Текст книги "Не избранное (сборник)"

Елена Данченко
Не избранное (сборник)

© Елена Данченко

© STELLA, 2015

* * *

Посвящается всем, кто меня понимает и поддерживает, особенно – Яну Хендрику ван ден Бергу

Предисловие

Идея собрать «неизбранные стихи» ценна не только тем, что эти тексты отражают и саму жизнь автора, и исторические реалии последнего времени. Перед нами разворачивается история становления поэта, юношеских поисков и замечательных находок. Автора, который, как видно из книги, существовал на протяжении трех десятков лет.

Избранные стихи Елены Данченко обрели свое место в других книгах, а здесь представлены тексты, которые по тем или иным причинам туда не вошли. Главная причина – сама Лена, оставившая их за скобками своих главных книг, но теперь собравшая их воедино.

Читая книгу, мы видим, что поэт, в шестнадцатилетнем возрасте написавший:

 
Не будет горя, если детство здесь
сияет, как июль, то золотом, то синью…
 

– и многие другие замечательные строки, мог бы стать к середине жизни заслуженным, увенчанным лаврами мэтром, и видим также причины, почему он таковым не стал:

 
Вы – как рак и его метастазы.
Вы планету прибрали к рукам.
И не деться от вашей заразы
никому: и ни нам, и ни вам!
 

Один мой американский друг, уехавший лет тридцать назад, навестил недавно родину, встретился с сокурсниками по Литинституту – с теми, кто, как принято говорить, подавал надежды (в начале восьмидесятых) и с удивлением воскликнул за стаканом привезенного им же виски:

– Где ваши книги? Где ваша слава? Где ваши деньги, в конце концов?

Никто из нас, подававших тогда надежды, в конечном счете никуда их не подал. Иные так и вообще умерли.

– Сама эпоха съела и книги, и славу, и деньги. Мы родились в одном мире, а оказались в другом, – так ему ответил один из подававших надежды.

И как раз об этом мы и читаем в книге Елены Данченко:

 
К чему любить? Ведь сколько ни старайся
по-человечьи жить, убьют, а не дадут.
 

Или почти об этом. Лена писала свои первые стихи в стране, где поэт был больше, чем поэт. Страна закончилась. В новой России поэт стал несколько меньше, или где-то там же, как, скажем, официант, таксист, продавец овощей – столь же нужные людям профессии, столь же достойные. Поэт – медсестра или даже врач, поэт – адвокат или полицейский… Кончилось чудо величия. Ауры гениальности растворились, слившись с окружающим фоном. Однако стихи – вот они, никуда не делись, мы их читаем и нам становится ясно, что слухи о гибели поэзии сильно преувеличены.

Сергей Саканский, писатель, сценарист, член Союза писателей Москвы

Предисловие автора

В 2004 году мне довелось уехать из Москвы; эмигрировала в Нидерланды. К великим переселениям было не привыкать: первые двадцать два года жизни, с рождения, прожила в Кишинёве, следующие двадцать два – в Москве, укоренившись там и став москвичкой, полтора года провела у мамы в Беларуси. Так легла карта судьбы.

Мои рукописи разбросаны в трёх странах; время от времени, делая ремонты и генеральные уборки, разбирая хлам, нахожу старые папки, обтираю пыль и заглядываю в пожелтевшие бумаги. Каждый раз, как в сказке, открывается окошечко в прошлое. Как в документальном фильме вижу себя, молодую. «Катись яблочко по серебряному блюдечку…» Забытые, несовершенные, часто беспомощные, полудетские стихи оживают и просятся на свет Божий.

И мне пришла в голову идея: собрать всё написанное в рифму (реже, белым стихом), то, что я, выбраковывая или чего-то стесняясь, никогда не публиковала и даже не предлагала в газеты и журналы, внимательно перечитать и отредактировать, а там, где это необходимо, дописать или переписать. Извлечь из наслоений пыли и хлама живые строчки и издать. Вслед за идеей появилось название книги: «Не избранное».

Это книга – зарисовки, скетчи, маленькие рассказы в стихах, жалобная книга Богу на злую судьбу. Повесть о жизни женщины 70‑х, 80‑х и 90‑х годов. Сначала дневниковые записи кишиневской домашней девочки, ставшей впоследствии москвичкой, потом жительницей Западной Европы и научившейся полагаться лишь на себя.

