Текст книги "Сто два года"

Елена Владимировна Добужинская
Сто два года

© Е.В. Добужинская, 2018

© Издательство «БОС» (дизайн, корректура, печать), 201

Предисловие

Жанр книги, которую Вы, может быть, начнете читать, я сама определила. Придумала. Это «документальная, смею надеяться, художественная проза».

Если такого жанра до меня еще не было, ну что ж, начнем с меня.

А если серьезно, то перед Вами мои воспоминания о неординарном, ярком человеке, моем отце, Добужинском Владимире Ивановиче, кстати, племяннике великого художника Мстислава Добужинского.

Я хотела рассказать о его и, конечно, моем восприятии того времени, той, не побоюсь сказать, эпохе, стране, где прошла его и в большой степени моя жизнь.

Нужна была определенная смелость, чтобы решиться написать эту книгу и тем более рассчитывать на то, что кому-то, кроме меня и тех, кто знал моего отца, будет интересно читать.

Но, вот книга перед Вами. Вы ее открыли и почему-то не закрываете. Будете читать? Посмотрим. Это – поступок.

Я благодарю каждого моего читателя, очень взрослого и очень молодого, если такие найдутся.

От первой строчки до последней здесь всё – правда, увиденная моими глазами, прожитая моим сердцем.

Всем спасибо.

ваша Лена Добужинская

Глава первая

– Пап, я пришла. Как ты? Все хорошо?

– Терпимо. Сядь около меня. Я такое тебе расскажу!

– Господи, что случилось?

– Ничего плохого, но случилось.

Я в больнице 4-го Главного управления, самой лучшей и привилегированной по тем временам. На дворе 1997 год. 9 октября.

Светлая просторная палата на двоих, очень чисто, на столике цветы, приветливый персонал, внимательные врачи. Все, как надо, как при советской власти, которая заботилась о своих подданных высокого ранга. Но только о них. Ни в какой обычной городской клинике ничего такого не было и в помине.

Владимир Иванович, мой отец, как раз пациент того самого ранга. Ему 84 года, очень красив, белый, как лунь, тонкие черты лица, умные, немного колючие зеленые глаза. Он всегда был красавцем и с возрастом становился еще красивее. Старость его лица почти не коснулась, только облагородила. Язык не поворачивается назвать его стариком.

Завтра его не станет.

* * *

– Ну, рассказывай скорей.

Он прекрасно говорит, захватывающе интересно, эмоционально и очень грамотно. Он – ритор.

– Ты не поверишь, но сегодня ночью ко мне пришли три молодых грузина из КГБ.

– ???

– Да, да именно грузины и именно из КГБ.

– Что хотели?

– Они предложили мне пост министра обороны.

– Почему обороны? Какое отношение ты имеешь к военным?

– А х… их знает.

– А ты что?

– Ты же знаешь, я умный и хитрый. Я ничего им не ответил, промолчал.

Поднял вверх палец и многозначительно ухмыльнулся.

Я очень расстроилась, поняла: начались галлюцинации, это впервые, до сих пор папа поражал нас ясным умом молодого человека, юмором и памятью. И уж совсем мне стало не по себе, когда он вдруг сказал:

– Наклонись поближе. Ты знаешь, в этой жизни я больше всех любил тебя. Конечно, и маму, и

Это он – Владимир Иванович Добужинский.

Иру (мою сестру) тоже, но ты всегда была мне ближе всех. Я считаю, что ты во многом меня повторила, мне хочется верить в это. Дети должны быть лучше своих родителей, иначе не было бы прогресса. В нашей семье прогресс, несомненно, присутствует.

Обнял меня одной рукой, прижал к себе и заплакал.

– Всё. Теперь иди. До завтра.

И отвернулся к стене.

Утром позвонил врач и сказал, что Владимира Ивановича больше нет. Он умер на рассвете. Во сне.

