Текст книги "Две невесты"

Глава девятая
Лихие люди

И версты не проехали, как Антонина поняла, что обоих возчиков от неприятностей она, может, и избавила, зато себе на шею навязала их во множестве.

Для начала Антонина поняла, почему Наталья Ефимовна, прибыв на постоялый двор, жаловалась: насилу, мол, доехали. Она оказалась страшной трусихой, превратившей обычную дорожную езду в истинное мучение для себя и других. Чуть что, из кареты доносился ее крик:

– Стой, стой, я выйду, ай, гора… ай, косогор… Я боюсь, пустите выйду!

Дочь сразу принималась ее уговаривать:

– Помилуйте, матушка, никакой горы нет, ровное место, не извольте беспокоиться…

– Ну хорошо, – умирающим голосом соглашалась Наталья Ефимовна. – Так ты говоришь, нет опасности?

– Никакой, матушка, будьте покойны.

Но только карета проезжала несколько саженей, Наталья Ефимовна опять кричала:

– Стой, стой!..

На счастье, по обочинам дороги показались домики чистой богатой деревни. Перед каретой так и высыпали на дорогу девочки, которые принесли корзинки ранней земляники (не только май, но и начало июня теплым-претеплым выдалось, так что лесная земляника прежде срока созрела), а бабы вынесли горшочки со свежими сливками. Барыни с охотой всем этим полакомились, вспомнив, что обед за хлопотами пропустили, а Антонина и позавтракала, и пообедала, потому что и ее щедро угостили, помня, что не только от быстроты лошадиных ног, но и от крепости рук «кучера» теперь зависит, как скоро удастся добраться до дому.

К общему облегчению, Наталья Ефимовна, откушав земляники и напившись сливок, успокоилась и умолкла: должно быть, уснула, убаюканная раскачиванием кареты. Выехали из деревни благополучно, преодолели очень красивую березовую рощу (похоже, именно там и была собрана земляника), дорога казалась вполне удобной, как вдруг поперек нее появился широкий и глубокий песчаный овраг.

Антонина натянула вожжи, примотала их к колышку, чтобы лошади не тронулись с места, и вышла посмотреть, каков спуск.

– Мы здесь проезжали, отсюда до Диомидовки уже не больно далеко, – раздался из окошка кареты девичий голос.

Антонина обернулась и увидела улыбчивое, хорошенькое личико барышни Диомидовой.

– Еще тогда нам пришлось из кареты выходить, чтобы легче коням было, – продолжала Маша. – Но, сдается мне, овраг тогда поменьше был…

– А берега-то песчаные, – догадалась Антонина. – Осыпаются, дождями подмываются да еще внизу ручей бежит, он тоже песок выносит…

– Мужики нерадивые! – сердито бросила графиня Стрешнева, в свой черед выглянув из окошка кареты. – Нет чтобы засыпать овраг, всем миром собравшись! Или мосток навести! На какой авось да небось надеются?

Ответом ей было молчание, ибо ответа на такой простой вопрос никто не знал. Испокон веков живет дорожная Русь-матушка авосем да небосем, и, что самое удивительное, они ее пока не подводили – глядишь, и впредь не подведут!

– У нашей речки берега тоже осыпаются, – вздохнула Елизавета Львовна. – Того и гляди мосток рухнет, даже страшно на него въезжать бывает, особенно после дождей…

Тут проснулась Наталья Ефимовна, опять запищала и потребовала, чтобы ее выпустили из кареты. Дочь и графиня вышли вместе с ней. Антонина волновалась, конечно, однако спуск в овраг оказался легким, лошади спокойно перешли бегущий внизу ручеек. Правда, на противоположный склон поднимались не без труда – колеса вязли в песке, даже несмотря на то что барыни садиться не стали: потащились на взгорок пешком, помогая друг дружке. Антонина же тянула лошадей под уздцы.

Наконец с облегчением снова утвердились на прямой дороге, расселись по местам, и лошади без всякого понукания пошли так ходко, что душа радовалась.

