Текст книги "Дочь врага"

– Юхрим! Куда тебя черти унесли? Юхрим! Павлычко! Да где ж ты?

Он в очередной раз тащился мимо полуразрушенной «пятиэтажки», как вдруг из-за угла навстречу ему вышел гитлеровский офицер в сопровождении рядового с автоматом.

Солдат немедленно навел автомат на Бубело. Тот испугался и выставил вперед правую руку с белой повязкой:

– Свои! Свои! Ферштейн? Я полицай! Полицай Микита Бубело! Нихт стреляйт!

– Что здесь происходит? – холодно спросил офицер, и Бубело изумился, насколько чисто этот гауптман[10]10
  Гауптман (нем.).


[Закрыть] (полицай успел бросить взгляд на погоны) говорит по-русски. Он даже не удержался от восклицания:

– Вы говорите по-русски, господин гауптман?

– Я долго жил в Советском Союзе, – бросил офицер, и Бубело сразу смекнул: «Шпионил, конечно!»

Само собой, он держал свою догадку при себе.

– Но я задал тебе вопрос, – продолжал гаптман. – Что здесь происходит?

– Мы с Юхримом, – начал объяснять Бубело, – ну, с полицейским Павлычко, значит, погнались тут за двумя какими-то нарушителями комендантского часа, а они как сквозь землю провалились. И Юхрим невесть куда подевался!

– В этих развалинах искал? – кивнул офицер на «пятиэтажку».

– Да вы шо, господин гауптман?! – всплеснул руками Бубело, чуть не выронив винтовку. – Кто ж туда сунется, который не божевильный… не сумасшедший, по-русски сказать?! Там же всё на чуть живой живуленьке держится, чуть ступишь – и обвалится! Добра кое-какого оставалось в квартирах-то, даже радиоприемник виден во-он там, под самой крышей. Наши ребята хотели его достать, да оборвались к чертям, убились. Больше туда не лазим, нема дурных!

– Значит, здесь никто не живет? – оглядывая стену дома, по которой змеились трещины, спросил гауптман.

– Да только одна девчонка, сущая самоубивца, – ухмыльнулся Бубело. – Во-он там угнездилась, видите? – Полицай показал на окно, завешенное изнутри темной маскировочной шторой. Все остальные окна в доме были выбиты, зияли пугающими провалами, а это завешено. – Она малость придурковатая, эта Юлька Симонова, вот шо я вам скажу. Разве нормальный человек может тут жить? Да еще песни по ночам играть на пианинах?

– Какие песни? – удивился офицер.

– Да какие-то дурацкие, про любовь, – хихикнул Бубело и пропел пискляво: – Либхен, ко-о-ом цу мир! Я сам сколько раз слышал. То по-русски поет, то по-немецки.

Гауптман пристально посмотрел на него, помолчал и спросил:

– Как, ты говоришь, ее зовут?

– Юлька Симонова, господин гауптман!

– Юлú Симонофф … – задумчиво повторил гитлеровец. – Да. Гут. Зер гут. Иди, полицай Микита Бубело, ищи своего Павлычко.

Он пошел дальше, а солдат последовал за ним.

– Хайль Гитлер! – вскричал Бубело, вскинув руку в нацистском приветствии, надеясь, что офицер заметит его усердие, но тот не обернулся, и Бубело уныло опустил руку.

Зря старался.

Ищи, главное дело, своего Павлычко! А где его искать-то?

Безнадежно махнув рукой, он побрел дальше.

* * *

– Юля, – повторил Коля. – Юлия, значит. Какое красивое имя!

– Это отец решил меня так назвать.

– Он на фронте?

– Он давно умер, – вздохнула Юля. – А отчим в Финскую войну погиб.

– У меня тоже отчим! – признался Коля, но почему-то уже не испугался того, что опять заговорил о прошлом. – Но я его всегда за родного отца считал. Он на фронт в первые же дни войны ушел, в июне 41-го. Не знаю, жив ли. Но я верю, что он вернется с победой. А твой отчим был хороший?

