Текст книги "Русские куртизанки"

– Като, двор обезлюдел! – громогласно жаловалась она Екатерине. – Мужики совершенно испохабились! Сущие мизерабли, дотронуться противно! Право слово, скоро нам, женщинам, придется довольствоваться друг дружкой, дабы не оскорблять свой слух, зрение и осязание, а главное – обоняние!

Екатерина в ответ только вздыхала – Понятовский перестал ее волновать, а жить без сердечных волнений эта женщина не могла. Вспыхнувшее было влечение к Ивану Шувалову, фавориту императрицы Елизаветы Петровны, было именно вспышкой. О, слов нет, он был умен, и тонок, и в постели изобретателен, однако сильного, властного мужчину Екатерина в нем не чувствовала, а ей хотелось оказаться именно во власти любовника, а не господствовать над ним. Эта великая женщина вполне подтверждала прописную истину о том, что нет на свете сильной женщины, которая не мечтала бы быть слабой.

Мечты долго могли бы оставаться несбыточными, когда б неутомимая Прасковья не нашла для нее Григория Орлова.

Надо сказать, что еще до появления этого героя-любовника в постели Екатерины она начала присматриваться к его брату Алексею. Порою утверждение о том, что могучие богатыри сильны также и духом, обманчиво, однако относительно Алексея Орлова это была истинная правда. Екатерина с симпатией поглядывала на этого Геркулеса, самого сильного человека в Преображенском полку, куда он поступил на службу четырнадцати лет от роду. Алексей мог одним ударом сабли снести голову быку (и человеку, конечно, но это уж так, семечки!), раздавить двумя пальцами яблоко, приподнять карету, полную пассажиров… Кроме того, он был умен и хитер, а сабельный шрам во всю щеку, оставшийся у него после одного предательского удара, отнюдь не портил его внешности. Кто знает, очень может статься, что именно Алексей занял бы историческое место в сердце будущей императрицы… а вот интересно, каким путем пошла бы тогда Россия, что с ней сталось бы?! – когда бы в 1758 году не появился в Петербурге брат Алексея Орлова, Григорий.

Он привез в столицу с театра боевых действий в Пруссии взятого в плен адъютанта Фридриха Второго, графа Шверина, ну и, натурально, был принят при малом дворе, а точнее, на половине Петра Федоровича, который, как известно, являлся страстным поклонником Фридриха. Будущий император очень к Орлову благоволил, а оттого графиня Брюс, которая продолжала свои неутомимые любовные изыскания, поглядывала на красавца поначалу не без брезгливости. Впрочем, вскоре слух, поползший по Петербургу, заставил ее переменить мнение.

Слух касался отношений – вернее, сношений! – этого самого Орлова с признанной красавицей Еленой Куракиной, любовницей графа и генерала-фельдцейхмейстера Петра Ивановича Шувалова. Самое пикантное заключалось в том, что Шувалов, восхищенный воинскими подвигами Григория, тотчас по приезде в Петербург взял его к себе в адъютанты. Ну что ж, восхищаться и впрямь было чем: в сражении под Цорнсдорфом Григорий был трижды ранен и обратил на себя общее внимание своей храбростью и хладнокровием. Однако, сочтя, что его подвиги требуют награды, а раны – ухода, Орлов выбрал себе в милосердные сестры именно любовницу своего патрона.

Разумеется, сплетни об этом вихрем пронеслись по светским гостиным столицы. Не миновали они и ушей Прасковьи Брюс, которые были и вообще-то постоянно насторожены, а уж если дело касалось Елены Куракиной – и подавно. Графиня Брюс Елену терпеть не могла – прежде всего за ее исключительную красоту, конечно, ну а кроме того, их пути слишком часто пересекались в одних и тех же постелях, и порою любовники – мужланы!!! – доходили до того, что осмеливались сравнивать внешние стати и внутренние качества Прасковьи и Елены – увы, не всегда в пользу графини Брюс…

Прасковья положила себе во что бы то ни стало отбить у Елены Степановны этого черноглазого красавца, которым восхищался весь Петербург. Отбить не отбить, но для начала хотя бы затащить его в свою постель. Ну, сделать это никакого труда не составило, и вот тут-то Прасковья совершила вдруг потрясающее открытие: да ведь этот Григорий – именно то, что она ищет для дорогой подруги Като!