В сущности это книга о жизни. О перипетиях судьбы. О затурканности бытом и одиночеством, болезнями и бедностью. О доверчивости в любви, почему-то всегда «уголовно» наказуемой, в том смысле, что предательство тех, кого мы любим, всегда загоняет в угол.

Спасение одно: стихи. «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…» И ещё природа. Молдавская, белорусская, московская: везде можно уткнутся лицом «в остролистный ракитник» и выплакаться.

Моя шестнадцатилетняя бабушка, петербургская дворяночка из Смольного института, вынесла, почти в одиночку и с малолетним братом, крепко держа его за руку, тяготы революции 1917 года, затем, будучи молодой женщиной, с двумя детьми на руках и тоже в одиночку, ужасы войны и оккупации. Моя девятнадцатилетняя мама хлебнула горя, оказавшись всё в той же оккупации, а потом в немецком концлагере Равенсбрюк. Мне довелось пережить перестройку в её наихудшем варианте, тоже в одиночку и тоже с маленьким ребёнком на руках. Одолевали бесконечные болезни, а в перерывах была работа – до седьмого пота. Чтобы выжить. Вот такая преемственность нашего женского рода. И всё-таки, пока душа жива, жив человек. Кроме сочинения стихов и лечения природой спасала вера в Бога. В Высшие силы, которые ни за что не дадут пропасть на невесёлой и неидеальной Земле – мне, неизбранной. Внучке и дочке, маме, своему единственному сыну. Ровеснице своим основательно по-трёпанным перестройкой ровесникам, которым сейчас за пятьдесят.

Одной из миллионов жителей несчастливой страны под названием Россия, страстно желающей, чтобы жители её никогда больше не знали горя и страданий.

Стихи, написанные с 1976 по 2000 год и когда-то оставшиеся «на полях», решила расположить без затей, в хронологическом порядке. Заключительное стихотворение относится к 1999 году, и это единственное из двух исключений из «хронологии». В книгу добавлены также несколько четверостиший, одно пятистишие, одно восьмистишие и частушка, символизирующие вехи взросления и наступившей человеческой зрелости автора (они были даже не написаны, а наговорены или напеты «по случаю», уже в нулевые годы; после того, как появились на свет стихи этой книги.) Эти строчки также не были опубликованы в периодике. Они – второе исключение.

Дорогие читатели, буду рада вашим отзывам об этой книге, моей пятой по счёту.

Моя электронная почта:

[email protected]

[email protected]

Адрес в LinkedIn http://lnkd.in/zEdBMg

Отзывы о стихах можно оставить на некоторых литературных сайтах, за что огромное спасибо сотрудникам издательства Э.Ра, а также литераторам-подвижникам, разместившим информацию обо мне в самые трудные годы моей жизни, когда мне было совсем не до литературы.

Вот некоторые из вэб-сайтов:

http://magazines.russ.ru/druzhba/1998/5/dan.html

http://www.krasdin.ru/2000-3-4/s022.htmbpressa.ru›products/475178/

http://www.litres.ru/elena-danchenko/ming-min-li/gde-by-ty-ni-byl/

http://www.sprinter.ru/shop/goods/gde-by-ty-ni-byl-1345746/

www.poezia.ru/salon.php?sid=79434

www.codistics.com/sakansky/baemist.htm

http://codistics.com/sakansky/all/danchenko/elena02.htm

http://codistics.com/sakansky/all/danchenko/elena.htm

http://codistics.com/sakansky/all/danchenco.htm

Примечание: большая часть стихотворений публикуется впервые. В сборник также включены несколько текстов, однократно появившихся в периодике, но в отредактированном виде.

Каштаны

Кишинев

 
Какой размер для этих мостовых
мне выбрать, угадав несмелыми шагами?
Скрипичный звякнул ключ и: до-ре-ми –
степенна улочка, как девочка над гаммой.
 
 
Склонила набок бант, простите, дом.
В ней все под солнцем зыбко и неясно.
Над тщательно причесанным кустом
пригорок есть. Там детский сад и ясли.
 
 
Не будет горя, если детство здесь
сияет, как июль, то золотом, то синью.
И белая стена за проводами есть –
Как нотная тетрадь, и птицы в ней расселись…
 

1976, Кишинёв, Рышкановка

Цыганы

 
Деревья умывались ветром.
стряхнув с ветвей ночной кошмар.
И, недовольный свежим ветром.
звенел разбуженный комар.
 
