Текст книги "Школа гетер"

Пентеконтера

Доркион не сомневалась, что, как только она взберется по веревочной лестнице и ступит на палубу галеры, отец сразу заключит ее в объятия, однако Леодора поблизости не было видно.

– Где отец? – спросила с тревогой.

Кутайба кивнул:

– Пойдем. Вон он. Под навесом.

Доркион огляделась.

Они стояли на плоской, дочиста выскобленной палубе. Посредине возвышалась мачта с опущенным парусом. Вдоль бортов сидели гребцы, которые придерживали на весу весла и с откровенным любопытством рассматривали девушку. Какой-то довольно молодой толстяк с добродушным бритым лицом сидел поблизости и обмахивался большим веером из пальмовых листьев. В отличие от прочих мореходов, одетых в одни лишь хитоны или короткие, до колен, штаны, как Терон и Кутайба, этот носил темно-синий гиматий[6]6
  Красиво задрапированный отрез более дорогой, красивой и прочной ткани, чем та, которая шла на хитоны. Верхняя мужская и женская одежда использовалась как плащ: поверх хитона или без него.


[Закрыть] с видневшимся из-под него хитоном, что сразу изобличало в нем горожанина.

На корме был построен некий помост, над которым натянули большой холст. Получилось что-то вроде шатра.

Доркион решила, что отец ждет ее там, и бросилась вперед, но, еще не добежав, споткнулась, едва не наступив на человека, который лежал у самого борта, в тени его, на овечьих шкурах. Они были там и сям запятнаны красным, и Доркион сразу поняла, что это кровь. Человек был ранен, бледен, словно овечья шерсть, его могучая грудь, перехваченная несколькими полосами окровавленного холста, вздымалась, и при каждом вздохе на повязке пузырилась пена.

О боги, о небожители, это был Леодор!

Серые затуманенные глаза смотрели на Доркион, бледные губы дрогнули:

– Лаис… ты пришла…

– Я же обещал, что привезу твою девочку, побратим, – сказал Кутайба. – И я это сделал. Смотри, какая она красавица!

– Красавица… – эхом отозвался раненый, и Доркион робко коснулась полуседых спутанных волос:

– Отец! Я так ждала тебя!

Леодор слабо кивнул, хотел что-то сказать, но кровавая пена теперь вспухла не только на его груди, но и на губах, и Доркион вскрикнула:

– Нет-нет, не говори ничего, побереги себя!

Леодор на миг прикрыл глаза, что означало согласие, а потом взглядом указал на ее пальцы и на свою бессильно откинутую руку.

Впрочем, Доркион и без этой безмолвной просьбы уже сидела рядом с ним, перебирала его пальцы и с нежностью всматривалась в бледное, с заострившимися чертами лицо.

– Его ранили финикийцы третьего дня, – угрюмо рассказывал Кутайба. – Хотели взять нас на абордаж по пути на Икарию. А у нас хороший груз, который надо привезти в Афины. Его хозяин обещал за благополучную доставку столько, что нам было за что драться… И мы дрались как звери, ты уж мне поверь! Любой наш мореход смог бы выстоять даже против обученного воина этого забияки Филиппа Македонского! – хвастливо бросил сарацин. – Однако пираты, знаешь, смерти тоже не боятся… Они уже почти взяли нас на абордаж, но тут твой отец перескочил на палубу их судна и одним ударом меча снес голову капитану. А финикийцы хоть и свирепы, и смелы, а все равно как слепые: им обязательно нужен поводырь, который будет стоять на мостике своего корабля, орать, браниться, подбадривать их молитвами да указывать, куда бежать, кого убивать и какой груз грабить. Сами они совершенно безмозглы, так что со смертью капитана мигом растерялись. Мы их быстренько всех перебили и пошвыряли в море. Однако Леодору не повезло. При капитане была девка… Она пряталась в шатре среди вороха ковров и подушек, а когда ее любовник погиб, выскочила – проворная и злая, как пантера! – с мечом, дважды рубанула Леодора поперек груди, а потом лезвием меча чиркнула себя по горлу, да и померла. Сбежала в Аид – знала, что за своего товарища мы шкуру с нее, сучки кровавой, заживо сдерем, если раньше не сдохнет, пока мы ее будем валять по палубе, и не поодиночке, а вдвоем или втроем! – Кутайба с досадой стукнул себя кулаком в ладонь. – А наша плоть здорово изголодалась… Теперь спускай семя в ладонь или знай терпи аж до Афин! Надоело!