Прасковья едва дождалась, пока Григорий закончит демонстрировать ей свою удаль, и, небрежно отряхнув юбки, ринулась к великой княгине, чтобы сообщить радостную весть: Господь явил свою милость и послал-таки ей желанного героя!

Екатерина вскинула брови и недоверчиво уставилась на подругу:

– Брат Алексея Орлова? Ну что ж, посмотрим… А где бы, кстати, на него посмотреть?

– Гришка запросто вхож в покои великого князя, – торопливо принялась рассказывать Прасковья. – Да и живет теперь рядом с Зимним дворцом, в доме банкира Кнутцена. Там поселили пленного Шверина, ну а поскольку Гришка по-немецки шпарит, как истинный шваб, его определили на житье поближе к Шверину – якобы толмачить для высокопоставленного пленника. Говорят, впрочем, что сильно Петр Иванович Шувалов на Гришку жаловался и молил убрать его с глаз Еленки Шуваловой, дабы слишком не соблазнялась!

Узнав, что Григорию Орлову симпатизирует Петр Федорович, Екатерина едва не отказалась от намерения повидать его. Однако Прасковья, которая ни на йоту не сомневалась, что Григорий Орлов – то, что нужно, принялась расписывать его стати и достоинства (особенно постельные) такими красками, что Екатерина почувствовала почти неодолимое желание не только увидеть Орлова, но и убедиться в истинности живописаний дорогой подруги.

Бросив один лишь взгляд на Григория, она поняла, что Прасковья в очередной раз оказалась права… И вот так и начался невероятный роман двадцатипятилетнего Орлова и тридцатилетней Екатерины – начался с легкой руки графини Прасковьи Брюс. Что и говорить, называя себя на пороге смерти путеводной звездой молодой Екатерины, Прасковья Александровна не слишком-то заносилась, и если Григорий Орлов со товарищи привел Екатерину на престол, то разве не было в этом и немалой заслуги Прасковьи Брюс?..

Честно говоря, историки позднейших поколений воспринимали Прасковью Брюс как существо одиозное. И как-то даже стыдились упоминать о ней вне конкретного постельного контекста. Словно она и не была женой своего мужа (произведенного, после не слишком-то славного боевого прошлого, в 1773 году в генерал-аншефы, награжденного орденом Андрея Первозванного и назначенного генерал-губернатором обеих столиц и главнокомандующим войск в Москве), ни матерью своей дочери (вышедшей в свое время замуж за графа Василия Мусина-Пушкина, которому уже император Павел разрешил присоединить к своей фамилии также фамилию Брюс – потому что мужского потомства Яков Александрович и его жена Прасковья не оставили). А между тем однозначно, что всей своей карьерой не слишком-то удачливый воин и чрезмерно бурбонистый, знающий только черное и белое, казенно-суровый граф Брюс был обязан именно жене! Екатерина щедро одарила ее за безусловную преданность, проявленную как до переворота, так и во время его, а также – после его свершения, и если Екатерина Романовна Дашкова всю руководящую роль в сем историческом событии приписала себе, ни словом не обмолвясь о том, что рядом с Екатериной Алексеевной постоянно была и ее вернейшая, преданнейшая подруга Прасковья (она вскользь называет ее прислугой, горничной, которая где-то там мелькала на заднем плане!), – ну что ж, так оценивала чрезмерно эгоцентричная госпожа Дашкова роль личности в истории. На самом деле, конечно, Прасковья и впрямь присутствовала неотлучно при будущей императрице, а переодеваться в мужской наряд им было не привыкать стать, что одной, что другой, и если они проделывали это ради безобидного адюльтера, то почему не проделать и ради адюльтера покруче, ради измены не просто супругу, но и императору?