 
Светало. Заспанные окна
глаза протерли. На висок
свисал, как непослушный локон.
ленивый птичий голосок.
 
 
Не дочитав цыганских песен.
я в утро раннее бреду.
Затем, что ритм мой стал не весел,
я ритм у Пушкина краду.
 
 
Я выхожу, толкнув калитку,
на улицу, где – боже мой! –
пасутся кони, спят кибитки:
цыгане пестрою толпой.
 

1976, Кишинёв, Рышкановка

Каштаны

 
Надоели за лето
тесные скорлупки!
По ас-фаль-ту
с мягким перестуком.
чуть подует ветер.
каштаны катятся.
Так вырастают дети
из крохотных кроватей.
Цвета шоколада.
гладкие, как смальта.
катятся каштаны –
ах, какие сальто!
Кожура – зелеными
шубками без пуговиц…
Не так ли вызреваем мы
из прошлогодних путаниц?
Не так ли вылетаем мы
из крена нелюбви.
любимыми бросаемы –
я, ты, она, он, вы…
…и не найдя отдушин,
устав от бед и дел,
так выпадают души
из оболочек тел.
 

1977, Кишинёв, Рышкановка

Три этюда

1

 
Листья падают взахлеб.
с мокрым звуком капель.
Вслушайся в невнятный слог
лопотания трёхлетней
девочки, когда она в обиде:
тот же звук. Тот детский, теплый,
чуть капризный, со слезами.
А слова – что эти листья,
неразборчивы и влажны.
Слушай: жалоба осенних
падающих желтых листьев –
просто детские слова.
 

2

 
Мне войти бы, как во сне,
в посветлевшие аллеи
и руками разгребать
груды жёлтых пыльных листьев.
Длинную сплести гирлянду
из узорчатых кленовых…
Никуда не торопится
на краю лиловой ночи.
чтобы волосы пропахли
горечью кленовых листьев.
 

3

 
Теплые листья под снегом, под снегом
пахнут обидой и грецким орехом.
Листья зеленые… Экая жалость.
осень на десять минут задержалась –
ведь для свиданий отпущено мало
времени. Листья тугие роняла.
будто жена непутевого мужа.
не замечая ноябрьской стужи.
 

1978, Санкт-Петербург

(тогда ещё Ленинград)

«Почему я так молода…»

 
Почему я так молода,
мои дорогие?
Потому что мои года
Прожили – другие…
 

«Дождь приклеивает капли…»

 
Дождь приклеивает капли
к моему зонту.
Серых туч сырая пакля.
Слякоть. Виадук.
 
 
Видно, этот поезд мчится
многие века.
Очередь за мясом птицы
у грузовика.
 
 
Остановка. Три киоска.
Строящийся цирк.
Дождик что-то посерьезнел.
как-то стих и сник.
 
 
Не грусти, довольно мне сто
горестей моих.
Слушай, дождь, давай-ка вместе
накропаем стих.
 
 
Мы японским пятистишьем
прозвеним о том.
что иду я в тот нависший
над проспектом дом.
 
 
Что в кармане куртки сердце
теплое несу.
как единственное средство
видеть новизну
 
 
в отношениях серьезных.
в выясненье прав.
Окончательно замерзнув.
в дрожь и в детство впав.
 

1979, Кишинёв, Рышкановка

«…рука спадает с телефонной трубки…»

Μ. Мелешенко

 
…рука спадает с телефонной трубки.
Не растолочь водицу в медной ступке.
Ни уговорами не снимешь струпья.
ни мазями аптечными – с души.
Ни семечками сплетен их не слущишь,
ни удаленьем в лиственные кущи.
и не охотой, что неволи пуще.
чем только «ни» – страданье приглушить.
И я пошла вас утешать, cher ami,
как на парад, с воздушными шарами.
Но, оступившись, залетаю в яму:
шары взмывают, слякоть на лице.
Я выбираюсь, но… забыла голос
ваш, обстоятельства, и тонус
я потеряла праздничный, так колос
теряет зерна осени в конце.
Я перезрела в ожиданье чуда,
зато прозрела. Трезвая покуда,
бреду домой и прихожу под утро –
как здорово прийти куда-нибудь!
Я затеваю медленные сборы.
сегодня чтоб успеть на поезд скорый.
Ищи-свищи хоть в поле, хоть у моря!
И это верный способ вас надуть.
 

