Текст книги "Соблазны французского двора"

7. «Король Марк»

И вот уже позади пышное венчание в Александро-Невском соборе; и блестящий прием в доме барона, который он снимал в Санкт-Петербурге и где Елизавета сейчас поджидала дочь; и поздравление императрицы жениху – дипломатическому агенту русской миссии в Париже, кавалеру многих орденов, барону Димитрию Корфу и его невесте графине Марии Строиловой («Теперь баронесса Корф!» – Елизавета торопливо, благодарно перекрестилась). А что за платье было на Машеньке! Какой же она выглядела прелестной и невинной в этом платье! При взгляде на невесту не приходилось удивляться любви к ней Димитрия Васильевича – любви, вспыхнувшей так внезапно и воспламенившей его столь сильно, что он сделал предложение Машеньке на другой же день после знакомства – после головокружительно быстрого ухаживания, более напоминавшего штурм, – а через две недели, лишь только мало-мальски позволили приличия, повел ее под венец. Вдобавок Корфа ожидали неотложные дела в посольстве, и такая торопливость, показавшаяся бы неуместной во всякое другое время, теперь вполне устраивала и невесту, и ее матушку с тетушкой.

Право слово, удача. Жених не стар, но уже в возрасте, – Маша будет за ним как за каменной стеной. «Place, messieurs, place! Madame Korph passe!»[30]30
  Дорогу, господа, дорогу! Идет госпожа Корф! (фр.)


[Закрыть] – словно бы услышала Елизавета в своем воображении, и, когда дверь из туалетной дочери распахнулась, она сделала глубокий реверанс дивному созданию в нежно-розовом, с сиреневым отливом, пеньюаре. Чепчик, из-под которого струились русые кудри, был обрамлен пышным кружевом того же цвета, что и пеньюар; и все оттенки сиреневого играли вокруг тонкого лица Маши, делая кожу белоснежно-матовой и выгодно оттеняя светло-карие глаза, казавшиеся огромными в обрамлении длинных, круто загнутых ресниц. «Боже мой, в ее годы я и на четверть не была такой красавицей. Погодите-ка, эта поселянка за своими юбками еще пол-Парижа поведет!»

Елизавета невольно расхохоталась – такой сконфуженный вид сделался у Машеньки, когда она увидела мать, склонившуюся в поклоне. Дочь тут же бросилась поднимать Елизавету, та крепко обняла Машу – и обе повалились на ковер, безудержно чмокая друг друга и хохоча от восторга.

Но вот Машенька оборвала смех и приподнялась, поправляя кокетливое кружево сбившегося чепца, – да так и пригорюнилась.

– О чем ты, моя радость? – тихо спросила Елизавета, но тут же и прикусила язык: она знала, о чем беспокоится дочь, потому что сама непрестанно тревожилась о том же.

– Мне страшно, маменька, – глухо проговорила Маша; кудри занавесили ее лицо пепельно-русой вуалью.

Елизавета молча пожала ее руку.

– Как вы думаете, может быть, сказать барону… – Маша осеклась, будто поперхнулась своим безумным намерением.

Она ожидала, что мать обрушится на нее с уговорами, но Елизавета лишь вздохнула, все так же лежа на ковре и глядя на дочь снизу вверх. Не слыша ответа, Маша повернула голову и с изумлением увидела, что матушка едва заметно улыбается. Говорят, дочь не может быть более нравственной, чем мать, и все же честность Маши приятно поразила княгиню.

– Знаю, Димитрий Васильевич тебе по сердцу…

– По сердцу! – жарко подхватила Маша. – Ах, конечно же! В том-то и беда!

– Как ты думаешь, – осторожно проговорила Елизавета, приподнимаясь и прижимая голову дочери к своей груди, – а ты могла бы… полюбить его?

