Текст книги "Две невесты"

Глава одиннадцатая
Скачка

Антонина бросилась к нему и почти не удивилась, увидев того самого гнедого с белым пятном на морде, который некогда был запряжен в тарантас графини Стрешневой, потом уведен конокрадами, а совсем недавно вез в пристанище разбойников беспомощную Антонину.

Девушка огляделась, отыскала тот самый пенек, с которого взбирался верхом давешний разбойник, распутала ноги коню, взяла за узду и повела было к пеньку, однако гнедой уперся всеми четырьмя копытами в землю и заупрямился.

– Пошел, пошел! – тащила его Антонина, однако сдвинуть коня с места не могла.

«Да что же я за дура забывчивая!» – едва не хлопнула она себя по лбу и воскликнула сердито:

– Ейго, бэнг рогэнса!

Конь рванулся так, что Антонина едва не выпустила узду, и встал точненько перед пнем, словно умудрился разгадать мысли девушки.

– Что это значит? – удивилась Маша, но Антонина только отмахнулась: сейчас было не до объяснений.

Однако она вдруг призадумалась: «Ишь какие они, цыгане… их слов кони слушаются, не кнута! Они к лошадям как к людям относятся! Не к злым людям, а к добрым, с добром к ним подходят… Неужто и впрямь надо быть добрее, а не рычать на всякого встречного-поперечного коня или человека со злобой?»

Как-то оно все разом сошлось: и цыганские заклинания, и самоотверженность Маши, жалость к ней, однако Антонина с изумлением почувствовала, что в ее ожесточенной на весь белый свет душе что-то смягчилось… Это даже немножко испугало девушку своей непривычностью, поэтому она сердито поторопила Машу:

– Не медли, забирайся в седло!

Маша верхом уселась куда ловчее, чем ожидала Антонина, однако тотчас соскользнула с крупа лошади и зарыдала:

– Не могу так сидеть… все горит…

Антонина мгновение смотрела на нее недоумевающе, потом сморщилась сочувственно, поняв, какую боль должна чувствовать Маша после того, что с ней произошло. Конечно, ей невмоготу сидеть по-мужски, да еще без седла!

Поразмыслив, Антонина села верхом сначала сама, а потом кое-как втащила Машу, так, чтобы она сидела боком, и крепко обняла ее одной рукой.

– Держись за гриву, не то свалишься, – велела она и, глубоко вздохнув, произнесла затверженное: – Яван пэ дрома, шувани грай!

Конь послушно затрусил в глубину леса и был так послушен, что больше применять цыганские заклинания Антонине не пришлось.

Ехали они не больно-то долго, и вот впереди протянулась светлая лента – дорога! Это была дорога…

Теперь предстояло понять, куда по ней скакать.

– Смотри, – вдруг воскликнула Маша, – что это там такое?!

Антонина пригляделась:

– Короб какой-то… или дом?

Зыбкий лунный свет менял очертания предметов, однако Антонина в конце концов все же рассмотрела загадочное сооружение: это был не дом и не короб – это была карета!

Не веря глазам, она ударила гнедого пятками и через несколько мгновений осадила его возле кареты Диомидовых, которой не столь давно управляла… правда, теперь лошади из нее были выпряжены.

Повозка стояла, осев на бок, под покляпой березой, которая так низко нависла над дорогой, что ветви ее лежали на сундуке, навьюченном на крышу. Антонина разглядела, что одно колесо и впрямь отвалилось. Но это было не то место, где на путешественниц напала воровская ватага, его Антонина отлично запомнила благодаря приметному дубу. Значит, повозка каким-то образом проехала по дороге… но не сама же! Девушка помнила, что накрепко примотала вожжи к ветке, и слететь они не смогли бы. Значит, кто-то отвязал лошадей и некоторое время правил каретой. А потом колесо отвалилось – и возница увел коней, бросив повозку.

Кто это был? Да небось один из разбойников, кто же еще?!

Антонина помогла спуститься на землю Маше, потом соскочила сама.

Маша бросилась к карете, рванула дверцу – и разочарованно отпрянула:

– Нет, там никого нет…

И расплакалась снова, в отчаянии ломала руки, бормоча:

– Матушка! Где моя матушка? Что с ней сделали?!

