Текст книги "Анахрон. Книга первая"

Сигизмунд подтолкнул ее, как-то сходу усадил на унитаз и вышел, хлопнув дверью. И тут же пожалел, что не показал, как за ручку дергать.

* * *

Девка угомонилась через полчаса. Были слышны уже на улице первые утренние машины. Сигизмунд курил и с тоской думал о завтрашнем дне.

Глава вторая

Следующий день оправдал опасения Сигизмунда и даже с лихвой их превзошел. Поспать, конечно, так и не удалось. Выпил слишком много кофе – вот и перевозбудился. Сидел как сыч, злой на весь белый свет. Знал: ходить ему сегодня с головной болью.

Да и без всякого кофе жгучая досада на самого себя не дала бы глаз сомкнуть. Надо же было столь бездарно вляпаться. Выгод, похоже, не поимеешь, а вот неприятностей огребешь – выше крыши.

От курева во рту аж горько было. Встал, пошел зубы чистить. Заодно и побриться.

Сигизмунд намылил физиономию и уставился на себя в зеркало. Замер. Вообще-то он всегда представлял себя немного более мужественным и красивым, нежели тот образ, который обычно глядел на него из зеркал. Подбородок потверже, складка рта порешительнее. И нос не «уточкой», а прямой, рубленый. Старательнее всего Сигизмунд не замечал некоторой одутловатости своего лица – той, которую Гоголь назвал бы «редькой вверх».

То, что сейчас глядело на Сигизмунда, на фоне белой пены имело неприятный желтушный оттенок. И Сигизмунд вовсе не выглядел суровым и недовольным, как ему представлялось в мечте. Он выглядел невыспавшимся и несчастным.

В ванной застоялся дымно-кисловатый душок. От девки, что ли, остался? Потом сообразил: одежда девкина пахнет. Хоть и в мешок полиэтиленовый засунута, а даже и оттуда шибает. Вот ведь зараза.

Сигизмунд покончил с бритьем. Девкино присутствие стало казаться назойливым. Сигизмуд и жил-то один, не допускал к себе женщин больше, чем на одну ночь, лишь потому что с некоторых пор совершенно не выносил чужих. Вечно начинают повсюду валяться колготки, квартира наполняется чужими запахами.

Неприятный девкин запах заставил Сигизмунда вернуться мыслями к приблудной дуре. Ишь, спит себе, закрытая на швабру, и горя не ведает. Птичка божия не знает… Паспорт-то хоть у птички есть? Или иной аусвайс? Все эти граждане и гражданочки, которые наполовину не в ладах с законам, стараются при себе аусвайсы носить. На всякий случай.

Он наклонился над мешком и брезгливо вытащил оттуда пропахшую дымом и потом одежду. Накладных карманов ветхая роба не имела. Внутренних тоже.

Одежка была сшита из странной ткани. Грубой, как дерюга. Правда, заношена была до мягкости, словно ветхая джинса. И сшито на руках. Гринписовка какая-нибудь, что ли? Китов спасает.

Он отложил в сторону платье и взялся за пояс. Приметный пояс. Тоже в фольклорном духе. Пряжка – явный самопал. Медь, похоже. Заношена и вытерта, а работа красивая – клювастый кто-то, вроде птицы, только вместо туловища ленты переплетенные. С обеих сторон от пряжки кружочки металлические нашиты, по два с каждой стороны. Не могла одинаковые подобрать. Все кружочки разные. Даже размером немного отличаются. Полный самопал.

Зековская работа, что ли? Нет, на зоне аккуратней делают. От души и для души.

Сам пояс был кожаный, вроде из замши. Заношен донельзя. Что она его, всю жизнь не снимая таскает? Сигизмунд плюнул. Одно слово, гринписка долбаная. Куда только таможня да санитарные кордоны смотрят?

Документов у полоумной гринписки никаких при себе не было. Утеряла, что ли?

Он еще раз взял грязную рубаху, встряхнул. Его окатило тяжелым запахом. Тьфу, мерзость!

И тут он увидел.

То есть, он на самом деле увидел.

Наметанный глаз тараканобойца ухватил ЭТО сразу. ЭТО не спеша перемещалось вдоль шва. И еще ОДНО… А сколько же в мешке осталось?

Все белье прокипятить. Срочно. Все кругом отравой залить. Себя продезинфицировать. Кобеля.