Маша молчала. Полюбить!.. бог весть, способна ли она полюбить мужчину после той пытки, которую приуготовил для нее Григорий, чтоб ему вечно гореть в геенне огненной, дьявольскому отродью! Но ведь не у всех так бывает. Любовь ее матери к отчиму… она и страстна, и светла, Маша знала это. Бог ты мой, да она ведь даже толком не представляла, что же происходит между мужчиной и женщиной, кои принадлежат друг другу не воровски, а по божьему согласию. Во тьме ли обнимет ее Димитрий или при свечах? Она впервые, даже в мыслях, назвала его лишь по имени и словно бы вновь ощутила губами его твердые теплые губы. Как он сказал ей, еще не отстранясь после первого поцелуя, – тихо, почти беззвучно, почти выдохнул: «Вся юность моя переселилась в сердце мое!» Да ведь он полюбил ее, полюбил, потому и захотел жениться так скоро! И сердце подсказывало Маше, что этот сдержанный, холодноватый, даже суровый на первый взгляд человек сумеет быть столь страстным, что перевернет все ее девические, путаные представления о любви и, может быть, отворит для нее врата к тому самому блаженству, постигнуть которое в полной мере могут лишь двое.

«Я смогу быть с ним счастлива, – подумала Маша, удивляясь собственной уверенности. – Я… я даже смогу полюбить его!»

Она вскинула голову, желая тотчас же поделиться с матушкой своим открытием, как вдруг заметила, что на устах княгини блуждает тихая, печальная улыбка, а по щеке ползет слезинка.

– Что вы, матушка? – испугалась Маша, стыдясь, что мысли ее угаданы.

Елизавета подняла на дочь свои прекрасные глаза:

– Ты выросла, моя родная…

Ее взор светился любовью, и Маша с облегчением уткнулась лицом в милую впадинку между шеей и плечом матушки. Они обе были благодарны судьбе, что Димитрий Васильевич не возражал, чтобы княгиня Елизавета и Евлалия Никандровна пробыли с Машенькой до наступления ночи: его отвлекло от юной жены прибытие курьера из Парижа; Маша уже успела понять, что дела на благо отечества будут для ее супруга прежде всего на свете.

Впрочем, он намеревался долго не задерживаться, и графиня Строилова, которую тоже пригласили в кабинет барона, ибо она, по всему вероятию, была посвящена во все тонкости его дипломатической работы, обещала заранее известить Машу, когда барон освободится от государственных дел для дел супружества.

А вот, пожалуй, и она… да, это ее грузные, но торопливые шаги раздаются в коридоре, ее рука отворяет дверь, она входит, нет, врывается в комнату… О боже, но почему в таком виде?! Парик снежной белизны сбит набок, и из-под него торчат седовато-пегие жиденькие волосы, старческая грудь вот-вот готова выскочить из тесного корсета, и тетушка так тяжело дышит. Ох, да ведь ее сейчас удар хватит!..

Елизавета с Машей вскочили, захлопотали, усаживая Евлалию Никандровну в покойные кресла, подставляя под ноги скамеечку, распуская тугую шнуровку корсета, поднося под нос соли и обрызгивая водою с перышка – легонько, чтобы не расплылась краска на лице.

– Тетушка, что с вами, тетушка?! – восклицали они в испуге.

Но графиня сидела, глядя прямо перед собою неподвижным, безумным взором. Вконец устрашенная, Елизавета вспомнила о проворной Николь и кинулась к звонку, чтобы вызвать камеристку – та ожидала свою хозяйку в людской, – однако в это мгновение Евлалия Никандровна разлепила свои пересохшие, бледные губы и прохрипела:

– Не… надо… тише!

– Да что стряслось, тетушка?! – вновь набросились на нее Елизавета с Машей, обрадованные, что графиня наконец заговорила.

И Евлалия Никандровна, обратив на них страдальческий, потухший взор, с трудом вымолвила:

– Все пропало… мы погибли! Позор, позор… – И голова ее бессильно откинулась на спинку кресла.

* * *

Можно вообразить, каких страхов натерпелись Елизавета и Маша, покуда приводили в чувство старую графиню! Но первые слова очнувшейся тетушки показались совсем не страшными:

– Он сказал, что Машенька для него – воплощение мечты о невинности!

Видя, что княгиня с дочерью никак не могут понять, что же ее так подкосило, Евлалия Никандровна от раздражения на их недогадливость враз оправилась и поведала следующее.

По отбытии курьера, который привез из Франции – от посла Барятинского – требование к барону Корфу незамедлительно воротиться в Париж, ибо его ждут там некие безотлагательные дела, Димитрий Васильевич остался наедине с графинею и еще раз поблагодарил за счастье знакомства с ее очаровательной племянницей.

