Текст книги "Мамина дочка"

Елена Булганова
Мамина дочка

Моя мама всегда была отчаянной экстремалкой. В гораздо большей степени, чем я, ее родная дочь.

Помню, когда мне было восемь лет, а маме соответственно тридцать три года, в наш маленький городок приехал луна-парк. В субботу мама разбудила меня на рассвете, наскоро покормила, и через час мы уже влились в толпу взрослых и детей, движущихся в сторону парка. Помню, как дети тащили за собой родителей, а те следовали за ними с недовольными и даже сердитыми лицами. А в нашей группке именно я отставала от мамы, шаркала сандалиями об асфальт и спотыкалась на ровном месте. Взор мой был прикован к возвышающемуся над деревьями страшному изгибу американской горки, в животе заранее холодело от криков тех, кто в хлипких тележках медленно подползал к роковой точке, чтобы затем сорваться в стремительное пике. Мама по дороге рассказывала мне о том, как когда-то со своими родителями ходила кататься на такой вот горке. Бабушка и дедушка быстро вышли из строя, добрые люди освободили им два места на скамеечке и принесли воды. А мама все каталась и каталась, ее подсаживали в тележку ко всем одиночкам, оказавшимся в очереди.

Пока она все это мне рассказывала, подошла наша очередь. К тому времени я уже просто изнемогала от страха, ноги подкашивались, в животе бурлило. Когда перед нами оставалась пара человек, я схватила маму за руку и взмолилась:

– Мамочка, может быть, ты покатаешься сама? Мне сегодня что-то не хочется…

Мама посмотрела на меня внимательно и сказала обычным голосом слова, поразившие меня в самое сердце:

– Боишься, что эта штука развалится? Но, Симочка, не лучше ли нам с тобой в любом случае оказаться вместе? Случись что со мной, с кем ты останешься на этом свете?

Я была поражена и уничтожена настолько, что машинально села в подъехавшую тележку и даже не пискнула, когда она с огромной скоростью понеслась с вершины вниз. Только за голову схватилась обеими руками: мочки ушей чуть не оторвались вместе с сережками. По комнате страха я путешествовала с закрытыми глазами, очередь за мороженым отстояла рядом с мамой без всякого интереса. Сердце мое разрывалось от страха и недоумения. Как могла мама сказать такое?

«Неужели моя мама совсем не любит меня? – терзалась я вопросом. – Ясно, что любая нормальная мать согласится пожертвовать жизнью ради своего ребенка. Об этом в книжках пишут и по телевизору показывают. А моя говорит, что лучше мне умереть вместе с ней…»

В душевной смуте я провела остаток дня. Мама, конечно, заметила, что со мной творится что-то странное, но ничего не спросила, только время от времени посматривала на меня с недоумением. Когда я легла в постель и мама зашла поцеловать меня на ночь, я дернулась от ее прикосновения, отползла к стене и разрыдалась.

Мама опустилась на край кровати, сложила ладони лодочкой и поднесла к моему лицу:

– Давай-ка соберем твои слезки для воробышков. Они как раз сели пить вечерний чай и очень хотят закусить чем-нибудь солененьким.

Негодуя, я рывком перевернулась на другой бок, натянула одеяло на голову и продолжила подвывать. Мама еще минуту сидела молча, потом поцеловала меня в макушку и тихонько вышла из комнаты. Конечно, после ее ухода мне стало еще хуже. К прежним горестям присоединились мысли о голодных воробышках и о том, что я огорчила маму. Я тут же стала составлять план, как вернуть маму обратно. Можно будто нечаянно пихнуть ногой прикроватную тумбочку, она опрокинется, и мама прибежит на шум. Но я знаю свой дурацкий характер: при маме опять буду дуться и молчать, и получится только хуже. Уж лучше страдать в одиночестве.

Минут через десять слезы сами собой перестали литься, а в голову полезли вполне разумные мысли.

Я вдруг подумала, что на всем белом свете у меня действительно нет никого, кроме мамы. Мои дедушка и бабушка умерли друг за дружкой прежде, чем я появилась на свет. Я видела их только на фотографиях: еще совсем не старые люди, но какие-то ненастоящие, словно и не жившие, а только отметившиеся на земле. О своем отце я не имела ни малейшего представления, даже имени не знала. Мама говорила о какой-то потерянной родне, даже пыталась отыскать ее через газету, но из этого ничего не вышло. Получалось, что, если с мамой случится что-нибудь ужасное, мне останется одна дорожка – в детский дом.

Конечно, в фильмах это заведение всегда показывали в самом лучшем виде. Только я в это не слишком верила, – детский дом был и в нашем городке, и я хорошо представляла его воспитанников, озлобленных, плохо одетых, ненавидящих всех детей, живущих в нормальных семьях. Но даже если будет такой детский дом, как в фильмах, жить все равно придется в общей комнате, и все мои книги и игрушки тоже окажутся общими. Тогда никто не придет вечером, чтобы почитать мне книжку, поболтать и поцеловать перед сном. Никто не станет гулять со мной вечерами вокруг дома, никто не поможет делать уроки, никто не станет шить мне из тряпок разноцветных кошек и птичек. Никто, никто… От этих ужасных мыслей я заревела так, что за стенкой содрогнулись соседи…

Через секунду в комнату вбежала мама в ночной рубашке и крикнула с порога:

– Что с тобой, Сима?

Я вскочила с кровати, бросилась к маме, обхватила ее крепко за шею и закричала:

– Мамочка, если с тобой что-нибудь случится, не оставляй меня одну! Пусть лучше я умру вместе с тобой, как ты сегодня в парке сказала! Я ни за что не стану жить в детском доме!

Мама обняла меня, похлопала по спине, потому что я просто задыхалась от плача и крика. А потом сказала очень спокойно, даже удивленно:

– Симочка, родная, да что со мной может случиться? С какой стати? Разве я не выгляжу лучше, чем мамы твоих одноклассников?

Это была чистая правда. Всем другим мамам в нашем классе было меньше тридцати, и все они рядом с моей мамой выглядели настоящими старухами, толстыми, некрасивыми, с больными ногами и морщинистыми лицами. Они то и дело болели и лежали в больницах. Моя мама не болела ничем и никогда. Других мам я вечно видела озабоченными, сердитыми, недовольными всем на свете, особенно собственными детьми. А моя мама смеялась, даже когда у нее в автобусе вытащили кошелек и мы целый месяц прожили на голодном пайке.

Вспомнив все это, я почти успокоилась, перестала икать и захлебываться и перешла к стадии сладких и счастливых слез. Мама не мешала мне плакать, она обнимала меня и над чем-то тихонько посмеивалась. В открытое окно свободно заглядывали ветки сирени, бесконтрольно разросшейся в садике у дома, пахло чем-то летним, хвойным, сладким. Потом мы вместе пошли на кухню пить наш любимый яблочный чай (в заварку добавляются свежие яблоки).

Я тогда и представить не могла, что всего через восемь лет произойдут события, чудом не разлучившие нас с мамой прежде, чем истекут отмеренные нам на земную жизнь сроки…

Мне исполнилось шестнадцать, я только что закончила девятый класс. Впереди было целое лето, а потом еще год в школе, потом выпускные экзамены, за ними экзамены вступительные, в общем, сплошная нервотрепка. Помню, мама очень хотела поехать со мной куда-нибудь в теплые края, но на работе ей никак не давали отпуск. Работала она в издательстве, которое выпускало с десяток журналов с одним названием, но с разной спецификой. Например, «Калейдоскоп-астрал» сообщал о пришельцах, барабашках и прочей нечести, «Калейдоскоп-интим» – об отношениях мужчин и женщин, «Калейдоскоп-жизнь» – о бандитах, кооператорах и политиках. Мама могла писать на любую тему, издательство считало ее чрезвычайно ценным кадром.

А я совсем не жалела о том, что застряла в городе. Еще в середине учебного года я записалась в секцию альпинизма и скалолазания. Горы увлекали меня не слишком, куда интересней оказалась новая компания.

Летом мы тренировались каждый день, а после тренировок ходили в кино или в парк, а чаще всего к кому-нибудь в гости. На середину июля были запланированы выезды в Карелию. Ну чем плохое лето?

Лишь одно обстоятельство огорчало меня и беспокоило. С первых дней в секции на меня положил глаз один из старичков-разрядников. То есть, конечно, это был молодой парень лет двадцати пяти, но мне, школьнице, он казался взрослым, бывалым. Я гордилась его таким явным ко мне интересом и отдавала себе отчет в том, что без этого интереса так и осталась бы девчонкой-новичком, которая тренируется в группе начинающих. Андрей же ввел меня в костяк секции. Меня стали брать на выезды, где старички, собравшись у костра, пели бардовские песни и говорили о своих важных взрослых делах. Ко мне обращались как к равной, как ко взрослой.

Только вот в чем была проблема: когда Андрей брал меня за руку, меня начинало немного мутить. Ладони у него всегда были влажные и холодные, сжимал он мои бедные пальчики, словно тисками, песни и разговоры мгновенно теряли для меня всякую привлекательность. Я начинала крутиться, как уж на сковородке, пытаясь освободиться. А ближе к ночи вообще старалась убежать и спрятаться, потому что боялась, что ребята из лучших побуждений определят нас с Андрюхой в одну палатку.

В начале августа Андрей позвал всех старичков на свой день рождения. Из новеньких членов секции пригласили только меня и двух моих подружек. Девчонки были просто в восторге, я – так себе. Умом мне хотелось пойти, но тело ломало так, будто я заболела гриппом.

Моя мама всегда все замечала, но не спешила высказываться. На этот раз я так явно маялась, что мама наконец оторвалась от пишущей машинки и задала мне вопрос:

– Ну и чего ты страдаешь?

– Мама, – торжественно начала я. – Я хочу посоветоваться. За мной ухаживает один мальчик, то есть мужчина…

Лицо у мамы как-то затвердело, в глазах появилась тревога.

– … но он мне совсем не нравится. Можно даже сказать, что он мне немножечко противен.

Тонкие мамины брови скрылись под завитками на лбу. Но тревога из глаз не исчезла.

– Он пригласил меня на свой день рождения. И я просто не знаю, что…

– Не ходить, – отчеканила мама.

– Но это как-то неудобно, – заволновалась я. – Он пригласил Риту и Нинку только ради меня, и, если я не пойду, девочки тоже не решатся. А потом, он достал мне снаряжение, просто подарил, и все, а теперь вот я не пойду…

– Что-то я не понимаю, – перебила меня мама. – Неужели какое-то снаряжение или даже твои подружки для тебя важнее твоей собственной судьбы?

– А что моя судьба? – изумилась я и даже пожалела, что затеяла этот дурацкий разговор. – Что такого со мной может произойти? Он же ничего такого мне не сделает…

– Очень на это надеюсь, – усмехнулась мама. – Но не забывай, что на праздниках принято пить горячительные напитки. Я также надеюсь, что у тебя хватит ума себя контролировать. Но знаешь, как сказал Лермонтов: все решает первое прикосновение. Ты можешь ослабить контроль, а он подойдет, обнимет тебя, поцелует, и ты вообразишь, что это и есть твой прекрасный принц. Но через какое-то время страсть пройдет, а неприязнь никуда не денется. И ты возненавидишь тот день рождения, и своих подружек, и свою секцию. Но к тому времени ты окажешься замужем за этим человеком и вдобавок – станешь матерью его детей. Вот что я могу сказать тебе по этому вопросу.

Мама снова с головой ушла в работу. А я осталась сидеть на диване, меня даже трясло от возмущения. Да как такое может быть, чтобы от одного прикосновения я вдруг полюбила Андрюху с его унылым лицом и влажными руками?! Лучше умереть! Может, и есть такие амебные натуры, которые могут растаять от прикосновения того, кто им противен. Но я к таким, слава богу, никаким боком не отношусь!

Минут через пять я поймала себя на том, что на языке вертится вопрос, не имеющий к данной теме никакого отношения. Это был вопрос о моем отце. Может, потому мама не говорит о нем, что у нее все так и получилось? Был неприятен, потом вроде полюбила, а потом вообще возненавидела? Но ведь мама родила меня совсем не в юном возрасте, взрослые люди не совершают подобных ошибок. Или совершают?

Об отце я спросила один-единственный раз, когда мне было лет девять или десять. Я долго думала, как задать вопрос, и получилось у меня следующее:

– Мамочка, как ты думаешь, мой… отец, он сейчас живет в нашем городе?

Слово «отец» я произнесла с заминкой, таким непривычным оно для меня было. Кажется, до того случая я ни разу не сказала его вслух. Про себя же – миллионы раз.

Мама накрывала в тот момент на стол, она коротко глянула на меня и ответила еще короче:

– Я не знаю.

Но я уже осмелела и поспешила со следующим вопросом:

– А… кто он вообще?

– Тебе назвать фамилию? – ровным голосом осведомилась мама. – Она тебе ничего не скажет. Так что не забивай себе голову.

– Но, мамочка, – заныла я.

– И имей в виду на будущее: всякий раз, когда ты будешь спрашивать меня об отце, я стану подозревать тебя в предательстве, – невозмутимо закончила мама и опустила на стол кастрюлю с борщом.

Я просто обалдела от таких слов:

– Почему в предательстве?

– Я буду думать, что жизнь со мной перестала тебя устраивать и ты начинаешь поиск новых вариантов. Иначе как еще объяснить, что тебя волнует имя человека, которого ты никогда в жизни не видела.

Иногда мама бывала просто невыносима. Когда у нее делалось вот такое отстраненное лицо, мне хотелось рыдать. Хорошо хоть, она была отходчива, и стоило заговорить о чем-то другом, мама будто оттаивала и становилась родной и веселой. Снова можно было общаться с ней, как с самой близкой подружкой, дурачиться и хохотать до слез. Но в этом таилась и некоторая хитрость: никогда не удавалось поговорить с ней о том, о чем она говорить не хотела.

Больше я об отце не спрашивала. Но думала о нем каждый день. Я создавала его портрет из тех черт, которые были у меня, но отсутствовали у мамы. Мама была невысокого роста – а я росла как на дрожжах. Волосы у мамы были светлые и пушистые – мои темнее и гуще. Мама терпеть не могла сладкое – а у меня, если за день не съем десяток конфет, могла начаться истерика. Мама прекрасно пела – меня с первого класса определили в художественную школу. Я решила тогда, что мой отец наверняка какой-нибудь известный художник, и с тех пор не пропускала ни одной художественной выставки. В моей комнате над кроватью висел портрет отца, созданный мной методом вычитания маминой внешности из моей. Правда, портрет этот был как бы невидимкой: он прятался за фотографией двух играющих котят в металлической рамке.

Иногда, когда мы шли с мамой по улице, я представляла, что с другой стороны идет мой отец. Я сжимала свободную ладонь так, как будто держала его за руку. И воображала, что родители поссорились перед выходом из дома, и теперь, чтобы не огорчать меня, молчат или разговаривают со мной поочередно. Я отвечала на мамин вопрос, а потом поворачивалась к отцу, подмигивала, улыбалась и разговаривала с ним одними губами. Наверное, прохожие принимали меня за идиотку, потому что иногда я ловила их сочувственные взгляды.

И еще я ждала. Каждый день, когда подходили к концу уроки, я представляла, что сейчас спущусь в раздевалку, там ко мне подойдет мужчина с удивительно знакомым лицом и скажет: «Сима, я должен тебе кое-что сказать. Пойдем посидим на скамеечке в сквере».

В то время нам еще не так упорно внушали, что нельзя разговаривать с незнакомыми людьми. Да и маньяков, на мое счастье, было гораздо меньше. С годами, конечно, тоска по отцу перешла в другое качество. Я все чаще стала думать о нем с досадой. Ведь, как ни крути, он бросил меня и маму. И до сих пор так и не удосужился меня отыскать.

После обеда маму вызвали на работу. За ней в срочном порядке примчалась редакционная потрепанная «Нива». Уж не знаю, что такого произошло в стране – очередной путч или Ельцин отмочил какую-нибудь штуку. После ее ухода мне стало совсем тоскливо. В голову полезли мысли о том, что я, наверное, какая-то не совсем полноценная женщина. Например, моя подруга Нинка всегда говорила торжественно: «Я полюблю того, кто полюбит меня! И плевать на его внешность, главное, чтобы человек был хороший». Вот это мне казалось истинно женской позицией. А у меня что? Одни капризы. Еще через полчаса мне начали названивать подружки, взволнованные вопросом, пойду ли я на день рождения к Андрюхе. Особенно волновалась Нинка. Недаром я подозревала, что ей понравился какой-то парень из секции.

С Нинкой мы дружили с первого класса. Она была смешной девчонкой, немного похожей на бурундучка. Вроде и не толстая, но пухлые щечки торчали, будто за ними было что-то припрятано. Маленький носик совсем проваливался между ними, а большие темные глаза выглядывали из-за щек, как два солнышка из-за холмов. Из-за щек Нинку постоянно дразнили, и когда она сидела за партой или за столом, сильно сжимала щеки ладошками, будто хотела придать им более симпатичную форму.

Нинка была самой доброй девочкой на свете, к тому же отличница и гордость школы. Имея такую подружку, как она, можно было вообще не учить уроки. Но меня волновало Нинкино будущее. Я понимала, что ей не так просто будет встретить человека, который полюбит ее. За себя-то я не беспокоилась: знала, что мое счастье где-то на подходе. Но я поклялась себе, что, даже если рано выйду замуж, все равно не оставлю Нинку и постараюсь найти ей кавалера. Вот почему, услышав в трубке взволнованный Нинкин голосок, я решила пойти на день рождения.

Ох, лучше бы я отключила телефон и залезла с книгой в постель! Идти пришлось сначала через весь город, потом пересечь железнодорожные пути и топать еще минут двадцать по бездорожью. Конец лета выдался сухой и горячий, стоило сойти с асфальта – земля разлеталась под ногами облачками пыли. Пыль оседала везде, даже на языке. В мои новенькие туфли на вполне солидном каблучке очень скоро набились песок и камни, ступни саднило, будто с них содрали кожу. Рита свалилась в овраг и теперь оплакивала свое выходное платье с дыркой на бедре. И что самое удивительное, винила во всем меня, потому что в момент ее падения я как раз передавала слова о первом прикосновении, и подружки громогласно не соглашалась с Лермонтовым и моей мамой.

Наконец, мы вышли к дому Андрея. Подружки, оказывается, здесь прежде бывали, я же оказалась в гостях в первый раз. Я даже не подозревала, что Андрюха живет в собственном доме с забором и огородиком, аккуратно поделенном на участки и засеянном всякими неведомыми мне растениями. Нас вышли встречать его родители, совсем пожилые: худенькая мама в платочке и отец в тельняшке и болотных сапогах, многословный и суетливый. Проводили в дом, маленький, тесный, словно игрушечный. Андрюха на кухне жарил мясо, при виде меня он сильно покраснел, что вообще-то случалось с ним не часто.

И вот удивительная вещь: девчонок посадили в комнате и дали им альбомы с фотками, а меня сперва заставили чистить картошку, а потом накрывать на стол. Почти все время, пока я трудилась, Андрюхина мама не спускала с меня глаз, бродила за мной по пятам, что-то шептала себе под нос и часто протирала глаза кончиками платка. Может, они у нее слезились или мои неловкие телодвижения вгоняли ее в отчаяние. А отец – так просто крутился вокруг меня, неловко подшучивал и пару раз постучал мне по спине рукой, как будто обухом огрел. В общем, через полчаса меня трясло от злости, ложки и вилки так и валились из рук. Хорошо еще, стали собираться ребята. Когда сели за стол, Андрюха тут же оповестил:

– Это Симочка стол накрывала. И кое-что даже сама готовила. Не слишком уверенно справлялась, но мы работаем над этим.

Все посмотрели на меня такими понимающими глазами, что мне захотелось чего-нибудь разбить. Конечно, когда какое-то блюдо оказалось пересоленным, все тут же стали подшучивать надо мной и спрашивать со значением в голосе, в кого это я влюблена. Хотя к этому блюду я вообще не имела никакого касательства. Андрюхин отец притащил и водрузил в центр стола огромную бутыль с деревянной затычкой и узором из паутины. Сперва выпили за новорожденного единственную бутылку дефицитного шампанского, а потом навалились на эту бутыль. К счастью, там оказался не самогон, как я по неопытности подумала, а ягодная настойка, сладковатая, приятно пощипывающая язык. Я тут же забыла наставления мамы, что один бокал надо растягивать как можно дольше и ни в коем случае не пить до дна. Я лихо осушила один, потом другой и с удивлением отметила, что настроение стало если не праздничным, то хотя бы не таким мрачным.

– Надо закусывать, Сима, – подсказал чей-то голос у меня над ухом.

Я прищурилась на тарелку с вареной картошкой, которая расплывалась у меня в глазах. И вдруг – о ужас! – заметила, что одна из картофелин лежит на блюде наполовину в мундире. Как хорошо, что я заметила ее первая, иначе не избежать бы мне новой волны насмешек. Воровато оглянувшись, я нацелилась на картофелину вилкой, наколола и перетащила на свою тарелку. В следующий момент, чтобы окончательно скрыть следы преступления, я запихнула ее в рот целиком.

Глаза вылезли из орбит, щеки оросились слезами. Картофелина оказалась раскаленной изнутри, кроме того, мне стало ясно, что я не смогу разжевать ее, не выплюнув частично на тарелку. Вот будет стыдобища! Я судорожно сглотнула – и проклятая картофелина встала мне поперек горла. Воздух в легких закончился. Я вскочила и бросилась во двор.

В какой-то миг мне показалось, что я непременно задохнусь и умру посреди зеленых насаждений. Я согнулась пополам, зашлась в судорожном кашле – и гадская картофелина вылетела на дорожку. Из последних сил я поддала ей ногой, отсылая под ближайший кустик, и присела на ступеньку дома, стирая с лица и шеи испарину. Ноги дрожали так, что стукались коленки.

– Что случилось? – Кто-то склонился надо мной. Конечно, это был Андрей. – Плохо стало?

– Да, замутило что-то, – прохрипела я. – Немного посижу и вернусь.

– Я тебя не оставлю, – возразил Андрей с таким торжественным тоном, будто речь шла о всей оставшейся жизни. И уселся рядом со мной. Удивительно, как это некоторые люди не понимают, что в их внимании совсем не нуждаются. – Слабенькая ты у нас, – нежно вглядываясь в мое лицо, вздохнул Андрей. Хорошо хоть, не сказал «у меня». – Тебе надо побольше на воздухе бывать.

– Ну, я и бываю. В походах.

Андрей издал еще один затяжной вздох.

– Знаешь, я так счастлив, что ты сегодня пришла ко мне. Я все время думал о том, что, если тебя не будет, я напрасно затеял этот праздник.

– А почему меня могло не быть? – Я даже изобразила на лице некоторую обиду. Не совсем искренне, должно быть, получилось.

– Ну, ты городская девчонка, – сказал Андрей с таким выражением, будто не жил в двадцати минутах ходьбы от нашего городишки, не слишком-то и великого. – У тебя мама – известная личность, в газетах печатается. И вообще…

– Что – вообще? – жадно спросила я. Было безумно приятно услышать, что в глазах Андрея я выгляжу какой-то заметной величиной, малодоступной вершиной. Прежде такое не приходило мне в голову.

– И вообще ты – отличная девчонка, – печально закончил Андрюха.

– А зачем ты сказал своим родителям, что я чуть ли не твоя невеста? И они все время ходили за мной по пятам.

– Потому что мне очень нужно было в это поверить, – тихо произнес Андрей и положил руку мне на плечо.

Я хотела немедленно вскочить, но по необъяснимой причине не сделала этого. Мне вдруг стало до слез жалко Андрея. За то, что он такой нескладный и некрасивый, за то, что его мама ходит в старушечьем платочке, за то, что живет он в таком странном доме с удобствами во дворе. Жалость мешалась с тошнотой, и все это вместе создавало странное ощущение, кружившее мне голову. Я осторожно прислонила голову к острому плечу Андрея. В тот же миг он рывком посадил меня к себе на колени и прильнул к моим губам. Поцелуй продлился не слишком долго, – секунде на шестой я начала трепыхаться, а потом вскочила на ноги. От поцелуя губы и язык немедленно повязало, как от какой-то болотной ягоды. Мне ужасно хотелось вытереться рукавом, но было неудобно делать это на глазах у Андрюхи. И я шаткой походкой побрела к забору.

– Куда ты?! – крикнул он изумленным голосом.

– Мне нужно домой, – забормотала я, вдруг испугавшись, что так легко уйти мне не удастся. – Меня мама ждет, я ее не предупредила. В общем, я ухожу.

– Я провожу тебя, – произнес Андрей голосом, не допускающим отказа.

Одним прыжком он догнал меня, положил мне руки на плечи, не давая проскочить в калитку. Я осторожно вывернулась, обеими руками вцепилась в щеколду.

– Ладно, только мы очень быстро пойдем, почти побежим, хорошо?

– Подожди, ты так пришла, в одном платье? – снова остановил меня Андрей.

– Ну да, конечно.

– Нет, нельзя так идти, становится прохладно. Подожди, я принесу тебе что-нибудь теплое.

– Хорошо-хорошо, – закивала я. – Подожду.

Но едва Андрей скрылся в доме, я рванула к калитке, рывком распахнула ее и бросилась бежать. С обеих сторон сплошняком потянулись заборы, напрасно я высматривала, куда бы свернуть. Я испытывала в тот момент такой ужас, будто убегала от шайки преступников, а не от парня, который всего-навсего собирался проводить меня до дому. Если бы за спиной я услышала его шаги, наверное, начала бы кричать.

Наконец, через узкий прогал между двумя домишками удалось перебежать на соседнюю улицу, если вообще можно было назвать улицей раздолбанную колею, обильно орошенную помоями. Я шагала по ней не разбирая дороги, и лицо мое пылало так, что ломило в висках. Хотелось остановиться и немного порыдать. Меня угнетало, что первый взрослый поцелуй достался чужому и нелюбимому, и еще то, что теперь, наверное, придется покинуть секцию. Никогда больше я не желала видеть Андрея! Только минут через десять я заподозрила, что что-то не так: домишки не кончались, города не было видно. Я поняла, что бегу в неправильном направлении.

Ну, так и есть: впереди показалась кладбищенская ограда, и в этот самый миг за спиной откуда-то издалека тоскливо проныла электричка. Я повернулась и понеслась назад, опасаясь, что где-нибудь у железнодорожных путей меня дожидается Андрюха.

Нет, повезло, и до города я добралась, и на этого типа не напоролась. Но, боже, в каком я была виде и состоянии! Хмель, слава богу, выветрился под влиянием стресса, но остались свинцовая тяжесть в ногах и противный звон в голове. Ступни мои были разбиты до костей, у правой туфли оборвался ремешок, и теперь она падала с ноги, так что приходилось двигаться совсем меленькими шажками. А до дома было еще с полчаса ходьбы. Приду я туда к началу одиннадцатого, у подъезда будет снова сидеть компания с гитарами, мимо которой небезопасно ходить и днем…

– Девушка, вы что, ногу подвернули? – окликнул меня кто-то из-за угла дома.

Я оглянулась, но увидела только высокий темный силуэт, потому что в торце дома горел фонарь.

– Еще чего, нет, конечно, – ответила оскорбленно, и тут же правая ступня у меня подвернулась, я пребольно ударилась косточкой об асфальт. Взвизгнула от боли.

Незнакомец приблизился ко мне:

– Давайте я вас провожу. Опирайтесь на мою руку.

Теперь я хорошо рассмотрела парня лет двадцати с небольшим, довольно высокого, в джинсовой куртке. И лицо его, узкое, бледное, с широкими планками бровей и очень черными, прямо-таки угольными глазами. Впрочем, так мне могло показаться в темноте. Незнакомец смотрел на меня и улыбался. Мне захотелось соврать что-нибудь этакое насчет своей хромоты, но в голову ничего не пришло, и я сказала правду:

– Ноги разбила, идти тяжело.

– Давайте посмотрим ваши ноги, – сказал парень, опустился на корточки и потянул меня за ладыжку.

Пришлось вытащить ступню из чертова испанского сапожка, который еще утром был очаровательной туфелькой. Незнакомец водрузил мою ногу себе на колено, вытащил откуда-то носовой платок и ловко разорвал его на две половины. Потом накрутил вокруг моей ступни что-то вроде портянки и аккуратно упаковал обратно в туфлю. То же самое он проделал с другой ногой и распорядился:

– Ну, теперь шагните!

Я неуверенно сделала пару миниатюрных шажков и пришла к выводу, что идти стало легче. По крайней мере, открытые раны не соприкасались с ремешками.

– Спасибо, лучше, – доложила я.

Парень поднялся на ноги, придирчиво поправил складочки на брюках.

– И все-таки я вас провожу, – решил он, – а то вы выглядите как какой-то подранок. К вам, пожалуй, любой захочет прицепиться.

Я хихикнула. Что ж, хоть один приятный комплимент за этот ужасный день. Когда подруги начнут долбать меня насчет Андрюхи, я расскажу им про прекрасного незнакомца. Можно будет даже приврать, что он какое-то время нес меня на руках.

Парень протянул мне руку, и мы пошли вдоль освещенного проспекта, насквозь прошивающего наш маленький городок.

– Как вас зовут? – через минуту спросил спутник.

– Сима, – поспешила ответить я, польщенная тем, что незнакомец не только оказал мне экстренную помощь, но еще и именем моим интересуется.

– А полное имя как – Симона?

– Откуда вы знаете? – поразилась я. – То есть, конечно, по паспорту я Серафима. Но мама всегда говорит, что на самом деле она хотела назвать меня Симона, только в ЗАГСе ее слушать не захотели.

– Ну, главное, как вы сами себя называете, – сказал парень. – А я – Марк. Тоже не самое распространенное имечко.

– Да уж, – согласилась я. – Впервые в жизни слышу.

Мы еще немного прошли молча, потом Марк спросил, чем я занимаюсь. И тут меня понесло.

– Учусь в университете, – с независимым видом сообщила я. – На филологическом. А сюда приезжаю к маме.

Вообще-то я действительно собиралась через год поступать в университет. Даже записалась на подготовительные курсы. Наверное, причиной тому был высокий рост, но меня часто принимали за студентку. Сказать правду в тот момент мне показалось стыдно: мой новый знакомый и так был настроен в отношении меня довольно иронически.

– Ух ты! – искренне восхитился Марк. – Завидую.

– А вы где учитесь? Или уже работаете?

– В этом году закончил Герценовский, поступил в аспирантуру.

«Обалдеть, учитель!» – внутренне хихикнула я. Интересно, что преподает. В нашей школе учитель-мужчина был всего один, и тот физкультурник.

– У меня тут тоже родители. Правда, я с ними не живу, приезжаю на побывку. Когда время есть.

– А у меня мама работает в Питере. Ездит туда почти каждый день. Она работает в газете, – продолжала разливаться я. – Может, слышали – Фаменская?

– Слышал, конечно, – кивнул Марк. – Очень серьезные статьи пишет ваша мама. Заставляют задуматься.

Я только успела обрадоваться, как мой спутник замолчал, глянул рассеянно на часы. Может, ему уже наскучило со мной разговаривать?

– Ой, вы только не подумайте, что я в университет поступила по блату, – вдруг спохватилась я. – Мама мне нисколечко не помогала.