– Зачем терпеть? – послышался насмешливый голос Терона. – У нас ведь есть красавчик-женишок. Разве ты не для этого заманил его на галеру?

Доркион недоумевающе взглянула на Терона и обнаружила, что он разглядывает стоявшего неподалеку Орестеса.

– О, да я совсем забыл про него! – радостно воскликнул Кутайба. – Ну что ж, поставим парус – и порадуем себя!

– Погодите, – растерянно сказала Доркион, не вполне понимая, о чем они говорят, однако насторожившись при словах о поставленном парусе. – Вы уже отправляетесь? Но ведь отец должен вернуть долг Агазону…

– Это сколько? – ухмыльнулся Кутайба. – Талант? Или шестьдесят мин? Ха! Эти несчастные дураки пытались нас надуть, но даже соврать не сумели толком! Ведь шестьдесят мин – это и есть талант!

И тотчас тон его стал серьезным:

– Не строй из себя дурочку, Лаис! Неужели ты не поняла, что я соглашался со всеми, потому что не хотел, чтобы твои односельчане начали потасовку? Конечно, мы бы пробились к лодке, но неизвестно, сколько этих глупцов осталось бы лежать на берегу бездыханными, а Леодор просил не окроплять кровью его родную землю… Эй, вы! – махнул Кутайба рукой нескольким мужчинам, сидящим около мачты. – Распускайте парус! Попутный ветер!

Те поспешно начали разматывать огромный свиток грязно-белого холста, прикрепляя его по обе стороны борта. Парус затрепетал и надулся: Нот и Эвр, боги южного и восточного ветров, вмиг наполнили его своим дыханием, уже готовые гнать судно к северо-западу, в Афины.

Галера дрогнула… Несколько мореходов с правого и левого бортов втянули со дна огромные камни, прочно опутанные канатами, – якоря. И тотчас взлетели, опустились и снова взлетели и опустились весла гребцов – галера понеслась по волнам!

Доркион испуганно оглянулась на отца, но тот лежал с закрытыми глазами и, казалось, дремал.

Она выпустила его руку и вскочила:

– Орестес! Спасайся! Прыгай за борт! Ты еще успеешь доплыть до берега!

– Или ты прыгаешь со мной, или я остаюсь здесь, – неуступчиво ответил Орестес, который обводил восторженными глазами корабль. – А вообще-то я совсем не хочу возвращаться! Вижу, что эти два хитреца обвели всех на берегу вокруг пальца и хотят увезти тебя в Афины. Ну что ж! Я отправлюсь с тобой в Афины.

– Так ты появился здесь из-за моей дочери? – слабым голосом спросил Леодор. – Тот самый противный Орестес, который когда-то колотил ее? – Он усмехнулся, с трудом шевельнув губами. – Я предсказывал, что она когда-нибудь расквитается с тобой – так и вышло. Но послушай меня и ее, Орестес: прыгай за борт и спасайся, пока не поздно, не то…

И тут же Леодор горестно сморщился, потому что к ним подошел Терон:

– Мне надо потолковать с этим юнцом!

Он ловко поймал Орестеса за руки, заломил их ему за спину и задрал хитон так высоко, что стали видны нагие чресла юноши:

– Хорошенький козленок, а?

Мореходы, свободные от вахты на веслах, радостно заорали.

Сильным тычком в спину Терон заставил Орестеса упасть на колени, а потом толкнул ногой в спину так, что юноша оказался стоящим на четвереньках.

Терон принялся развязывать свой пояс, и в это мгновение перепуганный Орестес попытался вскочить. Однако Терон новым пинком заставил его рухнуть ничком и наступил одной ногой ему на поясницу:

– Не дергайся, козленочек, не то я сломаю тебе хребет. Эй, друзья, подержите-ка нашего красавчика.

В ту же минуту Орестес оказался схваченным и прижатым к полу, однако один из тех, кто его держал, оттолкнул Терона, который уже начал спускать свои короткие штаны:

– Погоди, друг. Почему ты хочешь быть первым? Надо бросить жребий! Чтобы все было по справедливости.