– Вы даже не можете себе вообразить, графиня, сколь много значит для меня невинность этой жемчужины! – с восторженной нежностью проговорил он.

Без сомнения, барон был утомлен прошедшим днем и взволнован предстоящей ночью, иначе он не был бы так безудержно откровенен с графиней.

– Мало кому ведомо, ваше сиятельство, – говорил барон, выпивая для спокойствия рюмочку кларету и потчуя графиню, – что я уже был женат…

– Вы?! – вскричала достопочтенная дама, пораженная до глубины души не столько самим фактом, сколько тем, что она – она! – не имела об этом доселе ни малейшего представления.

– Да, я, – подтвердил барон. – Брак мой свершился давно – мне было тогда едва ли семнадцать. Полжизни тому назад! А длился он всего лишь два месяца и не принес мне ничего, кроме несчастья, поэтому, надеюсь, извинительно мне стараться не вспоминать о нем. Подчеркиваю – я был молод и страстно влюблен в соседку нашу по имению… У меня не было никаких шансов добиться расположения милейшей Оленьки, так как вокруг вились самые завидные женихи. Я горевал… Чтобы излечиться, уехал к родственникам в Ригу, а воротясь через месяц, нашел Оленьку совершенно ко мне переменившейся! Словно бы разлука оказалась тем вихрем, который раздул искорку чувства в бушующий костер. Бывают дураки на свете, и я в ту пору был из их числа! – заметил барон как бы в скобках, и графиня, не понимавшая, куда он клонит, вежливо, но сочувственно улыбнулась в ответ. – Ну, что долго тянуть с рассказом… я сделал предложение – оно было радостно принято. Чванливые родители Оленьки лили над нами умиленные слезы и не перечили, когда я заспешил со свадьбою. Минул едва месяц… нет, недели две моего жениховства («Какое совпадение!» – мысленно усмехнулась графиня), а я был уже обвенчан с любезною моею. Но, как ни был я в ту пору прост и невинен, все же я кое-что знал об отношениях полов. Страшное подозрение зародилось у меня в нашу брачную ночь; но Оленька была так мила и нежна со мною, что я гнал его прочь от себя. Вы же знаете, как слепа любовь!

– Да, знаю, – машинально проговорила графиня; ее вдруг начала бить дрожь.

– Прошел месяц блаженства нашего, – продолжал барон. – К концу его я усомнился в любви ко мне жены. Чудилось, я ее раздражаю несносно! Впрочем, она вообще была нервна: чуть что, падала в обморок, ее мутило от запаха еды… Вскоре я узнал, что буду иметь счастье оказаться отцом.

Графиня поперхнулась и отставила свою рюмку.

– И вот однажды, – продолжал барон, сурово глядя в какую-то книгу, словно читал там о своем печальном прошлом, – однажды жена моя оступилась на лестнице, упала… у нее случился выкидыш, и она умерла от потери крови.

– Какое несчастье! – чужим голосом воскликнула графиня.

– Горе мое было ужасно, однако усугубляло его то, что жена моя выкинула трехмесячный плод, хотя со времени нашей свадьбы минул лишь месяц!

Все враз сделалось мне понятно. Я мечтал о любви, а меня поймали, как дурака. Мною пользовались, как куклою без чувств и мыслей. Горше всего было то, что я сознавал: ежели бы она призналась, ежели попросила бы у меня помощи!.. Я счастлив был бы спасти ее от позора, ибо любил ее без памяти. Но… но случилось то, что случилось. И это совершенно изменило меня самого и жизнь мою. Я более не мог удовлетворяться участью богатого недоросля, каким был прежде. Я начал учиться, поступил в армию, затем в дипломатическую службу. Судьба с тех пор была ко мне благосклонна, женщины не обходили меня своим вниманием, да и я не обижал их отсутствием внимания своего, что скрывать! Но еще тогда, в тот день, когда я узнал о тайне жены моей, я поклялся себе: если решусь жениться – о, в ту пору сие казалось несбыточным! – то женою моею станет юная, неиспорченная, невинная девица. Лишь увидев Марию, я понял – судьба и впрямь благоприятствует мне! Замкнулся круг моих исканий… Что с вами, графиня?! – Димитрий Васильевич испуганно вскочил.