1979, Кишинёв, Рышкановка

Солнечный зайчик

 
Седое дерево несмелых голубей пасёт.
И сохнущий асфальт –
зима в агонии.
А девочка в распахнутом пальто
торжественно несёт
осколок солнца
в розовой ладони.
 

1979, Кишинёв, Рышкановка

(Газета «Молодежь Молдавии», 15 марта 1980 г.)

Узенькую рюмку поднеси

Μ. Мелешенко

 
Узенькую рюмку поднеси
к створкам рта, закушенного болью.
Нацепив на вилку, закуси
полумесяцем лимонной дольки.
Проведи рукою по щеке –
быть не может, чтобы не стекла…
Только не божись, что мочи нет –
вот ведь сколько битого стекла!
Плюнь на громкий шепот: «моветон!»,
сочини мозаику из осколков.
Вдруг из малых толик выйдет то,
что в народе именуют толком?
У швейцара к двери путь спроси.
А за дверью будет звездный мостик.
Только свет на кухне не гаси,
может быть, и выберусь я в гости.
 

1980, Кишинёв, Рышкановка

Апрель

 
Я, как всегда, просплю рассвет.
На губы наложу кармин
и громко выстучу «Кармен»
ключами, за отсутствием кастаньет.
 
 
Я выстучу «Кармен» и выучусь плясать.
Я буду много пить и не пьянеть,
возлюбленному новому под стать,
хандры не знать, стремительно худеть,
 
 
стоять на голове, травится никотином,
по пять раз в год справляя именины.
 
 
Я буду развлекать гостей,
но не стихами, Боже упаси! –
в моих стихах – погоды всех мастей,
и невеселый для пирушки стиль.
 
 
…на кровле чокаются клювами голубки,
на память кто-то делает зарубки,
прощаясь у дверей, целуя руки.
 
 
…ребеночек-апрель то ножками сучит,
то плачет, то хохочет, то молчит.
 

1980, Кишинёв, Рышкановка

Выпускной бал

СР.

 
Мой город пуст, как перед сносом дом.
Он сиротою без меня остался.
Он брошен мной. И незачем скитаться
по улицам под оклики авто.
Здесь даже псы меня не узнают.
а на Рышкановке цикады звонче стали.
назло бетону, арматуре, стали,
ворвавшихся в их маленький уют.
Здесь первая любовь с цепи срывалась:
всё силилась догнать и рассказать,
что выучила алгебру на «пять»,
и физику,, и как-то раз сорвалась.
И алгебра оценена была
в три балла, а за физику был «неуд».
Но, боже мой, какой достался невод
из слез и смеха на НЕ-выпускном балу!
Его тянула из последних сил,
держала равновесие у обрыва.
Ту школьную, единственную, было
дано мне выучить от сих – до сих.
Я в той ночи осталась навсегда.
Так вот, что я ищу, как след Мамая!
Я ЗДЕСЬ стою, границу охраняя
от следующей любви… Ну да… О, да!
 

1980, Кишинёв, Рышкановка

«Что это, осень? Может быть, весна?..»

 
Что это, осень? Может быть, весна?
Все перепуталось нечаянно, похоже,
надолго. Рама окон так тесна,
как тесен мир, в который я не вхожа.
Дождь моросил, и просыхают лужи.
Наверное, осень, если от невзгод
не спрятаться. И я, совсем как Лужин,
единственный обдумываю ход.
Хитёр соперник! Думать нужно, думать.
Я в сахар сыплю соль, и чай солоноват…
Переставлять слова не проще чем фигуры,
когда как ад, вдали маячит мат.
Когда судьба, как ворон облетает
владения свои, вот он летит!
И каркая, мой проигрыш объявляет
в игре любовной. Все, мне хода нет!
…а все ж на улице, в осенней круговерти,
за створками окна такой поток чудес:
беспечно – праздничных, как письмецо в конверте
с какого-то курорта, или без –
адресная весточка из Крыма…
…а ласточки летят в далекие края.
И мне б за ними, только я – не я уже,
и я уже не склонна к срывам.
 

1980, Кишинёв, Рышкановка

«Как часто мы ждем из последних бессилий…»

 
Как часто мы ждем из последних бессилии
увидеть, услышать, хоть глазом, хоть краем…
Но осень, как пьеса в классическом стиле
талантливым вымышлена негодяем.
 
