алена. – А он кто?

– О, это… это… – Катерина Ивановна томно завела глаза. – Ну, красавец писаный, на месте умереть, и первейший на Москве бабник да потаскун. Но главное – он из царских сыскных людей, которые выслеживают разбойные ватаги, заманивают их в ловушки и вяжут всем скопом. Ему бы твоя мыслишка весьма по душе пришлась! Скажи только… зачем тебе сие надобно? Что тебе в моей жизни? Или, может быть, ты со старыми дружками рассорилась и теперь хочешь с ними через меня счеты свести?

– Я только хочу тебя спасти, неразумную, – чуть ли не подтолкнула ее в бок Алена, уже почти задыхаясь от волнения, и, верно, что-то было в ее голосе особенное, потому что Катерина Ивановна вдруг пристально уставилась в ее глаза, и несколько мгновений они неотрывно глядели друг на друга.

– А чего ж ты, если такая добрая, «Слово и дело!» не кликнешь? – спросила Катерина Ивановна не без ехидства – и отшатнулась, замахала руками, увидав, как изменилось, побелело лицо странной незнакомки. – Ну чего ты, чего? О Господи, вот уж…

У Алены подогнулись ноги.

«Слово и дело»! И – на под кнут, в тиски, если кто-то из ватажников окажется настолько крепок, что выдержит три перемены. Нет. Нет!..

Захотелось с криком броситься прочь, да ноги отнялись. Она только и могла, что беспомощно взглянула на Катерину Ивановну и прошептала:

– Доносчику – первый кнут…

– Ого, девонька! – столь же тихо проговорила та. – Ого… видать, хлебнула ты лиха!

И они еще довольно долго мерили друг друга взглядами, а потом, когда Алена решила, что все кончилось, все пропало, Катерина Ивановна вдруг посмотрела на что-то за ее спиной, сделала страшные глаза – и, приблизив лицо, прошептала оживленно, как подружка:

– Ой, Аниска идет! А ну, прячься, садись на запятки да сиди тихенько! Будешь в подвале сидеть до третьих петухов, а утром… Утром поговорим!

Глава седьмая
Немецкая каша и бухарские ослы

На бумажном листке корявеньким Катюшкиным почерком, скорописью, с ошибками и длинными титлами[30]30
  Речь идет о системе старого русского письма полууставом или скорописью, когда наиболее употребляемые слова заменялись отдельными буквами – литерами, над которыми ставилось титло – надстрочный знак, указывающий на произведенное сокращение. То, о чем и как пишет Катюшка, – несовместимые нелепости с точки зрения старинного правописания.


[Закрыть], дико глядевшимися над иноземными именами и сугубо мирскими «поганскими» понятиями, было нацарапано: «Афрта, сиречь Венус, – грецкая и римская богиня нежной страсти, сиречь любви, неодолимой и плмной. Сама нравом блудлива зело и любит делать Амур пуще жизни, с кем где приведет. Персей – ирой бстршный, сын Данаи, кою обольстил Звс и совокупился с ней в облике златого дождя. Андра – девка, дочка ксря, отдана на пожирание чуду морскому, все равно как нашему Змею Горынычеву. Персей пролетал мимо на своих…»

Далее записи обрывались, хотя на листе еще много было места. То ли Катюшку что-то отвлекло, то ли она позабыла историю спасения Андры, точнее Андромеды, дочки ксрой, что значило – кесарской, хотя и вытверживала ее наизусть, до головных болей, подобно всем историям про древних чужих богов. Без знания всех этих Афрт (Афродит), побуждающих пламенную любовь, Звсов (Зевесов) и прочих Посейдонов нынче нельзя было даже носу сунуть на ассамблею, уверяла Катюшка и со скрежетом зубовным продолжала ежедневно затверживать: «Аполлон, сиречь Феб, – огнепалимый бог музык всяческих, а также малеванья и идолоделанья, красоты неотразимой. Гермес, сиречь Меркуриус, – обладатель крылатых башмаков, старшина над всеми грецкими купцами и странными да хожалыми человеками…»

Впрочем, Катюшка, внешне соблюдая новомодный политес, в душе была весьма простодушна и пуще всего любила, особенно когда ее покровителя и любовника вечерами не было дома, поболтать о каких-нибудь «демонах темноводных и чудесах иных, умом не постигаемых», а рассказок таких Алена знала неисчислимое количество! Постепенно они сторговались: Катюшка просвещала ее об очередном скандале, учиненном на Олимпийской горище из-за любвеобилия Зевесова и ревности его супруги Геры, а Алена плела ей какую-нибудь «барбарскую», сиречь варварскую, байку:

– Лягушки – это бывшие люди, затопленные Всемирным потопом. У них, как и у людей, по пяти пальцев на руках и ногах: четыре долгих, а один коротенький. Придет время, и они снова станут людьми, а мы, ныне живущие, обратимся в лягушек. Говорят также, что лягушки произошли от проклятых матерями младенцев. Если кто убьет лягушку, ему на том свете подадут лягушачий пирог. Убивать лягушку также опасно потому, что она может вцепиться в того, кто намерен это сделать, и тогда ее ничем не оторвешь – придется с нею помирать!..

Обменявшись такого рода сведениями, обе стороны оставались вполне довольны, и Алене уже казалось невероятным, что какие-нибудь две недели назад они с Катюшкой даже не знали друг друга! Неужели не было той их ежедневной, а порою и ежевечерней болтовни о том, что и к чему во сне снится, и какая планета небесная ближе к душе человека, от какой он приемлет свойства натуры своей, и о чудесных качествах банной воды как приворотного зелья?..

И неужто было то утро после памятного сидения в подвале, когда, измаявшись от неизвестности исхода баталии, от неизвестности своей судьбы – ведь, могло статься, утром двери отомкнет не хозяйка, а стражник, которому со товарищи не станет большого труда свести концы с концами и выяснить, кто такая эта неведомая доброжелательница, «из какой она ямы вылезла», согласно прозорливому вопросу Катерины Ивановны, – неужели было то утро, когда она была выпущена необычайно почтительным Митрием и препровождена в барские покои?.. Бодрость тогда вернулась к Алене довольно быстро: ведь Митрий успел обмолвиться, что все по ее сладилось, разбойничков повязали всех до единого – ну, может быть, один-два, которые замешкались в саду, все же ушли. Алена молила Бога, чтобы одним из них оказался Лёнька, которому, по их уговору, на дело идти надлежало, но в дом соваться – ни-ни! Аниска, поведал Митрий, принуждена была сознаться в пособничестве, и теперь со всею ватагою уже разбирается Тайная канцелярия, а барину с барыней не терпится выразить свою признательность неожиданной спасительнице.

И впрямь: чуть Алену ввели в просторную светлицу с обитыми травчатою клеенкою стенами, как из-за стола взметнулось и бросилось к ней на шею некое розовое облако, в котором Алена не сразу признала Катерину Ивановну. Она тараторила, благодарила, хохотала, упрекала себя, превозносила Алену; из золотистых кружев и розовых волн выступало то пышное белопенное плечико, то роскошные округлости груди, то сдобная ручка. Голубые глаза сияли, золотые кудри мерцали, зубы блестели…

Алена стояла столбом, в немой тоске пялясь то на эту яркую красоту, то на убранство стола: творог, масленые блины, икра красная и черная, до краев налитая в белоснежные как бы стеклянные, но не прозрачные чашки (позднее Алена узнала, что это порцелиновая[31]31
  Порцелин – старинное название фарфора.


[Закрыть] посуда, коей в Саксонии изобилие, она там идет за простую), меды, варенья – всего много, щедро, изобильно, – то на окружающую обстановку. Светлица чем-то напомнила ей батюшкину горницу, хотя здесь все было новое, подчеркнуто нарядное, яркое: печь с уступами, украшенная зелеными изразцами, потолок штукатуреный, беленый, пол выложен каменной лещадью[32]32
  Лещадь – кирпичные небольшие плиты для замощения полов.


[Закрыть].

Вдоль стен стояли стулья, обитые черным трипом[33]33
  Трип, брюссельский ковер, турнейский ковер – вид бархата, который применялся для обивки карет, мебели, стен. В начале XVIII в. был еще редкостью.


[Закрыть]. Два дубовых стола покрыты были коврами: на одном ковер шелковый, узорчатый, персидский, на другом – триповый, но алый, как заря. На столах красовались стекляницы, оплетенные золотой нитью, и в них что-то темно поблескивало: должно быть, заморские наливочки.