– Ни-че-го… – Графиня отвернула от него побелевшее лицо. И тотчас ее бросило в жар, да так, что она начала задыхаться. Надо было уйти во что бы то ни стало! В последние минуты ей чудилось, будто барон каждым словом своим вгоняет ей раскаленные иглы под кожу. Еще мгновение – и ее хватит удар! – Я немного устала. Простите, но…

– О, это вы простите меня! – Барон поцеловал похолодевшую руку Евлалии. – Сам не знаю, что за болтословие на меня нашло. Покойной ночи, дорогая тетушка. Не откажите в любезности сказать Марии Валерьяновне, что я буду у ней самое большее через полчаса. Ванна моя уже простыла, вероятно; ну что ж, тем скорее я ее завершу!

Он вышел, оставив графиню в состоянии, близком к умопомешательству, но все ж у нее еще достало сил добраться до комнат, где ее ожидали Елизавета с дочерью, достало сил произнести: «Мы погибли… позор…»

Какое-то время в будуаре царила гробовая тишина. Елизавета и Маша смотрели друг на друга испуганными глазами, графиня с закрытыми глазами полулежала в креслах, бормоча себе под нос одно только слово:

– Позор… позор…

В конце концов Елизавета, которой нестерпимо сделалось видеть в глазах дочери это затравленное выражение, не выдержала:

– Полно вам, тетушка! Что вы, право, заладили: позор да позор! Думать надо, чем делу помочь, а не твердить одно и то же!

Тетушка Евлалия Никандровна от изумления примолкла вдруг, подумав, что доходившие до нее слухи о нелегкой жизни племянника Валерьяна с этой особою, пожалуй, были верны.

Быстрый, не выносящий никакой безвыходности ум Елизаветы вмиг осмыслил ситуацию и выдал ответ.

– Мы должны во всем немедля признаться барону! – проговорила Елизавета, глубоко вздохнув, словно в ледяную воду бросалась, – и невольно улыбнулась, увидав, каким облегчением осветилось Машенькино лицо.

– Благослови вас бог, матушка! – вскричала она пылко. – Я бы только этого и хотела. Димитрий Васильевич такой добрый, ласковый – грех, ну грех же его обманывать! И он простит меня, я знаю, я это чувствую!

– Да вы никак спятили обе?! – взвилась Евлалия Никандровна; от возмущения такой глупостью ее слабость как рукой сняло. – Точно, спятили! Где вы раньше были, такие честные? Раньше, раньше признаваться надо было! А теперь, после всего, что он мне поведал… теперь как? Как теперь признаться, скажите-ка?!

Елизавета и Маша вновь остолбенели, уставясь друг на друга. Вот уж воистину: вся юность его воротилась к нему! Боже мой, боже… И эти бесповоротные слова: «Я мечтал о любви, а меня поймали, как дурака! Мною пользовались, как куклою без чувств и мыслей!»

Маша беспомощно взглянула на дверь, ведущую в опочивальню, и, рухнув на ковер, беззвучно заплакала, затряслась всем телом, забилась вся…

Елизавета кинулась было к ней, да тетушка удержала.

– Погоди рыдать! – проговорила она. – Не до того теперь! Делать что-то надо, ты понимаешь?!

Легко сказать… Больше всего на свете Елизавете сейчас хотелось бы сделать вот что: велеть заложить какую ни есть карету – и умчаться с Машенькой подальше отсюда, в родимое, любимое Любавино, довериться судьбе… нет, судьбе нельзя доверяться, ее руки жестоки, немилостивы, коли она завлекла любимое ее дитя в такую пропасть!

«О боже, помоги, подскажи, как быть?!» – всем существом своим взмолилась Елизавета.

Уязвленная болью в самое сердце, она встала так порывисто, что тяжелые складки ее платья опрокинули маленький резной столик, на котором лежала книга – кто-то читал ее здесь, да забыл.

Шепотом чертыхнувшись, Елизавета подняла столик, потом книжку, безотчетно, по привычке, взглянув на переплет. «Тристан и Изольда», старинный рыцарский роман… Чудесная книга, сколько раз ее перечитывала Елизавета. Образы невольно всплывали в памяти. Вечная, неизбывная страсть; верность; предательство; любовь и смерть, Тристан, Изольда, любовный напиток, самоотверженная Бранжьена, добрый король Марк…

Ее вдруг в жар бросило от внезапной догадки!