– Да, очень хороший, – кивнула Юля. – Я даже не подозревала, что он мне не родной. Потом, когда он уже погиб, мама мне сказала правду. Я случайно нашла фотографию какого-то мужчины, и там на обороте было написано: «Моим милым девочкам – с вечной любовью». Тогда мама мне рассказала, что у нее был раньше жених, Федор Чернышов. Они собирались сыграть свадьбу, уже день назначили, но он поехал в командировку в Среднюю Азию и умер от какой-то тяжелой болезни. Там его и похоронили. Это случилось, когда я еще не родилась. Но он почему-то был уверен, что родится обязательно девочка. А потом, после его смерти, мама вышла за Федора Петровича Симонова. Он меня удочерил. Так странно было узнать, что он мне чужой! Я иногда смотрю на фотографию своего настоящего отца и пытаюсь заставить себя его полюбить, а не могу. Это он мне чужой, а не Федор Петрович.

Юля взяла один из тех снимков, которые стояли на пианино, и подала Коле. Тот подошел ближе к свече:

– Ну что, твой отец симпатичный был. Ты на него похожа. Вот родинка такая же как у него…

Он протянул руку к Юлиной щеке, на которой была очень симпатичная родинка, коснулся ее, но резко отдернул руку.

Что он творит?! С ума сошел, что ли? Почему вдруг так захотелось погладить ее по щеке?

И стало страшно – обидится, выгонит, скажет: какая наглость! И он должен будет уйти и… и больше ее не увидит?!

Юля испуганно хлопнула глазами и покраснела – Коля даже при этом тусклом свете увидел, что она покраснела! – однако гнать его не стала, только подала ему другую фотографию и сказала тихо:

– Лучше бы я на маму походила. Она была красавица.

– Ты и на маму похожа. Очень даже! – воодушевился Коля, но тотчас опять спохватился: да ведь он практически сказал этой девочке, что она красавица! Нет, точно с ума сошел!

Но теперь она не должна обидеться. Девчонок же хлебом не корми, только дай им своей внешностью повосхищаться. Нинка как-то раз его спросила: «Как ты думаешь, я красивая?» Коля тогда только плечами пожал. Даже простого «да», ну самого простого вежливого «да» не смог из себя выдавить. А сейчас…

– Спасибо, – улыбнулась Юля и вдруг вскрикнула: – Ой, извини, ты у меня в гостях, а я тебе даже чаю не предлагаю! Только заварки нет. Но можно воды согреть… Хочешь? Правда, из еды только сухари. Я на базаре выменяла на мамино платье. У нее было очень много красивых платьев. Я сначала не хотела их менять или продавать, но потом пришлось. Жить ведь как-то надо, правда?

– Я тебе завтра что-нибудь принесу! – пообещал Коля. – Я у сестры моего отчима живу, а у нее такие запасы!.. Картошка, свекла (она свеклу бураком называет, смешно, правда?), мука есть… Тетка самая настоящая куркулиха. Должен же я тебя отблагодарить за то, что ты меня от полицаев спасла. А ведь могла бы вообще не высовываться. Сидела бы у себя тут, в своем… скворечнике. Может, я бы и сам удрал от патруля, а может, они бы меня схватили. Увидели бы, что руки клеем испачканы, и сразу поняли бы, чем я занимался. И к стенке! Если бы не ты…

– По-моему, ничего особенного я не сделала, – пожала плечами Юля. – Как же я могла тебя не спасти?! Вы ведь с этой девочкой, с Нинкой, собирались расклеивать листовки, да? Надеюсь, она успела убежать. А у тебя ни одной не осталось? А то мне ни разу не удавалось прочитать ваши листовки. Полицаи их очень быстро срывают!

«Почему я ей так верю? – подумал Коля. – Вижу впервые в жизни, а верю! Ах да, она ведь мне жизнь спасла. Поэтому и верю. Только поэтому?.. Или мне просто хочется ей верить?»

Коля достал из кармана куртки смятую листовку и подал Юле. Та осторожно расправила ее и прочла вслух – голос ее дрожал:

– «Не верьте вракам Геббельса! Фашисты разбиты по Москвой нашей армией, и наша задача – тоже бить врага, где сможем. Есть оружие – оружием, нет оружия – палкой бей, нет палки – вцепись руками! Смерть фашистским оккупантам! Победа придет!»

– Точно! – подхватил Коля. – Победа обязательно придет!

– Как здорово написано! – восторженно вздохнула Юля. – Сам придумал?

Коля удивился: как она догадалась? Хотел сказать, что да, но все же поскромничал:

– Это Иван Иванович тексты придумывал, а мы с другими нашими ребятами переписывали и расклеивали. Нас пятеро.