Проделали – и остались не только безнаказанными, но и стяжали славу!

Итак, Екатерина стала императрицей. Она была, безусловно, счастливой государыней! Однако была ли она счастливой женщиной? О нет!

Ей изменяли, как самой обычной опостылевшей жене, ее бросали, как самую обыкновенную надоевшую любовницу. Однако она готова была хоть пожизненно хранить верность одному мужчине – при условии, что сей мужчина будет верен ей, – это раз, и будет неустанно удовлетворять ее отнюдь не уменьшающийся любовный аппетит – это два. Ко второму Орлов худо-бедно был пока что готов, однако хранить верность одной женщине он был органически не способен. Что говорить – он даже Прасковьи домогался! Французский посланник в России Беранже без всяких околичностей писал в Париж о Григории Орлове: «Этот русский открыто нарушает законы любви по отношению к императрице; у него в городе есть любовницы, которые не только не навлекают на себя гнев императрицы за свою угодливость Орлову, но, по-видимому, пользуются ее расположением…»

Беранже, конечно, обольщался насчет такой уж снисходительности Екатерины. Чаша ее терпения наконец переполнилась, и «ближние бояре» мигом смекнули, что в мутной воде ее изменившегося настроения можно выловить очень немалую рыбку. Граф Никита Панин, воспитатель цесаревича Павла (сына, как мы помним, скорее всего Сергея Салтыкова, хотя возможны варианты…), человек умный и тонкий, однако исполненный коварства и весьма тяготившийся всесилием Орлова, решил предоставить императрице достойную замену. Приглядевшись к придворным красавчикам и посовещавшись с графиней Брюс (голова хорошо, а две лучше, мужской ум востер, а женский того вострее, тем паче в таком деликатном деле!), Панин обратил внимание Прасковьи на кавалерийского корнета Александра Васильчикова. Молодой человек был хорош собой, скромен, воспитан, а главное, имел известные достоинства столь выдающиеся, что при первом взгляде на Васильчикова интерес даже самого скромного встречного поневоле приковывался не к красивому лицу, не к приветливой улыбке, не к саженным плечам, а к стройным бедрам корнета, который словно бы постоянно находился в состоянии полной боевой готовности. Прасковья давно уже облизывалась на этого удальца, однако что-то ее удерживало, может быть, избыточная молодость красавчика: все-таки ей было уже сорок три, а ему всего лишь двадцать… Если ей когда-то три года разницы с мужем казались неодолимым барьером, то двадцать три года должны были казаться вовсе Гималаями…

Но, лишь услышав о Васильчикове от Панина, Прасковья подумала: а пуркуа бы не па?! И Гималаи перестали казаться ей столь уж непреодолимыми… тем паче что ни о каких Гималаях она в жизни своей слыхом не слыхивала, вообще избытком образованности (в отличие от любимой подруги) никогда не страдала и, подобно покойной императрице Елизавете Петровне, до слез расстроилась, узнав, что Англия – это остров и до нее совершенно невозможно доехать по суше.

Александр Васильчиков был взят на абордаж в темноте, во время ночного дежурства, и радостно ответил на ласки неизвестной красотки (то есть лица своей нечаянной любовницы он не видел, но ведь ночью все кошки серы, а женщины – прекрасны!). Удивляться этому не стоит: «полудикая Россия» семимильными шагами шествовала по направлению к полуграмотной Европе, нравы в которой были более чем вольные. Двор, само собой, бежал впереди прогресса, особливо когда речь шла о куртуазных наслаждениях. Так что все понимали друг друга с полуслова… однако Александр Васильчиков и вообразить не мог, какая участь ему уготована!

Прасковья осталась вполне довольна, нашла, что сущность соответствует форме, и доложила «об исполнении» Панину.

– Ну что ж, – довольно потер руки Никита Иваныч, – коли так, вперед!