– Боже мой… – прошептала княгиня. – Я знаю! Король Марк!.. Я знаю, что делать!

Глаза Елизаветы и Евлалии Никандровны встретились, и княгиня с изумлением поняла, что тетушка думает о том же, что и она.

* * *

Комнаты все были устланы коврами, но старый паркет рассохся, а потому негромко, вкрадчиво поскрипывал под шагами, особенно если они были так тверды и решительны, как те, в которые с трепетом вслушивалась Маша.

Она сидела среди белоснежных вышитых подушек пышной, мягкой постели, и ей чудилось, что кровать под ней мелко трясется. На самом же деле дрожь била Машу. Ее волосы, совсем недавно струившиеся по плечам, сейчас были заплетены в косу; маняще-розовые, кисейные пеньюар и чепчик заменены на белые, льняные, едва-едва украшенные прошвами.

– Слишком уж соблазнительный у тебя вид, – неодобрительно заметила тетушка полчаса назад, после того, как все уже было тщательно продумано. – Нельзя допустить, чтобы он так вот сразу на тебя накинулся. Проще следует выглядеть, поскромнее!

Они с Елизаветой стояли, уперев руки в боки, и придирчиво оглядывали Машу. А та чувствовала себя дура дурою – как и подобало актерке, играющей роль, которой она не знает, в пьесе, развязка которой неведома. И в этот миг Маша почувствовала даже неприязнь к матери, которая во имя приличий вынуждала дочь совершать поступок малопристойный; она едва не взбунтовалась против всей этой затеи, однако тотчас же поняла, что ей не выстоять против объединенной решимости двух женщин, естественным свойством натур коих была воля к победе – во что бы то ни стало, какой угодно ценой… даже если потом выяснится, что победа сия как бы даже и не была надобна.

Она подумала, что, бледная от страха, в этом белом, наглухо закрытом одеянии похожа не на невесту, ждущую жениха, а на покойницу в саване. Однако наряд сей был предпочтен не только лишь из соображений скромности, а и потому, что оказалось в Машином гардеробе два таких, одинаковых, пеньюара и чепца.

– Времени тратить на переодевания не стоит, – говорила графиня Евлалия с видом полководца, обдумывающего очередную стратегму. Елизавета кивала, во всем с теткой согласная, а Николь только улыбалась краешком губ, принимая из рук графини невинно-белые одежды…

Да уж, подумала Маша, вид у нее сейчас, должно быть, столь же невинный, как у повешенного убийцы! И, стиснув на груди руки, она взмолилась, не зная, какого святого призвать в покровители обмана. Она молилась своей судьбе, чтобы та помогла ей пройти испытание этой ночи.

Дверь приотворилась – в спальню вошел Димитрий Васильевич со свечою в руке. Сквозняк пригнул пламень, Димитрий Васильевич заслонил свечу ладонью. Его лицо озарилось, и сердце Маши глухо и больно стукнуло: никогда его тонкие черты не казались ей более красивыми… и более суровыми!

Димитрий Васильевич был в синем шелковом шлафроке[31]31
  Халате.


[Закрыть], и Маша увидела, что в синих отсветах сделались пронзительно синими и глаза его, а тонкая ткань как нельзя более выгодно обрисовывает широкие плечи и стройный стан.

Он подошел к кровати и поставил свечу на столик рядом с огарочком, который только и оставила себе Маша, дожидаясь часу свершить свое преступление.

Димитрий Васильевич молча, с легкой улыбкою смотрел на молодую жену, и Маша, чувствуя, как запылали под этим пристальным, ласковым взглядом ее щеки, чуть отклонилась в тень бархатного полога.

– Ты похожа на видение, – сказал Димитрий Васильевич, удерживая ее за руку и начиная медленно перебирать пальцы. – Сейчас мне кажется, что все эти долгие годы я видел тебя во сне, но никогда не верил, что он может сбыться.

Маша разомкнула пересохшие губы, пытаясь хотя бы улыбнуться ему, но не смогла. А уж о том, чтобы взглянуть в его глаза, – о том и речи не было!