Тем временем Антонина обратила внимание на кое-что, очень ее удивившее. Это были сундуки с вещами графини и Диомидовых, которые по-прежнему громоздились на крыше и на запятках. Заглянув в карету, девушка с изумлением обнаружила, что все узлы да кисы[35]35
  Киса́ – дорожный мешок (старин.).


[Закрыть] – она каждый помнила наперечет, ведь сама их увязывала и укладывала! – тоже на месте.

Что за чудеса?! В голове не укладывалось, что лихие лесные люди не тронули ничего из богатой добычи, доставшейся им! Правда, лошадей все же увели, конокрады проклятые!

Или… или атаману разбойников, этому поганцу Аверьке, нужна была только месть? Изнасиловать Машу, потом убить ее мать и графиню, а грабежом себя не запятнать, так, что ли?

И снова видение двух беззащитных женщин, зарезанных или повешенных при дороге, возникло перед глазами Антонины. Дрожь пробежала по телу, и только сейчас девушка почувствовала, как озябла во время скачки. Да и лунный свет меркнул: близилось раннее июньское утро, а к утру всегда холодает.

Ничего, Антонина как-нибудь потерпит. Сейчас надо вот что сделать: вновь забраться на коня и поехать к тому месту, где на них напали эти твари лесные. Что если графиня и госпожа Диомидова еще живы, что если они так и лежат при дороге, беспомощные, измученные, и Антонина сможет их выручить?

Только как быть с Машей? Разве можно ее одну оставить? И с собой взять никак нельзя. Вдруг предстоит увидеть два трупа? От такого зрелища, да еще после того, что она испытала, Маше и умереть недолго!

Не лучше ли поехать отсюда к Диомидовке? Хоть Антонина дороги не знает, но Маша-то должна знать, в какой стороне находится ее дом родной! По разговорам, обрывки которых долетали до Антонины еще на постоялом дворе, она поняла, что Диомидовы не раз навещали тех родственников, от которых возвращались вчера. Правда, всегда успевали до дому добраться засветло, а тут вот, на беду свою, запозднились в дороге…

Решено: сначала Антонина отвезет Машу, а потом, уже из Диомидовки, вернется туда, где оставались графиня Стрешнева и Наталья Ефимовна. Надо думать, Маша сможет распорядиться, чтобы Антонине дали в помощь крепких мужиков, которые поехали бы с ней и не лишились бы чувств, увидев несчастных женщин мертвыми.

– Послушай, Тонюшка, – вдруг раздался тихий Машин голос, – мы должны поехать туда, где останавливались, где на нас напали. Вдруг матушка и Елизавета Львовна там по-прежнему лежат? Живые они или мертвые, мы должны их найти! Если сможем, то спасем, а если нет – закроем им глаза…

Антонина с изумлением уставилась на Машу. Голос ее звучал пусть и слабо, но при этом твердо. И хоть выглядела она по-прежнему такой измученной, что хуже некуда, видно было: в эти минуты она забыла о себе, о своих страданиях, а думает только о том, чтобы спасти мать и графиню Стрешневу.

– Ну, поехали, – кивнула Антонина, не тратя времени на споры: вдруг почувствовала, что у этого нежного цветочка тело, может быть, и слабое, но душа сильна, храбра, а ведь именно душа телу силу дает! – Иди к подножке, с нее и заберемся на конька нашего.

– Нет, погоди, – сказала Маша так же твердо, – надо взять вот ту корзинку. Там фляга с водой и какая-то еда. Если матушка и графиня живы, то силушки у них небось не осталось, да и горло они сорвали кричавши. Еще нож в той корзине должен быть: он понадобится, чтобы их путы перерезать.

Антонина только глазами хлопнула. Невесть сколько времени минуло с тех пор, как они пили сливки и ели землянику в деревне, и после этого у обеих ни глотка, ни куска во рту не было. Конечно, в горячке побега, спасения от напастей, столь внезапно на них обрушившихся, обо всем на свете позабудешь, однако же Маша не забыла – и снова думала не о себе, а о других! И даже про нож вспомнила, светлая головушка…

Вновь не возразив ни словом, Антонина забралась в карету и вытащила оттуда корзинку с флягой и какими-то свертками. Фляга была невелика, однако наполнена водой доверху, так что Антонина и сама немного попила, и Машу заставила сделать несколько глотков.

