Текст книги "Последний дар любви"

Глава 7
Фаворитка приступает к своим обязанностям

У Мари закружилась голова, когда она обнаружила, что наследник осаждает ее. Он казался совершенно влюбленным. Ох, какой елей пролило это ухаживание на ее сердечную рану! Барятинский не подавал о себе никаких вестей. Бросил, забыл, поменял на какую-нибудь черкешенку… Мари была невыносимо, безумно самолюбива, и хотя Барятинский ей никогда ничего не обещал, она считала его изменником. И все же, отчаянно флиртуя с цесаревичем и понимая, чего он хочет, она пока не могла решиться. Распаляла его, распалялась сама, но что-то ее все же сдерживало. Ждала какого-то знака от судьбы.

И вдруг до Петербурга дошли слухи о гибели Барятинского.

Узнав об этом, Мари лишилась чувств. Весь день она проплакала и оставалась в своей комнате. Потом вышла, но была так грустна, что с нею даже Мэри опасалась болтать, а Александр посматривал издали и чувствовал, что теряет терпение.

Николай Павлович наблюдал за «щенками» и наслаждался. Ужасно хотелось с кем-нибудь заключить пари, что уже послезавтра ухаживания сына увенчаются успехом! Но не хотелось прослыть бо€льшим циником, чем он уже и так слыл. Поэтому он лишь прищелкнул языком, когда через два дня получил от Вавы Шебеко сообщение, что цесаревич на два часа задержался во фрейлинских покоях, а вслед за этим Мари Трубецкая внезапно сказалась больной.

Ну, что он говорил?! Жаль, что не поспорил хотя бы с Адальбергом, подумал Николай с насмешкою и не преминул вспомнить Шекспира:

 
Башмаков еще не износила,
В которых шла за гробом мужа,
Как бедная вдова, в слезах…
И месяц только! Слез ее коварных
Следы не высохли – она жена другого!
 

Вообще, устроена прелестная головка Мари Трубецкой была очень странно. Пожалуй, другую девушку известие о смерти возлюбленного надолго отвратило бы от светских удовольствий и уж точно не бросило бы в объятия первого подвернувшегося мужчины, не суть важно, цесаревич он или какой-нибудь пошлый гусарский поручик. Однако смерть Барятинского была ею воспринята, как бесспорное доказательство его измены. Коварной измены! И, в страстном желании хоть как-то ему отомстить, пусть даже мертвому, Мари с каким-то извращенным, почти страдальческим наслаждением отдалась великому князю Александру. И почувствовала себя истинно королевой… Хотя стала она после этого всего лишь la reine d'une gauche main[5]5
  Королева с левой руки (фр.).


[Закрыть], как называют фавориток французы.

Что же касается Барятинского, то произошло с ним вот что.

В те годы действия русской армии против горцев особыми успехами не отличались, главное было не столько наступать, сколько удерживать взятую ранее территорию между крепостью Анапой, морем и устьем Кубани. В одной из экспедиций в сентябре 1835 года против племени натухайцев, живших в верховьях реки Абин, участвовал и Барятинский. Командуя сотней пеших казаков, в пылу рукопашного боя, окончившегося победой над горцами, князь был тяжело ранен ружейной пулей в бок.

Его вынес из боя бывший офицер, разжалованный в рядовые, Николай Колюбакин. Рана была очень серьезная (пулю до конца его жизни не извлекли), и он двое суток находился между жизнью и смертью, в беспамятстве. В один из редких моментов, когда возвратилось сознание, Барятинский продиктовал командиру черноморских казаков Безобразову духовное завещание, в котором распределил все свое имущество между родными и друзьями и просил ходатайствовать о возвращении Колюбакину офицерского звания. Последнюю просьбу исполнили, однако ходатайство это и явилось причиной для распространения слухов о гибели Барятинского.

Тем временем поистине богатырский организм князя поборол недуг, и ему разрешили для поправления здоровья уехать сначала в Петербург, а потом и за границу. Колюбакин по просьбе генерала Вельяминова, в отряде которого служил князь, описал его геройское поведение в послании его матери. Мария Федоровна Барятинская с гордостью показала письмо императрице Александре Федоровне. Та всегда живо интересовалась воинскими успехами своего прежнего протеже, а от нее подвиг Барятинского стал известен и при дворе, и всему петербургскому обществу.