Девку – гнать. В три шеи. И тех, кто, возможно, придет за девкой, – тоже. Золото отдать – и гнать.

И ведь сам же для нее постельное белье постилал, мудак! Белье, кстати, тоже

– кипятить. И тахту обработать…

Швырнул одежку обратно в мешок. Мешок затянул узлом потуже.

Долго мыл руки. С мылом, под горячей водой. В зеркало на себя не смотрел – в зеркале мудозвон маячил. Смотрел на себя «внутреннего» – решительного и беспощадного.

И тут у Сигизмунда зачесалось в голове. Он машинально поскребся и заледенел: перекинулись! Тут же зуд прошелся по колену. Страшные призраки различных тифов закружились перед ним в жутком хороводе. Сыпняк, брюшняк… Затем эти призраки сменились менее смертоносными, но не менее неприятными: например, призрак раннего облысения вследствие частого мытья волос керосином.

А за всем этим явственно рисовался вовсе уж инфернальный охтинский пахан-извращенец, свирепо растлевавший девку в ванной: мол, где моя ненаглядная лялька? Может, я ее нарочно в золото одел и в говне вывозил, а ты мне, падла, кайф сломал! Пор-решу, сука!

…А может и в самом деле притащить участкового и сдать девку к чертовой матери? Сдать – и дело с концом!

Ага. А потом хозяева притащатся. Охтинцы. Во главе с лютым паханом-извращенцем. Да и участковому будет затруднительно объяснить: отчего, мол, сперва приветил, а теперь с потрохами сдаешь. Участковый-то мужик въедливый да обстоятельный… Нет, не так надо. НЕ ТАК!

Может, в РУОП позвонить? В «антишантажный комитет»? Так, дескать, и так… В конце концов за ради чего налоги-то платим. Правильно, за защиту.

Но и здесь, чувствовал Сигизмунд, не сыскать ему понимания. Там люди серьезные. И сам Сигизмунд перед ними – человек очень серьезный.

Ну, и что теперь? С такой глупостью, как вшивая девка, в РУОП соваться? Мол, нашел в гараже угонщицу. Налицо взлом. К себе привел. Наркушница оказалась. По-нашему ни бум-бум, на шее золота немеряно, золото фашистское, в свастиках, роба во вшах, гадит на паркет, аусвайса не имеет. Мол, заберите вы ее у меня, ребята… А то вдруг за ней явятся. С Охты она – то я доподлинно вызнал. Обидели ее где-то в ванне на Охте, она умом и тронулась.

Здорово! Выслушают его. Приедут. Золото конфискуют. Девку увезут. А дальше

– см. вариант с участковым. Или с паханом.

Сигизмунд решил так: объявления о найденной белой суке развешивать не стоит. Девку же изгнать. Ни один крутой, даже самый лютый извращенец, вшивую при себе держать не станет. Похоже, самостийная она.

Если заявится к нему кто-нибудь с претензиями – признаваться: да, была, мол, лялька. Была да сбежала. Обратного адреса не оставила.

С другой стороны, поди докажи, что золотую безделушку не прикарманил, а девку не того? Девке-то, небось, грош цена в базарный день. Если и будут искать, так не ее.

Но и здесь выход найти можно. Безделушку изъять – пущай лежит. А девку выгнать. Белье прокипятить. Отравой все залить. Продезинфицировать. И кобеля… Впрочем, это уже продумано.

…А ежели заявятся – то и здесь он, Сигизмунд, знает, как поступить. Объявление показать: мол, развешивал. Посрывали, небось. Часть еще дома осталась. Безумная ваша сбежала. Побрякушка-то – вот она, в целости. Специально заранее снял, сберег. Глядишь, и обойдется. А дур своих спятивших сами ловите.

Да, наверное, это будет оптимальным решением.

Приободрившись, Сигизмунд достал бельевой бак, вывалил туда содержимое мешка с грязным бельем (и ВШАМИ!), залил водой и, кряхтя, потащил на кухню

– кипятить. И сел в бессилии на табурет, глядя, как горит синенький огонек газовой горелки.

Как есть дурак ты, Сигизмунд. Пять часов утра на дворе, а ты стирку развел. Чужую рванину зачем-то кипятишь… А нормальные люди в это время спят. В прежнее время это гордо именовалось «активной жизненной позицией». Не угас еще в вас, Сигизмунд Борисович, пионерский задор, ох, не угас! Тимур, блин! Тридцать шесть лет мужику…

Сигизмунду стало совсем тошно.

Город на Неве просыпался. Слышно было как под арку во двор заползает мусоровоз. Потом донесся апокалиптический грохот – «поставили» порожний мусорный бак.

Слышимость во дворе хорошая. Акустика – хоть арии исполняй. А тут еще и форточка на кухне открыта. Не любил Сигизмунд табачного дыма по утрам.

На дворе неизобретательно заматерились. Видать, заметили отсутствие полного бака. Сопровождая каждое слово русским народным артиклем, шоферюга скорбно завел, обращая свои призывы то ли к верному мусоровозу, то ли вовсе в бесконечность:

– Ну, народ!.. До чего дошли!.. Бак мусорный – и тот спиздили!.. Разворовали страну напрочь, сволочи! До чего Россию довели, дерьмократы паршивые!.. Все потому, что порядку нет!.. При Сталине, небось, баки не пиздили! Как влитые стояли! Довели страну! Продали!.. Говна тут какого-то навалили!.. И откуда у народа столько мусора? Богатые стали!.. При Сталине, небось, на хер!..

Потом хлопнула дверца. Мусоровоз взревел еще громче, хотя, казалось, это было невозможно, и медленно выехал со двора.

Ну вот и утро. Пора идти с кобелем.

Вспомнил об объявлениях. Сунул в карман парочку. Для очистки совести. Это если на детекторе лжи пытать будут.

Долго рылся в прихожей – ключи искал. Даже на девку безумную вдруг грешить начал, не она ли сперла. Потом вспомнил и извлек их из кармана старой куртки.

Это все, Сигизмунд Борисович, нервы. Совсем не жалеете себя. Горите на работе…

Клей, черт возьми, клей надо! Чуть не забыл, клей-то!

Нашел мятый тюбик «Момента». Сгодится.

В последний раз Сигизмунд облепливал окрестности объявлениями еще во времена «Новой Победы». Тогда все стены в объявлениях были. Все продавали и покупали, чтобы снова продать.

Господи, сколько воды утекло! И вообще, как оглянешься по сторонам… Тем и закончишь, что поневоле с мусоровозчиком в одной партии окажешься: при Сталине и впрямь мусорных баков не воровали, на..!

Да что при Сталине! Даже при либеральнейшем Горби – и то не воровали. Горби тем уже славен, что первый из всех дозволял карикатуры на себя рисовать. И не расстреливал за это.

С другой стороны подумать – ну кому, скажите на милость, нужен ржавый мусорный бак! Не из цветного же металла он сделан, в конце концов!

А с третьей стороны… Ох, какая мысль нехорошая. Что, если злокозненный Некто – назовем его НЕКТО – схитил у охтинского пахана золотую лунницу и спрятал ее в баке. Скажем, спасаясь от погони. Верные боевики пристрелили вора, но лунница осталась в мусоре. Тогда купленые шоферюги тайно похищают бак и скрытую в его недрах лунницу… Между тем как сторчавшаяся и опустившаяся девка-бомжиха, она же импортная гринписовка, случайно оказавшаяся на месте преступления, еще прежде завладев лунницей, укрывается в подвернувшемся гараже. Понятное дело, она страшится пахана и его угрюмых ребят…

Господи, что за чушь! Откуда сторчавшаяся гринписка, которая ошивалась в нашем дворе с целью защиты моржей в Северном Ледовитом Океане, знает охтинского пахана? И как им удалось незаметно (и бесшумно) вывезти мусорный бак, да еще эта куча земли с песком и сучьями… для чего, скажите, навалили эту кучу? Чтобы отвлечь внимание от факта пропажи бака? Да уж, не иначе.

Стоп. Вознесем молитву старику Оккаму, покровителю всех здравомыслящих, и не будем городить лишних сущностей.

Первое. При чем здесь, скажите на милость, охтинский пахан? Кто это такой? Чье воспаленное воображение породило этого похотливого монстра? Растленного бедолаги маркиза де Сада? Или, может быть, австрийского писателя, известного Захера Мазоха? Нет. Его выпестовало воспаленное воображение Сигизмунда Борисовича Моржа, генерального директора фирмы «Морена». Чью рожу, облепленную пенкой для бритья, он созерцал сегодня утром. Того самого С.Б.Моржа, который в пять часов утра варит в баке белье, проводя санобработку какой-то гринписовки, забравшейся в его гараж.

Второе. Кто сказал, что безумная девка – гринписка? И что она явилась в его двор спасать моржей?

(Гм. Моржей. Сомнительная сентенция…)

Не скандальная газетенка. И не бабушка, опасающаяся бомбы в песочнице детского садика.

Отнюдь. Гринписку бережно выносило и выродило то же лоно, что и охтинского ублюдка. То есть интеллектуальная мощь С.Б.Моржа. Господи, где тот Гринпис, который его, С.Б.Моржа спасет!

Но… девкина одежда. С тем же успехом она могла быть индианисткой, сторонницей жизни среди естественной и нетронутой природы по заветам индейцев в целом и их вождя Сидящего Быка в частности.

С еще большим успехом она могла оказаться сбрендившей солисткой фольклорного ансамбля. Или торговкой побрякушками из мятой кожи и глины, перебравшей «кислоты»…

Морж оборвал раздумья, взял пса и вышел с ним во двор. По терьерному обыкновению, кобель шел, хрипя и удушаясь на поводке. В свое время надо было выдрессировать пса на площадке, но Морж почему-то постеснялся соваться туда с ублюдком. И теперь пожинал закономерные плоды.

Первым делом Сигизмунд подошел к гаражу. Вроде бы, никого больше гараж в эту ночь не заинтересовал. Спустил пса. Открыл гараж. «Единичка» на месте. Это главное. Поставил на место поваленные девкой пустые канистры. Вышел. Тщательно запер дверь, создав видимость мощного замка.

Рядом высилась куча песка вперемешку с землей. На вершине кучи, наискось и внаклонку стоял пустой мусорный бак. Воздвигли.

Кобель обежал кучу в поисках интересного. Такового поначалу не обнаружил. Сигизмунд, глядя на пса, втайне злорадствовал.

Машина развернулась прямо на песке, частично растащив кучу по двору. Песок был дрянной, перемешанный с землей. Оборванные корни, сучья, дерн – все это вместе и слагало «гром-камень», на котором был воздвигнут монумент – ржавый, но столь необходимый жильцам окрестных домов.

На куче отпечатались следы колес. Пес побежал по одному следу, вынюхивая. И вдруг с размаху пал на спину – аж булькнуло и ухнуло что-то внутри кобеля – и стал яростно извиваться. Ядрен батон, опять на какой-нибудь тухлой рыбе валяется! А потом – на кровать!

Сигизмунд пошел туда, где кайфовал пес. Угрожающе помахивал поводком. Кобель видел хозяина, но валялся до последнего. В последний миг извернулся, вскочил, ухватил добычу зубами и помчался прочь от Сигизмунда, унося дрянь в пасти. Теперь полагалось, изрыгая проклятия, долго гоняться за ним вокруг бака. Игра такая.

Сигизмунд играть не захотел. Повернулся к псу спиной и пригрозил:

– Я ухожу.

Утратив бдительность, пес подбежал достаточно близко и был пойман. Плененный, тут же выпустил добычу из пасти и пал на спину, показывая беззащитный живот.

Сигизмунд взял кобеля на поводок и поддел ногой брошенный им предмет. Это было что-то вроде офицерского планшета на коротком ремешке. В детстве Сигизмунд мечтал о такой штуке. А теперь смотри ты, выбрасывают! И вспомнился мусоровозчик: «Богатые стали!»

С ностальгическим чувством Сигизмунд взял двумя пальцами планшет, поднял. Еще тридцатых годов, наверное. А с той стороны замочек должен быть.

А замочка и не было.

И как-то вдруг понял Сигизмунд, что не планшет это. Дрянь это какая-то, лукавым кобелем отрытая… И снова нарисовалась зловещая фигура охтинского пахана…

Нарисовалась, потому что хреновина эта имела несомненное сходство с предметами, обнаруженными при девке. С чунями и поясом. Его еще вечером поразила эта обувка. Не носят в Питере такой обувки. А в ноябре и подавно.

Сходство улавливалось поначалу инстинктивно, на том уровне, который называется «чувством стиля». Одинаковая выделка кожи, одинаково обработаны прорези, шнуровка одинаковая. Только вот что это такое – непонятно. Преодолевая брезгливость, Сигизмунд заглянул в сумку, но и там паспорта не обнаружил. Вообще ничего не обнаружил.

Кобель крутился, волновался, просил отдать. Ему было категорически отказано.

Сигизмунд походил возле гаража и кучи. Может, еще что-нибудь сыщется, что могло бы пролить свет на эту малопонятную историю со взломом.

Но больше ничего не обнаружилось.

Сигизмунд забросил сумку на крышу гаража – чтобы не видно было – и направился со двора – клеить объявления, пока безлюдно.

Одно налепил у Банковского мостика, а другое неподалеку – на водосточную трубу. Ну и хватит. В свете последних теоретических выкладок вера в охтинского пахана сильно пошатнулась.

Вернулся во двор. Побродил еще возле баков, позволил кобелю невозбранно порыться в песке – авось что-нибудь изыщет. Тот бессмысленно покидал песок и убежал гавкать на кошек.

В конце концов, Сигизмунд бросил эту затею, снял с крыши сумку, свистнул пса и пошел домой.

* * *

Когда Сигизмунд открыл дверь, в нос ему шибанул банно-прачечный дух. Белье бодро кипело в баке. Вши приняли мученическую кончину. Воздух был сыр и тяжел. Часы показывали шесть десять.

Сигизмунд выключил газ. Взялся прихватками за ручки и, кряхтя, снял тяжелый бак с плиты. Утро генерального директора фирмы «Морена» (УНИЧТОЖАЕМ БЫТОВЫХ НАСЕКОМЫХ)… Обкуриваемый паром, попер бак в ванную. Поднатужился и вывернул белье вместе с водой в ванну. Пустил холодную воду.

Отдуваясь, пошел и аккуратно повесил прихватки на место. Постоял, глядя в окно и дивясь на себя. Когда вернулся, вода уже набралась до половины. Поверх белья, раскинув рукава, медленно плавала девкина рубаха.

Она больше не была ни серой, ни белой, ни даже коричневой. Она сделалась пятнистой, как защитный комбинезон. Только цвета больно легкомысленные. В такой защитке только на дискотеке от обдолбанных прятаться. Со средой, блин, сливаться.

Рубаха девкина героически приняла на себя цвета расейского триколора. Только цвета эти не выстроились строго по линеечке, как солдаты, а в беспорядке разбрелись кто куда, точно пьяное быдло. Синий вообще ушел в фиолетовый – уклонист оказался. А красный размазался и стал подобным идеологии новых комми – розовым, веселеньким.

– О Господи… – тихо сказал Сигизмунд, предвидя истеричные вопли девки. – Дотимурился…

Сигизмунд выключил воду. Пусть белье откисает. К вечеру надо будет замочить с порошком.

Вроде бы, девка в комнате заскреблась. Сигизмунд вздохнул и направился вытаскивать швабру.

Войдя в комнату, Сигизмунд сразу заметил, что подушка не смята. Девка так и не ложилась. Просидела ночь напролет. И проревела. Вон, вся морда опухла.

– Ну, – строго сказал Сигизмунд.

Девка молчала. Сигизмунду вдруг не понравилось видеть ее в своем халате.

– Сейчас, – сказал он и вышел. Внес в комнату найденную в песке сумку. Швырнул девке. – Твоя?

Она вдруг встрепенулась, потянулась к сумке руками, схватила ее и бережно прижала к груди. Дурь она, что ли, в этой сумке носила? Или окончательно умом тронулась? Как бы то ни было, а Сигизмунд окончательно убедился в том, что чутье его не подвело. Есть связь между сумкой и девкой, есть! Девке сумка принадлежит.

Ну вот и все. Теперь осталось честно сознаться во всем, что было сотворено над рубахой. Все равно же придется это делать. Лучше уж разом со всем покончить. Тем более, что сейчас девка ослаблена ночной истерикой и громко разоряться не сможет.

Полоумная гринписовка смотрела на него неподвижными глазами, прижимая к сигизмундову халату грязную сумку, вытащенную из-под мусорного бака.

Чувствуя себя последним ослом, Сигизмунд направился за девкиной рубахой. Выловил, отжал и принес.

– В общем, такое дело, – начал Сигизмунд, разворачивая перед девкой испорченную рубаху. – Сгубил я тебе вещь. Хотел как лучше, да не вышло. Зато вшей вывел. Где ты так набралась-то? По вокзалам, небось, ночевала, бедолага?

Не охтинский же извращенец их в специальной коробочке держал?

Как и следовало ожидать, девка ничего не поняла. Вид у нее был туповатый.

Но вот Сигизмунд встряхнул перед ней мокрую рубаху и показал на пятна.

– Ну, короче, Двала… вот.

Неожиданно на ее щеках показался легкий румянец. И вдруг глаза у нее на мгновение вспыхнули… и она слабо улыбнулась. Протянула руку, коснулась пятен. Перевела взгляд на Сигизмунда. От изумления Сигизмунд чуть не сел на пол. Во взгляде сквозила благодарность.

Вот что дурь с людьми делает!

– Ты чего? – осторожно спросил Сигизмунд.

Он почти ожидал, что сейчас она в тон ему ответит: «Ничего». Но юродивая девка только глядела на мокрое платье, расстелив на коленях и поглаживая пятна кончиками пальцев.

Зрелище столь вопиющего безумия вдруг вывело Сигизмунда из себя. Он вырвал у нее рубаху. Девка потянулась было за дерюжкой, но осталась ни с чем. Только рот приоткрыла и проследила изумленным взглядом белесых глаз за исчезновением рубахи. Надо же, мол, – казалось, говорил этот взгляд, – только что была рубаха и на тебе! Ой, как же так?

Хоть и был Сигизмунд перед девкой виноват, а тупость ее озлила его не на шутку. У всего же границы должны быть. Эта же девка границ воистину не ведает.

Пошел на кухню и повесил девкину одежку на батарею – сушиться. А то с этой дурищи станется мокрое на себя напялить.

Вспомнил о махровом халате. Поносила – и будет. Вернулся к тахте. Вытащил из-под девки тельняшку, выданную ей накануне. Девка на ней сидела. Знаками показал, чтоб на себя натянула. А халат чтоб гнала назад.

И старые треники ей кинул. Ничего более подходящего в доме не водилось. Более подходящее Наталья забрала во время последнего набега. Набеги экс-супруги, как правило, опустошали и дом сигизмундов, и душу.

Строго погрозил девке пальцем, чтоб не баловала, и вышел, прикрыв за собой дверь.

Пошел готовить завтрак. На часах было восемь утра. Кобель, преданно сверливший Сигизмунду спину все то время, пока тот жарил яичницу, вдруг обернулся и забил хвостом по полу.

На пороге кухни неслышно возникла девка. Она послушно натянула на себя треники и тельняшку. И то, и другое было ей узко. Она же, видать того не осознавая, еще поясом своим перетянулась. Поверх треников напялила свои вязаные чулки, которые скатались гармошкой. На тельняшке жирно поблескивала свастиками лунница.

Сигизмунд едва не застонал. Хоть бы под тельняшку спрятала, паскуда!

Паскуда поглядела на него исподлобья и, прокравшись вдоль стены, как таракан, примостилась на той же самой табуретке, где и в прошлый раз.

Села – и как аршин проглотила. Замерла, вытянувшись.

Сигизмунд проворчал:

– Хоть бы рожу умыла…

На неумытой девкиной роже появилось старательное выражение. Понять силилась, чего от нее требуют.

Сигизмунд плюхнул перед ней кусок яичницы на тарелке и ломоть хлеба. Вилку давать не стал, памятуя о девкиной некультурности.

Девка шумно принялась за еду. У Сигизмунда тут же пропал аппетит. Молча сидел напротив и смотрел. Взгляд то и дело переходил с лунницы на нечесаные девкины патлы. Наметанный глаз даже отсюда, с другого конца стола, провидел в этих патлах мириады гнид.

Сигизмунд безмолвно постановил: девку – изгнать. Как только одежка ее высохнет – тотчас же и изгнать. Вместе с лунницей, вшами и юродством. И к бесу охтинского выродка. Не богадельня здесь и не филиал Пряжки.

Пускай государство, мать его ети, и городская администрация, мать ее туда же, о дурковатой и заботятся. Само оно, государство, девку породило, пускай само и расхлебывает.

И то правда, ярился Сигизмунд, вспоминая сытые рожи, толкущие по «ящику» дерьмо в ступе, в этой стране кто угодно психом станет. Он, Сигизмунд, из последних сил держится. Только чудо его и держит. Причем, у самой черты.

В общем – всђ, решено. Как высохнет рубаха – девку в три шеи.

А та, слопав свое, жадно покосилась на сигизмундову порцию. Голодна, видать. Сигизмунд, который еле поковырял яичницу, пихнул ей свою тарелку: жри, мол. Она благодарно заглотила.

Сделал кофе – себе и девке. Нормальный ночью весь высосал. Одна «растворюха» осталась. Девка смотрела, как он сахар накладывает, потом размешивает – бряк, бряк… Взгляд белесых глаз – будто у козы: любопытствующий и в то же время пустой-пустой. Без единой мысли. Одно голое удивление.

Озорства ради Сигизмунд щедро зачерпнул ложкой сахар и в рот девке неожиданно сунул. Благо рот приоткрыт был. Сперва отпрянула, а после распробовала, видать. Изумилась – сил нет. Осмелела. Пальцем в сахарницу полезла, вмиг обнаглев. Сигизмунд по руке ее шлепнул – не балуй.

Девка не очень-то и смутилась. Почесала под столом ногу об ногу, как муха. К чашке мордой потянулась, стала обнюхивать. Сигизмунд взял чашку, демонстративно отпил: дескать, кофе вот таким макаром пьют.

Подражая Сигизмунду, девка тоже взяла чашку двумя пальцами, смешно оттопырив мизинец. Поднесла к губам и шумно втянула. Сигизмунд не выдержал

– прыснул.

Зря он это сделал. Забыл, что с ненормальной дело имеет. Девка тотчас же глупо заржала, фыркнув кофе, – полный рот успела набрать. Тельняшку облила. Сигизмунд обиделся. Хоть и старая тельняшка, но все же… Не любил Сигизмунд, когда к его вещам без должного пиетета относились. С Натальей в прежнее время постоянно из-за этого ссорился.

Девка, видать, просекла, что облажалась. Струсила. Сказала что-то виновато. Сигизмунд рукой махнул: ладно уж… Она еще что-то сказала, настойчивее. И показала, что отстирать желает. Руками потерла.

Сигизмунд в ответ продемонстрировал ей кукиш. Не поняла. Это уже форменный конец света. Перед самым Армагеддоном, говорят, появятся такие… которые даже кукиша не просекают.

Продолжая опыт, Сигизмунд на пробу хлопнул кулаком по столу. Девка сжалась. Ага, это, кажется, доходит! Конец света временно откладывался. Сигизмунд вздохнул с облегчением. Он все больше склонялся к мысли, что девка вовсе не обторчанная. Что-то другое мешало ей быть полноценной гражданкой Российской Федерации. И даже не полное незнание языка коренного населения.

Что-то иное…

Либо у девки не все дома. Либо…

Ладно, зайдем с другой стороны. Сигизмунд встал, сходил в комнату, где устроил девку, и принес сумку, найденную кобелем. Отметил попутно, что халат лежал аккуратно сложенный. Угодить ему старалась девка, не иначе. Уважает!

Подложил сумку-планшет ей под нос.

– Что это?

И снова кулаком ударил по столу. Чтобы дурить не вздумала.

Она пугливо втянула голову в плечи. Сигизмунд сказал наставительно:

– То-то.

И встал споласкивать чашки.

Умалишенная незаметно оказалась рядом. Бесшумно подкралась в своих чулках. Тронула за плечо. Сигизмунд непроизвольно вздрогнул. Запоздало подумал про опрометчиво оставленный на столе нож. Обыкновенный, кухонный… тупой, конечно. Сунет под ребро, если сил достанет… Тупой-то еще хуже. Тупой потроха порвет. Бо-ольно будет…

Однако юродивая убийства в мыслях не держала. Протягивала ему планшет и что-то втолковывала. Сигизмунд удивленно посмотрел на нее. Она развернула планшет, расправила края, растянула их, и вдруг Сигизмунд увидел: никакой это не планшет. Это ведро. Кожаное.

А девка, что-то жарко лопоча, принялась втолковывать Сигизмунду, как неразумному: так, мол, и так, и вот так, мол…

Потеснила его у крана и поднесла край ведра к струе воды. Набрала, показала. Ведро, к удивлению Сигизмунда, воду держало.

Сигизмунд поймал себя на том, что глядит на ведро, подобно девке, – тупо вылупив глаза. Сердито согнал с лица дурацкое выражение. А юродивая вдруг засмеялась. Медленно вылила воду в раковину. Протянула Сигизмунду ведро. Он отдернул руку и покачал головой, но она настойчиво продолжала совать ему ведро и при этом что-то говорила и говорила. Ну ладно, ладно. Сигизмунд взял ведро и повесил на крюк рядом с половником. Добилась своего? С психами лучше не спорить. Не стоит сворачивать с извилистой тропы ее транса…

Девка тяжело перевела дыхание. Будто работу великую свершила.

Потом легонько дернула его за рукав и знаками показала, что еще кофе хочет.

Вознаграждения, стало быть, требует за аттракцион.

Сигизмунд выдал ей чашку. Указал на сахарницу, на чайник. Она радостно закивала. Сигизмунд кивнул в ответ: дерзай, мол – и вернулся к посуде.

Девка завозилась, с энтузиазмом забулькала чайником. Ишь, освоилась.

Гнать, гнать в три шеи. С лунницей, вшами и юродством. Сейчас кофе насосется – и гнать.

* * *

Следующие два часа Сигизмунд отдал полоумной девке на откуп. Сидел и наблюдал, как она перемещается от предмета к предмету. Берет в руки чашки, подносит к глазам, вертит, ставит на место. Трогает кофемолку. Безуспешно пытается открыть холодильник. Сигизмунд потехи ради помог ей. Она увидела снег и поразилась. Господи, какая же мать такое диво породила? И в каком таежном тупике…

А что, может и правда. Были же староверы, просидели в тайге полвека. В стране война была, Великая Отечественная, а они и не ведали. Потом открыли их, как Колумб Америку, а они взяли и перемерли. К микробам нынешним неприспособленные оказались.

Сигизмунд покосился на девку. Предположим, полвека назад, спасаясь от советской оккупации, ушли в дремучие леса девкины предки. Выкопали там землянку… Нет, две землянки. Одну для жизни и размножения, другую для того, чтоб золото-брильянты хранить.

В первой землянке, когда черед пришел, выродили девку. Во второй лунницу сберегли. В урочный час соединили одно с другим и прочь отослали…

Гипотеза была, что называется, от балды. Но объясняла многое.

Думаем дальше. Ду-умаем…

…И отправилась девка с лунницей в путь-дорогу, прочь от отеческой землянки, в люди. Будучи сызмальства к лесам привычной, границы новоявленные девка миновала с легкостью. Небось, и собаки пограничные, мухтары героические, девкин след не брали – за свою держали.

Попав же в Питер, по дурости да по неопытности оказалась девка на Охте…

В тумане неопределенности с готовностью проступила омерзительная харя охтинского изверга.

Нет, попробуем без Охты…

И связалась наша девка с торчками. Однако лунницу золотую каким-то образом уберегла. Сама же – увы! – не убереглась…

А может, и уберегаться не надо было. Дал кто-нибудь по доброте пайку «кислоты» – и готово. Много ли дикой девке потребно, чтобы крышей съехать?

Нет, слишком уж шаткая гипотеза. Не верится.

Вернемся к изначальной ситуации. В одной землянке девка произрастает, в другой – золото-брильянты хранятся. Лишенная надлежащего медицинского пригляда – прививки там, детское дошкольное учреждение – выросла девка умственно неполноценной. Родичи ее, лесные братья, того и не заметили. Сами, небось, такие же.

И вот в один прекрасный день прокралась девка в Землянку Номер Два, изъяла оттуда самый блестящий предмет и сбђгла, томимая неведомым зовом.

Дальше – см. предыдущую гипотезу. До появления в граде святого Петра.

Затем следуют бессвязные приключения дикой девки в Санкт-Петербурге, вплоть до вчерашнего вечера, когда занесло ее в здешний двор. А тут, как на грех, оказалась юродивая свидетельницей акта бессмысленного вандализма – покражи мусорного бака. От ужаса сама не своя, стремясь сокрыться от душераздирающего зрелища, выломила нечаянно хлипкий запор на двери сигизмундова гаража. В коем и затаилась.

В данном случае наличествует жертва исторических процессов, которым нет дела до страданий конкретной личности. В частности – личности бедной полоумной девки, которую родичи, не спросясь, выродили посреди глухого леса, а цивилизованные собратья лишили последнего рассудка, сперев на ее глазах переполненный мусорный бак.