Однако вскоре радости у Антонины поубавилось. Карета начала то на один бок крениться, то на другой, как-то странно заскрипела, и вскоре, оглянувшись и свесившись с козел, Антонина увидела, что колеса так ходуном и ходят. Похоже было, что втулки совсем расшатались, повывинтились, и не одно, так другое колесо вот-вот отвалится. А это значит, карета осядет, завалится, и тогда четырем женщинам ее нипочем не поднять без посторонней помощи! А откуда эта помощь возьмется, когда они уже на лесной дороге, ведущей к Диомидовке?!

Пришлось остановиться, забросить вожжи на ветку раскидистого дуба, который стоял у самой дороги, и осмотреть колеса. То ли тяжелый подъем по песчаному склону так их расшатал, то ли никакого пригляду за ними со стороны Парфёши отродясь не было. Антонина ужаснулась: деревянные ступицы растрескались, и чугунные втулки в самом деле ходили в отверстиях слишком свободно. Но голыми руками (а у нее никакой рабочей справы, понятное дело, не было: ни орудий кузнеца, ни колесника!) их не завернешь так, чтобы еще несколько часов пути выдержали. Ехать можно было только очень медленно и осторожно, да по хорошей бы дороге, а не по лесной, где там и сям торчали вылезшие из земли корни деревьев да зияли ямины, да возвышались ухабы!

И не объедешь их: дорога неширока, да и видно ее плохо. Конечно, в июне темнеет поздно, однако в этих местах лес смыкал свои кроны, поэтому чудилось, что уже глубокие сумерки.

– Что же делать? – пробормотала Антонина, и вдруг рядом с ней раздался глуховатый голос:

– Помочь, красавица?

Она обернулась так резко, что упала бы, когда бы ее не поддержал какой-то незнакомец. Он выглядел бы как самый обычный крестьянин, однако на голову его была глубоко насунута шапка, а лицо снизу до половины завязано черным платком, оттого голос и звучал глухо. Этот платок придавал лицу вид поистине пугающий!

И, словно для того, чтобы устрашить Антонину еще сильнее, незнакомец вдруг махнул рукой и воскликнул:

– Эй, вылезай на свет, кровь разбойная!

Немедленно из-за деревьев вылезли, вышли, выскользнули на дорогу и окружили карету еще трое мужиков, которые и одеты были так же, как первый, и выглядели так же страхолюдно с этими черными платками, до половины закрывающими лица. Но хуже всего показалось Антонине то, что у каждого за поясом торчал или топор, или сабля, или даже пистоль.

Девушка переводила взгляд с одного из них на другого, но ни слова не могла вымолвить от страха, потому что теперь не осталось сомнений в том, что вокруг собрались разбойники… лесные разбойники!

Антонина всегда соображала быстро, и сейчас мысли так и закрутились, проворно забегали в ее голове. Не раз слышала она рассказы о том, что дремучие леса, которые приступают к большой дороге, служат приютом ворам и убийцам. Лихих людей привлекало то, что у путников всегда есть при себе деньги и имущество, которым вполне можно разжиться, пригрозив смертью. В Нижегородской провинции[34]34
  В описываемое время, после реформы Петра 1720 года, провинциями назывались некоторые административные образования, которые позднее изменили свои очертания и стали губерниями. Нижний Новгород был центром Нижегородской провинции. Владимирская провинция входила в состав Московской губернии.


[Закрыть], случалось, тоже пошаливали, поэтому путешественники обычно отправлялись в дальний путь целыми поездами, под охраной. Но Нижегородчина – глухомань лесная, а вот встретить воровскую ватагу здесь, между Москвой и Владимиром, где множество деревень и деревенек, где там и сям натыканы постоялые дворы и почтовые станции, которые часто оказывались навещаемы солдатами и полицией… Вдобавок разбойничьи шайки, если уж выходили на своей грабительский промысел, старались держаться как можно ближе именно к главному проезжему тракту, чтобы взять богатую добычу, а потом залечь в каком-нибудь тайном месте. Но здесь, на этой полузаросшей лесной дороге, которая вела только в Диомидовку, грабители могли дожидаться встречи с удачей довольно долго!