Наградой за экспедицию было производство князя в поручики и пожалование золотой сабли. А когда он прибыл в Петербург, то в доме Барятинских с визитами, соболезнованиями и поздравлениями перебывал весь аристократический мир. Высшей честью для себя Барятинский должен был считать посещение его наследником цесаревичем…

Однако это был хоть и самый почетный миг, но и самый трудный. Слух, что у наследника престола появилась фаворитка, уже был у всех на устах, и Леонилла, особа довольно злоехидная, вздорная и совершенно безочарованная, несмотря на молодость, к тому же втайне завидовавшая «карьере» Мари, немедленно сообщила брату, как высоко поднялась (или сколь низко пала, тут уж каждый понимал вещи согласно своей испорченности) ее бывшая подруга.

– А помнишь, как ты целовался с ней на балконе? – не преминула она спросить, исподтишка поглядывая на брата.

И Александр словно только сейчас осознал, что он, оказывается, помнил об этом всегда, будто это происходило вчера…

Он еще не успел освоиться с новостью, как прибежал слуга с всполошенным видом: приближался выезд цесаревича!

И вот в дом Барятинского вошел великий князь Александр Николаевич со словами:

– Государь император повелевает вам состоять при наследнике! – И протянул руку молодому герою.

Князь Барятинский был благородный человек, превыше всего ставил служение долгу, остальное для него не существовало, поэтому он руку Александра принял и ответил на сердечное объятие цесаревича. Пожалуй, он не лгал в конце жизни, когда говорил, что это мгновение стало торжественным моментом очищения от прежней греховной жизни. Другое дело, что под этими словами он понимал очень многое…

А вот Мари не понимала! Она была убеждена, что о ее грехопадении никому не известно. Визиты к ней Александра Николаевича обставлялись достаточно таинственно, всякую болтовню на сей счет при дворе император пресекал на корню – не потому, что заботился о репутации Мари, а просто не хотел разговоров о чрезмерной чувственности сына. А Вава Шебеко, помня об угрозе удаления от двора, крепко держала язык за зубами. И вообще, что тут такого? Фаворитка наследника престола – не осудительно, а почетно! То есть так казалось в ее невероятном, гипертрофированном тщеславии. К тому же красота ее расцвела таким пышным цветом, что Мари не сомневалась: один взгляд на нее заставит онеметь любой, самый злой язык.

А Барятинский был по отношению к ней глух и нем. Они виделись почти ежедневно при дворе, на всех балах и раутах, и Мария смотрела на него не отрываясь. «Молодой человек, стройный, красавец собой, с голубыми глазами, роскошными белокурыми, вьющимися волосами, он резко отличался от других, составляющих свиту наследника, и обращал на себя особое внимание. Манеры его отличались простотой и изяществом. Грудь его была осыпана крестами и наградами…»

Ну, тут современник немного погорячился, Барятинский заслужил в то время только Георгиевский крест и золотую саблю «За храбрость», однако для Мари и этого было достаточно. Впрочем, ей не нужно было никаких его наград, только бы он смотрел на нее с любовью!

Он смотрел равнодушно. Был вежлив, любезен, не более. Она для него являлась одной из многих. И если, узнав о возвращении Барятинского в Петербург, Мари ждала от него со дня на день предложения руки и сердца, то теперь она была бы счастлива просто благосклонным взглядом.

Но Барятинский смотрел куда угодно, только не на нее! И не он один, кстати сказать. Но и Александр тоже…

Глава 8
Нежные девичьи мечтания

«Любовь произошла из события, достойного Никитушки Ломова. Рахметов шел из первого Парголова в город, задумавшись и больше глядя в землю, по своему обыкновению, по соседству Лесного института. Он был пробужден от раздумья отчаянным криком женщины; взглянул: лошадь понесла даму, катавшуюся в шарабане, дама сама правила и не справилась, вожжи волочились по земле – лошадь была уже в двух шагах от Рахметова; он бросился на середину дороги, но лошадь уж пронеслась мимо, он не успел поймать повода, успел только схватиться за заднюю ось шарабана – и остановил, но упал».