– Спятил? – презрительно покосился на спорщика Терон. – Да ведь это мы с Кутайбой приволокли его сюда! Разумеется, мы будем первыми, как иначе? А после вы бросайте какой угодно жребий! Единственный, кому я готов уступить, это Кутайба. Эй! – обернулся он к сарацину. – Может быть, ты начнешь?

– Не люблю нехоженые тропы, – ухмыльнулся тот. – Начинай, храбрый Терон, а я потом.

– Кутайба! – отчаянно воскликнула Доркион. – Что вы хотите с ним сделать?!

– Сиди тихо и не мелькай тут своими хорошенькими ножками, Лаис, – отмахнулся сарацин. – Не то тебе придется их раздвинуть, на радость нашим удальцам, и не один раз.

– Думай, что говоришь, побратим, – чуть слышно сказал Леодор. – Никто не посмеет коснуться моей дочери! Да и парнишку не надо бы поганить. Он попал в ловушку из-за Лаис, а значит, из-за меня. Ты опозоришь меня в его глазах…

– Побратим, – серьезно произнес Кутайба, склоняясь над раненым, – ты знаешь, я обещал беречь твою дочь, как собственную жизнь. Но я ничего не обещал насчет этого мальчишки. Парни оголодали. Мы столько дней в плавании… Ты убедил их не сходить на берег и не трогать женщин в твоем родном селении – ладно! Но теперь дай им поразвлечься. Эка важность, что будет о тебе думать какой-то жалкий кусочек сладенькой плоти!

Леодор тяжело вздохнул, Доркион поняла, что ее отец смирился. Погасшими глазами он равнодушно наблюдал, как бился Орестес, пытаясь вырваться из рук мореходов, но это было бессмысленно: Терон снова наклонился над ним, готовый к насилию.

Доркион в ужасе стиснула руки: вот оно, сбывается пророчество незнакомки! Снова сбывается!..

Она хотела закричать, броситься на помощь Орестесу, но Леодор с неожиданной силой удержал ее, вцепившись в щиколотку.

– Ты погубишь себя! – прошипел он.

– Погоди, мореход! – послышался вдруг спокойный, мягкий голос, который, однако, легко перекрыл гвалт возбужденных мужчин.

Толстяк в синем гиматии, только что полулежавший в тени борта, обмахиваясь веером, неторопливо поднялся на ноги и, отбросив веер на палубу, воздел руку, призывая к тишине. Край гиматия соскользнул с его левого плеча, и стало видно большое родимое пятно. Поправив одежду и прикрыв пятно, толстяк заговорил с приветливой улыбкой:

– До Афин и их порта – Пирея – осталось всего ничего, о слуги Посейдона, покорители волн! Пара дней пути при попутном ветре! Можно немножко и потерпеть, а в самом крайнем случае вспомнить, что великие боги дали мужчинам руки не только для того, чтобы налегать на весла, верно?..

Он слегка приподнял гиматий, обнажив чресла, и сделал выразительный непристойный жест.

Моряки так и покатились со смеху! А толстяк продолжал:

– Там, в Пирее, в порту, к вашим услугам будут какие угодно девки и самые нежнозадые мальчишки. Но если вы беспокоитесь, что у вас недостанет денег заплатить за их ласки, то не стоит тревожиться: я увеличу долю каждого за перевозку моих грузов на двадцать драхм. А за шлюху вы заплатите пару-тройку оболов[7]7
  Самой крупной денежной единицей описываемого времени был талант, включавший шестьдесят мин. Одна мина составляла сто драхм, одна драхма – шесть оболов, один обол – шесть халков, один халк – две лепты.


[Закрыть]. Так что я помогу вам разбогатеть. Только отдайте мне этого мальчишку!

– Стойте, друзья! – вскинул руку Кутайба. – Да подождите же вы! Тихо!.. Что это ты говоришь, Фаний? По двадцать драхм каждому из нас?! Неплохо, очень даже неплохо! Теленок стоит всего пять драхм, а хороший плащ – десять! Ты мастер швыряться деньгами, Фаний! И что, это будут настоящие совиные драхмы, не какие-нибудь там яблочные или розовые?[8]8
  В те времена чуть ли не каждый город Греции чеканил свою монету, украшая ее на особый лад. Как правило, это была эмблема города или местности: на острове Мелос чеканили яблоко (мелон), на Родосе – розу (родон), в Эфесе изображали пчел и т.д. Самой устойчивой «валютой» считались монеты, отчеканенные в могущественных Афинах. На аверсе этих монет изображали сову – символ мудрости и любимую птицу богини Афины.