В углу Алена увидела образа в серебряных и золоченых окладах; с ними мирно соседствовали зеркала в золоченых же рамах и печатные картины, на которых изображены были полунагие мужики и бабы в таких веселых телодвижениях, что у Алены к ним надолго приковался взор, и она почти силою заставила себя оторваться от скоромного созерцания и перевести наконец взор на хозяина, того самого немца.

Он был по-домашнему: в шлафоре, без парика, с коротко стриженными белобрысыми волосами – и показался Алене на диво молодым и не страшным.

Не обращая внимания на роскошные яства, коими уставлен был стол, он скучно кушал какую-то серую размазню из маленькой чашки маленькой же ложечкою, чинно зачерпывая самым краешком и отправляя в рот нечто едва различимое.

«Ты икорки, икорки возьми! – едва не воскликнула Алена. – На блинчик на масленый намажь, да кусай, да запивай чайком с медком! Небось сразу возвеселишься!»

Но знаменитый иноземец продолжал лизать свою размазню, и лицо его оставалось по-прежнему замкнутым и скучным. Проблеск оживления показался на нем лишь тогда, когда Катерина Ивановна, в очередной раз всплеснув беленькими ручками, закатила глаза и томно промурлыкала:

– Ах, сколь жалко, что господин Аржанов не дождался нашего завтрака и не сказал тебе сам о своем удовольствии! Но он был так радешенек изловить этого страшного Ваньку Красного, что просто не смог с ним расстаться и самолично повез на допрос!

Алена едва не ахнула. Она об одном просила барыню: ни в коем случае не указывать на нее полиции! И вот, оказывается, какой-то Аржанов, сыскарь государев, должен ее благодарить! Чем, хотелось бы знать? Дыбой, кнутом? Огненным веничком, которым пробегаются по иссеченной в кровь спине узника?..

Она сжалась от ужаса…

Немец при упоминании Аржанова вдруг насупился, шваркнул ложечку в недоеденную размазню, поджал губы. Катерина Ивановна взглянула на него невинно… уж до того невинно, что некое голубое сияние изошло из ее ясных, чистых глазок. И Алена внезапно догадалась: Аржанов про нее знать не знает, Катерина Ивановна слово сдержала! Произнесено это имя было исключительно для немца, для того, чтобы испортить ему настроение.

И это Катерине Ивановне удалось!

– Genug![34]34
  Довольно (нем.).


[Закрыть] – рявкнул он. – Довольно, что этот Ар-р-ржанофф провел здесь ночь! Да, я считаю его verdachtig[35]35
  Подозрительным (нем.).


[Закрыть], но ты, Катюшхен, не желаете принять к сведению! И ты еще хотеть видеть его к завтрак! Я прекрасно понимает, что лишь для него все это… весь этот изобильность! – Он раздраженным движением указал на заставленный едою стол.

– Не приставай! – огрызнулась Катерина Ивановна. – Ты сам говорил, что если русские угощают, то подают на стол втрое больше, чем немцы! И никакой он не вердахтидовый, а очень даже храбрый. Вон как лихо повязал разбойничков!

– Не стройте из себя дурочку! – так же споро огрызнулся немец, однако тотчас взял себя в руки и продолжал философски-наставительно: – Каждые делают свои дела. И когда бы мои дела были повязывать разбойничков, я бы твоей Аржанофф себе положил за пояс, не моргая при этом глазами!

Моргала Алена – от изумления. Господин иноземец лопотал по-русски весьма бойко, однако она с трудом продиралась сквозь смысл его витиеватых речей. Немецкие слова ей были гораздо понятнее: не зря же столько раз слушала разговоры отца с немецкими аптекарями!

– Черта с два тебе его за пояс заткнуть! – буркнула тем временем Катерина Ивановна – стараясь, впрочем, чтобы любовник не услышал. – Слабоват ты на это место!

Ей повезло, конечно, что немец в эту минуту схватился за голову!

– Да, я ест слабоват… вдруг очень слабоват, – сообщил он упавшим голосом. – Но мой долг призывает меня. Уже час ехать в мой коллегия. Naturlich[36]36
  Конечно (нем.).


[Закрыть], ты отыщешь способ отблагодарить этот храбрый девчонька. О… – И, чмокнув Катерину Ивановну в щечку, он вышел со стоном, потирая виски: – У меня кровь прилил к голове!