* * *

18 августа 2015 года. Сегодня моему отцу исполнилось бы сто два года.

Почему именно сегодня я думаю о нем, вижу его, разговариваю с ним, тоскую по нему? Почему, например, этого не было два года назад, в день его столетия?

Я задаю себе эти вопросы, не могу связно на них ответить, но где-то в подкорке таится объяснение. Дело во мне. Это именно мне необходимо поговорить с моим ироничным умным отцом. Именно мне надо рассказать ему, как я прожила столько лет без него, что натворила, чем могу похвастаться, в чем виновата и перед кем.

Это – я.

И мне 17 лет.

Я редко откровенничала с родителями при их жизни. Как и все дети, я считала их воззрения анахронизмами, спорила, не соглашалась, сердилась. И все это было лишним, неправильным.

Только теперь, когда пришла пора просматривать и анализировать собственную жизнь, мне просто необходимо с ними разговаривать. Особенно с отцом.

Кстати, мой великовозрастный сын ведет себя со мной точно так же, как я со своими мамой и папой. Если бы мы умели встать на плечи своих предков, увидеть их жизнь и взять от них то, что они знали! Если бы! Но… Читайте Тургенева.

* * *

– Добужинская! На выход!

– С вещами?

Такой диалог между замом декана моего факультета, замечательным греком Георгием Перикловичем и каким-нибудь остроумцем с «галерки» происходит, если в деканат утром звонит мой отец и просит своего близкого друга, этого самого грека, отпустить меня с занятий. Значит, он приехал из своего Кирова Калужского, где работает директором завода, остановился в гостинице «Москва», и мы пойдем с ним завтракать в кафе «Националь» на Манеже.

Георгий Периклович, конечно, недоволен, но отказать Володе не может. Отцу никто и ни в чем не может отказать. Такой человек.

Со строгим выражением лица, не глядя на меня, замдекана говорит: «Добужинская, на выход!» – я собираю вещи, и все знают, куда я иду и с кем. Мой радостный уход с лекции сопровождается одобрительным гулом, остротами и пожеланиями приятного аппетита.

Как правило, это происходит утром, занятия только начались, и я, конечно же, сегодня в институт не вернусь. Мне предстоит такой праздник! Никто бы не вернулся.

* * *

Мы с папой сидим за столиком в знаменитом «Национале». Одни, только он и я. Отец даже не смотрит в меню. Он и так знает, что мы будем заказывать, он здесь частый гость. Мимо нас то и дело проходит официантка, но не обслуживает. Правда, поздоровалась: «Здравствуйте, Владимир Иванович», – только с ним, меня как будто нет.

Мы сидим в пустом кафе уже полчаса. Папа злится. И вдруг:

– Танечка, это же моя дочь! Кормите нас завтраком, мы голодные.

Танечка стремглав подлетает к нам.

– Владимир Иванович, почему сразу не сказали? Уже бы позавтракали.

Оказывается, именно в это кафе отец никогда не приводил никаких женщин. Только маму. Их все знали и ждали всегда. Они оба прекрасно танцевали. Фокстрот, румба и особенно вальс-бостон в их исполнении завораживали всех завсегдатаев «Националя», и в конце концов они оставались единственной танцующей парой и уходили к своему столику под аплодисменты.

А тут с ним какая-то молоденькая девчонка.

Не будем кормить!

Завтрак был потрясающий.

Мы разговариваем, смеемся, понимаем друг друга с полуслова. Нам очень хорошо вместе, мы близкие, родные люди. У нас есть общие тайны, которые мы свято храним. Так пообщаться получается редко, даже не в каждый его приезд.

Весна. Светит солнце, как будто после долгого заточения вырвалось на свободу, и мы идем по Моховой к гостинице «Москва». Там еще немного побудем, выпьем кофе, а потом разбежимся. Он по делам, я – пока не знаю, куда. Только не в институт. Хотя… Могу успеть на лекцию Давида Борисовича Гинзбурга. Это стоит послушать. Ну, посмотрим.

Что твориться с идущими навстречу женщинами! Они столбенеют, можно сказать, падают штабелями, увидев отца. Одна даже вернулась, забежала перед нами, чтобы еще разочек на него взглянуть. Ничего не боятся! Бессовестные!

– Видишь, как они на тебя смотрят?

– Эти женщины? Почему на меня?

– Ты – красотка.

Мы хохочем, понимаем: мы оба ничего себе. Но в обморок они падают от него. Нельзя мужчине быть таким призывно-красивым, просто неприлично. И женщин жалко. Это мне жалко. А ему?!

* * *

Расстаемся. Не знаем, как надолго, но я буду жить в предвкушении радости от очередной встречи с ним.

Пожалуй, поеду все-таки в институт. К Гинзбургу.

Еле успела к началу лекции. И хорошо. Потому что начало – самое интересное.

Профессор Гинзбург Давид Борисович, пожилой, представительный, можно сказать, красивый мужчина, из тех, «бывших», интеллигентов, читал нам «Печи и сушила силикатной промышленности» – предмет, который невозможно было выучить, будь ты хоть сто пядей во лбу, потому что нельзя запомнить. Он это знал и поэтому разрешал на экзамене пользоваться его учебником с таким же названием. Толку от этого для студентов не было никакого, так как, чтобы найти в книге нужное место, весь учебник приходилось по многу раз читать, карандашом делать пометки, загибать страницы и т. д. Вот, хитрован, что придумал! Много лет спустя я, уже опытный преподаватель вуза, применяла метод Гинзбурга, и всегда с неизменным успехом.

Пробираюсь на свободное место, почти устроилась – и тут:

– Еноцка, все в поядке? Не спесите. Устваивайтесь поудобней. Мы без Вас скуцаи.

Это мне. Начинается праздник. Дело в том, что обожаемый нами Д.Б. не выговаривает почти все согласные буквы алфавита.

– Нацинаем. Веикий юсский уценый Гвум-Гзимайво…

Все смеются, пока еще не громко, пытаясь, елико возможно, сохранять приличия.

– Стянно. Каздый яз, когда я пвоизносу имя веикого Гвума, все смеются.

И хохочет сам. Вся аудитория, человек примерно сто, лежит на столах, под столами и корчится от смеха и слез.

– Ну, хоёсо. Пьёдовзим?

Правильно я поступила. Не прогуляла. Примчалась после восхитительного завтрака с папой (тоже студентом Гинзбурга) и не прогадала. Лекция, как всегда, была блестящей, интересной, как выдвинутый на высокую награду научный доклад. А некоторые издержки дикции лектора ее только украшали.

В отличие от профессора Гинзбурга, я недостатками речи не страдала и поэтому всегда во время экзамена по его непознаваемому предмету стояла с учебником у приоткрытой двери маленького кабинета и хорошо поставленным громким шепотом читала его же текст.

Всем известно: профессор глуховат. Давид Борисович поворачивается к двери.

– Еноцка, пьёстите, но я гвух на двугое ухо. А сто Вас папа ко мне давно не заходит? Пеедайте ему от меня пвивет.

Умница был большой, известный, уважаемый ученый, гениальный преподаватель. А человек какой! Многое я взяла у него, когда сама стала преподавать. Спасибо, Давид Борисович!

Глава вторая

Я медленно еду на автомобиле из больницы по Кутузовскому проспекту. И вспоминаю. Хочу вспомнить об отце всё, что смогу, с тех самых пор, когда поняла: этот удивительный человек – мой папа. Я еще не знаю, что больше никогда не увижу его живым, не осознаю, почему мне так нужно вспомнить всё, что связано с ним в моей жизни. Это я пойму завтра, когда его уже не будет. А сейчас я неспешно еду по пустым улицам вечерней Москвы и вспоминаю. Хорошее и плохое. Всякое. В моей жизни он так много значил! Не всегда это будут светлые воспоминания, часто грустные и даже нелицеприятные. Но должна вспомнить всё. Должна. Вспомнить и написать. Так я решила.

* * *

Мне было три года, когда меня высоко под потолок подбросил усатый, колючий военный с орденами и медалями на гимнастерке, обнимал, тормошил и называл «моя маленькая дочурка». Он приехал с войны к нам в город Халтурин под Кировом, куда вся семья была эвакуирована. В отпуск, на два дня. В следующий раз мы увиделись в 1945-м, после войны.

Вот такие они были тогда, мои родители.

Молодые, красивые, сильные.

Какую же тяжелую они прожили жизнь!

Война, сталинский кошмар, все 70 лет советской власти. Может быть, хорошо, что они не понимали, где живут, или понимали далеко не всё. Иначе жить было бы невозможно.

Это я такая «умная». Об этом ужасном времени знаю столько, что до сих пор оторопь берет, когда думаю о нем. 43 года жизни с мужем, прекрасным писателем, Геннадием Михайловичем Абрамовым, Геной, кое-чему меня научили. Солженицын, Сахаров, Гроссман, Шаламов, позже Аксенов, Рыбаков и многие другие замечательные писатели жили в нашем доме вместе с нами. Их книги не в последнюю очередь и сформировали во мне человека. Запрещенные у нас, изданные заморскими издательствами книги мирно стояли на полках книжных шкафов, пока я не поняла, что квартира наша на Чистых Прудах прослушивается, что Гена под колпаком, как, впрочем, и все писатели. Это стало ясно после того, как Гениного книжника Колю (Коля где-то добывал книги, которые просто так купить было невозможно) долго допрашивали в КГБ: какие книги «достает» для писателя Геннадия Абрамова, о чем разговаривают, кто приходит в дом, и много чего еще. Взяли подписку о неразглашении и отпустили. Верный Коля тут же позвонил по телефону-автомату (такие железные будки с телефонами стояли по всей Москве, и считалось, что они почему-то не прослушиваются. «В круге первом» у Солженицына именно они и прослушивались), вызвал Гену на улицу и, конечно же, все в подробностях рассказал.

Тогда с перепугу я собрала все эти уникальные книги, из-за которых нам грозили крупные неприятности, а возможно, и тюрьма, отвезла своей подруге, чтобы та спрятала. У нас дома, по моему мнению, находиться им было небезопасно. В любой момент могли нагрянуть непрошеные гости.

Подружка моя дорогая очень о нас беспокоилась, с готовностью взялась помогать, отвезла бесценные произведения в деревню, там закопала и… до сих пор не может вспомнить, где именно. Слава Богу, наступили времена, когда любую книгу можно купить. Мы так и поступили. Теперь любимые авторы, во многом определившие нашу жизнь, наши воззрения, наши поступки и отношения с людьми, опять стоят на тех же книжных полках в новеньких переплетах и ни от кого не прячутся. Только читай! И мы не прячемся. Надолго ли?

Глава третья

То, что я вообще родилась, само по себе – чудо.

1939 год. Папа уходит на финскую войну, мама остается в Москве с 2-летней Ирочкой на руках и мной в проекте. Беременная. Она бегала в поисках врача, который бы согласился сделать аборт. Но тщетно. Аборты запрещены законом. И это вам не нынешнее время, когда за деньги можно всё. Это сталинский режим, да еще перед войной. Страх правит всем.

Никакого врача мама, конечно, не нашла, и я, вопреки желанию родителей, нахально появилась на свет. У Грауермана. Я – жертва несостоявшегося аборта.

Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! Так что в Халтурине мой дорогой папа увидел меня в первый раз и сразу полюбил, как потом в шутку (а, может быть, и не в шутку) много раз говорил.

Отец ушел воевать с финнами, оттуда – сразу на войну с немцами. Без всякой паузы. И воевал сначала солдатом, затем начальником химической службы, поскольку окончил химико-технологический институт (Менделеевку), потом был командиром танковой разведки, то есть смертником. И ни разу за всю войну не был ранен. Даже легко. Как заговоренный.

Война занимала в его жизни огромное место. Он помнил о ней всё до самых своих последних дней. Много чего забыл, а про войну помнил, часто рассказывал, и я, став взрослой, поняла: многое утаил. Как бы хотелось узнать, что именно и почему! Теперь уже не узнаешь.

Чаще других мы слушали его рассказ о битве под Москвой.

Зима 1942 года. Отцовский взвод танковой разведки был уничтожен. Последний уцелевший танк спрятали в сарай, стреляли оставшимися боеприпасами и знали, что осталось им всем недолго жить. «Наденьте чистое белье», – приказал командир солдатам.

И тут за их спинами внезапно раздалось мощное «Ура-а-а!» Вслед за танками бежали люди с автоматами, в новеньких полушубках. Это были только что прибывшие сибиряки, крепкие, еще не воевавшие, не уставшие от войны, готовые к любым боям. И привезли с собой жизнь. И отменили смерть.

Ну, конечно, он был заговоренный, мой папа!

* * *

Сразу после войны Владимир Иванович Добужинский, гвардии майор, был демобилизован и отправлен в Восточную Германию. Ему выдали так называемые профсоюзные погоны полковника, чтобы большой начальник имел большое звание и вес. Миссия отца заключалась в отправке в СССР из Германии награбленного немцами оборудования для заводов строительных материалов. Он хорошо справился с задачей, поэтому до сих пор на многих российских заводах работает немецкое оборудование. Операция «грабь награбленное» была за 70 лет советской власти отработана блестяще, до мелочей, и в этот раз проходила под руководством и неусыпным надзором самого Берии.

Скоро отцу стало понятно, как он попался. Жить теперь следовало с оглядкой, осторожно, говорить мало, не откровенничать даже с родными. Жить в СССР, конечно, всегда было страшно, но молодой полковник не хотел бояться, хотел, как многие прошедшие войну, верить, что теперь все будет иначе: не будет арестов, концлагерей, расстрелов. Он, как и все, ошибся. Мой дорогой, мой бесстрашный папа! Лучше бы ты боялся!

Так или иначе, он уехал в Германию и поселился в Бабельсберге, на вилле с садом и выходом прямо в лес. Через пару месяцев приехали и мы: мама, сестра и я.

Herr Oberst (полковник) Добужинский с женой и двумя дочками занимал огромную двухэтажную виллу с подвалом и чердаком. Подвал, к нашему удовольствию и удивлению, оказался заполнен винами, соленьями, и бог весть чем еще, нам пока неведомым. Бывшие же хозяева, пожилая пара, с милостивого разрешения полковника не была выселена из своего дома, а поселилась на чердаке. Нам бы такой чердак вместо московской квартиры!

Один сын стариков находился в русском плену. А вот второй был гестаповец, и место его пребывания не было известно. Или было. Не отцу. Сына-гестаповца было более чем достаточно, чтобы навсегда лишить этих людей жилья, выгнать на улицу и пр. Ничего такого отец не сделал, два старых человека остались, благодаря ему, в своем доме, пусть и на чердаке, ухаживали за садом, убирали дом, присматривали за дочками полковника и готовы были из благодарности на всё для него и его семьи.

Родительская спальня на первом этаже с раздвижными дверями и невиданной красоты кроватями нам с сестрой, детям нищего СССР, казалась царской опочивальней.

Моя жизнь уже практически прошла, а у меня и сейчас нет такого умывальника, какой был в ванной комнате на «гестаповской» вилле, и, кажется, не предвидится.

* * *

Нас, детей, определили в русскую школу: сестру в 3-й класс, меня – в 1-й. Мне не было еще семи лет, но я уже читала с отцом наперегонки русские газеты, ничего в них не понимая. Зато все детские книжки, которые можно было достать в оккупированном Берлине, знала наизусть. И чтобы меня занять и не возиться со мной дома, меня и отдали в школу.

Чтение 5, чистописание – 2. Это были мои неизменные отметки. Ни первую, ни вторую невозможно было изменить, как ни старайся. Мама сокрушалась по поводу моих перманентных двоек, зато фрау Фрайтаг, хозяйка виллы, меня хвалила, потому что по немецкой школьной системе двойка вовсе не двойка, а самая настоящая четверка, а единица – вообще пятерка. Правда, старушка немного удивлялась тому, что мои каракули столь высоко оценивались русскими учителями.

Возил нас в школу и из школы на машине (на «Крайслере», между прочим) папин шофер Макс, далеко, куда-то под Берлин. Школа располагалась в очень красивом замке, принадлежавшем до нас какому-то немецкому барону. Неплохо там пожил этот барон! Не пошел бы на нас войной, может быть, и сейчас там жил!

Мне, маленькой девочке, из той «немецкой» жизни запомнились наши поездки на клубничные поля и в черешневые рощи, где для нас, победителей, немцы собирали корзины отборных ягод и приносили к машине. Я помню чувство неловкости, которое при этом испытывала. А ягодам была рада, я ведь даже не знала тогда, как они растут, и что они вообще есть на свете, и что бывает так вкусно. Откуда мне было это знать?!

А наши поездки в «западную зону»!

Берлин, как известно, в 1945 году был разделен между победителями на четыре части (зоны). Для русских женщин самой желанной была поездка в американскую зону. Там быстро привели улицы в порядок, отремонтировали дороги, дома, открыли большие, нарядные магазины с множеством товаров. По улицам разъезжали «виллисы» с американскими полицейскими в белых шлемах, при виде которых все автомобили притормаживали. Обгонять полицию не то чтобы запрещалось, но никто не обгонял во избежание неприятностей, всяких там проверок документов, задержаний и пр.

Часто машина «с белыми шлемами» медленно ехала прямо перед нами, полицейские, обернувшись, рассматривали мою маму, смеялись, причмокивали, говорили что-то на своем американском языке, и все это должно было выражать восхищение молодой, красивой женщиной, ехавшей с двумя девочками. Я теперь их понимаю.

Так она тогда выглядела.

Конечно, все на нее заглядывались.

Жаль, фотографии неважные, очень уж старые.

Это все, что удалось с ними сделать.

Мама была очень хороша собой: яркая блондинка с большими голубыми глазами, красиво одета, ухожена и совсем не плохо воспитана. Держала себя с достоинством, принимала восхищение как должное, то есть не реагировала, и тем еще больше разжигала любопытство и желание разглядывать ее.

Наконец, насмотревшись, полицейский джип сворачивал. Мы могли ехать дальше, по магазинам, где маму частенько ожидали сюрпризы. Например, на входе в магазин американцы устанавливали под полом мощный вентилятор, юбки у женщин поднимались, а что уж, можно было там разглядеть, что называется, каждый раз по-разному, у кого что. У мамы всегда все было в порядке, красивое белье, купленное у тех же американцев, стройные ноги в модных чулках и туфлях на каблуках. А они, конечно, хотели увидеть рейтузы с резинками, которые тогда носили все советские женщины, похохотать, поиздеваться. Но не тут-то было! Только не над Аней, Анной Петровной, нашей мамой и папиной женой! Она, зная про эти шутки, спокойно стояла с поднятыми юбками и ждала, когда выключат вентилятор, потом также спокойно брала нас за руки и медленно шла по магазину. Просто молодец! Она и потом часто вела себя так по жизни в критических ситуациях. Спокойно, с достоинством, как немногие.