 
Он автор дождя, листопадовый мистик,
он нам объясняет: нам осень по силам.
Искусно заверчены трубочки листьев,
и прелью лесною пропахли осины.
 
 
Деревья и ветер толкуют о разном,
с бессвязностью малых детей и влюбленных,
а все волшебство только в желтом и красном,
в двухцветном дожде, размалеванном кленом.
 
 
Рабочие руки сметают с подмостков
остатки подмоченной дождиком пьесы.
И катится гром в деревенской повозке
над городом К., над посёлком, над лесом…
 

1980, Кишинёв, Рышкановка

Слово

 
Сотканное из ночи.
из неба дневного, из снега.
из странных, непонятых строчек,
из боли, из счастья, из неги.
Дыханьем последним и первым
согретое, звездным потоком,
из плоти и крови, из нервов,
бьющихся, как под током;
на птичьем и на человечьем,
зверином и на ручьевом,
на млечном, на вещем, на вечном –
сказанное слово.
Не знаю, что было основой
библейскому календарю,
но если вначале – Слово,
То это слово: ЛЮБЛЮ.
 

1981, поезд Москва-Кишинёв

«Было лето библейским, Адамовым, Евиным летом…»

в. п.

 
Было лето библейским, Адамовым, Евиным летом.
То далекое лето без грусти и даже намека…
То далёкое, райское, светлое, мирное, в долгих
неторопливых и молчаливых прогулках.
Многоцветная нитка, такая прямая вначале,
Перепуталась, спуталась в ком –
ах, как дорого стоит молчанье!
Ничего нет у Библии общего с русскою сказкой.
Сколько обуви стоптано чистой дорогой, и – грязной.
Я иду, деревянный свой посох сменив на железный,
хриплым голосом песни пою от избытка надежды –
все о счастье, которое будет, я верю, однажды.
Все о счастье, которое не повторяется дважды.
 

1981, Крым, Севастополь

«Куда мне бежать, если тема разлуки…»

 
Куда мне бежать, если тема разлуки
догоняет, прихрамывая на ноту «ре»,
как на ногу, короткую от рождения. Звуки
есть прекраснее в тысячу раз. И нашей любви
есть добрее и проще любовь.
А наша дурнушка,
в сопровождении вечном разлуки больной…
А может, она и есть та единственная любовь,
для которой придумано слово «душа»?..
 

1981, Кишинёв, Рышкановка

Досадная накладка

 
Досадная накладка:
прощание за встречей…
И стрелки с циферблата
от тренья искры мечут.
 
 
Рассыпался снег смехом
воскресным утром ранним.
Заштопать бы прореху
у вечности в кармане!
 
 
Ну что ж, прощай, раз надо.
Порог переступила.
И нотою разлада
входная дверь заныла.
 

1981, Кишинёв, Рышкановка

Акростих (Владимиру Плетневу)

 
Вдохни в себя немного тишины.
Летучей и холодной, как эфир.
А спать забудь, проснуться поспеши:
Дается жизнь дорогой в лучший мир.
Искать слова не проще, чем себя.
Мир с миртом срифмовать – велик соблазн.
Иди, но не слепым кутенком в лаз;
Равно не стой на месте и в сенях.
Уйти в себя – не есть к себе прийти.
Привычка спать приятная, но клеть.
Легко сбежать с горы, трудней слететь,
Естественнее на гору взойти.
Тугие ветры вяжут по ногам.
Над головой – небесный чистый свет.
Естественно и драться, и уметь
Винить себя, не жалуясь богам.
Уснуть в последний – головой к снегам.
 

1982, Москва, ст. Лось

Ты не звонишь, скорей всего, затем

 
Ты не звонишь, скорей всего, затем,
что незачем, и в доме пустота.
Количество паучьего холста
так велико, что не хватает стен.
А время отмеряет тишину,
и ржавчине сентябрьской под стать,
чтобы морщинку ею прикрывать –
коротенькая чёлка в рыжину.
Какой бесслезный выдался сентябрь!
Бредет по улицам, и знай себе – бормочет.
Сентябрьский ямб копируя и почерк,
пишу стихи в тетрадку второпях.
Ох, как полезна сухость сентября
тем, кто старательно пытается не плакать…
Бродящий виноград и яблок мякоть
порукой мне, что я учусь не зря.
…мне в сентябре дороги не видать,
а этот ямб навязчивей разлуки,
нетелефонной, бесконечной муки
не в силах передать.
 

