Текст книги "Магический перстень Веры Холодной"

– Вообразите, – кивнул ее собеседник. – Но все же – как вы меня нашли? Как догадались, куда именно идти?

– Это было довольно рискованное предположение, – скромно (на самом деле ужасно собой гордясь), сказала Алёна. – Самое простое было догадаться про место. Про Лонжероновскую. Рудько спросил вас: «Ты уже на Лонжероновской?» Значит, вы здесь или живете, или здесь ваш офис. Потом он обмолвился о том, что лицензия у вас, считай, в кармане, если он кого-то найдет, пробубнил про какие-то улики, которые вы ему добудете, и про цацку, и про подозреваемого… Я сразу вспомнила, как в каком-то романе Чейза частный детектив все время опасался, что у него лицензию отберут, ну и помогал местной полиции чем мог, а все лавры ей доставались.

– Да, у нас почти как у них, это точно, – кивнул мужчина. – Те же проблемы. А в логическом мышлении вам не откажешь! Но как вы меня вообще узнали? Вы на меня сейчас посмотрели без всякого удивления.

– Да я вас еще вчера в аэропорту приметила, – простодушно призналась Алёна. – Вы сказали: «Такси заказано», помните? А вы кто? Таксист? Или все же вот это, – она кивком указала на вывеску, – а таксист по совместительству?

– По совместительству, – улыбнулся он, – а вы внимательны. Я ведь вас тоже именно там заприметил. В аэропорту я был по одному дельцу…

– А по другому дельцу созерцали сегодня какую-то урну на Софиевской, – с невинным видом пробормотала Алёна. – Я у вас спрашивала, как пройти к картинной галерее… а потом вы увидели, как меня под белы рученьки втащили в проходную, да?

– Точно! И сразу понял, что Рудько готов натворить глупостей. Я хотел сразу вас отбить, но меня бы не пустили в музей в том моем прикиде, еще и самого упекли бы в каталажку, там на редкость дурковатый дежурный сегодня на проходной, а свой мобильный я забыл, пришлось срочно возвращаться и звонить отсюда. – Он кивнул на вывеску. – Поэтому вам успели нервишки помотать. Кстати, извините, что я вас не приглашаю, у меня в офисе ремонт. Может быть, в кафе заглянем? Хоть познакомимся…

– Зато я знаю, что вас зовут Арик, – сказала Алёна. – Рудько все время твердил: Арик то, Арик се… Это что же значит – Артур? Э‑э… Арчибальд? Или, извините, Архип?

– Господи помилуй! – вскричал он. – Всего-навсего Арнольд.

– Всего-навсего! Это называется – ничего себе! А меня зовут всего-навсего Елена. Или чаще Алёна, кому как больше нравится.

– Алёна… Алёна Дмитриева? Так?

Наша героиня не без изумления хлопнула ресницами и сказала насмешливо:

– Только не говорите мне, что вы читаете дамские детективы!

– Не скажу, – как бы даже испуганно выставил ладонь вперед Арнольд. – Просто я вчера встречал в аэропорту одну знакомую, которая сообщила, что летела в одном самолете с писательницей Алёной Дмитриевой. Сказала, что вы очень быстро пишете, что ваша главная героиня – это как бы ваше второе «я» со всеми вашими приключениями, как любовными, так и прочими. И она вашу внешность так подробно описала, что я сразу узнал особу, которую отказался подвезти… Кстати, извините за это. В аэропорту очень строгие порядки: таксисты не отбивают клиентуру у извозчиков, ну а те не лезут к людям, у которых заказано такси. Если паритет нарушается, вполне может случиться немалый мордобой. А мне было очень важно эту даму встретить и доставить вовремя, а также в целости и сохранности.

– Это ваша жена? – спросила Алёна, изо всех сил стараясь, чтобы в голосе не прозвучало даже самое малое подобие интереса.

– Нет, – равнодушно сказал Арнольд. – Я просто ее встретил и отвез, куда ей было нужно. Иногда я исполняю такие приватные поручения. И машина с шашечками для этого весьма удобна. Мне дает ее один знакомый. А теперь все же заглянем в кафе?

– Берегись! – вдруг раздался крик.

* * *

Светлейшая княгиня Елизавета Ксаверьевна Воронцова, супруга наместника Кавказа, пребывала в истинной ярости. Ее единственный, любимый сын совершенно потерял голову, и из-за кого?! Добро бы из-за юной красавицы, а то ведь от весьма немолодой особы. Она старше князя Семена на пять лет, про ее репутацию и сказать страшно… и при этом она сумела совершенно поработить его! Он вознамерился жениться на вдове! На женщине с прошлым! На Марии Столыпиной! Он, о котором мечтали лучшие невесты России! И стоило матери заикнуться о том, что родители запрещают ему видеться с «этой особой», как он воспротивился, и не просто решительно – воинственно! Он пригрозил порвать всякую связь с родителями, если они посмеют третировать его обожаемую Мари. И Елизавета Ксаверьевна обнаружила, что может вообще потерять сына.

Он всегда был «ее мальчиком»… даже когда рисковал жизнью в стычках с горцами на Кавказе, когда рос в чинах и получал награды. Он в глубине души оставался робким ребенком, для которого главная женщина на всем свете – мать.

И теперь… теперь он пал жертвой страсти к другой!

А мать-то думала, что сын ее равнодушен к искушениям плоти!

Она ошибалась, как ошибается всякая мать, когда речь идет о ее ребенке, которого ей хочется всегда считать ребенком.

Ну в кого, в кого Семену было уродиться равнодушным к этим самым плотским радостям? Ведь Елизавета Ксаверьевна наделила сына той же глубокой чувственностью, которой обладала и сама, только она этой чувственностью блистала, а Семен стыдился ее, таил, чтобы матушка не бранила, чтобы отец не пенял… но Мари стала именно тем волшебным ключиком, который открыл для него ларец неисчислимых, незнакомых прежде наслаждений.

Он никак не мог забыть того вечера, когда Мари пригласила его на ужин. Сейчас казалось даже странным, неправдоподобным вспоминать, что он приехал с настроением убедить ее на время расстаться, чтобы успокоить матушку, выждать время… Но стоило ему увидеть Мари, одетую в алое платье, стоило ее тонким пальцам оказаться в его руке, как ужин был забыт. Он так сжал ее руки, что она вскрикнула от боли: тяжелый перстень с невзрачным серым камнем вдавился в кожу. Семен покрыл пальцы поцелуями – и уже не смог оторваться от благоухающей кожи, от нежных рук, от обнаженных плеч и от груди, которая ослепительно сияла белизной над алым шелком платья. Какой там ужин!.. Она стала его пьянящим вином, его ненасыщающей пищей!

Князь Семен вошел в столыпинский дом другом – а вышел любовником, вышел счастливейшим человеком на свете, и теперь никакая сила не могла бы его остановить в стремлении сделать Мари своей не только на тайном ложе страсти, но перед Богом и людьми.

Дожив до двадцати шести лет девственником-неудачником, князь Семен рухнул в бездну такого счастья, о котором не мог прежде даже подозревать. Он чувствовал себя любимым, он сам любил, он верил каждому слову Мари и обожал ее сына – ну, Булька и в самом деле был чудным ребенком. Он искренне полюбил Семена Михайловича, а Мари… Мари была бесконечно благодарна князю за те возможности возрождения, которые он перед ней открывал. И она совершенно не собиралась сдаваться, отступать в сторону, уходить с арены и утрачивать хоть гран того влияния, которое имела на Семена. От этого человека зависело будущее ее сына и ее самой, поэтому Мари знала, что будет сражаться всеми доступными ей средствами.

Конечно, Елизавета Ксаверьевна тоже не собиралась сдаваться. У нее были свои, далеко идущие планы относительно будущего сына. Она решила запугать Мари, явившись к ней во всем блеске своего богатства и титула светлейшей княгини, пригрозить, если надо… она была готова даже кинуться в ноги императору и устроить публичный скандал! Именно этим она и собиралась припугнуть Мари, не сомневаясь: государева семья не простит Столыпиной, если по ее милости выплывут на свет божий и станут предметом сплетен некоторые давно минувшие события вроде начатков любовного образования цесаревича Александра Николаевича.

Словом, неведомо каких безумств наворотила бы Елизавета Ксаверьевна в порыве святой материнской любви, однако нашла коса на камень, нашла – да и сломалась!

Не то чтобы Мари была так уж сильно начитанна и прекрасно знала современную литературу, все же она слышала имя Пушкина, читала его стихи, кое-что знала о его проказах и шалостях, о его любовницах и незаконных детях… знала и о тех слухах, которые ходили относительно рождения Софьи, сестры Семена Воронцова… не то отцом ее был Александр Раевский, не то, вполне возможно, и сам Александр Сергеевич Пушкин, но только не князь Михаил Семенович!

То есть у строгой светской дамы, в которую теперь превратилась Елизавета Ксаверьевна, рыльце на самом деле было очень сильно в пушку! И поэтому, когда светлейшая княгиня явилась обличать неугодную невестку, Мари совершенно спокойно выслушала обвинения – и вернула их ей…

Та бледная, угрюмая, кусающая губы дама, которая уходила из дома Мари Столыпиной, была совершенно не похожа на ту, которая в этот дом входила.

Спустя час Мари получила с нарочным письмо от своего поклонника, любовника и жениха Семена Воронцова. «Они согласны! Венчание завтра!» – вот все, что написал лаконичный Семен.

Впрочем, Мари ждала-таки какой-то пакости от Елизаветы Ксаверьевны – и не зря.

Князь и княгиня Воронцовы на венчание единственного сына не явились.

«Ну, – рассудила Мари, – Бог им судья!»

И незаметно коснулась среднего пальца правой руки, на котором горбился обтянутый белой атласной перчаткой грубый массивный перстень. Конечно, он выглядел чужеродным на фоне свадебного наряда и прочих изысканных драгоценностей невесты, но Мари это было совершенно безразлично!

* * *

– Берегись!

Алёна в изумлении вскинула глаза, но Арнольд вдруг схватил ее и рванул в сторону с такой силой, что она не упала только чудом. Алёна вцепилась в него обеими руками, уткнулась носом в щеку, на миг приятно поразившись ее мягкости и благоуханию… где-то рядом оказались его губы, слегка коснулись ее губ и прошептали:

– Все в порядке, не бойся.

– Я не боюсь… – прошептала Алёна в его губы, едва ли соображая, что говорит. Это был не поцелуй, это была мимолетная ласка, но сердце дрогнуло… Она в смущении попыталась отстраниться.

Показалось или Арнольд не слишком охотно разжал руки?

Алёна выпрямилась, огляделась. Арнольд хищно рыскал глазами по улице. Кругом раздавались возмущенные крики:

– Да он шмурдяка́[10]10
  Шмурдяк – бормотуха, дешевое крепленое вино, «коктейль» из всего, что под руку попадется, непотребное пойло.


[Закрыть] прокислого опился, шё ли?!

– Байкер шизанутый!

– А шёб тот мотоцикель ему в тухес, да с не выключенным мотором!

– Вот уже эти писюки-недоростки получили в руки технику! Я бы им все поотрывал, что промеж ног, да вместе с теми же ж ногами!

Оказывается, рядом уже собралась небольшая толпишка сочувствующих. Лица плыли перед Алёной из стороны в сторону, размазывались, то выступали, то скрывались в каком-то полумраке. Эй, она что, снова на грани обморока?!

Алёна тряхнула головой, пытаясь прийти в себя, и вдруг одно лицо выступило из расплывчатой мглы – чем-то знакомое, толстощекое… да это же Жора-Жёра с Привоза, тот продавец, у которого она купила клубнику – то есть не клубнику, а сущий дрэк!

Алёна моргнула… лицо исчезло. Показалось, что ли?

– А вы, мужчина, молодцы, как проворно отскокнули! Не то и вас, и даму вашу он бы в картину Малевича превратил, и это как пить дать! – пронзительно выкрикнул кто-то.

– Ну, у Малевича все же «Черный квадрат», – сказал Арнольд очень серьезно. – Строгая геометрическая фигура. А от нас могла бы остаться весьма бесформенная красная мазня.

Алёна покачнулась – и тотчас снова оказалась в объятиях Арнольда.

– Извините! – покаянно шепнул он. – Язык мой – враг мой. Но я в самом деле перепугался этого придурка.

– А что это было? – спросила Алёна. – Я ведь ничего не успела увидеть.

– Вот ведь как бывает! – запричитала какая-то женщина. – Попала бы прямиком на тот свет, даже не поняв, что ее убило!

И чувствительная одесситка зашлась в рыданиях, словно уже провожала писательницу Алёну Дмитриеву в последний путь.

– Да все в порядке, – крикнул Арнольд. – Ну, не справился парень с управлением, ну, бывает… Не пугайте даму, пожалуйста. Давайте мы с ней лучше уже пойдем потихонечку.

– Не справился с управлением? – раздался рядом скептический голос. – А мне показалось, он просто виртуоз, этот байкер. Он точно метил в вас! И если не врезался, то лишь потому, что у вас какая-то неправдоподобно быстрая реакция. Вы так лихо отскочили, словно заранее знали, что он на вас наедет!

– Ага, – буркнул Арнольд. – Получил за неделю уведомление в письменном виде. На самом деле я когда-то закончил цирковое училище. Очень полезное образование, как не единожды выяснялось! Пойдемте, Алёна, вы ужасно бледная. Давайте все же зайдем куда-нибудь, вам чай или кофе совсем не повредят, а может быть, и хороший коньячок.

– Нет-нет, – пробормотала Алёна, – я просто хочу полежать, я в гостиницу хочу…

– Я вас провожу, – понимающе сказал Арнольд. – Пойдемте. Или такси взять?

– Да ну, я лучше подышу свежим воздухом, – сказала Алёна, чуть стыдясь своей слабости. – Какой-то день сегодня… приключенческий. То приняли меня за преступницу, хотя я думала всего-навсего в музей попасть, то байкер взбесился и решил превратить меня в граффити на стене…

– Ну, насчет байкера можете быть спокойны, – перебил Арнольд. – Это не ваше приключение, а скорее мое.

– Ваше?

– Ну да.

– То есть он на вас покушался, что ли?! Значит, правильно тот человек сказал: «Он точно метил в вас! И если не врезался, то лишь потому, что у вас какая-то неправдоподобно быстрая реакция».

– А почему нет? Вы думаете, на детективов покушаются только в романах Чейза? В реальной жизни такое тоже бывает. И даже не так редко, как хотелось бы.

– Конечно, я знаю, но этот байкер… если вы так уверены… вы хотите сказать, что он уже пытался раньше?

– Именно это я и хочу сказать, – усмехнулся Арнольд.

– Но вы… а почему вы не заявили в милицию?!

– Заявил, – вздохнул Арнольд. – Первый раз заявил. Но у меня не было свидетелей, это раз, а во‑вторых, этот тип сумел состряпать алиби.

– А в общем-то, это не очень трудно, – сказала Алёна самым невинным голосом. – Видимо, нашлась добрая женщина, которая подтвердила, что он провел с ней ночь? Или день? Или именно этот час?

– Э‑э… – озадаченно промямлил Арнольд, – а вы откуда знаете?!

– Я догадливая, – ласково пояснила Алёна. – Это ведь очень расхожее алиби, верно?

– Слушайте, вы что, на меня сердитесь?! – вдруг вскричал Арнольд. – А вас… о черт, я и не подумал… я вас подставил, что ли?! Может быть, вы, не дай бог, замужем, и если это дойдет до вашего мужа…

Он сокрушенно умолк и даже зажмурился от ужаса.

«Вы, не дай бог, замужем…» Хм… интересная обмолвка…

И очень приятная, да?

– Я ничуточки даже не замужем, – сказала Алёна небрежно. – Так что с моим реноме все в порядке. Но погодите. Я не сразу сообразила: если вы узнали байкера, если заявили на него в милицию, получается, вы с ним знакомы? В смысле, знаете, кто это? Имя его и все такое?

– Конечно, знаю!

– И вам известно, почему он на вас пытался наехать?

– Разумеется, известно! Потому что я наехал на него. В переносном смысле, конечно. Он по моей вине однажды очень много потерял, поэтому и пытался меня сбить в прошлый раз. Это была попытка отомстить. Сегодня он решил предупредить события.

– То есть вы для него опасны, я так понимаю?

– Совершенно правильно.

– А скажите… – Алёна на мгновение задумалась, потом выпалила: – Это, часом, не имеет отношения к сегодняшнему происшествию в Художественном музее? И не против ли этого человека вы должны представить какие-то улики Рудько в обмен на лицензию?

– Вы просто потрясающе догадливы, – лукаво покосился на нее Арнольд. – И ужасно прямолинейны. Любите называть вещи своими именами, да?

– Ну, – Алёна пожала плечами, – надеюсь, вы не обиделись? А что вообще украли из музея? Какую «цацку», как говорил Рудько? Имелся в виду какой-то музейный экспонат?

– Да не вполне музейный. – Арнольд осторожно придержал Алёну за локоть, внимательно оглядел Гаванную улицу, до которой они как раз дошли, и лишь потом начал переходить ее.

– Так вот насчет «цацки», – продолжил он. – Это экспонат не столько музейный, сколько выставочный. В музее готовилась выставка экспонатов одесских коллекционеров. Ничего особенно ценного, так, сокровища местного значения, зачастую имеющие ценность лишь для их владельцев, но все равно – интересные. «Золотой мусор Одессы» – так решили ее назвать. Каждый хозяин, естественно, преувеличивал ценность своей коллекции. У многих экспонатов есть своя история, и один Бог знает, что там правда, а что – выдумка. Вчера вещи приняли, а сегодня утром выяснилось, что один из экспонатов – по преданию, перстень одесского диктатора Гришина-Алмазова, – оказался подмененным. Вчера был золотой перстень с андалузитом, вернее, с его разновидностью – хиастолитом, – а сегодня – примитивная подделка. Вчера его принимала сама директриса, сегодня она вообще ничего понять не может и рвет на себе парик.

Ничего себе, цацка… Историческая ценность!

– И вы знаете, кто это сделал? – возбужденно спросила Алёна. – Кто подменил? Этот самый байкер?

– Похоже на то. У него была такая возможность. Он оказался в музее как раз во время приема и описи экспонатов некоего Юлия Матвеевича Батмана. Это мой добрый приятель, мелкий коллекционер, который цену этому перстню и знать не знал, думал, это просто симпатичная вещица без роду без племени. Я проследил историю перстня, я рассказал Батману, какой ценностью он владеет, я уговорил его выставить украшение в музее, и вот…

– Получается, этот байкер тоже знал истинную историю перстня, – перебила Алёна. – Откуда? Он тоже коллекционер?

– Он коллекционер денег, – буркнул Арнольд.

– Привет, Арик! – вдруг раздался веселый голос, и дорогу пересек очень складный парень среднего роста в белой майке и джинсах, таких узких, что, чудилось, они приросли к его сильным, чуть кривоватым ногам. – Как оно ничего?

– И вам таке ж, – ответил Арнольд с улыбкой. – Знакомьтесь, Алёна, это Роман, спасатель с Лонжероновского пляжа. А это Алёна Дмитриева, писательница из Москвы.

– Из Нижнего Горького, – поправила Алёна несколько строптиво: столицу нашей Родины она терпеть не могла.

– Вау! – восхищенно сказал Роман, устремляя на Алёну взгляд своих темных, почти черных, как спелые сливы, итальянских, а может, греческих или еврейских, но не исключено, что турецких, словом, черноморских, одесских очей. – Да уж, кому мама – Одесса, а кому – Волга… Но до чего же красивые у Волги-мамы дочки-писательницы!

– Ну, – не осталась Алёна в долгу, посылая Ромке один из тех взглядов, на которые была большая мастерица: обещающих много и не обещающих ничего, зовущих и отвергающих, исполненных искренних чувств и в то же время сверкающих фальшью… надо иметь в виду, что наша героиня была величайшей кокеткой! – Ну, одесские спасатели тоже ничего себе! А также частные детективы.

– Ого! – насторожился Роман. – Ты ей сказал?!

– Пришлось, – развел руками Арнольд. – Деваться было просто некуда.

– Он тоже оказался спасателем, – улыбнулась Алёна. – Вернее, спасителем. Моим. Причем два раза подряд. О, да мы пришли!

Они пересекли Дерибасовскую и стояли у забора стройки напротив крыльца гостиницы. Отбойные молотки уже не грохотали так устрашающе, как вчера, но что-то железное все же ковали.

– Интересно, что это они так старательно реставрируют? – спросила Алёна. – Вы одесситы, вы знаете?

Арнольд кивнул:

– Гостиница «Новая Московская», декоративный модерн начала XIX века. Судя по всему, конца-краю этой реставрации не видать.

– На ночь-то они прекращают этот кошмар? – с ужасом спросил Роман.

– Да как вам сказать, бывает, – усмехнулась Алёна. – Но иногда приходится куда-нибудь сбегать на ночь. Вчера, к примеру, мне удалось переночевать в другом номере, окнами на противоположную сторону.

– А куда вы намерены сбежать сегодня? – спросил Роман. – А то, если вам некуда, мы с Ариком… правда, Арик?..

Арнольд кивнул, но как-то нерешительно и ничего не сказал. Это на миг укололо Алёну. Она собиралась сказать, что пойдет танцевать аргентинское танго в ресторане «Папа Коста», но вместо этого задрала нос и проговорила довольно прохладно:

– Вечер у меня занят, спасибо.

Она ждала, что Арнольд попросит ее телефон… Но не дождалась. В самом деле, с чего ему было просить ее номер?!

А может быть, он просто постеснялся сделать это при Романе?

Например, Роман знаком с его женой и знает, что она не одобряет, когда муж берет телефоны у всяких встречных-поперечных спасенных им женщин!

На самом деле причин могло быть много. Но самой правдоподобной – и самой неприятной – было то, что Арнольду просто не хочется больше встречаться с Алёной.

Ну, вырвал ее из лап милиции. Ну и что?

«Да и в самом деле! Подумаешь! – подумала Алёна, холодно кивая на прощание обоим мужчинам и открывая своим ключом дверь в гостиницу. – Не очень-то и хотелось! Что такое мимолетное знакомство по сравнению с милонгой?!»

* * *

Старожилы говорили: «Если вы думаете, что Вавилонское столпотворение произошло в каком-то Вавилоне, вы таки ошиблись. Оно происходит сейчас – в Одессе!»

В восемнадцатом-девятнадцатом годах власть в городе менялась быстрей, чем некто Казанова менял свои перчатки и своих женщин. Советы, белогвардейская Добровольческая армия, петлюровцы, интервенты кромсали город, как именинный пирог, – чтобы всем досталось хоть по кусочку. Иной раз жители одной и той же улицы не знали, при какой власти живут: «Чи флажки красные казать, чи белые, чи жовто-блакитные, чи якись зеленые…»

Киногруппа Харитонова приехала в Одессу еще при красных, жилось в это время более чем страшновато, и все, и актеры, и режиссеры, не скрывали радости, когда красных наконец-то вышибли вон.

В городе худо-бедно закрепились части Добрармии Деникина. Скоро в одесский порт вошли корабли Антанты с солдатами Иностранного легиона, сенегальскими стрелками и морской пехотой.

Однако до спокойствия было еще далеко, потому что совершенно распоясались уголовники. Поставил Одессу вверх ногами (а многие выражались проще и точней – раком) знаменитый вор и убийца, бывший каторжник Миша Япончик. Собственно, по метрикам он звался Моисеем Вольфовичем Винницким. В Япончика его перекрестили за узкие глаза, ну а Мишей он сам себя назвал.

Более жестокого и дерзкого типа свет не видывал. Вот, например, как его банда взяла румынский игорный клуб, где за вечер проворачивались огромные деньги.

Бандиты надели матросскую форму – ее Япончику дал знакомый анархист, который имел доступ на вещевой склад Черноморского флота. На бандитах были бескозырки с тщательно сработанными надписями «Ростислав» и «Алмаз» на ленточках. При виде этих слов и добропорядочные граждане, и самые отпетые «элементы», и всякая «контрреволюционная сволочь» – все дружно поднимали руки вверх. Так назывались самые что ни на есть «идейные», преданные революции корабли!

И вот Мишины «матросы» ворвались в клуб в самый разгар игры и – «Именем революции!» – забрали сто тысяч рублей, которые стояли на кону, а после этого отняли у посетителей драгоценностей и денег еще на двести тысяч. С женщин срывали бриллиантовые украшения и прятали их в голенища сапог. Не обошлось и без кровопролития: не для всех имя революции было свято, а скорее, наоборот. Ну и с трудом выигранными денежками расставаться не хотелось, что вполне понятно. Да вот только Миша Япончик понимать этого совершенно не хотел. Оттого и выволакивали потом из клуба за ноги проигравших свои жизни покойничков. После этого в Одессе даже песенка появилась:

 
«Ростислав» и «Алмаз» – за республику,
Наш девиз боевой – резать публику!
 

Правда, публику по большей части не резали, а расстреливали из маузеров, но что в лоб, как говорится, что по лбу – все едино.

После этого случая Мишу стали называть не только королем Молдаванки, но и вообще королем налетчиков. Но он хотел большего. Он хотел зваться королем всей Одессы-мамы, и не просто зваться, но быть им. Он хотел, чтобы любая официальная власть – красная, белая, зеленая, да хоть серо-буро-малиновая! – боялась его и считалась с ним.

С красными это удавалось. Даже самые преданные революционной дисциплине комиссары не могли отмахнуться от двух бесспорных фактов: Миша, даже если и не мог похвастаться истинно пролетарским происхождением, но все же родился в семье еврейского мещанина на улице Запорожской, что на Молдаванке, а не на какой-нибудь там буржуйской Ришельевской. Это раз. А во‑вторых, он происходил из угнетенного национального меньшинства. Меньшинство в революционные годы весьма активно брало реванш, ну а Миша хуже, что ли?! Кроме того, Миша мог похвастаться «боевым революционным прошлым», и это было отнюдь не вранье! Еще в юности он водился с эсерами, которым вечно не хватало денег на террористические акты, а потому они весьма приветствовали эксы – то есть экспроприацию экспроприаторов, а проще говоря – грабеж. Грабить предпочитали по-крупному, например денежные экспедиции, но не брезговали и мелочами. Тут особенно полезен оказался Миша, на след которого в это время встала одесская полиция. Революционеры заключили с ним полюбовное соглашение: они избавляют его от слежки, прикончив полицмейстера Молдаванки Кожухаря, молодого, красивого и ретивого служаку, который уже замышлял Мишин арест. А Миша в обмен сдает им две трети того, что награбил, «взяв на гоп-стоп» мучную лавку Ланцберга на Балтской дороге и квартиру богатого ювелира Ландера.

Миша счел сделку выгодной, но поставил одно условие: Кожухарь будет убит им самим.

Полицмейстер был не только красив, но и щеголеват. Он не терпел ни пылинки на мундире и нечищеных сапог. Ходили слухи, что его любовницей была ну очень, ну очень знатная дама… настолько знатная, что в эту связь почти никто не верил, тем паче, что она была уже весьма немолодой, хоть и оставалась красавицей… а между тем это была истинная правда, и ради своей прекрасной и высокопоставленной возлюбленной молодой полицмейстер был на все готов, а не только ходить франтом. Чистил сапоги Кожухарь у одного и того же мальчишки-чистильщика на углу Степовой и Дальницкой улиц. И вот однажды мальчишка исчез, а вместо него уселся переодетый Миша. Как только Кожухарь поставил ногу на ящик, Миша включил взрывное устройство и кинулся наутек. А вот полицмейстера разорвало в клочья.

Когда Мишка улепетывал во всю прыть, его ударила по плечу оторванная рука Кожухаря… на скрюченном в последней судороге пальце мерцал тяжелый золотой перстень со странным серым камнем, на котором черные узоры образовали что-то вроде креста.

Другой тут же упал бы с сердечным приступом, но Мишка был хладнокровней змеи.

– Не поймаешь! – крикнул он насмешливо, сдернул перстень с мертвого пальца и сунул его в карман, потом с усмешкой отшвырнул окровавленную руку, а сам бросился наутек.

Впрочем, следствие недолго ходило вокруг да около. В декабре того же года Мишу арестовали в доме терпимости на Болгарской улице. Ходили слухи, что он туда явился на встречу с человеком, который хотел выкупить перстень Кожухаря. Все прошло чин чином, Миша получил свои деньги, посредник ушел с перстнем… но через несколько минут в притоне появилась полиция. Поймала, поймала-таки Мишу мертвая рука Кожухаря!

Сначала его приговорили к повешению, но в ту пору этот грабитель, убийца и пособник эсеров был еще несовершеннолетним. А потому получил взамен двенадцать лет каторги в Сибири.

– Вернусь – посчитаемся! – загадочно пригрозил Миша неведомо кому перед тем, как его запихнули в арестантский вагон и отправили куда Макар телят не гонял.

Он вернулся через двенадцать лет, осенью семнадцатого года. Вот это настало время! Тут уж было не до старых, полузабытых счетов. Предстояло завоевывать Одессу, становиться там королем! А это оказалось очень непросто…

Итак, красные признавали его «боевое прошлое». А вот с прогнавшими их белыми никак не удавалось поладить. Они считали Мишу самым обыкновенным бандитом. Того же мнения были и французские оккупационные войска.

Консул Франции Эмиль Энно ну прямо в одну дуду дудел с представителем штаба Деникина в Одессе Шульгиным: не будет Япончика – в Одессе установится порядок.

И оба они, посоветовавшись, поручили справиться с бандитом человеку, который по дерзости мог бы поспорить со знаменитым уголовником. К тому же, Миша Япончик был нагл, но изрядно трусоват, а этот человек – храбр до безрассудства. Имя его было Алексей Николаевич Гришин-Алмазов – тридцативосьмилетний генерал-майор артиллерии, прошедший две войны – японскую и мировую. Он был военным министром Сибирского эсеровского правительства (и за несколько дней произвел себя в полковники, а потом надел генеральские погоны), сражался рядом с Колчаком (и был среди тех, кто привел адмирала к верховной власти в Сибири!) и Пепеляевым.

Сам черт был ему не брат. Назначенный военным губернатором Одессы (ему нравилось, когда его называли «одесским диктатором»), Гришин-Алмазов за несколько недель объединил разрозненные части деникинской Добрармии и начал медленно, но верно наводить порядок в городе. Теперь круглые сутки по Одессе ходили офицерские патрули. Уголовников расстреливали на месте, устраивали облавы.

На Пересыпи и Молдаванке сначала забеспокоились, потом не на шутку перепугались. И вот однажды «одесский диктатор» получил письмо от «короля Молдаванки»: «Мы не большевики и не гайдамаки. Мы уголовные. Оставьте нас в покое, и мы с вами воевать не будем». Мишка Япончик предлагал военному губернатору сделку.

Это письмо Гришин-Алмазов посчитал оскорблением для своей офицерской чести:

– Не может диктатор Одессы договариваться с королем бандитов! – И объявил Япончика своим личным врагом. Он вызвал к себе начальника одесской контрразведки подполковника Бразуля и приказал положить на стол адреса всех бандитских притонов.

Через неделю Бразуль задание выполнил. Тогда по приказу военного губернатора были сформированы офицерские отряды. Переодетые в штатское добровольцы окружали притоны и забрасывали их гранатами.

Бандиты покинули центр Одессы и затаились на Молдаванке, Пересыпи, Дальних Мельницах.

Конечно, выражаясь модной одесской фразой, «ауспиции[11]11
  Здесь слово «ауспиции» употреблялось в значении «прогнозы», хотя в принципе в Древнем Риме так называли гадание по полету птиц. Гадание это толковали авгуры (жрецы).


[Закрыть] были тревожны», то есть от бандитов по-прежнему следовало ожидать много пакостей, однако хотя бы днем стало возможно ходить по городу без опасения, что тебя разденут и пристрелят в мало-мальски укромном закутке.

Япончик дал слово, что прикончит Гришина-Алмазова.

– Где вы есть, Лёдя Гришин-Алмазов, – покатывались со смеху в молдаванских и пересыпских кабаках, – где вы есть, когда на вас пошел сам Миша Япончик?!

«Одесский диктатор» мог ездить на своем автомобиле по городу только во весь дух, так как ему обещана была «пуля на повороте улицы». Однако несколько покушений сорвались. Между тем бандитам настолько крепко прищемили хвост, что Миша с нетерпением ждал возвращения красных в Одессу. Он предвкушал, как изобразит офицерские рейды против бандитов карательными экспедициями белых в рабочие кварталы!..