Теперь Коля уже не спохватывался на каждом слове. Откуда-то знал: этой девчонке, этой таинственной Юле Симоновой всё можно сказать!

– А тебе сколько лет? – спросила она.

– Почти пятнадцать.

– Мне тоже… Слушай, да ты просто герой! Вы все герои! Это же страшный риск… Просто школьники, просто пионеры, даже в комсомол вступить не успели, а какие вы храбрые!

Ох как у нее глазищи сияют! Что-то не понять, какого они цвета. Понятно, что светлые, а какие именно: серые? Голубые? Зеленые? В них все время пляшут огоньки свечей, так что не разберешь.

– Ну надо же что-то делать! – сказал Коля, пожимая плечами и стараясь не таращиться в ее сияющие глаза. – Листовки – этого мало, мы так надеялись, что будем чем-то посерьезней заниматься, но Ивана Ивановича убили, а связной от партизан теперь неизвестно когда появится. Будем, конечно, продолжать листовки писать, но людям нужны точные сведения, им нужно рассказывать об успехах нашей Красной Армии, называть освобожденные города, которые перечисляют в сводках Информбюро, а у нас радиоприемника-то нет. Эх, где-нибудь бы приемник раздобыть, тогда бы знаешь, как оживился народ, получая точные сведения о наших победах каждый день!..

– Приемник?.. – всплеснула руками Юля. – Я видела приемник в одной из разрушенных квартир. На пятом этаже.

– Правда? – чуть не заорал от восторга Коля. – Вот это да!

– Да он, может быть, вообще не работает… – вздохнула Юля. – Там крыша пробита, а ведь дожди, снег…

– Ничего! – отмахнулся Коля. – Надо Тимке Фролову сказать: он до войны в радиокружке занимался, здорово в технике разбирается. Если там хоть какие-то детали в порядке, он починит приемник, точно починит!

Юля смотрела с опаской:

– Ох, зря я тебе про это сказала. До приемника еще добраться надо, это очень рискованно!

– Ничего, – опять отмахнулся Коля, – у нас есть Мишаня Климков. Ему бы в цирке выступать, честное слово: здорово горазд по деревьям, по заборам, по крышам лазить.

– Я смотрю, твои друзья – сплошные таланты, – улыбнулась Юля.

– Это да, но я исключение, – засмеялся Коля. – Я самый обыкновенный.

Тут же пожалел, что не признался: это он сам написал листовку, стараясь, чтобы вышло не хуже, чем у Ивана Ивановича. Но сейчас уже никак нельзя было об этом сказать: вышло бы хвастовство, как у лягушки-путешественницы, которая закричала: «Это я! Это я! Это я придумала!»

Лягушка расхвасталась и сорвалась с палочки, на которой ее несли аисты. А что, если Юле не нравятся хвастуны? Тогда и Коля «сорвется» в ее глазах… Нет уж, лучше он промолчит!

– Ты мне не кажешься обыкновенным, – вдруг сказала Юля, и Коля чуть не упал. Ужасно хотелось спросить: почему – и выслушать, наверное, что-нибудь очень приятное для себя. Но все-таки решил не спрашивать. Если Юля сама захочет объяснить – он с удовольствием послушает. Но спросить нельзя: это было бы очень похоже на то, как Нинка выпрашивает у него всякие приятные слова! Поэтому он просто буркнул:

– Спасибо, конечно. Но по сравнению с Марксом Красновым…

– С Марксом?! – испуганно перебила Юля. – Серьезно?! Его так зовут – Маркс?! Но если немцы узнают…

– Да, имя у него опасное, хоть Карл Маркс и сам был немцем! – согласился Коля. – Тетя Катя Краснова, когда фашисты уже подходили, договорилась с кем-то, чтобы Марксу метрику исправили, так что он теперь просто Марк. А мы его и раньше Мареком звали, и теперь зовем. Марек так в футбол играет, что его бы в юношескую сборную города взяли, если бы не война.

– А Нина? – спросила Юля. – Ну, та девочка, которая с тобой была? Она кра… Она какая?

Коле послышалось, или Юля в самом деле хотела сначала спросить: «Она красивая?», а потом спросила: «Она какая?»