И вот во время какого-то смотра корнет Васильчиков попался императрице на глаза… вернее, был ей на глаза выставлен…

«Кавалерийский корнет по фамилии Васильчиков, случайно посланный с поручением в Царское Село, привлек внимание государыни совершенно неожиданно для всех, потому что в его наружности не было ничего особенного, да и сам он никогда не старался выдвинуться и в обществе был очень мало известен. Ее величество впервые оказала ему знак своей милости при переезде из Царского Села в Петергоф: она послала ему золотую шкатулку, жалуя ее ему за то, „что он сумел сохранить такой порядок среди своего эскадрона“… Никто не придал подарку особого значения; но частые визиты молодого человека в Петергоф, старание постоянно попадаться на глаза императрице, предпочтение, оказываемое ему среди толпы, большая свобода и веселость в обращении после отъезда бывшего фаворита, досада и неудовольствие родственников и друзей последнего и вообще тысяча мелочей – все открыло глаза окружающим придворным…»

Это строки из донесения прусского посланника барона Сольмса своему королю Фридриху II.

– Ну что, моя дорогая? – как бы невзначай спросила Екатерина подругу. – Как ты находишь этого Васильчикова? Как думаешь, каков он?

Подразумевалось – в постели.

Прасковья равнодушно пожала плечами. Велико искушение было вот так сразу ляпнуть Екатерине, что думать нечего, ей доподлинно известно, как приступает корнет к делу, как ведет сражение, как сдается в плен и какие стоны испускает при полной и окончательной капитуляции, однако не стоило вот так сразу открывать все карты. Недавно дошла до Прасковьи весть, что ее прозвали при дворе дешевеньким кольцом, которое каждый на палец может надеть. Довела до нее эту весть сама Екатерина, именно поэтому Прасковья и решила сейчас немножко построить из себя девушку… ну хоть на минуточку, хоть на самую чуточку!

– Откуда мне знать? – произнесла чуть ли не с зевком. – Конечно, коли ты велишь, Като, я узнаю об сем в два счета.

– Неужто в два? – усмехнулась императрица. – Нет, так дело не пойдет! Мне подробности надобны.

– А, стало быть, велишь? – воодушевилась Прасковья.

– Велю! – отчаянно махнула рукой Екатерина, и уже ближним вечером предмет сего разговора был отведен на обследование к лейб-медику Роджерсону, а вслед за этим Прасковья со всей ответственностью приступила к исполнению государственного задания, и если Васильчиков и был несколько изумлен, обнаружив, что прелести «первой отведывательницы блюд дворцовой кухни» (это прозвище очень скоро пристанет к Прасковье как банный лист) ему уже знакомы, то у него хватило ума сохранить это открытие при себе и отдаться делу со всем старанием, поскольку не так уж прост был наш герой и отлично понимал, что два события – подарок императрицы и визит «пробир-статс-дамы» – меж собою тесно связаны.

Наутро Прасковья досконально описала помирающей от любопытства Като стати и манеры Васильчикова, а вечером Александра ввели, одетого в шлафрок и с томиком Вольтера в руках, в опочивальню императрицы. Предполагалось, молодой человек явился почитать ей на ночь кой-каких творений великого циника… до чтения, увы, дело не дошло, и какое же счастье, что Екатерина Алексеевна еще в бытность свою великой княгиней много чего, Вольтерову перу принадлежащего, прочла, а не то так бы ей и оставаться незнакомой с его творчеством!

Ну что ж, наутро Екатерина вышла из опочивальни в прекрасном настроении, однако его мало кто разделил. Может быть, потому, что никто, кроме нее, не провел с Васильчиковым ночи. Барон Сольмс доносил своему повелителю:

«Я видел этого Васильчикова и узнал его, так как раньше мы часто встречались при дворе, где он не выделялся из толпы. Это человек среднего роста, смуглый и довольно красивый. Он всегда был очень вежлив со всеми, держал себя тихо, застенчиво, что сохранилось в нем и до сих пор. Он как бы стесняется ролью, которую играет… Большинство состоящих при дворе относятся к этому делу неодобрительно. Среди всех большой переполох. Они ходят как в воду опущенные, задумчивые, хмурые. Все свыклись с графом Орловым – он им покровительствовал, ласкал их. Васильчикова никто не знает; неизвестно еще, будет ли он иметь значение, подобно своему предшественнику, а также в чью пользу он его употребит. Императрица пребывает в наилучшем расположении духа, весела и довольна, у нее на уме только праздники да увеселения».