Но он, казалось, не ждал ни взгляда ее, ни ответа, сидел на краешке кровати, не делая попытки приблизиться, и поглаживал ее руку. Он всего лишь перебирал пальцы Маши и смотрел на нее, однако тепло, исходящее из его рук и глаз, проникло в ее ледяную ладонь и согрело все тело. Ей хотелось сидеть так вечно, с полузакрытыми глазами, ощущая его ласку, как солнечный пригрев в пасмурный ветреный день… Но вот пальцы Димитрия Васильевича скользнули по ее руке чуть выше, к локтю, и сердце Маши бешено забилось.

– Прошу вас, Ди… – она не осмелилась выговорить его имя, – прошу вас, мне хочется пить!

– Охотно услужу вам, моя радость. – Нежность его голоса и это слово заставили ее глаза увлажниться. – Вы хотели бы выпить вина? А может быть, просто воды?

– Вон там, на столике, – испуганным кивком указала Маша, – кувшин с… такая кисло-сладкая настойка, клюквенная. Она хорошо освежает.

Димитрий Васильевич поднялся – Маша любовалась каждым его легким, сильным движением, – налил из хрустального кувшина розовый пенистый напиток в высокий бокал, чуть пригубил – сердце Маши пропустило один удар – и подал ей. Но Маша не взяла, а взволнованно смотрела на Димитрия Васильевича снизу вверх, изо всех сил вынуждая себя сладко улыбаться:

– Прошу вас, Ди…митрий… – Как ласково льнет к губам его имя! – Выпейте это. Вам понравится, я знаю.

– После вас, madame! – Он с поклоном подал Маше бокал.

Это было не совсем то, что надо, они-то с матушкой и тетушкой распланировали все совсем иначе, и все-таки она заставила себя сделать глоток, уповая на то, что с одного глоточка с нею ничего не случится, а потом вновь протянула бокал мужу:

– Пожалуйста, выпейте! Это очень вкусно, уверяю вас! – Ей чудилось, что она говорит кокетливо, а на самом деле в голосе ее звучала мольба. – Выпейте, Димитрий Васильевич! Говорят, когда муж и жена пьют из одного бокала, они живут долго и счастливо.

– Вот довод, которым меня можно убедить сделать что угодно, – усмехнулся Димитрий Васильевич. Их взоры встретились; Маша поспешно опустила глаза.

Пригубив питье, барон вдруг подошел к окну:

– О! Кажется, поднялся ветер!

Он чуть сдвинул тяжелую штору.

– Да, деревья просто ходуном ходят…

Маша увидела, как он поднял бокал к губам, и с облегчением прикрыла глаза.

– Сегодня будет тревожная ночь, моя милая! – Голос мужа зазвучал совсем рядом, и Маша встрепенулась. – Да вы совсем спите… нет, прошу вас подождать! – Он со стуком поставил на столик бокал, и Маша, метнув туда вороватый взгляд, мысленно перекрестилась: бокал был пуст! Она вздрогнула: барон стоял совсем рядом и смотрел испытующе.

– Пожалуйста, – Маша изобразила улыбку, – погасите свет!

– Вы не боитесь темноты? – Почудилось – или и впрямь в голосе его уже нет прежней нежности?

Машу будто холодком обвеяло, но тут Димитрий Васильевич дунул на свечи, погасил обе разом. Теперь горела только лампадка под образом, едва-едва рассеивая тьму. Постель же была вся затенена, и Маша расслышала, что барон подавил зевок.

– Вот уж не думал, что окажусь способен зевать в свою первую брачную ночь! – проговорил он.

А потом зашуршал шелк сброшенного шлафрока, слегка скрипнула кровать под тяжелым телом, и Маша почувствовала на своих плечах горячие руки. Его губы коснулись ее губ, и потребовалось почти невозможное усилие воли, чтобы не примкнуть к этому животворному, надежному теплу, а, отвернувшись, пролепетать:

– Я… мне… одну минуточку, я сейчас…

И прежде чем Димитрий Васильевич сказал хоть слово, Маша выскочила из постели и бесшумно пробежала по ковру к двери, ведущей в будуар. Тень ее, в свете лампадки уродливо изломившись, скользнула по стене и потолку, и Маша ощутила какой-то суеверный ужас; вдобавок внизу, в столовой, часы вдруг начали отбивать полночь.