Интересно, девчонки вообще могут о чем-нибудь еще думать, кроме красоты, своей или чужой? Даже Юля…

И тут же Коле стало стыдно этих мыслей. Юля спасла ему жизнь. Юля прожила одна в полуразрушенном доме целый год! Конечно, ей интересно побольше узнать о Колиных друзьях, а он так мало о них рассказывает, будто характеристику пишет для вступления в комсомол! Надо хотя бы о Нинке побольше рассказать.

– Нинка Ломтева очень умная! – начал Коля. – Лучше всех в классе училась. – Помолчал, подумал и добавил: – И вообще она сильная такая, властная. Мы ее прозвали Нинка-атаманша. – Еще помолчал, еще подумал, но больше ничего не добавил.

– Она тебе нравится? – вдруг спросила Юля.

Коля замялся. Что сказать?

– Она Мареку нравится, – неожиданно буркнул он. – А мне нравится, что она такая смелая. И надежная!

– Понимаю, – кивнула Юля. – Ты именно поэтому выбрал ее, чтобы идти листовки расклеивать?

«Что-то разговор куда-то не туда забрел», – подумал Коля.

Он Нинку не выбирал, вот в чем дело. Она сама его выбрала. Она же атаманша! Но Юле признаться в этом было никак нельзя. Она сочтет Колю сущей тряпкой. И правильно сделает, между прочим! Давно надо было сказать Нинке, что они просто друзья. Просто друзья! И не надо заводить с ним всякие глупые разговоры!

И он это обязательно скажет, если Нинка опять начнет задавать свои дурацкие вопросы.

– Мы все поочередно ходим с листовками, – вывернулся Коля. – Никто никого не выбирает.

– Понятно, – кивнула Юля.

«Интересно, что ей понятно?» – задумался было Коля, но тут она заговорила снова:

– Слушай, а если ваш гениальный Мишаня достанет приемник, а ваш гениальный Тимка сможет починить приемник, то вполне можно будет слушать сводки здесь, у меня. В развалины никто не сунется: ни полицаи, ни фашисты. Они боятся, что им на голову этажи рухнут или что в провалы сорвутся! Да ты сам видел – это случается. А я твоим друзьям покажу, как можно безопасно сюда пробираться. Только я не знаю, захотят ли они, чтобы я с вами была…

– Конечно, захотят! – чуть ли не закричал обрадованный Коля. – Я им расскажу, какая ты! Ты мне жизнь спасла, ты приемник нашла, у тебя такая явка есть! Настоящая партизанская явка! Это лучше, чем у Нинкиной тетки в сарае прятаться, каждую минуту боясь, что она нас выгонит. Ты очень полезный для нас человек!

«И я смогу видеть тебя хоть каждый день», – мелькнула мысль.

Коля озадачился. Неужели это он подумал?! Как бы не ляпнуть такое вслух!

Он прикусил язык, который иногда болтал лишнее как бы сам по себе, но, на счастье, Юля улыбнулась:

– Не представляешь, как я рада! Все одна да одна, а теперь как будто семья у меня появилась, родные люди! А как ваша группа называется?

– Да никак, – подал плечами Коля.

– Ты что, надо обязательно придумать название! – настойчиво сказала Юля. – Например, «Народные мстители» или еще как-то. И потом так же листовки подписывать. И клятву дать! Что будем сражаться до последней капли крови! Или ты против?

– Я за, я двумя руками за! – Коля и в самом деле вскинул обе руки. – Иван Иванович тоже говорил, что надо группе дать название, но мы просто не успели. Я хотел предложить «Пионеры-мстители» – это звучит гордо! И ребятам всем понравилось.

Юля взглянула с сомнением:

– Звучит, конечно, гордо, но это все равно, что самих себя выдать. Фашисты не дураки, они из-за этого названия сразу внимание на школьников обратят. Надо по-взрослому называться!

«Точно. Почему это никому раньше в голову не пришло? – удивился Коля. – Даже Нинке, между прочим!»

– Правильно говоришь! – согласился он. – И название «Народные мстители» мне очень нравится.

– Спасибо… – улыбнулась Юля и вдруг зевнула, торопливо прикрыв рот рукой: – Ой, извини, слушай, что-то вдруг так спать захотелось!

Вообще есть такой закон природы: стоит в компании начать кому-то зевать, как раззеваются все. Закон передачи зевания на расстоянии, вот это как называется!

Коля тоже зевнул, поспешно прикрывшись ладонью:

– Мне тоже спать охота.