1983, Кишинёв, Рышкановка

Почему-то за городом

 
Почему-то за городом
осень слышно внятней.
Всё, что нами набрано.
будет вероятно
собрано-нанизано
на шнурки и строки –
все чем дни бессмысленно
ласковы, нестрогие:
под ногами шастало,
щебетало звонко,
набивалось нагусто
в руки и плетёнки.
…нитка перекушена,
узелок завязан.
Ах, какое кружево
облаков над вязами!
В бочке мёда сладкого
нет ни капли дегтя.
Кожура от спелого
яблока – под локтем…
Только вот ведь инеем
по утрам морозит.
оттого что имя мы
редко произносим
осени-заступницы
от гулянья праздного
по июньским улицам
до околиц августа.
 

1984, Москва, Бескудниково

Жили вместе

 
Жили вместе.
Жили-были
у дороги кольцевой.
По течению не плыли
(не качай, брат, головой).
Я скажу тебе: преступно
порознь и жить, и быть.
Растолкли водицу в ступе:
жажду нечем утолить.
Пообвыкли, пообжились –
каждый сам себе глава.
За права – князьями бились!
…каждый клок земли урвал.
 

1984, Москва, Бескудниково

Портрет

 
Блеск ваших глаз порой меня – атас! –
к спасенью тянет в прошлые века.
Красавица Гейнсборо, ваш атлас
прекрасен, но прекраснее рука.
не знающая стирки и авосек.
Прекраснее руки ваш цвет лица.
Лицо-цветок, не ведающий мошек и зноя,
он в тени, прохладе без конца.
Как не разгаданы и безупречны
все ваши тайны! Как и вы сама.
Ах, герцогиня, ваш шиньон и плечи
когда-нибудь сведут меня с ума!
Довольно же, довольно, невозможно
смотреть на вас и вас не понимать.
Гейнсборо был талантливый художник,
но даже он не в силах поменять
хоть на чуть-чуть два времени, два места:
Я – здесь стою; готовлю у плиты.
Стираю. Шью. Позируете – вы.
А я, как знать, не вашего ли теста?
Гляжу в портрет, как в зеркало столетья
альковного, осьмнадцатого, там –
Есть многое в его прекрасном свете,
Что и не снилось нашим мудрецам
 

1985, Москва, Бескудниково

Подражание Ахмадулиной

 
Чтоб вычислить простейшее число
больничных тем, не нужно ЭВМ[1]1
  ЭВМ – электронно-вычислительная машина. Когда-то были такие, вместо компьютеров.


[Закрыть]…
Мой лечащий, прозрачное чело
внеся в палату, молвил: ЛГМ.
Вторая стадия. Ура, мне повезло!
Мой бедный разум радостно приник
к лимфо-системе, тьме лимфоузлов,
запутанных, как внешний политик.
Я, словно фельетонные куски,
мусолила любой лимфогарнир,
я пела, прыгала, вставала на носки
от результатов всяческих «…графий».
Теперь я спец играть в эту игру,
не человек, а просто лимфоглот!
Чтоб мне – весь век со спицами в углу,
чтоб – пироги мне стряпать круглый год!
Ой, мамочки, куда же грешный плод
девать моей преступной лимфосвязь?!
Я превратилась в лимфоидиот.
в заочницу, добившую иняз!
Полубожок и лимфосапиенс
докуривал свой жуткий «Беломор»,
не ведая где бродит пациент.
какой в мозгах лелеет лимфо-вздор.
И было ему, в общем, все равно.
Он у дверей, как лампочка, мигал,
как тетенька из местного РОНО
воспитывал меня и убегал.
Поговори, мой лечащий, со мной!
Не убегай, как белый паровоз,
хоть очень просто с этакой больной
заполучить, как минимум, невроз.
О максимуме скромно умолчу…
Не уносись, не то, как лимфоман
я отомщу, тако-о-о-го наверчу,
скрою такой лимфический роман,
И так тебя сумею вывести,
что сразу переменишься в лице,
и потеряешь сон и аппетит.
узнав себя в герое-подлеце.
И этот, даже курицам на смех.
слезоточивый лимфоэкзерсис
наверняка мне принесет успех.
пройдя в Политехническом[2]2
  В Политехническом музее, на литературном концерте.


[Закрыть] на «бис»!
 

1986, Москва, клиника РНЦРР

(в те времена МНИРРИ)