Соня отложила книгу и мечтательно вздохнула. Это было ее любимое место в модном романе «Что делать?» господина Чернышевского. Роман замечательный! Свободные люди, свободные чувства, свободные отношения… Соня вообразила себя Верой Павловной, правда, два обстоятельства мешали чувствовать себя ею вполне: внешность и родители. Вера Павловна была черноглазая и черноволосая красавица с безупречными чертами лица. Соня уродилась светловолосой и светлоглазой, с маленьким подбородочком, тонкими губками и высоковатым для своего невыразительного личика лбом. Мать Веры Павловны была сущее чудище, настоящая Салтычиха. У Сони матушка – ангел Божий, единственное на свете существо, которое она любит. А кого еще любить? Брат – недоросль и лентяй, сестра – мещанка и дура, отец тоже не такой, как у Веры Павловны: не безвольный, жалостливый глупец, а холодный рассудком и сердцем губернатор. Теперь Перовские уехали в Петербург, Лев Николаевич сам стал губернатором. Так что прощай, друг детства Колька Муравьев, губернаторский сынок! Впрочем, Соне он стал скучен задолго до отъезда. Если его отец, как, впрочем, и Сонин, могли называться столпами правопорядка и угнетения всяческих свобод, то Колька был пока маленьким, но прочным столбиком. Ничего в жизни, кроме правил, его не интересовало.

Когда Соне исполнилось двенадцать, ей ужасно захотелось узнать, что такое – целоваться с мужчиной. Но не с Васькой же целоваться, фу, противно, у него вечно болячки на губах! Недолго думая, она вызвала Колю в сад и предложила целоваться. Тот вытаращил глаза:

– С ума сошла. Это неправильно. Мы еще маленькие, а целоваться только большим можно.

– Мы только один раз, – упрашивала Соня. – А потом подождем, пока большие вырастем.

Коля не соглашался. Уж как его Соня уговаривала… нипочем! Даже когда она взамен поцелуя предложила показать, что у нее под платьем и как начали груди расти. Колька ужаснулся и убежал.

С тех пор Соня ненавидела его и презирала.

«Подбежал народ, помогли даме сойти с шарабана, подняли Рахметова; у него была несколько разбита грудь, но, главное, колесом вырвало ему порядочный кусок мяса из ноги. Дама уже опомнилась и приказала отнести его к себе на дачу, в какой-нибудь полуверсте. Он согласился, потому что чувствовал слабость, но потребовал, чтобы послали непременно за Кирсановым, ни за каким другим медиком. Кирсанов нашел ушиб груди неважным, но самого Рахметова уже очень ослабевшим от потери крови. Он пролежал дней десять. Спасенная дама, конечно, ухаживала за ним сама. Ему ничего другого нельзя было делать от слабости, а потому он говорил с нею, – ведь все равно время пропадало бы даром, – говорил и разговорился. Дама была вдова лет девятнадцати, женщина небедная и вообще совершенно независимого положения, умная, порядочная женщина. Огненные речи Рахметова, конечно, не о любви, очаровали ее: «Я во сне вижу его окруженного сияньем», – говорила она Кирсанову. Он также полюбил ее».

Соня вздохнула. Вообще, если честно, Колька поступил так, как советовала Жюли из этого же романа: «Умри, но не давай поцелуя без любви!»

Но что такое любовь? Ведь любовь очень отягощает жизнь. Вон сколько намучились Вера Павловна и Кирсанов с Лопухиным из-за любви! А на самом деле все сводится к поцелуям и еще кое к чему.

Соня провела рукой по книге. Можно и не читать. Она знает роман наизусть, как и Пушкина не знала, и может сама рассказать, что там дальше:

«Она, по платью и по всему, считала его человеком, не имеющим совершенно ничего, потому первая призналась и предложила ему венчаться, когда он, на одиннадцатый день, встал и сказал, что может ехать домой. «Я был с вами откровеннее, чем с другими; вы видите, что такие люди, как я, не имеют права связывать чью-нибудь судьбу с своею». – «Да, это правда, – сказала она, – вы не можете жениться. Но пока вам придется бросить меня, до тех пор любите меня». – «Нет, и этого я не могу принять, – сказал он, – я должен подавить в себе любовь: любовь к вам связывала бы мне руки, они и так нескоро развяжутся у меня, – уж связаны. Но развяжу. Я не должен любить».

Ах, все же Рахметов – идеальный человек, со вздохом подумала Соня. С одной стороны, он прав. С другой стороны, спал на гвоздях именно потому, чтобы этой «другой стороны» ему не хотелось. А Соне что делать – тоже на гвоздях спать? Нет, сейчас пошла такая жизнь, что ни в чем нет резону себе отказывать. Отец называет это развратом и распутством. Но есть иное слово, и оно нравится Соне больше.