– Спасибо, – слабо улыбнулась Маша. – Сразу легче стало! Если хочешь, поешь…

– Не до еды! – отмахнулась Антонина, которой стыдно было показаться слабее этой столь сильной духом девушки, да и ни минуты времени терять было нельзя.

Они снова взгромоздились на гнедого, и только чуть слышный стон, который издала Маша, напомнил Антонине о том, какую боль сейчас переносит ее истерзанная спутница.

– Держись крепче, Машенька, душенька, – только и сказала она как могла ласково, забыв в это мгновение все сословные различия, вообще забыв обо всем, что их разъединяло, госпожу и служанку, да и служанку-то чужую – сейчас они обе были в несчастье, и несчастье сделало их равными и близкими, словно сестры.

Гнедой на сей раз послушно тронул с места, бойко застучал копытами по утоптанной дороге: видимо, цыганское колдовство все еще действовало, баловать он не осмеливался, – и вот через недолгое время в бледном, еще зыбком предрассветье Антонина разглядела тот самый приметный дуб, а у его подножия… Господи милостивый! У его подножия слабо шевелились две связанные фигуры!

Живые, они живые были! И даже смогли прохрипеть, услышав приближающийся топот копыт:

– Спасите, люди добрые! Помогите, кто в Бога верует!

– Матушка, матушка! – закричала Маша что было сил, едва не выронив корзинку, которую прижимала к себе, и спрыгнула бы с коня на всем скаку, когда бы Антонина не вцепилась в нее одной рукой, другой натягивая узду.

– Ноги переломаешь – как матери поможешь? – крикнула сердито, но Маша словно не слышала ее, рвалась что было сил, и чуть только Антонина осадила гнедого, Маша уже соскользнула на землю и со всех ног кинулась к связанным женщинам, причитая:

– Матушка родимая! Графинюшка дорогая! Сейчас я вас развяжу!

Да, Маша оказалась права: измученные женщины прежде всего припали к воде, и фляга почти в миг единый опустела. А потом они наперебой принялись обнимать своих спасительниц, не делая между ними различия, но вдруг графиня Елизавета Львовна, которая собралась с мыслями и силами быстрее своей спутницы, измученной тревогой не только за себя, но и за дочь, заметила, что Антонина в одной сорочке, босая, – и всплеснула руками:

– Богородица-заступница! Что с тобой эти нехристи сделали, Тонюшка, бедняжечка?!

Антонина поняла, о чем подумала Елизавета Львовна, и невольно покраснела, перехватив ее внимательный, испытующий взгляд:

– Не тронули они меня, Бог миловал.

Она благословляла предрассветное время, в котором не разглядеть было ни ее вспыхнувших щек, ни разорванной Машиной одежды. Самые страшные открытия для графини и госпожи Диомидовой еще впереди, сейчас еще не время горевать, причитать и рыдать! Надо спасаться!

Чтобы отвлечь внимание обеих женщин, Антонина быстро заговорила:

– Карета наша там, дальше, при дороге стоит, с полчаса до нее идти, да только проку в ней уже нет: колесо отлетело, и кони выпряжены. Вещи, правда, не тронуты…

– Слышали мы, как лиходеи промеж себя болтали: мол, запретил им атаман хоть нитку у нас отнять, лишь коней велел привести, – сказала Елизавета Львовна. – Правда, один из них не послушался – вскочил на козлы да погнал карету по дороге. Но, видать, колесо сломалось, вот он и бросил добро, только на лошадей позарился. Небось из той же шайки, что и конокрады давешние!.. Постой, Тоня, а не Гнедко ли это наш?! – спохватилась вдруг графиня, глядя на коня, белая отметина на морде которого была видна ясно даже в предрассветной мгле, а она быстро рассеивалась. – Как он к тебе попал?!

– В лесу на него наткнулись, когда бежали, – соврала Антонина не моргнув глазом, но тут же подумала, что в ее словах не было ни капли лжи. Бежали они от разбойников? Бежали! Наткнулись на гнедого? Наткнулись! А случайно или нет, об этом только ей да Флорике известно, другим же знать совсем не надобно! – Стреноженный, пасся он на поляне, один-одинешенек, вот мы на него взобрались да и поскакали.