Он взглянул на старые часы, которые оставил ему дядя Сережа, уходя на фронт.

– Да ведь уже два ночи! Я, наверное, пойду…

И снова зевнул.

– Ты с ума сошел?! – испуганно схватила его за руку Юля. – Среди ночи по городу шастать?!

Как здорово, что она за него беспокоится! Как здорово!

– А ты думаешь, мы среди бела дня листовки клеим? – покровительственно улыбнулся Коля. – Тоже среди ночи, так что мне не привыкать.

И подумал: «Хорошо, если бы она меня начала уговаривать не уходить. Я бы, конечно, не согласился, но все-таки…»

Юля не отпускала его руки и смотрела встревоженно:

– Я понимаю, стоит рисковать для какого-то серьезного дела. А сейчас зачем нарываться на пулю? Если уйдешь, я с ума сойду от страха за тебя! Нет, ты до утра останешься здесь. Я тебе свой диванчик уступлю…

Нет, ну конечно, если из-за него такая девчонка с ума сходить будет… Неважно, что от страха за него! Неважно! Конечно, Коля не может заставить ее так волноваться. Это невежливо. Неблагородно, как говорила няня Варваровна.

Да и на самом-то деле ему совсем не хочется уходить. Но этого ни в коем случае нельзя показать. Девчонки – они только почуют в парне слабину, сразу нос начинают задирать! Как Нинка. Юля, конечно, не такая, но все же ни к чему, если она сразу поймет, до чего нравится Коле.

– Ладно, – согласился как бы с неохотой. – Только никаких диванчиков, еще чего не хватало! Брось что-нибудь на пол. Мне не привыкать на полу спать. А сама ложись на свой диванчик.

– Тогда давай постелим ковер, – предложила Юля. – Правда, он весь пыльный, зато на нем теплее.

Они достали из-под дивана старый ковер, Юля, не слушая никаких возражений, положила на него еще и ватное одеяло, чтобы снизу Колю уж точно не продуло, и он, наконец, улегся, накрывшись курткой. А Юля сняла свое синее пальтишко, оставшись в синем платье (Коля обрадовался, потому что и у него синий был любимый цвет!), задула свечи и устроилась на диване, накинув на себя вытертый плед.

– Спокойной ночи, – сказала она.

– Ага, спокойной ночи, – отозвался Коля, вдруг вспомнив, что он не говорил этих слов с тех пор, как умерла няня Варваровна, а дядя Сережа ушел на фронт. Дяди Сережина сестра, у которой Коля жил, его терпеть не могла и почти с ним не разговаривала. Ни о каких там «спокойной ночи» и «доброе утро» и речи быть не могло!

Сейчас он уснет, а когда проснется, Юля скажет ему: «Доброе утро!» И он ей то же самое скажет. Это немножко похоже на сон… но это будет наяву!

– Тебе там не жестко? – шепотом спросила Юля. – Мне ужасно неловко, что ты на коврике лежишь, как…

– Как верный пес? – усмехнулся Коля. – А что, я не возражаю! И мне очень хорошо.

– Ну, тогда еще раз спокойной ночи! – сказала Юля, и Коля по голосу понял, что она улыбается. – Спокойной ночи, верный пес!

– Гав-гав! – весело отозвался Коля.

Они еще немножко посмеялись тихонько и наконец заснули.

В это время около разрушенной «пятиэтажки» снова появился тот же гитлеровский офицер, который недавно разговаривал с полицаем Бубело.

Остановился, поглядел на темное окно четвертого этажа, завешенное маскировочной шторой…

Покачал головой и пошел дальше.

* * *

На этой базарной площади Нинка и Маркс иногда расклеивали листовки: на ограде старой церкви, на фонарном столбе, на стенах окружающих домов. По ночам, конечно, – когда здесь было пусто. А днем на площади обычно толклось немало народу. Кто приносил вещи для обмена на продукты, кто, наоборот, – продукты для обмена на вещи.