Не странно ли, что эти страшные люди появились именно теперь, когда карета Диомидовых въехала в гущу леса, а втулки в колесах расшатались, так что даже если бы Антонина сейчас вскочила на козлы и погнала лошадей во всю прыть, уйти от погони все равно не удалось бы? Неужели разбойники поджидали их, зная, что они проедут здесь, проедут скоро, а главное, окажутся совершенно беспомощны?!

Но кто мог сообщить им об этом? Парфёша? Может быть, прав оказался Серёнька, подозревая его в пособничестве конокрадам? И тот же Парфёша помогал разбойникам в их воровском промысле?!

Что ждет их всех, пленных женщин?! Будут они убиты на месте или…

Антонина не успела додумать ответа на этот пугающий вопрос, потому что немедля получила на него страшный ответ. По знаку своего атамана (а тот незнакомец, который заговорил с Антониной, а потом выкликнул из леса своих пособников, был, несомненно, их атаманом) ватажники кинулись к карете и вытащили оттуда графиню Стрешневу и обеих Диомидовых – мать и дочь. Графиня Елизавета Львовна пыталась отбиваться, бранилась на чем свет стоит, однако ее наградили крепкой оплеухой, живо связали и швырнули на обочину. Точно так же была связана и брошена рядом Наталья Ефимовна Диомидова. Обе барыни продолжали оглашать округу истошными воплями да стонами, а Маша стояла как окаменелая. Она словно и в самом деле превратилась от ужаса в камень, недвижный и безмолвный, так что не сопротивлялась и молчала, когда ее схватил один из разбойников и потащил в лес.

Только теперь Антонина очнулась и рванулась было бежать, однако была через несколько шагов перехвачена двумя «удальцами», причем руки их оказались настолько крепки, что, как ни билась она, как ни трепыхалась, все было напрасно.

– Угомонись, – шепнул, подойдя вплотную атаман. – Не бойся, я с тобой ничего дурного не сделаю, хотя, будь моя воля… ох-ма, мать родна! – Он многозначительно присвистнул, и голубые глаза его блеснули из-под шапки так жадно, что Антонину дрожь пробрала.

Девушка испуганно отвернулась.

– Чего колотишься? – буркнул атаман уже сердито. – Говорено было: нечего меня бояться! Но только знай: кабы не поклялся я побратиму, не ушла бы ты от меня… никогда бы я тебя не отпустил! Ох-ма, мать родна, до чего ж покидать тебя неохота!

С этими словами он вдруг припал к губам девушки, не то поцеловав, не то укусив, а потом канул в лесную чащу в том направлении, куда уволокли Машу. Двое его пособников потащили следом Антонину.

Нимало не успокоенная словами атамана, она продолжала дергаться и рваться, попыталась кричать, однако мужики приостановились, один выхватил из-за пояса нож… Антонина решила было, что тут ей и конец придет, однако он только отхватил этим ножом лоскут от подола ее сарафана да, скомкав, запихал ей в рот, поцарапав щеку своим крепким ногтем.

Затем Антонину в немилосердные тычки снова погнали через лес, причем передохнуть не давали до тех пор, пока не забрезжила сквозь деревья опушка, а там поджидал гнедой конек, которого держал в поводу тот самый мужик, что недавно уволок в чащу Машу Диомидову. Однако ни ее, ни атамана здесь не было.

Антонина сначала взглянула на коня мельком, а потом глаза вытаращила: по приметному белому пятну на носу она узнала одного из краденых коней графини Стрешневой! Ну да, того самого гнедого, коего не далее как нынче утром, под покровом тумана, увели в лес два вора, мужчина и женщина…

У Антонины от таких совпадений голова кругом пошла, однако особо раздумывать ей не дали. Один из мужиков подвел коня к пеньку, вскарабкался с пенька верхом (конь был по-прежнему не оседлан, только взнуздан), уселся поудобнее, а потом его пособник взвалил на коня и Антонину: нет, не посадил, а именно взвалил – перекинул через холку перед всадником, так что она повисла вниз головой.