Ах, кабы знали придворные, которые «ходили как в воду опущенные», что Васильчиков – только первое звено в той длинной-предлинной череде фаворитов, которых будет при русском дворе видимо-невидимо, считано-несчитано…

Васильчиков ни в постели императрицы, ни при дворе не задержался. Как выражались на сей счет люди образованные, saltavit et placuit: выскочил и успокоился, – вдобавок удалившись от двора очень богатым человеком и удачно вскоре женившись. Однако и Орлов, спохватившийся и готовый на все ради того, чтобы вернуть любовь и доверие императрицы, своего не добился. На небосклоне взошла новая звезда – появился Григорий Александрович Потемкин…

Еще в самые молодые года этот человек не раз говорил друзьям, что ему лишь бы только стать первым, а будет ли он генералом или архиереем, значения не имеет. Ну что ж, он побывал генералом… правда, насчет архиерея вышло с точностью до наоборот, однако тоже вполне весело.

Кстати, не все так просто! Потеряв по неосторожности фельдшера-коновала глаз, Потемкин едва не ушел в монастырь! Некоторые уверяют, что даже ушел-таки – в Александро-Невский, но оттуда его извлекла императрица, вызвала в Петербург, дала чин генерал-адъютанта… et cetera, et cetera…

Этих двух великих людей привлекла друг к другу судьба. Потемкин был среди участников знаменитого переворота 1762 года, так что и ему, как, впрочем, и Григорию Орлову (хотя и не в такой степени!), императрица оказалась обязана троном, тем паче что служил-то Потемкин в Ропше, как раз там, где «скончался от удара» злосчастный Петр Федорович. Потом Потемкин был послан в Швецию с донесением королю Густаву о свершившейся перемене власти, вернулся, получил пост обер-секретаря Синода… здесь-то и настигла его потеря глаза, что он воспринял как самый мрачный знак судьбы и решил уйти от мира.

Историк пишет: «Целых восемнадцать месяцев окна были закрыты ставнями, он не одевался, редко с постели вставал, не принимал к себе никого. Сие уединенное прилежание при чрезвычайной памяти, коей он одарен был от природы, здравое и не рабское подражание в познании истин и тот скорбный образ жизни, на который он себя осудил, исполнили его глубокомыслием».

Но еще больше исполнили они глубокомысленным интересом к судьбе Потемкина государыню императрицу, которая давно уже положила на него глаз (ну никуда не деться от каламбуров!), ибо, несмотря на увечье, Григорий Александрович был чрезвычайно хорош собой, а черная повязка придавала ему вид интригующий и до того волнующий, что императрица слишком часто начала видеть сего подданного своего в грешных снах. И, натурально, захотела, чтобы сны сии стали явью.

Вернуть потерянного к мирской жизни было само собой понятно кому поручено. Однако Потемкин дом свой держал на запоре и никого туда не пускал, дверей никому не отворял. Но слаб человек, а зов плоти силен. Потемкин был от природы одарен мощным мужским началом (да и концом, каким надо, добавим от себя, стыдливо потупясь!) и бороться с собственной натурою долго не мог. Графиня Прасковья Брюс справедливо рассудила, что всякая крепость рано или поздно сдается, а потому по ночам, когда бес искушает человека всего сильнее, принялась ездить мимо дома Потемкина взад и вперед, и бомбардировала его нежными записочками, и высаживала десант на крылечко, и приникала к двери, сладострастно мурлыча в щелку и умоляя отворить, отворить, отворить…

Ну да, слаб человек, а бес силен! Потемкин в несчитано который раз подтвердил сию истину, однажды открыв-таки дверь Прасковье и немедленно очутившись в ее объятиях. Придя в неописуемый восторг при знакомстве с могучей оснасткой сего Циклопа, а пуще – от галантности и неутомимости его, графиня Брюс чуть живая воротилась утром во дворец и немедленно рухнула на первое попавшееся канапе: ноги ее не держали. Поглядев на ее нацелованный рот и заглянув в счастливые, затуманенные глаза, Екатерина принялась хохотать:

– О, вижу, что ты довольнехонька!