Дверь отворилась без скрипа, Маша вбежала в будуар, где тоже едва мерцал лампадный огонек. За занавесями, у окна, таилась белая фигура, которая при появлении Маши выдохнула:

– Est-ce le temps?[32]32
  Пора? (фр.)


[Закрыть]

Маша не могла говорить, только слегка подтолкнула Николь к дверям. Часы в столовой ударили в двенадцатый раз, когда молоденькая француженка, одетая точно в такой же чепец и пеньюар, как Маша, с точно так же заплетенной косою, босая, бесшумно вбежала в спальню, чтобы занять место в ее постели, рядом с ее мужем, потому что нищая, безродная камеристка обладала тем сокровищем, которого не было у богатой и знатной баронессы Корф, – девственностью.

* * *

«Только немножко! – дрожа от ярости, думала Маша. – Я должна буду потерпеть какой-нибудь час! А потом она уйдет отсюда, и я никогда в жизни не переступлю порога тетушкина дома ни здесь, ни в Париже, доколе там будет эта девка, эта распутница!»

Маша горько улыбнулась – она не могла не признать, что смешно называть распутницей девушку, которую сама же толкала на путь разврата, вдобавок, если она и впрямь девица, а ты, так сказать, женщина с опытом.

Что и говорить, Николь, услышав оскорбительное, невероятное предложение своей хозяйки, повела себя совсем не так, как предполагала Маша.

Не выразив никакого возмущения, как говорится, бровью не поведя, Николь кое-что деловито уточнила: об одежде, например, о том, как ей вести себя, если барон пожелает говорить с ней (тут-то и было задумано спешно изготовить усыпляющее питье, которое Маше надлежало непременно, под любым предлогом, дать барону), а потом заломила такую цену за утрату своего драгоценного девичества, услышав которую графиня Евлалия только крякнула.

– Я согласна с вашею ценою, – холодно проговорила княгиня Елизавета, не глядя на Николь.

На том дело и сладилось.

Не похоже было, чтобы Николь до смерти оказалось жаль расстаться с этим сокровищем… верно, прежде не утратила его не оттого, что слишком уж блюла себя, а просто-напросто охотников не нашлось на такую-то невзрачную девку, с ненавистью подумала Маша. Впрочем, она была к Николь несправедлива. Та была вовсе даже недурна: высока и стройна, как Маша, – что облегчало задачу нынешней подмены, – к тому же обладала пышными каштановыми волосами и черными глазами, небольшими, но бойкими.

Цвет волос и глаз Димитрий Васильевич во тьме не различит, а бойкость Николь посоветовали поберечь до другого случая. Однако, как ни была Маша неопытна, она не могла не видеть, что в Николь есть, как говорят французы, le piquant[33]33
  Пикантность (фр.).


[Закрыть], а это мужчины, конечно, ценят.

Не описать, что испытала и пережила Маша за время, проведенное в будуаре! Не было рядом тетушки и матушки – обе принуждены были уехать еще до начала авантюры, ибо странно и подозрительно могло показаться барону столь долгое их присутствие в его доме в эту ночь, предназначенную лишь для двоих, – так вот, их не оказалось рядом, и Маше некому было излить печаль свою.

Впрочем, печалиться Маша начала не сразу. Сначала она с замиранием сердца ждала гневных криков Димитрия Васильевича и жалобных оправданий разоблаченной Николь. Однако из спальни не доносилось ни звука… царила полная тишина, и Машина тревога переросла в страх. А что, если барон просто убил обманщицу на месте, задушил ее, к примеру, подушкою, и теперь сидит там один, не зная, что делать?! Понимая всю бредовость таких домыслов, Маша все-таки не удержалась – любопытство оказалось сильнее страха, сильнее осторожности! – и на цыпочках прокралась к двери.

Нет, тишина. Она приложила ухо к едва различимой щелочке, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, и минуло какое-то время, прежде чем она с трудом расслышала слабый, ритмичный скрип. Несколько мгновений недоумевающе вслушивалась в него, пытаясь понять, что это такое, как вдруг догадка обожгла ее с такой внезапностью, что Маше почудилось, будто ее ударили наотмашь по щеке. Это скрипела кровать. Скрипела кровать! Итак, подмена свершилась, и суровый барон Корф наконец-то сделался обладателем того, чего так желал: невинности девушки, которая разделила с ним постель в его первую брачную ночь.