– Хороша девка, да больно строптива! – пробурчал один из разбойников, не преминув несколько раз грубо и жадно лапнуть Антонину, пока взгромождал ее на коня. – Как глазами-то жжет!

– Губы подбери! – хрипловато хохотнул всадник. – Не про тебя огонь горит!

И всадник, одной рукой придерживая Антонину, чтобы не свалилась, а другой сжимая узду, ударил коня пятками и погнал куда-то в чащу.

Вся кровь прилила к голове, вдобавок ветки кустов и деревьев хлестали ее то по лицу, то по голым ногам: мужик, громко гикая на коня, гнал не разбирая дороги, и надолго Антонины не хватило – очень скоро в глазах помутилось, и она лишилась сознания.

Глава десятая
Побег

…Луна светила ярко, так ярко, что отчетливо, будто светлым днем, видно было бледное лицо, черные глаза, черные кудри, разметавшиеся по плечам. Алый платок мерцает в лунных лучах…

Кто это? Знакомое лицо! Знакомый платок! Да это Флорика! Цыганка проклятущая! Склонилась низко над Антониной, бормочет насмешливо:

– А ты сама кто такая? В ночи небось видишь как днем? А думаешь, на это одни только кошки способны? Не-ет, это в тебе цыганская кровь играет!

«Будь она проклята, эта кровь!» – хотела выкрикнуть Антонина, однако не смогла даже губами пошевелить: чья-то сильная ладонь прижалась к ее рту.

Девушка испуганно открыла глаза – и снова увидела то же самое бледное лицо черноглазой цыганки, услышала ее жаркий шепот:

– Молчи, молчи, не то беда будет!

Голос ее был так настойчив, что Антонина послушалась, начиная понемногу осознавать случившееся: значит, сначала Флорика ей снилась, а теперь возникла наяву.

Зачем опять явилась? Откуда она взялась? И где находится сама Антонина?

Покосилась вправо, влево…

Серебристые полосы лунного света проникают сквозь плетенную из прутьев крышу какого-то шалаша или балагана. Антонина лежит на охапке листьев; пахнет сыростью лесной; вдали пошумливает ветер, перебирая ветви деревьев…

И разом, мгновенно вспомнилось все случившееся: разболтавшиеся колеса, остановка, неизвестные… и нападение, и то, как Машу Диомидову утащили в лес, а потом увезли и саму Антонину.

Куда увезли? Что с ней делали, пока была без памяти?

Антонина рванулась было, но взгляд Флорики словно приковывал ее к месту. Опять эта мерзкая девка свои шутки шутит!

Видимо, вся ненависть, которую испытывала Антонина к молодой цыганке, некогда принесшей ей такую страшную весть, выразилась во взгляде, потому что Флорика даже слегка отпрянула, однако ни руки от рта Антонины не убрала, ни глаз от нее не отвела, только шепнула:

– Лежи, не дергайся да помалкивай, тогда отпущу. Если крик поднимешь, все погибнут: и мы с тобой, и она!

Флорика качнула головой в сторону, словно показывала на что-то, и Антонина, покосившись, увидела какую-то белую фигуру, видневшуюся неподалеку. Вот разглядела запрокинутую голову, бессильно вывернутую руку, тяжелую косу, которая змеилась по листве, устилавшей пол…

Кто это? Кто это такая?!

Антонина вопросительно взглянула на Флорику, и та тяжело вздохнула:

– Не узнаешь? Да ведь это барышня, что с тобой вместе была.

«Маша Диомидова?! – всем изумленным, испуганным существом своим возопила Антонина, хотя с губ ее по-прежнему не сорвалось ни слова. – Да ведь она голая лежит! Что с ней сделали?!»