[Закрыть]

– Даже не сомневайся, – приложил руку к сердцу Фаний. – Самые подлинные афинские драхмы. Пусть сожрут меня летающие акулы, если я изрек хоть одно слово лжи!

– Пожалуй, ты платишь за этого наложника слишком уж дорого! – удивился Кутайба. – Неужто Эрос пронзил твое сердце? Я-то думал, ты любитель женских прелестей. Вдобавок ты ведь не столь давно играл свадьбу!

– Мне не нужен любовник, – с достоинством проговорил Фаний. – Спасите меня, боги, от мужских ласк! И я в самом деле обожаю свою милую женушку. Но вот в чем беда: я бесплоден, а мы страстно хотим ребенка. Дети скрепляют брачный союз, это всем известно! А главное, ребенок – лучшее развлечение для женщин. Я не хочу, чтобы моя дорогая Алфия томилась и скучала в нашем прекрасном, осеняемом тремя серебристыми оливами доме близ Пирейских ворот, что между Пниксом и Мусейоном в Афинах. Поэтому я решил сделать все, чтобы она забеременела. Я бывал по своим торговым делам в Спарте и знаю, что там существует такой обычай: если супруг не может дать жене ребенка или если он собой нехорош, а желает иметь красивое потомство, он ищет самого приглядного раба и приводит его на ложе к своей жене. Потом он следит за их совокуплением столько ночей, сколько нужно, чтобы супруга его зачала. Убедившись, что жена понесла, он убивает раба, чтобы утешить тех демонов ревности, которые за это время его измучили. Ну а после этого с облегчением забывает о случившемся, вместе с женой радостно ожидая прибавления семейства, и потом любит ребенка как родного. В тех краях, говорю вам, такие вещи случаются довольно часто. И я решил перенять этот обычай.

– То есть ты выкупишь жизнь Орестеса, чтобы потом убить его?! – плача, закричала Доркион, но осеклась, услышав страдальческий шепот отца:

– Молчи! Заклинаю тебя всеми богами, молчи!..

Однако Фаний все же услышал ее и живо обернулся:

– А разве лучше, чтобы он погиб сейчас, раздавленный похотью этих неутомимых мужчин?! Вряд ли он останется жив после их ласк. Подобное вынесет лишь ко всему привычный потаскун – из тех, кто назначает за себя высокую цену на афинском Керамике или успешно соперничает с гетерами в Коринфе! Этот же юный, неопытный красавчик умрет в мучениях… А вот при мне он поживет еще месяц, а то и дольше, сколько будет необходимо, чтобы исполнить свое дело. Проживет он в довольстве и холе, при этом будет всласть обладать прекрасной, благородной женщиной, заронит семя в ее нежное лоно, а потом однажды легко умрет, не испытав ни мгновения боли. Это завидная участь, поверь мне. Конечно, мы можем спросить самого юношу… Как его там, Орестеса… Ну вот скажи, Орестес, чего ты хочешь: стоять тут, униженным, на карачках, испытывая весь ужас насилия, пока не изойдешь криками от боли и не испустишь дух, – или поехать со мной в Афины?

– Дай мне броситься в море и утонуть! – закричал Орестес.

– У тебя была бы такая возможность, – вздохнул Фаний, – если бы ты послушался этой девушки и ее отца. Но ты упустил время. Так что же выбираешь теперь?

– Говори скорей, проклятый мальчишка, – взрычал Терон, – мое терпение на исходе! – И он почти вплотную прижался обнаженными чреслами к Орестесу.

– Я пойду с Фанием! – забился, закричал Орестес. – Отпусти меня! Отпусти, проклятущий кинед![9]9
  Так называли тех мужчин, которые предпочитали однополую любовь.


[Закрыть]

– За тебя дают слишком хорошую цену, не то я расквитался бы за это оскорбление! – проворчал Терон, пинком отправляя Орестеса к его новому хозяину.

Фаний помог юноше подняться и увел его вниз, в трюм.

Доркион провожала Орестеса испуганными глазами, но он даже не оглянулся: потащился вниз, повесив голову, понурив плечи, едва передвигая ноги от стыда и страха.