Обман удался! Ее честь спасена!

Маша, не чуя ног, отбежала от двери под образа и собрала пальцы щепотью, чтобы совершить крестное знамение, но рука бессильно упала.

Сердце так заныло, что Маша, охнув, схватилась за грудь. Тоска, ох, боже мой, какая тоска одолела вдруг! Но почему?.. Она не знала. Не знала также, въявь ли слышит этот постыдный скрип или он уже просто чудится. Душа болела, болела, и, сломленная этой болью, она забилась в уголок под образа, села прямо на пол, подтянув колени к подбородку, уткнулась в них и глухо застонала, не в силах даже плакать и не понимая, почему ей так больно.

Слезы полились позднее. Внизу, в столовой, часы отбили час, потом два и три, а Маша все еще оставалась в будуаре. Этим часам вторили другие, в гостиной, но они отставали, били чуть позднее, и Маша принуждена была дважды выслушивать отсчет каждого часа, отчего ей и казалось, что сидит она здесь не три часа, а по меньшей мере шесть; в голове же безостановочно крутилась история влюбленных Тристана и Изольды, которые не устояли пред своей любовью, а поскольку Изольда была невестою короля Марка, то заменить ее на супружеском ложе в первую ночь пришлось служанке Бранжьене, которая, подобно Николь, ухитрилась сберечь свою девственность. Король Марк оказался весьма доверчив, и обман удался… как тот, что свершился нынче в спальне барона. И еще вспомнила Маша, как Изольда, боясь разоблачения, послала Бранжьену на смерть, а потом пожалела и оставила в живых. Она вообразила себя Изольдою, перед которой слуги просят не убивать верную Николь, и словно бы услышала свой ледяной голос: «Нет, никакой пощады! Убейте ее скорее!» Да, в эту ночь Маша могла бы убить Николь собственными руками!

Несколько раз она приближалась к двери, но остерегалась вслушиваться, чтобы вновь не услыхать все тот же ужасный звук. Хотела молиться, но не было ни в мыслях, ни в сердце никакого желания, кроме одного: чтобы эта пытка закончилась как можно скорее, чтобы она могла воротиться, и лечь рядом с мужем, и встретить утро вместе с ним. Почему-то казалось, что утро все изменит к лучшему, все поставит на свои места!

Но время шло, и Маше, окоченевшей в одной рубашке, отупевшей от беспокойства, стало казаться, что ночь никогда не изойдет, Бранжьена-Николь никогда не воротится, и она даже не поверила своим ушам, своим глазам, когда дверь спальни тихонько приотворилась и белая фигура неслышно скользнула в комнату, шепча:

– Ваше сиятельство! Вы здесь?

– Да, – хрипло проговорила Маша, с трудом поднимаясь – затекло все тело. – Долгонько же… – Она не договорила, почувствовав, что сейчас зарыдает в голос, набросится на Николь, закричит, изобьет ее!..

– Ну, скажу я вам! – возбужденно хихикнула Николь и зажала рот ладошкою – ее разбирал смех. Глаза ее сияли в темноте, коса была распущена, волосы все сбились. – Пробудешь тут долгонько, коли он четырежды… – Она захлебнулась блаженным вздохом. – Mon Dieu, quel homme! Quel mâle!.. Oh, pardon, madame![34]34
  Боже мой, какой мужчина! Какой самец!.. Ах, извините, мадам! (фр.)


[Закрыть] – спохватилась Николь. – Он сейчас спит. Идите же скорее! Ручаюсь, он ничего не заподозрил. Я опасалась, что его смутит мой голос, однако у нас не было ни минуты, свободной для беседы.

Ну, это уже было невозможно вытерпеть! Со стоном, более напоминавшим рычание, Маша подалась к Николь, да тут же и замерла, схватившись за горло: такой подкатил позыв тошноты, что все силы ее сейчас ушли на то, чтобы осилить этот приступ. В глазах потемнело, а когда Маша вновь обрела способность видеть, полуголая Николь уже исчезла невесть куда.