– Что-что… – горестно шепнула Флорика, словно услышала немой крик Антонины. – Неужто не знаешь, что мужик с девкой беззащитной может сделать?

Антонина несколько мгновений тупо смотрела на Флорику, потом горестно повозила головой по подстилке из листьев.

Да, о том, что именно с бедной барышней Диомидовой сделали, и в самом деле нетрудно было догадаться…

То сделали, чего больше всего на свете честные девушки боятся! Отняли у Маши то, что пуще глаза девка беречь должна, если хочет позора избежать. То отняли, что даром отдала некогда Глашенька Гаврилова цыгану Тодору!..

Неужто и с ней, с Антониной, так же обошлись, пока она без памяти лежала?!

– Не бойся, – буркнула Флорика, вновь с легкостью угадав ее невысказанный вопрос… да его и в самом деле нетрудно было угадать! – Тебя не тронули: им только эта бедняжка нужна была.

Антонина снова едва не лишилась сознания, настолько огромным, почти непосильным было облегчение, которое она испытала в сей миг. Но тотчас перед глазами ее, словно въявь, возникла Маша – такой, какой она была, когда Антонина впервые увидела ее, подглядывая за дамами, приехавшими на постоялый двор: с длинной русой косой, струившейся по спине, одетой в скромное голубое платье, которое показалась Антонине, носившей только сарафаны, необычайно нарядным… нежная, красивая девушка, по прихоти каких-то разбойников лишенная всякой надежды на счастливое будущее, на замужество, потому что, если эта история станет известна, к Маше всякий, даже самый негодный человек станет относиться с брезгливой жалостью, а то и просто без всякой жалости, только с брезгливостью и презрением! А ведь она ни в чем не виновата – так же, как и Антонина была не виновата в том позоре, который недавно обрушился на ее голову…

Случайное сходство их судеб настолько поразило Антонину, что она не смогла удержать слез: они так и хлынули из глаз. Жалко Машу было просто нестерпимо. Ах, чего бы Антонина сейчас только не сделала, лишь бы избавить бедняжку от беды, в которую та угодила! За что, за что судьба оказалась к ней так несправедлива да немилостива?!

Впрочем, о том, что у судьбы без толку просить справедливости и милости, Антонина прекрасно знала. Успела на собственном опыте усвоить эту нехитрую истину, до которой, впрочем, нельзя дойти иначе, как не постигнув ее именно на собственном опыте!

И тут все эти раздумья враз вылетели из головы Антонины, потому что поразила ее мысль настолько страшная и очевидная, что можно было только диву даваться, как она раньше не пришла. А ведь грядущая участь и Маши, и ее собственная продолжает оставаться неизвестной. Не рано ли Антонина обрадовалась тому, что ее не изнасиловали? Не все ли еще у нее впереди? А потом… что будет с пленницами потом, после того, как с ними натешится вся воровская ватага, в которой невесть сколько вообще человек? Антонина видела четверых, но все ли это? Впрочем, если к девушкам хотя бы эти четверо разом приступят, – мало ли?! Выживут ли Маша и Антонина после этакого зверства? Не умрут ли, пока грубые мужики будут насыщать свою похоть? А если выживут, не сунут ли потом разбойники измученных жертв в омут головами, чтобы избавиться от них? А то и не вздернут ли на первом попавшемся придорожном дереве, чтобы Наталья Ефимовна Диомидова увидела истерзанное тело своей дочери и умерла бы на месте от разорвавшегося сердца?

И вдруг ужалила догадка: не потому ли разбойники снасильничали только Машу, оставив в покое Антонину, что у того «побратима», о котором упомянул атаман и который запретил ему трогать Антонину, есть какие-то счеты с госпожой Диомидовой?.. Не ей ли затеял он отомстить так страшно, а Антонина просто под руку попалась? И не лежит ли сейчас бедная Наталья Ефимовна при дороге с перерезанным горлом или не висит ли на ветке того самого дуба, около которого, на беду свою, остановила Антонина карету? И не качается ли рядом с ней мертвое тело графини Стрешневой?