Приходили сюда и немецкие солдаты, а то и офицеры: норовили сменять консервы, или сахарин, или эрзац-мед, или сигареты на одежду, особенно теплую или хотя бы мало-мальски добротную. Особенно дорого у горожан ценились лекарства. За упаковочку аспирина отдавали целый отрез ткани! Вещи оккупанты отсылали в Германию. Ходили слухи, что в «Великой Германии» и вещи, и продукты распределяют по карточкам, вот гитлеровцы и стараются обеспечить своих фрау и киндеров. Ну и ладно, пусть меняют – главное, чтобы не отнимают, как было в начале оккупации. Тогда немцы врывались в дома и гребли все подчистую. Однако комендант Гросс живо навел порядок. По-немецки – орднунг. Гросс требовал соблюдения правил от всех: и от местных жителей, и от своих солдат. Солдат за грабежи отправляли на гауптвахту, жителей расстреливали за нарушение комендантского часа и за пособничество партизанам и подпольщикам. Но строже всего за сохранение орднунга в городе комендант спрашивал с полицаев, оттого они и лютовали, и грабили, и убивали всех, кто попадался под руку, чтобы никто и помыслить не мог о сопротивлении властям.

Иногда предпринимали рейды и облавы гестаповцы. Тогда еще пуще лилась кровь…

Сегодня на базарной площади немецких мундиров что-то не было видно. Поговаривали, что в Краев прибыл новый заместитель коменданта, какой-то Шварц, что ли, и он глубоко возмущен тем, что германские солдаты «подкармливают большевиков», поэтому запретил солдатам что-то менять или покупать у местного населения.

Ну что ж, новая метла всегда по-новому метет, известное дело!

Однако, хоть гитлеровцев не было, на площади сегодня оказалось довольно многолюдно. И Нинка знала, почему! Потому что на церковной ограде минувшей ночью появилась новая листовка и ее пока еще не успели сорвать. Около ограды толпился народ, а оттого в кружку старого нищего, который сидел около церкви, нет-нет да и падали медяки или рядом с кружкой кто-нибудь клал на землю кусок хлеба или картофелину.

– Здорово, да? – чуть слышно прошептал Маркс, попинывая, по своему обыкновению, старый футбольный мяч, и торжествующе улыбнулся.

Нинка хмуро кивнула. Она бы тоже радовалась вниманию, с которым горожане читали листовку, внизу которой стояла подпись «Народные мстители», если бы…

Вот именно, если бы!

Нинка сердито поджала губы и, достав еще одну листовку, которая лежала в кармане ее ватника, незаметно сунула ее в корзинку одного старикана, который как раз оставил корзину с картошкой, которую хотел продать, и тоже пошел читать листовку, наклеенную на церковной ограде.

Старикана звали дед Кашевар, и он был ужасно вредный. Почему его прозвали Кашеваром, никто не знал – знали только, что это бывший кулак! Когда у него все добро отняли и раздали беднякам, дед Кашевар и его жена перебрались из деревни в город, к сыну, который работал на льнозаводе. Развели большой огород и жили тем, что выращивали и продавали потом на базаре. А чтобы ребятишки не лазили в огород, когда поспевал сахарный горох, дед Кашевар ходил вдоль забора с берданкой, заряженной солью, и стрелял из нее без всякой жалости, чуть кто близко подойдет! Потом жена старика померла. Началась война – сын ушел на фронт. Когда нагрянули фашисты и велели сдать все оружие, какое у кого оставалось, дед Кашевар свою берданку отволок, конечно, в комендатуру и теперь хаживал вдоль забора со своей тяжелой клюкой. Как съездит по спине – не обрадуешься! Вредный дед, одним словом.

Впрочем, Нинке сейчас все казались вредными! Особенно разозлил какой-то человек, который вдруг негромко проговорил за ее спиной:

– Ох и молодцы эти «Народные мстители»! И название для себя придумали замечательное!

Маркс покосился на сердитую Нинку и опустил голову, с трудом скрывая усмешку.

Он знал, почему злится «атаманша»!

Это ведь Юльку хвалят. Это она придумала «замечательное название». И клятву она придумала, которую недавно принесли все: и Марек, и Мишка, и Тимка… нет: Михаил Климко, Тимофей Фролов, Маркс Краснов, Нина Ломтева, Николай Поляков и Юлия Симонова. Клятва звучала так: «Я, Николай Поляков (Маркс Краснов, Юлия Симонова и так далее), вступая в ряды боевой организации «Народные мстители», торжественно клянусь: пока жив, буду бороться с врагом и никому не выдам тайны нашей организации. Клянусь беспощадно мстить проклятым фашистом за нашу Советскую Родину, за наших людей, за всех убитых, казенных, угнанных в Германию, за слезы матерей и сестер, за кровь отцов и братьев. Клянусь не щадить ради этого самой жизни, а если я трусливо нарушу эту клятву и предам своих товарищей, пусть меня покарает их беспощадная рука. Клянусь! Клянусь! Клянусь!»