Сейчас между барышнями и дамами в моду вошло французское словечко йmancipation, что означает «раскрепощение». Особы женского пола кинулись в эту самую йmancipation, как чувствительные натуры кидаются в любовь, будто в омут с головой! Стали посещать какие-то курсы, читать бог весть зачем написанные философские и экономические книжки, вступать в вольные беседы с мужчинами. Иные, самые передовые дамы и девицы принялись курить, стричь косы, обходиться без корсетов и проповедовать полную свободу любви.

Отношение к подобным барышням было неоднозначное. Кто-то приходил в ужас. Например, отец. Ну, он сатрап, монстр и вообще отсталый человек. А Соне хотелось отведать всякого кушанья, которое нынче подавалось под новым французским соусом.

Она сообразила, что ей страшно мешают путы девичества. Ей было пятнадцать, и она физически ощущала, как эти опостылевшие цепи сковывают ее по рукам и ногам. Не дают развиваться! Путы стесняли ее уже давно, однако приставать за разрешением от них к привлекательному лакею или конюху не позволяли остатки барской спеси.

Соня этого стыдилась, но пока не могла изжить в себе эту спесь. Именно поэтому и начала приглядываться к Александру Романову. Так звали Васькиного домашнего учителя. Был он студентом и вообще-то казался человеком если не новым, то вполне передовым. А уж если не повезло уродиться тезкой и однофамильцем бывшего императора и нынешнего великого князя, то ведь он в этом не виноват.

Был бы артист – взял бы псевдоним. Сделался бы каким-нибудь Алессимо Романеску. Или Алессандро Романчини. Или Бартоломео Кьянти. Но Александр Романов не был артистом и псевдонима брать не собирался. К сожалению, на Рахметова – с его волнующей красотой и статью Никитушки Ломова – студент не тянул: тощ и прыщеват. Соня с детства часто слышала от отца выражение: «За неимением гербовой пишут на простой!» – и усвоила его довольно прочно.

– Послушайте, Романов, – небрежно сказала Соня, подойдя к нему в классной комнате. – Я вон там, под своей кроватью, сережку потеряла, пойдемте, поможете мне ее искать.

Романов покраснел, вскочил, побежал за Соней, как пес. Понял, зачем зовут? Неужели… Хорошо бы, чтобы не пришлось объяснять! Хорошо, если бы он первый к делу подступил, по-новому, смело, решительно, по-мужски. Соня отдалась бы ему. Ах, ужасное слово! Нет, отдаться может какая-нибудь мещанская курица вроде сестры Маши. А новая женщина, какой собирается стать Соня, должна всего добиваться сама, брать своими руками!

И, закрыв дверь, она требовательно уставилась на студента. Тот уткнулся носом в пол и старательно искал сережку. Ничего-то он не понял…

– Ну вот что, Романов, – требовательно проговорила Соня. – Я желаю стать новой женщиной.

Студент поднял голову и посмотрел озадаченно.

– Да-да, Софья Львовна… Конечно…

Ничего не соображает, вот ужас!

– Я не могу стать женщиной без мужчины!

– А… что? – Романов сделался красен как рак, но с колен не встал.

Соня со вздохом задрала юбки. Панталон она нынче не надела – зачем, тепло! Она и корсет не носила дома, вот еще, свободу свою стеснять! Когда Романов увидит ее нагое естество, уж он, разумеется, сообразит, что к чему! Пол заскрипел, послышались какие-то странные звуки… Топот, что ли? Соня уронила юбки, которые мешали смотреть, и увидела, что Романов кинулся прочь! Дал стрекача!

Ну что ж, молодого человека можно понять. Он слишком боялся потерять тепленькое местечко в доме Льва Николаевича Перовского, куда попал по великой протекции, а потому и бросился наутек, подвернул ногу, упал и сделался к дальнейшему сопротивлению неспособен.

Соню это даже тронуло. Совсем как Рахметов, сбежавший от своей возлюбленной! Но Софья Перовская – не та анемичная вдовушка, которая покорно сложила ручки и ждала.

Она ждать не станет!

И вообще, Жюли, которая советовала Вере Павловне: «Умри, но не давай поцелуя без любви!» – проститутка. Не ее же слушаться, в самом деле!

Соня подошла к упавшему и, зафиксировав поврежденную конечность (девица Перовская с детства испытывала склонность к медицине), все-таки овладела молодым человеком, который не смог оказаться неблагодарным и удовлетворил ее желание, забыв о ноющей ноге.