– Ты тоже будешь довольнехонька! Я ему не нужна, что я, так, блуд почесать. Он к тебе имеет склонность не токмо телесную, но и сердешную! – смело посулила Прасковья, которая была в своем роде очень недурным психологом, – и оказалась пророчицей.

Страсть вспыхнула пуще огня-пламени, и недоброжелатели сулили Прасковье скорую отставку с ее приятной и полезной должности пробир-статс-дамы: мол, никто, кроме Потемкина, Екатерине не нужен и впредь не понадобится. Однако графиня Брюс только хихикала да щурилась: она как никто другой знала свою дорогую подругу Като! Это была совершенно особая женщина. Как выразится в свое время превеликий знаток женской природы и психологии, матерщинник и охальник, глумец и кощунник, мудрец и стихоплет Иван Семенович Барков:

 
На передок все бабы слабы,
Скажу, соврать вам не боясь,
Ну уж такой … бабы
Никто не видел отродясь!
 

Вместо многоточия можно вставить, к примеру, слово «смешливой». Или – «счастливой». А впрочем, возможны варианты…

Короче говоря и говоря короче, Прасковья прекрасно понимала, что у такой женщины, как императрица Екатерина, у женщины ее лет и ее аппетитов, сердце не всегда в ладу с телом. То есть душой женщина может принадлежать одному, а тело ее запросто найдет превеликое удовольствие в общении со всяким, кто способен даровать ей телесное наслаждение. А значит, должность «первой отведывательницы блюд дворцовой кухни» еще долго будет значиться, хоть и негласно, в придворном регламенте!

И конечно, многоопытная графиня не ошиблась!

Но, между прочим, ошибется тот, кто оценит роль Прасковьи Александровны Брюс однозначно постельно. Барон Сольмс в донесениях Фридриху II сетовал на то, что невозможно прибегнуть к женскому влиянию на императрицу, что она никому не доверяет, прекрасно понимая, что женщины – это всегда соперницы, а такое понятие, как женский ум, для нее не существует вообще, является просто нонсенсом. «Государыня хорошо расположена только к графине Брюс, которая никогда не осмеливается говорить с ней о делах».

Барон ошибался. Осмеливалась, и еще как! Прасковья и в самом деле была конфиденткой императрицы – то есть доверенным лицом. Доверенным во всех тайных и секретных делах – нет, о том, допускала ли ее Екатерина до международного шпионажа, у нас никаких сведений не сохранилось (да и вряд ли могло случиться такое, слишком аж влюбчива была драгоценная Прасковьюшка, слишком оголтело – какое слово! вот уж воистину, оголяя тело! – увлекалась мужским полом), – однако никто не знал столько, сколько графиня Брюс, о тайной войне, которая развернулась в семействе Екатерины между сентябрем 1773 – и апрелем 1776 года. В сентябре 73-го праздновалась свадьба цесаревича Павла Петровича с восемнадцатилетней принцессой Гессен-Дармштадтской Вильгельминой, в апреле 76-го – похороны великой княгини Натальи Алексеевны. Это было одно и то же лицо, и лицо это причинило столько сердечных мук и тревог своему мужу и свекрови, что просто удивительно, как они вышли живыми и здоровыми из этой истории. Хотя, впрочем, Павел Петрович не отделался легким испугом, подобно его более крепкой и закаленной в семейных сражениях матушке, а повредился-таки рассудком, и именно с тех пор он вел себя, выражаясь языком современной психологии, неадекватно, что и привело его к преждевременной кончине.