– Лучше б она у тебя к другому месту прилила, – угрюмо бросила ему вслед Катерина Ивановна и с тоскливым вздохом подперлась ладонью, как это издавна делают опечаленные русские бабоньки, без разницы, будь они в парчовом летнике или в расписной робе. – Натюрлих, твою мать!

Алена стояла ни жива ни мертва. У нее все плыло в глазах от голода, но куда сильнее грызли ее беспорядочно мятущиеся мысли.

Катерина Ивановна вдруг спохватилась.

– Да ты присядь, поешь, – сказала она ласково. – В ногах правды нет. Эко побелела ты! Оголодала? Или Фрицци тебя напугал? Да ну, он добрый, что теля: добрый и глупый. Я его на веревочке вожу.

Болтая, она подсовывала к Алене все, что стояло на столе, и, надо признаться, та не заставила себя долго упрашивать!

Катерина Ивановна задумчиво поглядела, как ест Алена, – да и сама взялась за дело, вспомнив, верно, прадедовскую мудрость: «Горшок каши раздавит все беды наши!» Справедливости ради следует сказать, что честь оказывали за столом всему – кроме немецкой кашки. Какое-то время они наперегонки начиняли то красной, то черной икрой свернутые в трубочку блины и метали их за обе щеки так, что за ушами трещало. Потом дошло до творога с медом и сметаной. Когда опустели и эти миски, начали пить молоко. И все это время с личика Катерины Ивановны не сходила печаль, а Алену одолевали несусветные мысли.

Нечего и мечтать, конечно, однако вот бы ей пристроиться в этом щедром и приветливом доме на какую ни есть работенку! Хоть бы судомойкою, хоть в поварню – подсобницей, хоть бы кем! На время. На то время, пока она не выведает и не выспросит обо всем, что могло иметь отношение к смерти Никодима, а значит, и ее, Алены, невиновности. Лёнька поможет: он ведь ушлый, а теперь, свободный от воровских уз, с радостью возьмется за благое дело. Да, это было бы превосходно! Исчезнуть из прошлого круга жизни так, что и следа не оставить. Истинному виновнику в голову не придет, что Алена жива, что хочет добиться какой-то истины! Она жаждет для убийцы жестокой кары за то, что спокойно взирал на страдания безвинных да еще небось и радовался: эка ловко я дельце спроворил!

Его надо найти. Надо каким-то образом повыспросить бывших работников Никодима: вдруг кто-то что-то видел, – и непременно подобраться к Ульянище. Мало ли о чем она знает, да таит в своей черной, словно гнилая болотная вода, душе!

Как подобраться к Ульянище и другим? Как их выспросить?.. Этого Алена пока не знает, но непременно придумает: потом, немного погодя, когда для всех людей канет в безвестность, – но будет следить за всем происходящим, за всем, что было в прошлом, выискивать этого неведомого, затаившего лютую злобу на Никодима – и живьем зарывшего в могилу его жену. Она сделает это! Она найдет своего лиходея… но пока во что бы то ни стало нужно остаться в доме Катерины Ивановны.

Ах, ну будь на ее лилейном личике хоть малое пятнышко, хоть морщиночка! Уж Алена смогла бы ей присоветовать кое-что. Скажем, квашеной капустой лицо обкладывать, или распаренными отрубями, или умываться овсяною мукой, смешанной с хорошими белилами и варенной в воде…

И она вздрогнула, оторвавших от своих сосредоточенных размышлений, когда Катерина Ивановна вдруг навалилась пышной грудью на стол и, приблизив к Алене свое лицо, увы, не нуждающееся в животворной кислой капусте, заговорщически шепнула:

– А скажи, подружка, не слыхала ли ты какого-то средства… Ну, чего-нибудь, чтобы мужика взбодрить?

У Алены глухо стукнуло сердце. Это был такой незамедлительный ответ небес на ее мольбы, что она даже растерялась от неожиданности и какое-то мгновение тупо пялилась в сузившиеся от напряженного ожидания голубенькие глазки.

Как она могла забыть?! Да вот же он – прямой путь к расположению Катерины Ивановны! Экая, надо сказать, жалость, что сей видный мужчина, ее любовник и покровитель, страдает плотской немощью! Катерина Ивановна, с первого взгляда видно, принадлежит к женщинам, до сласти весьма охочим. Вот и заглядывается на какого-то там Аржанова!

Между тем Катерина Ивановна нетерпеливо заерзала, и Алена поспешила с ответом:

– Слыхала, как не слыхать! А почему ты, добрая боярыня, меня об сем спрашиваешь?