Решительная особа была разочарована. Кровь да боль… Однако чувственность ее, та самая гипертрофированная чувственность, которая в будущем изменит ее характер, образ жизни и приведет к последствиям поистине разрушительным, пробудилась. Не прошло и дня – кровотечение прекратилось, боль утихла, а передок так и зудел! – Соня предприняла новый штурм «Рахметова».

К сожалению, она забыла, в каком многонаселенном доме живет. Домочадцы, множество прислуги… История сия не могла остаться тайной. У стен здесь были уши, у окон – глаза. Губернатору донесли о случившемся. Студента секли на конюшне, словно крепостного, а потом пинками выгнали вон, ну а университетское начальство постаралось снабдить его волчьим билетом.

Блудную же дочерь отец отволтузил собственноручно, да так, что мать валялась в ногах у мужа, умоляя оставить бывшую девицу Перовскую живой и не изувеченной. Чудом уняли гнев отца, оскорбленного классовой неразборчивостью любимой дочери! Правильнее, впрочем, будет сказать – некогда любимой. С тех пор – как отрезало!

Глава 9
Разрыв

Великий князь сделался странным. Словно мало стало тех плотских утех, которые давала ему Мари. Что за манеры – разговоры в постели?! Мари чувствовала себя дурой, когда он вдруг начинал говорить… о стихах. Это ведь для чувствительных барышень!

А когда убили Пушкина? Мари устала слышать это имя на каждом шагу. На время его агонии и погребения все свидания цесаревича с его фавориткой отменили. А при первой же встрече он вдруг рассказал, что некоторое время назад ему передали записку от Василия Андреевича Жуковского, его воспитателя. Там говорилось: «Пушкина нет на свете. В два часа и три четверти пополудни он кончил жизнь тихо, без страдания, точно угаснул. Жуковский».

– Знаете, Мари, – тихо произнес Александр, – я был так потрясен, что ничего не мог делать. Даже дома оставаться не мог. Оделся и пошел на набережную Мойки, где жил он. – Это слово прозвучало с особенным волнением. – Я спрятал нос в воротник шинели, чтобы меня не узнали, хотя, конечно, на меня никто не обращал внимания. Там стояла очередь желающих войти в дом и поклониться покойному Пушкину. Я встал за каким-то господином, да вдруг застыдился да ушел.

– Ах, Боже мой, – воскликнула Мари, – как же вы смогли выйти из дворца незамеченным?

Александр посмотрел на нее недоумевающее, словно она изрекла несказанную глупость.

– Взял и вышел из Салтыковского подъезда, что особенного?

– И вас не остановили?!

– Разве я какой-нибудь преступник, чтобы меня останавливать? – усмехнулся Александр.

Мари спохватилась. Не о том она говорит… Понятно, надо о Пушкине!

– Чего же вы застыдились, отчего не пошли на покойника посмотреть? – спросила она, с трудом скрывая зевок.

Александр уставился на нее, будто она сказала нечто несуразное, и воскликнул:

– Вы не поймете! – И ушел.

Подобные сцены повторялись. А потом случилось нечто пострашнее всяких сцен.

В свите великой княжны Марии Николаевны появилась новая фрейлина – Ольга Калиновская. Она была дочерью Иосифа Калиновского, сторонника русского владычества в Польше. Николай благоволил к Калиновскому и после его смерти решил облагодетельствовать его осиротевшую дочь. Он всегда был щедр к своим друзьям и их семьям: Ольга мигом оказалась в Петербурге и была зачислена в штат фрейлин великой княжны Мэри.

Она не была такой уж красавицей, Мари Трубецкая выглядела гораздо привлекательнее, это подтверждали многие. Ольга Калиновская была попроще. Вкрадчивая, нежная со своей неяркой славянской прелестью. И тем не менее лишь только она появилась, а великий князь Александр уже глаз не мог от нее отвести.

Встретились они на балу.

То-то было замечено, что великий князь чрезвычайно оттачивает танцевальные навыки. Причем брал он уроки танцевания именно в бальном костюме, чтобы не казаться слишком натянутым, когда придет пора надевать чулки и башмаки. Конечно, вальсировал он еще слабо, но старался! Мари поначалу думала, что ради нее он пытается одолеть свою неловкость и застенчивость. Как бы не так!

Ради той, которую увидел на бале-маскараде… Ах, эти маскарады!