Несколько слов об этой истории.

Принцесса Вильгельмина была, как это водится, сосватана заглазно и прибыла в Россию на смотрины в сопровождении одного из ближайших друзей цесаревича – капитан-лейтенанта графа Андрея Кирилловича Разумовского. Это был выбор Павла – послать за невестой именно Разумовского, своего верного и искреннего друга, как он называл графа Андрея. Императрица Екатерина благоволила к молодому красавцу, обладавшему не только точеными чертами лица и великолепной статью, но и невероятным, просто-таки бесовским обаянием, вспоминала при взгляде на него свой прелестный, хотя и платонический, роман с его отцом, графом Кириллом Григорьевичем Разумовским, и охотно согласилась утвердить Андрея (шалунишку Андре, как она его называла) на роль посланника Купидона.

Однако и графиня Прасковья тоже благоволила к молодому Разумовскому! Ходили слухи, будто она в свое время настолько восхитилась его изысканной и в то же время мужественной красотой, что взяла на себя труд впервые объяснить пригожему наследнику знаменитых Разумовских, чем, строго говоря, отличается мужчина от женщины, и весьма преуспела в своей задаче. Не с ее ли легкой руки (ну ладно, не с руки, не с руки, но так ли уж необходимо постоянно называть вещи своими именами?!) сделался Разумовский столь ненасытным ловеласом?.. Ходили также слухи, будто Екатерина, когда цесаревич достиг опасного возраста и его стали неудержимо привлекать прекрасные дамы, но он все никак не мог решиться расстаться с невинностью, приказала именно графине Брюс избавить Павла от затянувшихся иллюзий. Таким образом, Прасковья Александровна отлично знала обоих молодых людей, знала, кто из них на что способен, а потому без околичностей сообщила Като, что опасается, как бы граф Разумовский того-с… не воспользовался девичьей беззащитностью Вильгельмины и не опередил своего венценосного друга.

Екатерина была женщина проницательная, спору нет, но тут что-то с ней случилось, может быть, ее ангел-хранитель на минуточку отвлекся или бес противоречия овладел ею, как ему случается вмиг овладевать женщинами, – однако она подняла подругу на смех:

– Да что, Андрюшке других девок мало? Они сами к его ногам падают, как переспелые яблоки, даже и дерева трясти не надо. Зачем ему голову в петлю совать: ведь, коли невеста окажется распечатанная, первое подозрение на него падет. Да и девчонка небось не дура – кому охота быть высланной с позором?!

Графиня Прасковья сочла возражения резонными и спорить не стала. Однако подруги не учли такой малости, как любовь с первого взгляда. В результате этой роковой малости «верный и искренний друг», бывший капитаном корвета «Быстрый», на котором путешествовала Вильгельмина, воспользовался тем, что капитан на судне – первый после Бога и имеет право доступа во все помещения корабля в любое время дня и ночи. Вильгельмина рассталась с девичеством… Однако любовники понимали, что если они желают впредь оставаться неразлучны, то должны притворяться с максимальной достоверностью и правдивостью. Поэтому на смотринах Вильгельмина изобразила из себя такую скромницу, что Павел едва ли не зарыдал от умиления пред этим олицетворением девичьей невинности. Понравилась Вильгельмина и Екатерине, а что до графини Брюс, которая, само собой, присутствовала при первой встрече жениха и невесты в Гатчине, во дворце Григория Орлова, то она лишь подняла брови: провинившихся девиц эта профессиональная куртизанка чуяла за версту…

Разумеется, она не скрыла своего впечатления от Като. И тут ее ожидал сюрприз: оказывается, императрица уже знала о случившемся! На «Быстром» у нее были свои глаза и уши… Однако девочка очень понравилась Екатерине, вспомнившей себя в ее годы, свое неудачное замужество, свое вынужденное распутство, вскоре ставшее привычным и необходимым. А еще Екатерина вспомнила: даже она не смогла бы поклясться, что Павел – сын именно Сергея Салтыкова, а не какой-нибудь чухонец…[1]1
  О версиях на эту тему и о судьбе принцессы Вильгельмины при русском дворе можно прочитать в новелле Елены Арсеньевой «Распутница! И заговорщица вдобавок!», помещенной в книге «Браки свершаются на небесах».