Жуткая картина предстала перед глазами девушки и заставила ее так затрястись от ужаса, что рука Флорики, лежавшая на ее губах, дрогнула, и из груди оцепенелой Антонины вырвался хриплый крик.

Впрочем, Флорика снова немедленно зажала ей рот и, свирепо сверкнув глазами, прошипела:

– Тише, дурная, не то всех погубишь! Бежать вам обеим надо отсюда, да поскорее. Я вам помогу, но только если ты меня будешь слушаться, ни словом не переча! Мигни в знак того, что клянешься своей душой: все станешь делать так, как я велю! Ну?

Глаза Флорики сверкали такой решимостью, что Антонина сразу поверила: цыганка знает, как спастись, она поможет! А ведь говорила некогда Флорика, да, говорила там, в Арзамасе, что они еще увидятся… Наверное, по-прежнему чувствует себя виноватой за то, что они с этим ее проклятущим Яноро изломали счастливую и беззаботную жизнь Антонины. И тут же вспыхнул в голове вопрос: а как сюда вообще попала Флорика и откуда она знает о том, что случилось? Уж не связаны ли цыгане с разбойниками? Уж не они ли в самом деле увели графских коней? Уж не их ли видела Антонина в утреннем тумане?

От Яноро, как прекрасно понимала девушка, всего можно ожидать, любой пакости, ну а Флорика, она сама признавалась, влюблена в него без ума и разума: что он велит, то она и творит! Но при этом она и Антонину жалеет, как жалела Донка, мать Флорики, Глашеньку, бедную матушку Антонины… Видать, именно поэтому Флорика и пытается помочь.

Как ни злилась Антонина на обоих цыган, а все же достало у нее ума понимать: вся надежда сейчас только на Флорику. Поэтому она зажмурилась как можно крепче, чтобы в ее ответе уж точно не было никаких сомнений, и тотчас ощутила, что Флорика отняла руку от ее губ и в ее оцепенелое тело вернулась жизнь.

Антонина открыла глаза, встряхнулась, с усилием поднялась и шагнула к Маше. В лунном свете было видно, что ее белые раскинутые ноги покрыты темными пятнами… Да ведь это кровью они покрыты! С ужасом оглядела Антонина обнаженное тело – только чулки, сбившиеся к щиколоткам, и остались на Маше из всей одежды!

– Ох, боже ты мой! – простонала Антонина. – Погубили барышню…

– Ничего, оклемается, – решительно сказала Флорика. – Ее только один Аверька, атаман, распочал, другим притронуться не дал. Если ты поможешь, она поживет еще, покуда весь срок, что ей для жизни дан, не выйдет. Но знай, что теперь вся надежда на тебя. Мне уходить пора. Нельзя, чтобы она меня увидала. Пусть думает, что только тебе спасением обязана. Да так оно, правду сказать, и будет. А теперь слушай. Одень ее, по щекам побей, в чувство приведи – да и бегите отсюда так быстро, как только сможете. Выйдешь из балагана – иди в ту сторону, откуда луна светит. Да не ломись сквозь деревья – поищи тропочку. Если с правой руки шум речки будет слышен, значит, правильно идешь. Тропа выведет тебя на полянку, а там коня стреноженного найдешь. Скажешь ему: «Явэн пэ дрома ейго, шувани грай!» – и он повезет тебя куда надо. А если заупрямится, прикрикни на него: «Лачи, бенг рогэнса!» – враз послушным станет.

– А что это за слова такие? – изумилась Антонина.

– Яван пэ дрома – иди по дороге, – пояснила Флорика, – ейго – быстрее, шувани грай – ведьмин конь, лачи, бенг рогэнса – тихо, черт с рогами. Запомни эти слова, они хоть и простыми кажутся, однако их ни один конь ослушаться не посмеет.