А Доркион тихо заплакала, прижав руки к сердцу и пытаясь задавить маленькую злобную змейку, которая там поселилась, взявшись неведомо откуда, и беспрестанно жалила ее так больно, что девушка едва сдерживала стон. Доркион еще не знала, что змейка эта звалась ревностью, но чувствовала, что ей было бы куда легче перенести разлуку с Орестесом, и даже его гибель в волнах, и даже жестокое насилие, которое готовы были над ним учинить изголодавшиеся мореходы, чем мысль о том, что он взойдет на ложе какой-то незнакомой женщины, чтобы обладать ею, как хотел обладать Доркион, и будет смотреть на эту женщину с тем же мучительным и жадным выражением, с каким смотрел на Доркион!

– Не плачь, дитя мое, – тихо сказал Леодор. Он пошарил рядом с собой, нашел большую мягкую лепешку, завернутую в чистый лоскут холста, небольшую деревянную выдолбленную флягу с водой и подал все это дочери. – Поешь!

Доркион ничего не ела с самого утра и сейчас ощутила такой голод, что готова была глотать эту черствую лепешку не жуя. Тесто оказалось пресным и невкусным, однако слезы щедро подсаливали его, и Доркион ела с жадностью.

– А ты? – всхлипнула она, отпив воды и спохватившись, что отец не взял ни кусочка.

– Доедай, я уже не чувствую голода, – слабо махнул он рукой. – Скажи, о чем ты так горько плачешь?

– Мне жаль Орестеса, ведь он пострадал из-за меня, – снова всхлипнула Доркион, слегка покривив душой. – И мне жаль тебя, потому что ты так тяжело ранен!

– О бедная моя, глупенькая девочка, – пробормотал Леодор. – Ты плачешь о мужчинах, которые сами сделали свой выбор… Но ты должна оплакивать себя, только себя!

– Почему? – непонимающе взглянула на него Доркион.

Леодор некоторое время лежал молча и неподвижно, потом заговорил:

– Во время своих странствий я встречал много разных людей. Среди них был один певец, который знал от слова до слова великого Гомера и часто пел нам о том, как Парис, любимец Афродиты, пленил сердце прекрасной Елены, как величавые корабли ахеян[10]10
  Одно из древних названий греков.


[Закрыть] стаями неслись под стены Илиона, как погиб благородный Гектор, а потом пал непобедимый Ахиллес, как Одиссеевой хитростью была взята Троя и от нее не осталось даже камня… Много строк, пропетых тем человеком, теснилось некогда в моей памяти, но сейчас забылись все они – остались только те слова, которые сказал Гектор своей жене Андромахе, отправляясь на смертельный поединок с Ахиллесом. Вот что он произнес:

 
Твердо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью и сердцем:
Настанет некогда день, и погибнет священная Троя,
С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.
Но не столько меня сокрушает грядущее горе Трои,
 
 
Приама родителя, матери дряхлой, Гекубы,
Горе, тех братьев возлюбленных, юношей многих и храбрых,
Кои полягут во прах под руками врагов разъяренных,
Сколько твое, о супруга! Тебя меднолатный ахеец,
Слезы лиющую, в плен повлечет и похитит свободу!
И, невольница, в Аргосе будешь ты ткать чужеземке,
Воду носить от ключей Мессеиса иль Гиперея,
С ропотом горьким в душе; но заставит жестокая нужда!
Льющую слезы тебя кто-нибудь там увидит и скажет:
Гектора это жена, превышавшего храбростью в битвах
Всех конеборцев троян, как сражалися вкруг Илиона!
Скажет – и в сердце твоем возбудит он новую горечь:
Вспомнишь ты мужа, который тебя защитил бы от рабства!
Но да погибну и буду засыпан я перстью земною
Прежде, чем плен твой увижу и жалобный вопль твой услышу…[11]11
  Перевод Н. И. Гнедича.


[Закрыть]
 

– Зачем ты говоришь мне это, отец? – испуганно спросила Доркион.

– Затем, что не в добрый час связал я Кутайбу клятвой привезти тебя с Икарии! И только теперь это понял… Слишком я слаб, чтобы защитить тебя от этих скотов, и вся надежда теперь на побратима и на то, что покину я сей мир прежде, чем увижу твои мучения, – прошептал Леодор побелевшими губами, и глаза его были полны ужаса.

Доркион повернулась и увидела, что взгляд отца устремлен на Кутайбу и Терона, которые, стоя неподалеку, яростно спорили о чем-то.

Вдруг молодой мореход презрительно махнул рукой и направился к Леодору.