[Закрыть] Екатерина сложно, очень сложно относилась к этому ребенку. И теперь она подумала мстительно: «Ничего лучшего он не заслуживает!»

Вильгельмина была обласкана и одобрена, все ее попытки – довольно неуклюжие! – изобразить из себя девственницу были приняты за чистую монету, брак свершился, Екатерина снисходительно наблюдала за нежностями молодой пары и за нежностями великой княгини с «верным и искренним другом», шалунишкой Андре, который дневал и ночевал (вот именно!) при малом дворе… порою у императрицы даже возникали мысли, что внука, которого в одну из своих грешных встреч сотворили бы для нее распутная сноха и прелестный, ну такой обворожительный распутник Андрюшка, она любила бы как родного… Но когда графиня Прасковья однажды примчалась к Екатерине с вытаращенными глазами и сообщила, что Наталья Алексеевна (такое имя дано было Вильгельмине при православном крещении) готовит ни много ни мало государственный переворот, благодушная снисходительность императрицы растаяла как сон. Исчезла эта самая снисходительность, будто ее и не было!

– Андре снова приходил обедать, – сообщала статс-дама Брюс, которая имела своих шпионок при малом дворе. – И опять великий князь после сего обеда ощутил неодолимую сонливость…

– Понятно, – пожимала плечами Екатерина. – И все спали, да?

– Ну да, – кивала Прасковья, не расшифровывая сии многозначительные слова, потому что Екатерина и сама знала, что Павел спал за обеденным столом, а в это время великая княгиня и шалунишка Андре торопливо прелюбодействовали, а потом занимали свои места за тем же столом, так что Павлу казалось, будто ничего и не изменилось, пока он на минуточку вздремнул… ровно ничего, кроме того, что его рога, и без того ветвистые, приобретали еще один отросток, или два, или три, смотря по обстоятельствам.

– Ой, подозрительна мне эта сонливость… – бормотала Екатерина. – Небось опаивают Павлушку, да?

– Опаивают, ей-богу, вот провалиться мне на этом самом месте, если вру! – крестилась Прасковья. – А вот еще депеша перехваченная: князь Вальдек, канцлер Австрийской империи, говорил родственнику твоему, принцу Ангальт-Бернбургскому: «Если эта не устроит переворота в России, то никто его не сделает!» Догадываешься, кого он разумеет под словом «эта»? А английский посланник Джеймс Гаррис в донесениях своему правительству намекает на неминуемую борьбу между тобой и Наташкой за власть в России! Далеко дело зашло, Като, чрезмерно далеко! Пора их окоротить, пока и в самом деле чего не вышло!

Екатерина открыла глаза Павлу и на прелюбодеяние, и на возможный комплот, у него сделалась истерика, однако Наталья сумела-таки отвести ему глаза и успокоить, свалив все на недоброжелательную свекровь. Матушку свою Павел недолюбливал и охотно поверил жене. Прежде всего стала осторожней сама великая княгиня… Прекратила тайные и явные встречи с послами, с их агентами, поняла: время для государственного переворота еще не настало. К тому же она наконец-то забеременела, и Екатерина была так счастлива, что простила Наталье все свершенные и даже еще не свершенные грехи.

– Мне безразлично, чей это ребенок! – исповедовалась она Прасковье с привычным здоровым цинизмом истинного государственного деятеля. – От души надеюсь, что от Разумовского! Но пусть Наташка только родит – и больше никогда не увидит дитятю. Я воспитаю его сама, по образу своему и подобию. Я сделаю из него истинного государя для России. Назначу наследником в обход Павлушки!