– Чудны дела твои, Господи! – всплеснула руками Наталья Ефимовна и повернулась к дочери: – Да как же вы там, милые мои…

Антонина поняла: женщины понемногу приходят в себя, а значит, сейчас начнутся вопросы, отвечать на которые и ей-то не хочется, а уж Маше небось и подавно!

Похоже, та подумала о том же самом, потому что перебила мать:

– Мы обо всем потом расскажем, когда до дому доберемся, а пока надо решить, как добираться туда будем!

– Дойдете ли вы до Диомидовки? – подхватила Антонина. – Далеко ли она?

– Да верстах в пяти, – сказала Наталья Ефимовна. – Вроде бы ничего особенного, да только разве пеши дотащимся? Надо подмогу звать.

– Дорога прямиком туда идет, – сказала Маша. – Тонюшка, душенька, скачи в Диомидовку, подымай дворню, пускай седлают коней да скачут нас выручать.

– Да кто ж ее слушать станет? – протестующе всплеснула руками Елизавета Львовна. – Прискачет среди ночи девка полуголая, станет байки-сказки рассказывать да куда-то дворню звать! Ее в тычки погонят, и еще спасибо надо будет сказать, коли не запорют плетьми как разбойную потатчицу. Нет уже, Машенька, милая девочка, ехать за подмогой тебе придется. А мы как-нибудь потихонечку до кареты добредем и там спасения ждать станем.

– Ой, да неужто мне опять с Машенькой расставаться?! – завсхлипывала Наталья Ефимовна, однако дочь ласково сказала:

– Верно говорит графинюшка Елизавета Львовна: ехать надо мне, но одна я без седла нипочем не усижу. Поэтому опять мы вместе с Тоней отправимся в путь, а вы ничего не бойтесь – скоро мы воротимся. Только вы лучше не ходите до кареты, а в лесу здесь же, при дороге, схоронитесь: не ровен час, эти злодеи все же надумают нашим добром поживиться да воротятся. Еще наткнетесь на них, не дай бог! Мы людей из Диомидовки сюда приведем, вот к этому дубу, а вы не выходите ни за что, пока не услышите либо мой, либо Тонюшкин зов. И в лесу тихо сидите, затаившись, чтобы голосами чужих не приманить.

– Да как же… да что же… – заголосила Наталья Ефимовна, однако Маша схватила Антонину за руку и потащила ее к коню.

Конечно, Елизавета Львовна права: никто из диомидовской дворни незнакомую полуголую девку и слушать не станет, однако Антонина догадалась, что Маша спохватилась и хочет убраться с глаз матери до того, как рассветет и станет заметен ее растерзанный вид. Видимо, дома она как-нибудь переоденется, чтобы никто не догадался о постигшей ее беде. Может быть, и впредь будет молчать о случившемся – молчать всю жизнь, избегая замужества, понимая: от матери беду скрыть как-то можно, если очень постараться, но от мужа ее точно не скроешь никакими силами!

Антонина знала, что тоже будет молчать мертво, поможет Маше сохранить несчастье в тайне, мысленно поклялась себе в этом… однако Наталья Ефимовна вдруг бросилась вслед за ними, заламывая руки и крича:

– Машенька, доченька, что это?! Да у тебя юбка вся в крови сзади! Что такое? Почему?!

Антонина быстро повернула застывшую от ужаса Машу спиной к себе, да и ахнула: видимо, от быстрой скачки раны, нанесенные девичьей плоти, растравились и закровили, да так сильно, что и нижняя юбка, и верхняя, голубая, были покрыты предательскими пятнами.

– Поехали, Антонина! – закричала Маша что было силы, с душераздирающим отчаянием. – Поехали, Христа ради! Елизавета Львовна, позаботьтесь о матушке! Ждите нас!

Антонина не помнила, как взлетела на коня, как втащила Машу и закричала, срывая голос:

– Ейго, шувани грай!

Гнедому словно квач смоляной зажженный под хвост сунули, в такой стремительный скок он сорвался. Обеих всадниц била дрожь, обеим рвал душу страшный крик потрясенной Натальи Ефимовны, который еще долго доносился до них. Маша, охваченная крепкими руками Антонины, громко всхлипывала, Антонина и сама готова была зарыдать, однако крепилась и думала только о том, чем и как она может помочь этой несчастной девушке. Маша стала ей теперь дорога, будто родная сестра, которой у Антонины никогда не было.