Велись они при дворе издавна, еще с Петровских времен, а уж когда начали в России править императрицы-дамы, тут маскарады стали особенно часты: ведь женщины обожают рядиться. И при Александре Павловиче они тоже проходили. Назывались в ту пору по-французски – bals pares – костюмированные балы или, на старинный лад, куртаги. Хороши они были прежде всего тем, что на них приветствовать особ императорской фамилии не разрешалось. Все были равными, хотя бы внешне. Мимо императора и императрицы можно запросто пройти, не обнажая головы и не кланяясь. Потом о прошедших балах великие княжны еще долго говорили, вспоминая, кто как был одет, Ольга Николаевна даже в дневника записала: «Maman – волшебницей, императрица Елизавета Алексеевна – летучей мышью, я – индийским принцем, с чалмой из шали, в длинном ниспадающем платье и широких шароварах из восточной ткани».

Не раз проходили маскарады, где все рядились в платья одной эпохи. И вот назначили Китайский маскарад. Император Николай Павлович оделся мандарином, с подложенным огромным животом, в розовой кругленькой шапочке с висящей косичкой… Парик тоже сделали особенным, с черными, лаково блестящими волосами, ну и грим… Куда девались большие, ледяные, голубые глаза? Они неведомым чудом стали черные и узкие! Узнать императора было невозможно!

При мандарине имелся целый выводок прелестных придворных дам в высоких прическах с торчащими из них шпильками. У одной, видимо, вместо шпилек были стрелы Амура, потому что она накрепко пришпилила к себе сердце царевича Александра!

Ольга вскружила ему голову и немедленно начались шушуканья: мол, имеются самые верные сведения, что цесаревич предъявил ультиматум отцу: он хочет жениться на Ольге.

Мари готова была разорвать на части эту «хитрющую полячку»! Что и говорить, прежде роились у нее в голове честолюбивые замыслы: а вдруг Александр Николаевич настолько влюбится в нее, что предложит ей тайный брак? Нет, ее мысли никогда не заносились на престол… а впрочем… почему бы и нет?! В конце концов, на русский престол восходили даже солдатские маркитантки, а она все-таки высокородная княжна. Почему бы не воскресить старинный обычай брать царевичам в жены не заштатных немецких герцогинечек, а своих, родовитых русских девиц-княжон? Но ладно, она согласилась бы даже на морганатический брак с наследником русского престола.

Она пыталась саму себя уверить, будто великий князь Александр внушал ей эту мысль, обманул ее если не обещаниями сочетаться с ней браком, то хотя бы намеками на это… И только ради этого она в свое время предпочла его Барятинскому! А теперь что же – потеряла обоих?

Ну, с великим князем все ясно: только император узнал о его страстной влюбленности в Ольгу Калиновскую, как немедленно призвал к себе сына и принялся внушать ему, что не его это жребий. Жениться на какой-то безродной полячке, пригретой при дворе из милости, тем паче католичке, – ему предстоит жениться на девушке из правящей династии, а для этого он должен немедленно отправиться в путешествие по Европе, найти себе жену на той ярмарке невест, которую представлял собой прусский императорский дом.

Это путешествие должно было стать не только лекарством от любви к Ольге Калиновской (ее, кстати, отправили в Польшу и выдали замуж за одного из отпрысков известного рода Огинских), но и оторвать Александра от Мари Трубецкой. Вернее, Мари Трубецкую от цесаревича. Ну и вообще – довершить его образование, уже не плотское, а светское.

Конечно, Александр уезжал с тяжелым сердцем: боялся, что во время его отсутствия Ольгу выдадут замуж. А Мари тихо на это надеялась.

Николай Павлович долго размышлял, кого назначить сыну в спутники. И решил, что лучше Барятинского человека он не найдет. Молодой князь недавно вернулся в Петербург после продолжительного лечения за границей и вот опять получил предписание отправиться в путешествие.

Это стало ударом для Мари Трубецкой. Она надеялась, что после отъезда великого князя Барятинский почувствует себя свободнее и скажет ей наконец те слова, которые она так ждала. Мари не сомневалась, что его сдерживает лишь присутствие наследника! Лучший, завиднейший жених Петербурга должен принадлежать ей! Пора было выходить замуж.

Но Барятинский отбыл в Европу.