Доркион подползла ближе к отцу и прижалась к нему.

Терон остановился. Снизу его исчерченное шрамами лицо казалось еще более уродливым и страшным, и у Доркион вдруг мелькнула мысль: а каким он был раньше, этот совсем еще юный человек, – до того, как меч или нож врага оставил эти ужасные отметины на его лице? Был ли красивее и добрее? Может статься, уродство лица изуродовало и его душу?

– Леодор, ты знаешь, что мы исполнили твое желание, когда, в обход привычных путей, свернули на Икарию, чтобы забрать твою дочь. И вот она здесь. Но ты ведь также знаешь, что именно из-за этого захода на Икарию мы попались на глаза пиратам. Многие наши люди тогда погибли. Кое-кто ранен. Мы думаем, что наша преданность тебе должна быть вознаграждена!

– Ты забываешь, что я тоже был ранен в той схватке и что именно я сразил капитана пиратов! – запальчиво начал было Леодор, но тут же тон его смягчился, сделался заискивающим: – Хорошо, хорошо, ты, конечно, прав, Терон! Преданность и отвага требуют награды. Моя добыча в этом путешествии очень велика. Возьмите половину всего, что принадлежит мне. Нам с дочерью хватит того, что останется.

– Ты забываешь, Леодор, что ты сейчас не в силах нам противостоять, даже если мы захотим забрать у тебя не половину добычи, а всю, – хмуро сказал Терон. – Однако твое имущество нам не нужно. Благодаря щедрости Фания у нас и своего прибавилось! Но никакие деньги не утолят нашего голода. Мы не желаем ждать до Афин! Нам нужна женщина… сегодня, сейчас! Ты должен отдать нам свою дочь.

Леодор побагровел; казалось, возмущение придало ему силы. Он приподнялся на локтях, с ненавистью глядя на Терона, как вдруг лицо его поблекло, и побелевшими губами он смог только прошептать:

– Кутайба! Твоя клятва!

Потом он рухнул навзничь, содрогнулся… кровь хлынула у него изо рта, и Доркион поняла, что утратила отца, едва успев найти его.

Она была слишком потрясена, чтобы рыдать, просто сжалась в комочек у его тела, вся дрожа, и с надеждой уставилась на Кутайбу.

Тот подошел, склонился над Леодором и мягким движением ладони закрыл ему глаза. Твердые губы его дрогнули, он прошептал что-то на непонятном Доркион наречии – может быть, это был его родной язык, тот самый, на котором слово «лаис» значило «львица»…

Потом сарацин пошарил в своем широком поясе и вынул оттуда несколько медных монеток – в обол каждая. Осторожно положил две на бледные веки Леодора и сказал – уже по-эллински:

– Передай это перевозчику… Но не спеши, подожди еще немного!

Тяжело вздохнул – и обернулся к Терону, за спиной которого настороженно собрались моряки.

– Друзья, – молвил Кутайба, – вы знаете, что мы с Леодором не раз спасали друг друга от смерти, что мы побратались, и я дал ему слово беречь его дочь как собственную жизнь. Однако разве я берег свою жизнь в бою или в шторм? Да или нет?

– Нет, – отозвались мореходы угрюмо.

– Разве я не был готов в любую минуту пожертвовать ею ради вас? Так или нет?

– Так…

– Вот и сейчас я готов отдать ради вас свою жизнь! Сердце мое рвется на части: я не могу нарушить клятву, данную побратиму, – и не могу оскорбить вас, друзья. Поэтому прости, Доркион, – обернулся он к девушке. – Предоставляю тебя своей собственной судьбе. Если богам будет угодно, они защитят тебя.

Кутайба выхватил кинжал и приставил его к горлу:

– Терон и вы все, делайте с ней что хотите, но если вы убьете ее, наши с Леодором тени не дадут вам покоя, пока не утащат в самые страшные бездны Аида! Побратим, я иду за тобой!

С этими словами он чиркнул себя лезвием по горлу и повалился на палубу, заливаясь кровью.

Ладонь его разжалась, и две медные монетки выкатились из нее. Два обола… Кутайба заранее приготовил свою плату перевозчику!

Доркион закрыла ему глаза, подобрала монетки и положила их на еще теплые веки.

А потом села, обхватив руками колени, и, покорно склонив голову, стала ждать, когда свершится ее судьба.