Поравнявшись с брошенной каретой, она осадила коня и сказала как могла твердо, хотя голос ее дрожал от жалости:

– Маша, милая, помнишь, где твои вещи лежат, в котором узле? Надо тебе переодеться, не то всех насмерть перепугаешь. А главное, сама знаешь: прислуга на язык скора да спора, лучше, чтоб никто из дворни ничего не знал, не ведал. Сплетня прилипнет – вовек не отмоешься…

В это мгновение словно бы вживую зазвучали в ушах слова Дорофеи-покойницы: «Люди – первый враг господ!»

У Антонины голос прерывался, когда она повторяла эти слова, но потом девушка скрепилась и заговорила тверже:

– И маменьке твоей потом надо будет сказать, чтобы притихла, затаила горе свое, не кричала криком, не позорила тебя. Графиня молчать будет, пожалеет вас, она добрая…

– Ты права, – с трудом выговорила Маша. – Давай остановимся. Тебе тоже одеться надо, а то перепугаются в Диомидовке, решат, будто я русалку из лесу с собой привезла. Сейчас же как раз вторая Русальная неделя[36]36
  Первая Русальная неделя (Зеленые святки) идет за семь дней до Троицы, вторая длится семь дней после нее, а Троица отмечается на пятидесятый день после Пасхи.


[Закрыть] идет…

Боже ты мой, у нее еще хватало сил шутить, у этой бедняжки! Антонина сглотнула комок, но ничего не ответила, только кивнула.

Потом, когда уже переодели и обули Машу, сначала соорудив ей что-то вроде плотного подгузника из попавшейся под руку тряпицы, чтобы не окровавила платье вновь; когда Антонина напялила на себя Машины юбку да чистую сорочку (вещи были ей узковаты да коротковаты, но делать нечего, лучше в мало́м, чем голышом!) и насунула свои сапожки; когда она отнесла опоганенные Машины одежки в лес и запрятала там под широко расползшимися корнями какого-то выворотня (споткнувшись о самый длинный, едва ноги не переломала!), надежно привалив мхом, землей и ветками, чтобы ни одна непослушная оборка не торчала; когда снова сели на гнедого и тронулись, наконец, в путь к Диомидовке, Маша вдруг прошептала жалобно:

– Тонюшка! Оставайся у нас, в нашем доме жить станешь! Я графинюшку Елизавету Львовну уговорю, она и впрямь добрая, позволит тебе перейти ко мне. Не покидай меня, Христом Богом прошу!

У Антонины вновь перехватило горло, поэтому она не сразу смогла ответить. Наконец проговорила тихо, но твердо, словно клятву давала:

– Никогда тебя не покину. Никогда!

Глава двенадцатая
Черноглазая приблуда

…Антонина сидела у входа в спальню Натальи Ефимовны Диомидовой на маленькой лавочке, обитой красным сукном с подложенным под него войлоком, для мягкости, опершись локтями в коленки, и прислушивалась к разговорам, доносящимся из-за двери, около которой она сидела, и в то же время созерцая большую гостиную комнату диомидовского дома. Казалось бы, уже можно было к ней приглядеться за те несколько дней, которые Антонина провела у Диомидовых, однако девушка не уставала любоваться этой чудесной комнатой.

В ней было три окна; в простенках находились зеркала с подстольями[37]37
  Подсто́лья – подзеркальники (старин.).


[Закрыть] красного дерева; такой же была вся мебель здесь. Направо от входной двери поставлена была узорчатая решетка, отделявшая укромный уголок с небольшим диваном и несколькими креслами. Напротив окон, у средней стены, стоял другой диван – большущий, обитый красным шелоном[38]38
  Шело́н – шелковистая обивочная ткань (старин.).


[Закрыть]. Обычно к нему была придвинута та самая скамеечка, на которой сейчас сидела Антонина. Предназначалась скамеечка, впрочем, не для сидения, а для подставки под ноги Натальи Ефимовны: диван был высокий, и коротковатые ноги барыни до полу не доставали.