Тем временем придворные дела в России шли своим чередом. Великая княжна Мария Николаевна была помолвлена с герцогом Лихтенбергским, и не просто помолвлена, а влюблена в него. Герцог принял предложение императора остаться с женой в России, и после свадьбы молодые должны были переехать в Мариинский дворец на Исаакиевской площади. Балы в честь помолвки Мэри следовали за балами, и в кругу красавиц появилась еще одна: подросла великая княжна Ольга Николаевна.

Что и говорить, все дочери Николая Павловича и Александры Федоровны были прелестны, унаследовав самые нежные, очаровательные черты матери, но Ольга была особенной красавицей. Альфред де Кюстин уверял, что она – любимица всех русских, невозможно представить более милого лица, на котором выражались бы в такой степени кротость, доброта и снисходительность.

Мари Трубецкая была достаточно вышколена и благоразумна, чтобы относиться с веселой, ласковой, приветливой почтительностью к дочери императора, однако в глубине души полагала, что немудрено всем нравиться, будучи великой княжной! И успех Ольги на придворных балах она относила исключительно на свет лизоблюдства лучших кавалеров, которые наперебой стремились выслужиться перед царской фамилией, втихомолку бросая жадные взгляды на первую красавицу Петербурга Мари Трубецкую, но расшаркиваясь перед юной царевной.

Это задевало ее, но не сильно. Все эти паркетные шаркуны были ей безразличны. Но когда в Петербурге появился вернувшийся из-за границы Александр Барятинский… и когда он с первой минуты начал бросать на великую княжну невероятно-влюбленные взгляды, какими никогда в жизни не удостаивал Мари, у высокомерной красавицы возникло ощущение, будто сердце публично вырывают у нее из груди и презрительно топчут ногами.

Сколько ночей она не спала из Барятинского, как мечтала о нем, какие строила планы! И теперь – полное равнодушие. Ничего, кроме равнодушия!

И это благодарность за любовь, которую она к нему питала?!

Совершенно неведомо, почему Барятинский должен был благодарить ее за любовь, которая его не волновала. Но Мари теперь казалось, будто она пожертвовала для него жизнью, всем своим счастьем! Еще немного – и она уверила бы себя, что и цесаревичу-то отдалась лишь для того, чтобы переменить мнение императора и его сына о Барятинском: ведь поначалу они с нескрываемым презрением относились к молодому повесе. А уверив в этом себя, она принялась бы уверять и Барятинского.

Да вот незадача: он снова отбыл за границу. У великой княжны на прелестном лице смешивались слезы и восторг первой любви. Мари следила за ней, как ей самой чудилось, словно из засады своего горя, ревности и зависти, и читала проницательным взором: любовь Ольги взаимная! И пусть у влюбленных нет никакой надежды связать свои судьбы, Ольга вступит в династический брак, такова участь принцесс, пусть сердце Барятинского будет разбито, но вряд ли он придет за утешением к обворожительной Мари Трубецкой. А если даже и придет – ему потребуется утешение определенного рода. Такое, какое можно получить у любой девки!

С ужасом она обнаружила, что, оказывается, при дворе у нее уже сложилась определенная репутация. И если ей еще не делали пока нескромных и даже оскорбительных предложений, то можно было не сомневаться, судя по откровенным, развязным, порою даже наглым взглядам, что подобное предложение не замедлит воспоследовать.

Нет! Ждать такого позора? Нужно срочно, немедленно выйти замуж. За кого? Желательно бы за Барятинского. Но его нет, и ждать от него предложения не стоит. Бессмысленно! К тому же Мари преследовало желание уязвить Барятинского своим замужеством. Почему он должен быть уязвлен, она не понимала, но не сомневалась, что будет, особенно когда убедится, какую блестящую партию сделала Мари Трубецкая.

С помощью маменьки и кое-кого из родни она ненавязчиво довела до сведения всего Петербурга, что одна из завиднейших невест России (Мари считала себя таковой совершенно искренне, несмотря на то что у нее не было ни гроша, кроме тех двенадцати тысяч штатного фрейлинского приданого) готова отдать свои руку и сердце тому, кто больше предложит. Однако она изумилась, когда ни один из высокородных соискателей и шага не ступил в ее направлении.

Впрочем, одно предложение она все же получила. Но сделал его не князь, не граф, хотя и отпрыск хорошего рода – Алексей Григорьевич Столыпин. За него она в конце концов и вышла замуж, окончательно перестав играть даже самую малую роль в судьбе великого князя Александра Николаевича.