Конечно, прекрасные слова. Ребята очень воодушевились, дав эту клятву. Всем она нравилась. И Нинке она тоже понравилась бы… если бы клятву не Юлька выдумала! Если бы все зависело только от Нинки, она бы эту Юльку и близко к своим ребятам не подпустила. Особенно к одному из них… Но теперь от новенькой, кажется, не отвяжешься!

Нина раздраженно огляделась:

– Ну где же связной?..

– Должен прийти, – уверенно сказал Маркс. – Ты пароль помнишь?

– Конечно! – огрызнулась Нинка.

Еще бы она не помнила пароль! Что, Маркс ее дурочкой считает, что ли?! Да у нее великолепная память, не зря она училась в школе на «отлично»! Велика важность запомнить пароль: «Как в горсовет, то есть в городскую управу пройти?» – и отзыв: «Нам… нам тоже туда нужно, мы вас проводим, пойдемте!»

Маркс нарочно спрашивает, не забыла ли она. Надеется, что Нинка ему пароль и отзыв разболтает.

Ничего подобного! Это ее секрет. А все те, кто Юлькой восхищается, обойдутся!

– А ну, разошлись! – раздался вдруг крик. – Стрелять буду! Отошли все от столба!

Это полицай Стецьков примчался и начал разгонять людей, читающих листовку. Чуть не лопается от злости:

– А ну посторонись! Разойтись! Подонки советские! Пошли вон, всех перестреляю!

Наконец сообразив, что первым делом надо сорвать листовку, Стецьков попытался это сделать, однако она оказалась приклеена намертво. Пришлось действовать штыком, чтобы ее соскрести.

Люди, которые разбрелись было по сторонам, вновь собрались к столбу и наблюдали за его стараниями, украдкой ухмыляясь и подталкивая друг друга.

– Чего вытаращились? – рявкнул Стецьков, обернувшись и наставляя на собравшихся винтовку. – А ну разошлись!

Люди неохотно попятились. А нищий, который до этого сидел себе да помалкивал, вдруг провозгласил громогласно:

– А Господь – он всё слышит и видит, его не прогонишь.

– Молчи, старый дурак, – огрызнулся Стецьков, – а то загремишь у меня куда Макар телят не гонял.

– Где я только не бывал, чего только не видал… – отрешенно пробормотал нищий.

Нина насторожилась: дед Кашевар наконец-то обнаружил листовку в своей корзине с картошкой, достал ее, близко поднес к глазам и начал читать по слогам:

– «У-ни-что-жай-те врага, у-ничто-жай-те во-ен-ное сна-ряже-ние, под-жи-гай-те все, что может до-статься фа-шис-там…»

– Ах матушка родимая! – воскликнула, всплеснув руками, Ефросинья Самохина, соседка Нинкиной тетки. Муж ее ушел на фронт, детей не было, она славилась своим любопытством и частенько сидела на базарной площади, но не столько для того, чтобы обменять или продать свои старые, еще довоенные платья, сколько ловя слухи о немцах и партизанах, о наступлениях и отступлениях, о новых приказах оккупантов… Потом она разносила эти слухи по соседям. Таким вот «радио ОБС», то есть «Одна Баба Сказала», и жил Краев.

Остальные горожане, бродившие по базарной площади, потихоньку собирались вокруг деда Кашевара, вслушиваясь в каждое слово.

Подбежал Стецьков и замер, не веря ушам. А дед Кашевар упоенно читал:

– «Бей-те гит-ле-ров-ских гадов! Мсти-те за на-шу Совет-скую Роди-ну! Красная Армия при-дет, победа будет за на-ми! «На-родные мсти-те-ли».

– Народные мстители… – повторила Ефросинья как зачарованная.

А нищий пробормотал отрешенно:

– На начинающего бог!

Стецьков выхватил у деда Кашевара листовку, скомкал ее и швырнул наземь:

– Ах ты ж старый дурак! Жить надоело, что решил коммунистическую пропаганду распространять во всеуслышание?!

– Всяк имеющий уши да слышит, – пробубнил нищий.