– Так ведь ты знахарка знатная, разве нет? – изумленно расширила глаза Катерина Ивановна. – Мне Митрий, ну, кучер-то, за тебя словечко замолвил, говорил, ты его от рожи врачуешь. В деле своем ты, мол, наизнатнейшая, а в отговаривании пьяных и исцелении увядших мужиков тебе и равных нет! Сказывал, как ты его по нечаянности едва до греха не довела… – Она игриво хихикнула.

Если бы Алена могла, она бы тоже рассмеялась, но только задумчиво покачала головой. Ай да Митрий, ай да разумник, дай Господь ему крепкого здоровья! Смекнул, что если барыня прогонит знахарку, то некому будет гречишную муку пережигать над его воспаленной щекою, – и решил обеспечить себе лечение. И наплел семь верст до небес, только бы выставить Алену как можно лучше. Лучше уж и некуда!

– Знаю я такое средство! – решительно пристукнула по столу Алена. – Даже и не одно. И слова заговорные знаю. Только… только вот заковыка какая… Уж и не ведаю, как ее разрешить.

– Что еще за заковыка? – грозно свела бровки Катерина Ивановна и так решительно отодвинула от себя пустую кружку, что Алена поняла: эта пригожая молодайка с тою же решительностью сдвинет со своего пути любое и всякое препятствие.

– А вот что. Для первого и самого сильного средства ослиная моча нужна. Где ее взять?

– Возьмем! – настала очередь Катерины Ивановны пристукнуть по столу. – Это не задача. Бухарцы ослов приводят в Москву, знаю, сама видела. Вот только кого к ним послать? Митрий их всех, нехристей, боится как огня…

– Есть у меня верный человек, – очень своевременно ввернула Алена. – Есть. Он-то и сообщил мне о злоумышлениях против твоей особы. Его мы и пошлем к бухарцам.

– Я его награжу, не поскуплюсь, – посулила Катерина Ивановна – и спросила с внезапными искорками в глазах: – А он… молодой али почтенный старец?

Алена поджала губы, чтобы не расхохотаться. Окажись Лёнька здесь сейчас, небось Катерина Ивановна пожелала бы отдать ему награду немедля, невзирая на его исхудалое лицо и тощую кощь[37]37
  То есть костлявое сложение.


[Закрыть]. Да, опасно блестят глаза у молодушки… опасно! И поскольку немец показался Алене человеком хорошим, пусть и несколько дерганым (а ведь задергаешься тут!), она положила себе непременно постараться – и вернуть ему утраченные способности. Она сделала вид, что не расслышала последнего вопроса, и продолжила:

– Зелья целительные просто так не сваришь. Им надобно непременно в том доме настаиваться, где живет немощный, чтоб он духом этим врачевным уже заранее напитывался. Вот уж не знаю, как быть в сем случае? Ежели я снадобья стану готовить у себя дома…

– Об том и думать не смей! – Теперь уже не ладонь, а пухленький кулачок Катерины Ивановны громыхнул по столешнице, что должно было обозначать неукоснительность ее требований. – Сюда тебе доставим все, что надобно, – и будешь жить здесь. У меня. Тем паче, что… – Она запнулась и сочувственно взглянула на Алену. – Тем паче, что тебе все равно идти некуда!

Алена онемела на миг, потом вдруг ощутила, как кровь бросилась в лицо. Стало вдруг так стыдно, до смерти!.. А Катерина Ивановна усмехнулась:

– Ну как ты жить будешь, скажи?

– Коли денег скоплю, так рай себе куплю, – невесело отшутилась Алена.

– Денег?! Не думай, что я вовсе без глаз. Митрий врет, конечно… а может, и не врет. Ты мне жизнь спасла – я тебе хочу добром отплатить. Давай так: ты мне помоги, а я тебе помогу. Живи здесь и делай свое дело, пока не сделаешь.

Алена закрыла глаза. Лицо все еще горело, но холодная печаль уже студила голову.

Нет. Нет… а жаль! Больно уж ладно все складывалось, как по писаному. Но она не сможет. Не сможет! Она не ждала от Катерины Ивановны такой покладистости, и это ее обезоружило. Ведь добрая женщина не знает, кому приют хочет дать! А всплыви Аленины обстоятельства – ей что будет за укрывательство беглой? Нет, надо воротиться в батюшкин дом, жить там тайно, выходить лишь потемну, превратиться в подобие нетопыря: шнырять по задворкам, высматривать, выслушивать, авось Бог пошлет крупицу сведений. И жить – тоже чем Бог пошлет.