Стоял в комнате и еще один диван – зеленоватый, с вышитыми подушками. Около каждого дивана находился небольшой резной столик на одной ножке, а на них – восковые свечи в высоких, массивных хрустальных с бронзой трехсвечниках, которые теперь велено было называть на иноземный лад канделябрами. Кое-где на диванах и креслах валялись раскрытые книги, где-то стоял корзинка с клубками, начатым вязанием и воткнутым в него крючком и лежали пяльцы с неоконченным вышиванием. Книги напоминали о Маше, пяльцы – о Наталье Ефимовне, вязанье – о Раисе Федоровне, жене старшего брата Маши, Павла Васильевича Диомидова. Супруги отъехали в Москву, на похороны дядюшки Раисы Федоровны, в доме которого она выросла, однако должны были со дня на день воротиться. А пока о них напоминали запертые двери их комнат да корзиночка на диване.

На окнах висели занавеси из зеленого канифаса[39]39
  Канифа́с – старинная ткань с рельефным узором, обычно в полоску.


[Закрыть] в более темную полосочку. Занавеси были перехвачены широкими желтыми лентами, которые несколько смягчали их мрачноватый вид. И такие же яркие желтые солнечные пятна играли на полу…

Эта комната безумно нравилась Антонине – и девушка не уставала ею любоваться!

Вообще все диомидовское имение ее поразило. Наконец-то Антонина поняла, что такое по-настоящему богатый барский дом! По сравнению с ним не только их с дедом жилище, но даже арзамасский дом сестер графини Стрешневой, который раньше казался верхом роскоши, вспоминались если не как убогие, то как довольно жалкие сооружения, обставленные почти нищенски.

У Диомидовых дом был прекрасный: выстроенный из очень толстых дубовых брусьев, на каменных подклетях[40]40
  Подкле́ть – так раньше в России назывался самый нижний этаж, предназначенный и для служебных помещений, и для жилья.


[Закрыть]. На низах размещались не только службы, в том числе зимняя кухня (летняя стояла во дворе), но и девичья, откуда то и дело выглядывали гладко причесанные головки горничных, швеек, прачек, посудомоек и прочей молоденькой прислуги женского полу, провожающей любопытными взглядами всякого мимо идущего. Здесь же находилась и людская для многочисленной мужской дворни.

Количество слуг у Диомидовых Антонину поначалу пугало: ей казалось, что народу здесь, в одном только доме, ничуть не меньше, чем во всем Арзамасе! Потом, конечно, она пообвыклась и пригляделась к беспрестанно мелькающим в подклети и во дворе лицам, среди которых были лакеи, повар, особый кондитер для сладкого, ключник, два дворника, кучера и конюхи, садовники, какие-то мастеровые люди, псари, егеря, скотники и скотницы… Само собой разумеется, жили в доме только лакеи, да поварская челядь, да кучер; прочие же селились в Диомидовке, то есть в самой деревне, примыкающей к барской усадьбе. Впрочем, и многочисленная челядь вхожа была в дом только со двора, с черного хода, и не смела мельтешить перед глазами господ, без зова в барских комнатах и на чистом или, как теперь стали его звать, парадном крыльце.

Для созыва прислуги по всему дому были протянуты веревки с развешанными тут и там колокольцами, и стоило за такую веревку потянуть, как то там, то тут начиналось звяканье. Это было выдумкой покойного господина Диомидова, чтобы в каждой службе колокольцы вызванивали свою мелодию. Правда, надо было еще вспомнить, куда именно какая веревочка протянута, а это после смерти барина забылось, поэтому звон то и дело раздавался не там, где надо, отчего те, кого вызывали, ничего не слышали, а если даже и слышали, пользовались случаем отовраться: мол, не было никакого трезвону, простите, барыня, великодушно! Оттого господа считали, что лучше крикнуть погромче, чтобы зовомые Лушка, Наташка да Симка или Пашка, Акимка да Филька уж наверняка услышали барский голос.

Чаще всех призывала прислугу, понятное дело, сама Наталья Ефимовна, однако сегодня голос ее сейчас не звенел по дому: погоды стояли ненастные, в небесах сошлись тучи, в них то и дело погромыхивало, а Наталья Ефимовна, как выяснилось, боялась не только дорожных ухабов, но и грозы – воистину пуще смерти.