Антонина нахмурилась. Именно крикнув «Лачи, бенг рогэнса!» там, в лесу под Арзамасом, Яноро вмиг укротил Сивку, который славился своим строптивым нравом, – и кончилась после этого спокойная, счастливая жизнь Антонины…

Она даже губу прикусила, даже зажмурилась, досадуя, что не знает крепких проклятий, которые можно послать этому чертову цыгану, а когда открыла глаза, Флорики рядом уже не было. Исчезла без единого слова, без единого звука! Вот уж правда что – шувани, сущая шувани – ведьма!

Ладно, ведьма Флорика или нет, однако надо ее советом воспользоваться, иначе не миновать погибели, если ватажники вернутся!

Бормоча про себя: «Яван пэ дрома ейго, шувани грай, лачи, бэнг рогэнса!» (пусть и казались эти слова отвратительными, однако позабыть их никак было нельзя!), Антонина приподняла Машу, ужасаясь тому, каким холодным и бессильным было ее обнаженное тело, и недоумевая, как же она голая через лес пройдет, – и только сейчас заметила валявшийся рядом какой-то ком.

Да ведь это Машина одежда! Сорочка и еще несколько каких – то предметов. Ну надо же, Антонине раньше показалось, что платье барышни Диомидовой сшито из одного куска ткани, цельное, а оно состоит, оказывается, из отдельной пышной юбки, верхней части с рукавами, наподобие короткого казакина, да еще какой-то диковинной штуковины с веревочками. И еще одна юбка тут же брошена – полотняная. Верно, сначала ее надевают, а потом уже верхнюю – нарядную, голубую…

Не родилась еще на свет женщина, которая рано или поздно не разобралась бы с предметами даже вовсе не знакомой одежды, пусть они даже ей незнакомы, а значит, разобралась с ними и Антонина. Единственное, чему она не нашла применения, – это штуковине с веревочками. Впрочем, беды в этом особой не было, потому что непонятное одеяние было вспорото ножом. Точно также разрезаны оказались завязки от юбки. Видимо, этот Аверька-атаман очень спешил завладеть Машиным телом! Но не просто юбку ей задрал да быстро похоть свою утолил, а раздел догола. Или поглядеть мечтал, сильно ли богатые барышни отличаются от деревенских девок, которые, небось, ему раньше только и доставались, поганцу?!

Кое-как облачив бесчувственную Машу в эти изуродованные одежки (штуковину с веревочками Антонина отшвырнула за ненадобностью), она оглядела балаган в поисках ее башмачков, но не нашла их. Наверное, слетели, потерялись, пока Машу волокли сюда, да и валяются сейчас где-нибудь в лесу. Однако пускаться на их поиски недосуг, да и разве отыщешь что-нибудь в лесной дремучей темени?!

Ну, пора трогаться в путь! И так и этак тормошила Антонина бесчувственную барышню, однако Маша по-прежнему не приходила в себя. Тогда, вспомнив совет Флорики, Антонина отвесила ей сначала одну пощечину, потом другую.

Маша жалобно застонала и открыла глаза. Сначала выражение их было совершенно бессмысленным, девушка только водила ими из стороны в сторону, и понятно стало, что она не слышит и не понимает уговоров Антонины встать и пуститься в путь.

Антонина уже совсем отчаялась было, как вдруг Маша залилась слезами – почти без всхлипываний, без громких рыданий; заплакала тихо, но так горько и мучительно, что стало понятно: бедная девушка вспомнила о случившемся и оплакивает свою горькую долюшку.

– Где он, где? – простонала Маша, озираясь с таким ужасом, словно ожидала появления ужасного чудовища. Да, надо думать, что злодеяние Аверьки показалось ей воистину чудовищным!

– Сейчас ушел, но скоро вернется, – бросила в ответ Антонина, вмиг смекнув, как заставить Машу слушаться. – Надо бежать! Поняла? Не то воротится он, да не один!

Маша взвизгнула так, что у Антонины уши заложило, и кинулась из балагана, однако забыла подобрать юбки и рухнула на колени.

Антонина рывком подняла ее и прикрикнула, вглядываясь в залитые слезами глаза:

– Не кричи! Слушай меня! Скрепись, не ты первая, не ты последняя девка, что в беду попала. Спасибо скажи, что живой тебя оставили, что не замучили до смерти. А сейчас нам уходить надо, да побыстрее, так что слезы на потом оставь. Наплачешься, успеешь, когда до дому доберешься.

– Хорошо, – выдохнула Маша, торопливо вытерев глаза. – Идем.

Они выбрались из шалаша, но через несколько шагов Маша вскрикнула и схватилась за плечо Антонины. Остановилась, жалобно поджав ножку. Да, по этой тропе босиком пройти было невозможно, особенно без привычки… Наколола, конечно, сразу. Что же делать?!

– Не бросай меня! Не уходи! – вдруг принялась причитать Маша, падая на колени перед Антониной. – Я пойду… поползу… я не хочу здесь оставаться, я домой хочу!

Чувствуя, что она сейчас забьется в бессмысленных воплях, которые в тихом ночном лесу будут слышны за версту и могут навести разбойников на их след, Антонина зажала ей рот одной рукой, а другой обняла и прижала к себе:

– Не бойся! Не плачь! Не брошу я тебя, вот те крест святой!

Мельком она сама себе удивилась: ведь и впрямь даже мысли о том, что эту беспомощную, измученную барышню, эту обузу можно бросить и спасаться самой, не взошло в голову.

Может быть, в это мгновение она задумалась о будущем? Заглянула в него? Может быть, успела рассчитать, что за свое спасение Маша будет ей вечно благодарна и поможет устроиться в жизни поудобнее, получше?

Нет, если и замаячили тут какие-то расчеты, то где-то совсем уж в темной глубине сознания. Антонина чувствовала такую жалость к Маше, что хоть самой впору зарыдать, но уж тогда им рассчитывать точно не на кого было бы!

Наклонилась и сбросила с ног свои сапожки: они да сарафан и сорочка – вот все, что осталось у нее на память о безмятежной жизни в доме деда, о тех баснословных временах, когда она была богатой невестой…

– Обувайся! – приказала Маше.

– А ты как же? – стиснула руки барышня Диомидова. – Ты же ноги в кровь изранишь!

«Ах ты, сердечко доброе, душенька нежная! – на миг умилилась Антонина. – Сама едва живая, а о других печешься?»

– Ничего! – отмахнулась Антонина. – Обувайся поскорее!

Убедилась, что Маша покорно надевает ее сапожки, а потом с силой рванула подол своего сарафана – как раз там, где от него уже был отрезан лоскут разбойником, который заткнул ей рот. Ткань легко поддалась. Минута – и сарафан был разорван на полосы, которыми Антонина обмотала ноги как можно крепче. То, что она осталась теперь в одной сорочке, нимало ее не беспокоило.

– Как же?.. – завела было снова Маша, однако Антонина уже схватила ее за руку и потащила по тропинке, освещенной луной так ярко, что утоптанная стежка легко нашлась среди высокой травы и кустов. Да, эта ночь была, как нарочно, создана для побега!

Антонина снова вспомнила, что точно такой же ночью появилась у нее Флорика и открыла правду о ее рождении. И вот ровно через месяц юная цыганка возникла опять, и опять в лунном свете… Ну что ж, луна – солнышко оборотней, говорят сведущие люди, а значит, и прочей нечисти, в том числе и ведьм!

Спустя некоторое время Антонина почувствовала, что обувка, которую она себе наспех соорудила, не больно-то надежна. Кое-где полосы ткани изорвались, кое-где развязались. Да и Маша путалась в ее сапожках, которые были ей великоваты: небось, уже натерла ими ноги. Антонина встревожилась было, как же они будут продолжать бегство, но вдруг, словно по волшебству, деревья расступились, и небольшая полянка засветилась перед ними – полянка, на которой пасся стреноженный конь.