– Эй! – послышался рядом встревоженный голос. – Эй, ты что это закручинилась, девица? Или не сможешь горю моему подсобить?

– Я-то смогу, да ты моему – не сможешь, – со вздохом открыла глаза Алена. – Вот зовешь к себе кого ни попадя, а что ты обо мне знаешь? Может, я беглая преступница? Может, я мужа своего ядовитым зельем со свету сжила и меня за то к лютой казни приговорили? Может, меня в яму за то зарыли и помирать оставили?

– Но ведь сейчас-то ты не в яме! – вполне справедливо заметила Катерина Ивановна. – И, как я погляжу, вполне живая!

– А может, я из нее сбежала, из ямины? – огрызнулась Алена, уже не в шутку злясь на свою собеседницу за беззаботность. – И узнай хоть кто-то, хоть этот твой знакомец, Аржанов, про меня – тут мне и конец, опять на дыбу, опять в яму! И заодно тебя за укрывательство припутают – так прижмут, что небо с овчинку покажется!

– Ну, это очень просто устроить! – отмахнулась Катерина Ивановна. – Аржанова больше и ноги в этом доме не будет, тем более что Фрицци при одном его упоминании только что на стенку не лезет. Да ты и сама небось видела! Ишь – вердахтиг, мол, он и вообще натюрлих! Ой, како-ой мужик, матушка Пресвятая Богородица! Ростом – во! – Катерина Ивановна живо вскочила ногами на стульчик, показала под потолок. – Плечи – во! – Она широко расставила руки и от этого резкого движения лишь чудом не свалилась со стула. – Сказывали, он-де баб перепробовал – до умопомрачения. Что у нас, что в иноземщине. Да и не его в том вина – наша сестра сама на него гроздьями вешается. Что же ему делать, стряхивать нас, что ли? – вопросила она, сверкая глазами, исполненными самого пламенного сочувствия к несчастному, замученному женщинами Аржанову, страдающему из-за своей галантности, но ставящему удаль кавалера и служение дамским прелестям превыше всего.

Затем Катерина Ивановна напряженно свела брови:

– Об чем бишь я? – Призадумалась и, наконец вспомнив, радостно крикнула: – Ах, да, об Аржанове! Стало быть, сюда он больше – ни ногой. Фрицу я чего-нибудь навру, не привыкать: мол, ты моя подруга стародавняя, еще с детства: я ведь из Белого города, из посадских, так что, могло статься, мы с тобой по соседним улицам бегали. Это жизнь меня, вишь, в барыни вынесла… а так-то я из простых! – И вдруг, прервав беззаботную болтовню, снова навалилась грудью на стол и, заглядывая в глаза Алены, спросила таинственным шепотом: – Но скажи… скажи, ради Христа, ты и впрямь мужика своего свела со свету? Вот молодчина, ну и молодчина же ты!

– Нет, – сказала Алена. – Нет, Катерина Ивановна, не травила я его, а кто сделал сие, за чей грех я платила, мне неведомо.

– И в яму… – вдруг побледнев и передернув оголенными, вмиг озябшими плечами, прошептала Катерина Ивановна – и опять обрушила кулачок на стол. Посуда запрыгала и долго не могла успокоиться, так что последние слова она произносила под одобрительное дребезжанье порцелиновых мисок: – Но довольно об этом! Было – и быльем поросло! Остаешься здесь – все, не спорь со мной. И вот что, сделай милость, не зови меня больше Катериной Ивановной. Зови Катюшкою. А я тебя буду звать Аленою. И хватит сидеть, давай зови своего благоприятеля, пускай скорей за ослиной мочой бежит. Ее тебе сколько надобно? Ведро? Бочку? Две?

– Четверть кварты[38]38
  Чуть больше полулитра.


[Закрыть] довольно будет, – пробормотала Алена толстым голосом, пытаясь не дать вырваться смеху, – но не выдержала: упала головой на стол и зашлась в хохоте.

Катюшка поглядела, поглядела – да и принялась тоже хохотать. В этом удовольствии, как и во всех прочих, она себе никогда не отказывала!