Стоило собраться в вышине тяжелым темным тучам, как в доме поднималась суматоха: закрывали ставни, завешивали окна, чтобы даже мельканья молний не было видно сквозь ставенные щели, зажигали свечи под иконами, словно в храмовый праздник. Барыня укладывалась в постель, укрывалась с головой одеялами и кричала при каждом ударе грома:

– Ай-ай-ай! Свят, свят, свят Господь Бог Саваоф! Осанна в вышних!

Належавшись в духоте и страхе, начинала потом хворать, и тут во всем доме поднималась суета: Мавра гнала для излечения барыни воду из васильков, из ландышей, из тмина…

Только сейчас, по случаю серьезного разговора с графиней Стрешневой, покинула Наталья Ефимовна постель, да и то прихватила с собой большую кружку с какой-то целебной водицей для укрепления нервов.

Антонина как-то попыталась подглядеть, как верная служанка лечебные воды делает, да Мавра так на нее набросилась – сглазишь, мол, своим черным недобрым оком, – что Антонине пришлось отступить. Хоть ее строптивый да задиристый нрав и требовал ответить как должно, однако на нее и так все смотрели косо, наушничали барыне – дескать, «чужинка» (ладно хоть цыганкой не называли!) всюду сует свой любопытный нос, по деревне шарахается, что-то у людей все выспрашивает да выспрашивает…

Конечно, Антонина выспрашивала! Еще бы! Чуть не с первого дня, как только поселилась в Диомидовке на правах горничной молодой барышни, Антонина попыталась отыскать среди здешних крестьян, крепостных и вольных, человека по имени Аверьян. Имя вроде было не из редких, но Антонине удалось обнаружить единственного Аверьяна – старого колесника, который ремеслом своим уж давно не занимался, а на ладан дышал, век доживая щедротами барскими.

Ничего не скажешь, к старикам – и крепостным, и вольным – Диомидовы относились с добром и жалостью, оттого все их люди за господ своих в любой миг готовы были горой встать и нахвалиться ими не могли. Поэтому Антонине пришлось отказаться от мысли, что некий Аверька содеял свое лесное злодеяние только лишь для того, чтобы отомстить Наталье Ефимовне и Маше. Очень может быть, вся эта шайка была пришлая или начало случившемуся было положено во времена еще приснопамятные. Скажем, отец этого Аверьки имел счеты с кем-то из Диомидовых, с покойным ли барином, с родителями его или Натальи Ефимовны. А могло статься, что атаман просто-напросто назвался вымышленным именем и мимо него самого и его присных Антонина не единожды пробегала, когда носилась в сыскном азарте по деревне, а на нее с изумлением пялились крестьянушки: кто такая? Откуда взялась-явилась?

Да уж, чесали языки насчет Антонины и в деревне, и в людской да в девичьей! Ох как недоумевали хозяйки и хозяева этих языков: чем, каким волховством обаяла какая-то неизвестная девка барышню Марью Васильевну, почему Наталья Ефимовна при каждом взгляде на Антонину хоть и куксится, и хмурится, и зубами скрипит, а все же не погонит черноглазую приблуду, а все же позволяет ей и спать не в девичьей, вместе с горничными и прочей прислугой (одна только Мавра ночевала в каморке рядом с барской опочивальней, так то ж Мавра!), – а в малой светелке рядом со спальней барышни, а то и в ее комнате, когда Марию Васильевну по ночам вдруг начинали донимать кошмары.

Никто в доме знать не знал, ведать не ведал, понимать не понимал, с какого напуску, переполоху или сглазу[41]41
  Виды порчи (старин.).


[Закрыть] оказалась при барынях эта девка. Мавра, само собой разумеется, еще на постоялом дворе немало наслушалась от Агафьи про Антонину, эту безродную да бесталанную мужичку[42]42
  Мужи́чка – женщина из простонародья (старин.).


[Закрыть], которая не ценит благосклонности к ней графини Стрешневой. А теперь обе госпожи Диомидовы вдруг прониклись к ней доверием. Графиня – она хоть была покровительницей Антонины чуть ли не с самого рождения, – но чем черноглазая девка смогла так стремительно прибрать к рукам Диомидовых?!