– Ох и нарвется он! – пробормотала Нинка, с тревогой взглянув на старика, однако тут нищий перекрестился, а она как пионерка, почти комсомолка просто не могла на это смотреть, поэтому опять повернулась к Стецькову и деду Кашевару.

Вредный старикан подобрал брошенную полицаем листовку и возмущенно прошамкал:

– Чи ты ошалел, Петро? Какую пропаганду, какую коммунистическую?! Ты что, не знаешь, что я честный кулак был, покуда у меня Советы все не отняли подчистую? Пропаганду, это ж надо такое сказануть! Нет, я эту листовочку на самокрутки пущу. Бумаги-то нету! Вот разживусь табачком – и искурю эту поганую писанину. Не видал, тут кто-нибудь табачком торгует чи ни?

– Не видал, – буркнул Стецьков и обернулся к собравшимся: – Чтобы этих слов – «Советская Родина» – я больше не слышал! Теперь у вас другая родина – великая Германия! Ферштейн? И фюрер новый! Вместо Сталина – Адольф Гитлер! Фершейн?

Кто просто кивнул, кто понурился, кто пробормотал:

– Ферштейн… Понятно, господин полицай…

Стецьков довольно оглядел покорно склоненные головы и ушел.

Но стоило ему удалиться на приличное расстояние, как дед Кашевар бережно расправил листовку и показал вслед полицаю кукиш:

– А вот тебе, гнида белоповязочная! Искурю! Да я эту листовочку кажинный божий день читать буду, как молитву, чтобы вот это сбылось поскорей: «Красная Армия придет, победа будет за нами!» Молодцы эти «Народные мстители»! До самых печенок меня пробрало!

– С богом, с богом, рать святая!.. – пропел нищий, глядя в небеса.

– Все-таки здорово Юлька написала! – воскликнул Маркс. – Если даже деда Кашевара, честного кулака, до самых печенок пробрало, – значит, правильные слова.

– Слова-то правильные, да сама Юлька не больно-то правильная, – буркнула Нинка.

– Это почему?

– Потому что я ей не верю! – Нинкины глаза зло сверкнули. – Не верю, хоть тресни! Вкралась к нам в группу, охмурила всех!

– Кого это она охмурила? – удивился Маркс.

– Да вас всех, ребят! А в первую очередь – Кольку. И чем она вас взяла? Чем она перед нами себя показала? Подумаешь, листовку написала, подумаешь, название группы придумала, подумаешь, клятву для нас сочинила! Да я бы в сто раз лучше сочинила!

– Ну и чего ж не сочинила?

– Да просто не успела! – отвела глаза Нинка.

– Ох, не успе-ела ты! – протянул Маркс. – Да нашей группе уже полгода, а ты все не успевала! Если бы не Юлька, у нас бы ни названия, ни клятвы не было.

– Да подумаешь, чепуха это, – фыркнула Нинка.

– А радиоприемник – тоже чепуха? – возмутился Маркс. – Это ведь Юлька нашла радиоприемник. Мишаня его уже достал. И ничего, не сорвался, не убился! Ох и ловкий он! Все до приемника снизу, по лестницам, пытались добраться, вот и срывались, а Мишаня с крыши на веревке спустился, с крепкой балки, и на крышу приемник снова поднял. Так что теперь у нас есть радио!

– Подумаешь! – презрительно скривила губы Нинка. – Еще неизвестно, будет ли оно работать.

– Тимка приемник уже проверил, говорить, что можно починить, – сообщил Маркс. – Подпаять кое-кто – и заработает!

– Мало ли что Тимка говорит! – дернула плечом Нинка. – Подумаешь, изобретатель радио Алексей Попов нашелся!

– Александр, – пробормотал Маркс.

– Чего?! – нахмурилась Нинка.

– Того! – огрызнулся Маркс. – Александр Попов изобрел радио, а не Алексей.

– Подумаешь, велика разница! – фыркнула Нинка. – Вот заработает радиоприемник – тогда и будем радоваться, а пока еще рано. Но все равно Юльке я не доверяю.

Конечно, Нинка нравилась Марксу. Раньше его даже немножко заедало, что она к Коле явно неравнодушна, а на него, на Маркса Краснова, никакого внимания не обращает. Но он любил справедливость и знал, что эту новую девчонку есть за что уважать. И есть повод ей доверять! Поэтому он не удержался от того, чтобы не поинтересоваться ехидно: