Текст книги "Лучик"

Глава 2

Не путай понятия «спрятаться» и «укрыться». Первое – от глаз, второе – от пуль…

Памятка спецназа.

С травой ВИ всерьёз решил разобраться. Раз уж принял на себя эту тяжкую необходимость – жить дальше… Он умел косить, чего там!

Однако опыт с литовкой обескуражил. ВИ весьма ловко взялся за дело, и даже скосил половину полоски крапивы между отмосткой веранды и дорожкой; но потом чуть не уничтожил куст гортензии, посаженный женой за год до смерти сына, запаниковал, поднял косу повыше над головой – и на него рухнула вполне живая ветка желтой сливы, осыпав крепкими зелеными плодами. ВИ струсил, и тихонько отнес косу в сарай. Чувствовал он себя опять тревожно и неуютно – как жертва кораблекрушения, выброшенная на пустой берег, в неистовой надежде показавшийся обитаемым… Надежда оказалась в данном случае тщетной, и романтическая гумилятина теперь оборачивалась очень даже суровой робинзонщиной, вуаля. И даже не в этом, не в этом дело… Просто ВИ с чего-то решил, что на даче снова почувствует себя, несмотря ни на что, сильным и способным всё преодолеть… живым.

На следующий день, собравшись с духом, он опять упрямо взялся за косу, и добил крапиву; вдохновленный успехом, решил пробиться к ветле со скамейкой, сбрил метра два сныти, садовый шланг и растяжку антенны. Тогда ВИ бросил косу, добрался, путаясь в подмареннике, до лавочки, сел на неё и заплакал не стесняясь, навзрыд, – впервые со смерти жены.

…Но время шло, и оказалось, что дача действительно помогает как-то справляться с концом его личного мира, – хотя бы тем, что возвращает в русло простых бытовых проблем, которые необходимо решать, а они всё множатся и множатся. Жизнь, совсем было замершая от отчаяния, здесь опять тронулась в путь, неспешный, не шибко веселый, но хоть как-то обозначенный. Здесь царили свои законы, свои правила: их следовало изучить, принять, и как-то к ним приспособиться.

В отличие от Москвы, день и ночь не были тут одним и тем же временем, хотя бы потому, что ночью в поселке царила темнота – редкие уличные фонари нехотя освещали пересечения аллеек, лениво высвечивали автостоянку и трансформаторную будку – и всё.

И ничто не мешало печальной даче погружаться в ночной добрый сумрак; но зато по вечерам расстреливали безоружную теплую лампу у кровати ночные мотыльки, а не трассирующие очереди неоновых реклам.

Да и смена сезонов здесь меняла не только форму одежды. Не календарный, а природный год настойчиво стучался в двери, не отставал, теребил, сурово карая небрежение к себе: весной, когда ВИ только приехал, надо было повытаскивать заглушки из отдушин домового цоколя, и разложить на веранде половики; достать из сарая и прикрутить садовый шланг; вывесить на перила балкона зимовавшие в холоде одеяла и подушки, прочистить камин… Хлопоты возникали непрерывно: к лету понадобилось обновить просевшее под дождями крыльцо, пришлось нанимать каких-то строителей-гастарбайтеров, по наводке соседа; рабочие так плохо говорили по-русски, что даже профессиональный переводчик ВИ в какой-то момент впал в ступор; они сломали пополам пилу, титановую штыковую лопату зачем-то согнули, непонятно какую силу применив, буквой Г; потеряли в буераках тачку, но, в конце концов, всё-таки смастерили крылечко – на изумление добротное.

…Через какое-то время он заметил, что начал спать по ночам – не проваливаться в таблетки, а именно спать. Чуточку отдышавшись, надышавшись тишиной и одиночеством, ВИ принялся потихоньку заново осваивать мир: ставил на проигрыватель диск с Моцартом или Вивальди, садился за компьютер с очередным переводом, и сумерки души неохотно, но покорно превращались в тихий вечер с непременным обещанием завтрашнего дня. Если действительно существует жизнь после смерти, думал ВИ, то там обязательно будет лето… Потому что если там время останавливается, то должен стать вот такой вот прозрачный июнь, а иначе кому это надо…

Оказавшись вдалеке от многочисленных друзей и знакомых, то есть, избавившись от необходимости пристойно выглядеть и скрывать горе, ВИ быстро ощутил преимущества свободы от протокола, и, как следствие – даже некоторый прилив сил. Он начал прислушиваться и приглядываться к окружающему: опустевшая жизнь требовала наполнения, и ВИ, страдая от пустоты, пристально вглядывался в мир и делал открытия, более приличествующие мальчишке.

Например, что ночной шум дождя совсем не такой, как днем. В темноте шорохи и всхлипы дождя таинственны и полны смысла, а дневной дождь – это дождь-пустомеля, как сказка в пересказе дурака: она полна трескучих фраз, и ничего не значит…

Тоска не перестала вести с ним совместное хозяйство, но начала делать это чуточку деликатнее – уже не высовывалась, скалясь, с каждой полки, из каждой книжки или кастрюли. Иногда в саду, после дождя, в дымке тумана Владимиру Ильичу виделся нечёткий силуэт обожаемой жены Оленьки. Когда ночью с особо громким стуком срывалось с ветки яблоко, то было легко представить, что сорвалось оно с рогульки на длинной ручке, которую держит сын. И если за забором вдруг вспыхивали и взлетали детские голоса, то сразу думалось – это дочь и сын с компанией приятелей играют в прятки на трех участках, между которыми очень долго – лет 10! – не было заборов… Как будто бы детские голоса сохранились в лапах вековых сосен, и не снизу вверх они сейчас взмывают, а осыпаются вместе с хвоей сверху вниз, как дождевые капли.

Кажется, впервые в жизни ВИ заметил ласточек.

Жена частенько восклицала:

– Смотри, смотри! Да вон же, вон… – и он смотрел, только на неё, какая она красивая, как удивительно – упоительно! – сопричастна всему цветущему, дышащему и летящему в мире, – а она сердилась:

– Ты опять не смотришь!

– Я смотрю.

– Куда?! – а там такое облако, такое… ушло уже…

Сегодняшние ласточки были похожи на стрелы, выпущенные из двух десятков полусотен луков. Как будто в зените, в апогее взлета, они все до единой ощутили себя чайками по имени Джонатан Ливингстон, и, наплевав с зашибенной высоты на все на свете законы баллистики, устремились, расправив перья, по бесконечному небу наслаждаться этой, так вдруг обретенной, свободой от притяжения, – как будто только свобода была единственной целью и условием их жизни…

ВИ принял волевое решение считать, что всё это – да, тоже своего рода счастье, потому что быть несчастным он себе позволить не мог. Боль утраты как-то потихонечку притуплялась, и поначалу это казалось ВИ чуть не святотатством, но он быстро понял: жить дальше надо не потому, что хочется или не хочется. Просто, увидев на похоронах жены опрокинутое в никуда лицо дочери и прыгающие губы зятя, ВИ вдруг осознал: дать горю завладеть собой он теперь точно не имеет права, потому что спасать его больше некому; что он, едва выживший среди несчастий, конечно же, не сможет занять место тех двоих, которые уже больше никого не спасут и никому не помогут, – но, в память о них, он обязан сохранить остатки уважения к себе и чувство собственного достоинства.

…Как будто бы те, ушедшие, установили некую высшую, несоизмеримую ни с какой эгоистической слабостью, планку ухода из мира живых.

Дни его стали наполняться неожиданными вещами. Солнечное утро внезапно рассекал тугой парус ветра, а за ним возникали, как прилив, тучи мух и комаров. И всё это кусалось нестерпимо, с каким-то тупым упорством… Он потом узнал, что такое бывает перед грозой, и она действительно не замедляла появиться, наползала с юго-запада – полнотелая, созревшая. Сначала гроза долго бродила где-то за Внучкиным, и глухо ворчала, как собака из-за забора. Но забор вдруг как-то неожиданно кончился, и гроза вываливалась на Федорино поле и врывалась на участок. Было страшно смотреть, как порывы ветра раздают оплеухи лилиям, возят мордой по земле ромашки и топчут иссоп. ВИ сидел на застекленной веранде и слушал, как по крыше дробной скороговоркой лупит дождь. Погода стояла жаркая, и дождь из облачных подушек шел только что не горячий – как будто там, наверху, промывают перепревший рис; под густыми кронами кустов и дерев метались какие-то оголтелые бабочки с комарами, а где-то внутри дождя, почти что в траве, разливалась неугомонная птаха.

…А потом, когда гроза увалила по Боровому шоссе грохотать в Москву, ВИ увидел, как купается щегол: он влетел в иву, растущую возле летней мойки, огляделся деловито, проскакал в самую гущину и мокредь, и там начал встряхиваться. Как собака: фр-р-р! – и на него обрушивался алмазный душ; фр-р-р! – и ещё, и ещё… А потом щегла позвал приятель, – или приятельница? – и он улетел со счастливым чибириканьем.

Может, он наводил марафет перед романтическим свиданием?..

В июле, как будто ему, ВИ, в утешение, среди сныти и осота вдруг расцвели пионы и синеголовник, и вымахнул откуда-то из нескошенной травы борец, статью и неприхотливостью похожий сразу и на Александра Македонского, и на его боевого коня, – в лиловости своей, иссиня-фиолетовой, он сочетал и блеск шелка, и глубину бархата, весь в стиле модерн: такой темно-зеленый, что аж синий, такой густо-синий, что аж изумрудный… Фланелевые бабочки-шоколадницы присаживались на тяжкие колосья соцветий, и застывали в истоме.

ВИ, любуясь, решил: на следующий год, если будет жив, обязательно расчистит с дочерью клумбы…

Но эти маленькие радости помогали не всегда.

Как-то ночью отключили электричество. Дело обычное, волноваться было особо не о чем, и всё же ВИ, вместо того, чтобы отложить книжку и спокойно заснуть, – так и так пора было! – начал нашаривать на прикроватной тумбочке зажигалку, чтобы зажечь свечечку. И, конечно же, уронил зажигалку на пол.

Опять же вместо того, чтобы плюнуть и нашарить спички, приготовленные как раз на этот случай тут же на столике, он с необъяснимым рвением затеял дурацкие поиски, гонял зажигалку туда-сюда, пока, наконец, не запинал её глубоко под диван, на котором спал. Уже и электричество включили, и глаза слипались, но он со злым упрямством всё шарил и шарил под диваном – рукой, ручкой, расческой… Из-под дивана возникало, как водится, всё не то: недоеденная мышами конфета, книжка, которая долго считалась кем-то похищенной, соломинка от коктейля, из которой внучка Марюшка обожала пить сок… Наконец, возникла зажигалка, но совсем другая и сломанная.

ВИ сидел на полу в пижаме и понимал, что сейчас опять расплачется. Ночь в черной лодке, поблескивая уключинами звезд, уже подплывала к рассвету; в голову лезло всякое; вдруг вспомнилось, как однажды гулял с трехлетней Марюшкой. Она капризничала, никуда идти не хотела, потому что по телевизору крутили мультики, да и погода не вдохновляла. Но дисциплина и Сашки требовали проявить в этом вопросе твердость. В целом сочувствуя настроению внучки, ВИ попытался её отвлечь:

– Марюша, а вот мы с тобой вчера сказку начали придумывать – помнишь?

Внучка упрямо молчала.

– …Давай, давай вспоминай, такая сказка получалась хорошая. Ну? – жила-была девочка Марюшка… Пошла она один раз в лес за грибами, да и заблудилась… А тут Баба Яга! «А-а, говорит, что это тут у меня за девочка бродит? Вот я её сейчас съем!..» – а ты ей… ты ей… Вот что ты ей скажешь?

Внучка ещё больше нахмурилась, и решительно произнесла:

– А я скажу: съешь меня, съешь, Баба Яга, что-то мне жить совсем не хочется…

Потом у ВИ на ладони появилась какая-то идиотская болячка – то ли занозил и не заметил, то ли обжег чем. Болело не сильно, но надоедливо, и он мазал всем, про что только вспомнил – зеленкой, «Спасателем», «Левомеколем», йодом… На вид ничего особенного, разве вот вскочила подлая гадость прямо посередине линии жизни, и ВИ уныло думал: у меня болит жизнь.

…Он перебирал воспоминания, ища облегчения от налетающей приступами, как вражеская конница, тоски. Жену и сына вспоминать было нельзя, папа с мамой в данном вопросе никак помочь не могли, и, наверное, поэтому всё чаще вспоминалась бабушка – родная, ласковая. Совсем смутно, сквозь столько-то лет: сутулая спина, сухая улыбка и темная комнатенка под лестницей, почти кладовка, где она порешила жить, и тусклый отсвет на окладах её старых икон в углу… ВИ только недавно, уже сам встав на порог старческой мудрости, вдруг понял, что на самом деле в семье его родителей любые спорные вопросы негласно решались именно бабушкой. С тех самых пор, как погиб в 41-м под Москвой ополченец-дед, определенно бабушкино молчаливое – такое громкое! – согласие или неприятие прекращало споры и рассеивало сомнения. Почему, как? – запоздало удивлялся Владимир Ильич, которому согласие в его собственном доме давалось, в общем-то, даром. У него и характер был, как говорили, золотой, и жена случилась хохотушка и умница, и дети росли, как по заказу – уважительные и ответственные… Мама, дождавшись внуков, призналась, что бабушка его крестила тайком, а когда умирала – попросила позвать священника. И родители позвали, хотя точно знали, чем это им грозит, если кто донесет.

Может быть, дело было в том, что сейчас ВИ с бабушкой сравнялись в возрасте?.. Здесь, на даче, куда даже на его памяти трижды свозились вещи со старых квартир (отец ВИ по служебной необходимости переезжал с семьёй трижды), образовался вполне себе уютный – хоть и разномастный, – интерьер, ничем не уступавший городскому. Включая недурную библиотеку из полутора тысяч томов, к которой, переехав, ВИ добавил и свои – ещё столько же! – книги. А через дощатую стенку, в маленькой каморке с конъюктивитным окошком, когда-то жила бабушка. После её смерти там никто ничего не трогал, даже иконы – они по-прежнему тихо, сквозь многолетнюю пыль, сияли в углу. ВИ теперь приходил иногда под лестницу, просто посидеть на старом сундуке; а потом с чего-то начал засиживаться дольше, чем планировал. Так вдруг всё неожиданно и явственно вспоминалось – бабушка, и зажженная лампадка под иконами, и её тихий шепоток, который он, маленький, завороженно слушал перед сном: – «…деточкам моим, внучику, и всем, всем православным христианам, знаемым и незнаемым, в разных обстоятельствах пребывающим, подаждь, Господи, Живый в Помощи, терпения и крепости в испытаниях, и мудрости Твоей, и силы, и кротости…»

А то всплыли вдруг слова, произнесенные тоже бабушкиным, но совсем другим, строгим голосом: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, и на пути у грешников не ста, и на седалище губителей не седе…»

И вот ведь напасть, никак не мог припомнить, где это было, в какой книге?! – знал только, что никогда в жизни, никто, никоим образом не смог сформулировать так чётко его собственное – или не его, но абсолютно совершенное, и совершенно недостижимое в своей высоте жизненное кредо! Потом, найдя в интернете первоисточник, ВИ покопался у бабушки на полках и откопал потрепанную земной жизнью Псалтирь. Читая, он понимал далеко не все, но общий смысл и некоторые обороты старинной речи завораживали.

«…Яко тысяща лет пред очима Твоима, Господи, яко день вчерашний, иже мимоиде, и стража нощная… Утро, яко трава, мимоидет, утро процветет и прейдет: на вечер отпадет, ожестеет и исхнет…»

Читая, старый поэт-переводчик думал: искусство уверено, что устанавливает верхнюю планку творческого осмысления жизни. А на самом деле оно устанавливает нижнюю, потому что верхнюю – безусловно! – устанавливает религия.

…ВИ сидел на сундуке, почти забывая обо всём с ним лично произошедшим, и почти видел бабушку – как она входит в эту комнатенку, переступая через косой срез дымного солнечного луча, упёршегося в порог. А перешагнув, вступает в полосу глухого сумрака между сундуком и платяным шкафом, у кровати с иконами в изголовье, в красном углу, и там, опять светясь в солнечном луче, легко опускается на колени.

«Бабушка!» – говорил он…

И тут же понимал, что разделяющую их грань переступить ему пока не удастся, и что если и видится ему сейчас бабушка так явно, так только потому, что, как бы там ни было, на седалище губителей он точно не сиживал никогда в жизни, и не потому, что не приглашали, то есть не потому, что «зелен виноград»… А шут с ним, с их виноградом, – думал тоскующий ВИ, – сочным, сладким, истекающим соблазнительными соками. Да холера с ним, потому что вот: 3 стены крепких сосновых полок, 3 тысячи зрелых виноградин, вызревших, таящих в себе не обманчивую сладость, а мудрость, зрелость, надежду, веру и любовь. Только бы вот ещё терпения и крепости…

Мысли, приходившие в голову в каморке под лестницей, почему-то даже тревожили как-то успокаивающе, и действительно давали – или обещали дать? – терпения и крепости. Наверное, поэтому он все чаще заходил туда, и просто сидел, размышляя. И говорил с иконами – может быть, потому, что о самом главном говорить больше не мог ни с кем. В какой-то момент понял, осознал, что относится к бабушкиной каморке очень серьезно.

…Я ничего не знаю о Тебе, думал ВИ, кроме того, что в Тебя верила бабушка, а она не могла ошибиться – добрее человека я в этом мире не встречал, и когда она умерла, не нашлось никого, кто имел бы к ней хоть какие-то претензии… Мне сейчас очень плохо, и некого просить о помощи – разве вот Тебя?.. Но беда в том, что я-то в Тебя не верю – не умею, может быть? И столько у меня к Тебе вопросов, тяжелых, совершенно для меня неразрешимых… Но если Ты есть, и можешь помочь – помоги. Если Ты добр так, как верила бабушка – помоги…

И так захватили его эти размышления, что он, абсолютный атеист не по убеждениям, а по простому не-любопытству к себе, даже пошел тем же первым трагическим летом в Перепалкинский храм, – в который всегда, будучи на даче, ходила бабушка.

Владимир Ильич был человек образованный, поэтому знал более-менее внятно, как вести себя в церкви. Он написал записки – «о здравии» и «о упокоении», купил свечки и поставил (почтительно справившись у старожилок) на Праздник и Канун – за Сашек, за бабушку, родителей, жену и погибшего в Чечне сына. Ему на удивление не было в церкви ни странно, ни неудобно: слишком далек был от традиции, чтобы ждать от себя каких-то особенных ощущений. ВИ просто радовался, что никто не воспринимает его здесь, как чужого – ни местные строгие бабушки, ни деловитые батюшки.

Он стал захаживать в церковь.

ВИ ничего не понимал в службе, а почтенный возраст избавлял от суетливой необходимости «делать как все» – просто старался никому не мешать.

Но разглядывая иконы, он удивлялся, как легко старославянские буквы узнаются и складываются в имена: Серафим, Пантелеймон, Николай, Божья Матерь… Откуда я это всё могу знать – недоумевал он, стоя перед ликом Спаса Нерукотворного. Может, бабушка рассказывала, да я не помню?.. Или где-то читал – где?..

…Ему нравилось смотреть по воскресеньям, как причащают детей: и не потому даже, что с некоторых пор все чужие дети были для него похожи на внуков. Он просто до слез, до сиротской какой-то зависти всматривался, как пяти-шестилетние чеграши серьёзно складывали ручонки крест-накрест на груди, и старательно скашивали глаза на золотую ложечку, строго протягиваемую священником. Смотрел на лицо старенького священника, как оно менялось каждый момент: сосредоточенное, когда он называл имя причащающегося, чуть не испуганное, когда глазами провожал эту золотую ложечку – всё ли в порядке, не дай же Господь? – и счастливое, радостное, когда он подносил цоколь чаши к крохотному, ещё не знающему греха ротику.

Владимир Ильич совсем не понимал, что в точности означает название церкви – Преображение Господне, – но видел, как преображаются лица причащаемых и причащающего, как будто оба только что сделали какое-то очень трудное, почти не сносимое, но невероятно радостное дело. Священник выходил с Чашей к солее, и тут же выстраивались, вывинчиваясь из толпы, – мальчики, девочки, часто таща за собою мусолящего пальчик братика или сестричку… И мамы – юные и немолодые, худенькие и рано располневшие; одетые иные нарядно, иные бедновато, а то и вовсе укутанные, как вдовьим платом, в одежду страшной беды и житейского нестроения. Но все равно, подходя к чаше – Владимир Ильич видел, видел! – они расправляли плечи, потому что здесь и сейчас стояли перед Тем, Кто Единственный всегда, что бы ни было, признавал и защищал это великое и неоспоримое достоинство и царство, какого уже никто не сможет отнять: царство материнства. Даже если царство это оказывалось жертвой, несовместимой с жизнью и здоровьем. Владимир Ильич нигде, никогда ни до того, ни после, не видел таких спокойных и умиротворенных лиц, одновременно и у взрослых, и у детей. И он уходил из церкви, опять успокоенный и растревоженный…

Уходил после отпуста, как все, но как-то стеснялся целовать руку священнику, и поэтому только прикладывался к Распятию, – ему сказали, что «так можно», – но прикладывался обязательно. Казалось очевидным, что если уж пришел в чужой дом просить хозяина о чем-то, – ну вот, например, «приглядеть там, у Тебя, за моими», за которыми сам Владимир Ильич теперь уже никак приглядеть не может, – то надо же проявить хоть элементарную благодарность и уважение.

…И в какой-то момент он понял, что опять любит всё, может быть, какой-то последней, не совсем здоровой любовью: луч августовского солнца, уже по-осеннему косо прогнувшийся под зиму, кинжально бьющий жаркими стрелами в незащищенную веранду, на первые розовые листья девичьего винограда, балетным кружением падавшие ночью на когда-то струганные половицы… Наступая утром на листья, слыша их бумажный хруст под ногой, ВИ с некоторых пор начал оглядываться – не бумажный ли лист, действительно, сминается под ещё летней сандалией?!

Тот август выдался жарким. Первые жесткие листки планировали с утомленных жарой берез; без дождей кроны деревьев не столько шелестели, сколько потрескивали. И днем, и ночью крутили цепочки сказочных велосипедиков прилежные кузнечики, – в гуще сныти и крапивы радужным салатом вдруг мелькали на солнце прозрачные надкрылья, жилистые сочлененья мускулистых ног.

А потом стальные жвалы кузнечиков с хрустом дожевали август, и принялись за сентябрь.

По ночам с речки Алёшинки начали наползать туманы – густые и жирные, как слизни, с запахом илистых заводей и жухлой травы. Казалось – погода, выдав беспрецедентно холодную зиму, вселенский потоп в июне и чумовую жару в остаток лета, к сентябрю несколько растерялась. Вроде хотелось бы ещё рекордов, но повторяться как-то стыдновато, и вот погода мотылялась по всему барометру, гордясь собственной непредсказуемостью.

…Казалось, что в тумане звуки всегда разносятся очень далеко: летом туман резонирует, подхватывает и трель соловья, и случайный смех прохожего, и несколько тактов хорошей старой песни из окна промелькнувшей машины, – и перекатывает их по кюветам, пробуя на слух.

…Казалось: осенью всё иначе, осенний туман уже не тот, он поседел и поплотнел, он уже не подхватывает любой шум, а приглушает. В осеннем тумане звуки всё время остаются где-то рядом, близко, только длятся дольше, как будто туман слышит в них что-то особенное, и ему жаль, так жаль расставаться с ними, потому что это уже навсегда…

ВИ отправлялся гулять, и смотрел на Федорино поле, где горизонт открывался от северо-востока до северо-запада. И гадал, вспоминая, как, бывало, в шутку делала это Оленька: притворялась, что читает по облакам, по ленивому и бездумному этому «гороскопу», какие-то намеки и подсказки на то самое будущее, которого, как думал теперь ВИ, у него больше не было.

…Вот эта темно-синяя небольшая туча там, ближе к Сказовке – «всё ужасно». Дальше, к востоку, ватага таких же темных облачков помельче, толпой огибающая Перепалкино – «да ладно, не всё так страшно…».

А ещё дальше, над дорогой к Москве, чистая голубизна – «всё нормально!» – и тут же сероватая дымка над лесом: «…будет, когда-нибудь, может быть»…

И уже совсем близко, над соседскими дачами возле станции, почти сливаясь с речным туманчиком над Алёшинкой, что-то невнятно переходящее из оттенка в оттенок, из настроения в настроение, клочковатое, волнистое и неверное, – то ли будет, то ли нет, будет, да не то… да нет, будет обязательно, а иначе зачем всё, небо, облака, туман над речкой…

Будет, будет… что-нибудь обязательно будет…