Ну ладно – была Антонина вместе с барынями в дороге, когда на тех напали какие-то разбойники; ну ладно, потом прискакала вместе с барышней в Диомидовку, чтобы отправить помощь Наталье Ефимовне и графине и забрать карету, из которой воры выпрягли лошадей. Ну и что?! Чем она так отличилась, чем прославилась во время встречи с лесными разбойниками?

Мавра и прислушивалась, и вынюхивала, и следила за Антониной, и ухом ко всем замочным скважинам приникала, и под окошками караулила, да все попусту.

Маша не знала, как ее навязчивое любопытство пресечь. Когда они с Антониной только прискакали на исходе той страшной ночи в Диомидовку и снарядили дворню на помощь оставленным в лесу барыням, Маша первым делом умолила Антонину тоже вернуться на ту дорогу, причем постараться опередить других всадников, чтобы напомнить Наталье Ефимовне о необходимости молчать о случившемся с ее дочерью. Девушка хорошо знала слабую, болезненную натуру своей матери и понимала, что от нее всего можно ожидать.

– Она как зайдется причитать – погромче да подольше любой кликуши[43]43
  Клику́ша – простонародное название истерички.


[Закрыть] выкликать будет! – с горечью обмолвилась Маша.

Антонина уже и сама успела понять, что за человек Наталья Ефимовна, поэтому не спорила, только спросила, встревоженно глядя на Машу:

– А ты как управишься? Что если девки сунутся помогать да заметят что-нибудь?

– Ничего, девок я как-нибудь спроважу, – бледно улыбнулась Маша. – Вот если бы нянюшка моя была еще живая, она бы с первого взгляда на меня все сразу поняла. Да умерла она, к счастью. Вот уж не думала, что когда-нибудь такое кощунство сорвется с моего языка, ведь нянюшка была мне ближе матери родной… ну ничего, ты мне ее заменишь. Ведь заменишь?!

И Антонина повторила клятву, данную ею в лесу:

– Никогда тебя не покину. Все для тебя сделаю!

Конечно, всем, а прежде всего Мавре казалось подозрительным, что Маша ни с того ни с сего отказалась от услуг всех горничных девушек, а приблизила к себе только Антонину. Дошла Мавра в своем любопытстве неуемном даже до того, что, прихихикивая, как бы между прочим, спросила барыню впрямую, почему она вдруг решила Антонину в дом взять. Правда, имела глупость сделать это при графине Стрешневой (Елизавета Львовна уже который день жила в Диомидовке), а главное, высказала при ней свое предположение: уж не была ли Антонина в сговоре с лесными людьми, не напустила ли их на господскую карету, чтобы в Диомидовку попасть и в доверие к барыням вкрасться?..

Наталья Ефимовна только слезами залилась и руками замахала, а графиня Стрешнева так свирепо рявкнула на Мавру:

– Закрой пасть, дура, и больше не разевай! – Что та зареклась отныне выспрашивать да вынюхивать.

Однако теперь куда больше, чем личность взявшейся ниоткуда Антонины, разжигали любопытство Мавры вот какие размышления: раньше (да еще и на постоялом дворе, зачем далеко ходить?!) графиня Стрешнева была ну просто сахар и мед в присутствии Диомидовых, а теперь вела себя в их доме как хозяйка, да не простая, а вечно чем-то недовольная, вечно раздраженная хозяйка. Раньше Елизавета Львовна – это всем было известно – шелком расстилалась, лишь бы уговорить Диомидовых отдать Марью Васильевну за своего сына, о котором доходили из столицы не слишком-то радостные слухи. А после этого загадочного путешествия словно бы всякий интерес к Маше потеряла, уезжать из Диомидовки не собирается – якобы во что бы то ни стало хочет отыскать и вернуть трех своих коней, которых еще раньше угнали конокрады из конюшни постоялого двора. Для Мавры то, что именно на одном из них, на приметном гнедом, прискакали в Диомидовку Марья Васильевна и Антонина (якобы наткнулись на него в лесу, когда спасались от разбойников), было еще одним доказательством ее убеждения: «черноглазая приблуда» являлась сообщницей и конокрадов, и разбойников, которые гнедого ей вовремя подсунули, однако этих подозрений своих она высказать не решилась и на время смирилась с судьбой.