Текст книги "Анахрон. Книга вторая"

Сигизмунд этого не знал.

– Я вчера здорово накуролесил, вы уж извините…

Она улыбнулась.

– После того, как у меня был на Пасху срыв, моя руммейт – она японка, тоже аспирантка, – сказала: «Вика, ты как русский медведь».

Сигизмунд засмеялся.

– Вы не похожи на медведя. Японка плохо знает Россию.

Вика и впрямь мало походила на медведя – субтильная, светловолосая, с тонким затылком.

Неожиданно для самого себя Сигизмунд начал рассказывать ей о Черном Солнце. Ему почему-то не хотелось, чтобы она думала, что он пошло нажрался из-за украденного офисного оборудования. Она слушала очень внимательно. Рассказывать было легко.

– «Жизнь бессмысленна»… – повторила она в задумчивости. – Одна из основных проблем современного общества… Это болезнь индивидуализма, Сигизмунд. Как ни странно, но человек, который ощущает себя «колесиком и винтиком» или заменяемой частью большого рода, такой болезнью не страдает. Его жизнь осмысленна, потому что вписана в общее дело, которое простирается и в прошлое, и в будущее… Незаменимых нет. Вы будете смеяться, но это надежно держит. Когда вы живете в доме, который построил ваш прадед, и знаете, что этот же дом унаследуют ваши внуки, – вам спокойно… – Она помолчала, посмотрела куда-то в потолок. – Забыла, кто из французов сказал: «Родись, живи, умри – все в том же старом доме…»

– Понимаю, – проговорил Сигизмунд. И подумал почему-то о дедовском гараже.

– Для человека, живущего в родоплеменном обществе, поддаться – как вы говорите – Черному Солнцу, так же бессмысленно, как вдруг взять да сжечь на поле собственный урожай. Другое дело – индивидуалист. Он один. Он неповторим. И в тот миг, когда он ясно понимает, что его уход, его самоуничтожение ничего не нарушит в мировом порядке вещей…

Она замолчала.

– Вы историк? – спросил Сигизмунд. Он не хотел показать, что ее слова задели его, и поспешил сменить тему.

– Почему вы так решили? – Она улыбнулась.

Он пожал плечами.

– «Родоплеменные отношения»…

– Прямо Фридрих Энгельс, да? «Происхождение семьи, частной собственности и государства»?

Сигизмунд прочно забыл и Маркса, и Энгельса, и происхождение семьи… Своя-то бесславно развалилась, а тут…

– Я лингвист, – сказала Вика. – Специализируюсь на древнеисландском.

– А, – сказал Сигизмунд. Он с трудом представлял себе, зачем это нужно – древнеисландский. – На этом языке сейчас говорят?

– Нет, он мертвый.

– А много специалистов по этому языку?

– Его изучают в университетах на кафедрах германистики, но больше для общего развития. Специалистов, конечно, немного… – Она помолчала еще немного и вдруг глянула ему в глаза с предельной откровенностью. У нее были холодные, почти стальные глаза. – Простите, вы вчера говорили на каком-то языке…

Сигизмунд смущенно улыбнулся.

– Это опера такая была, вы, наверное, не помните… «Иисус Христос – суперзвезда». Просто у меня английский такой…

– Нет, «Jesus Christ» я узнала… На другом. – Она помялась. – Вы меня сперва из кухни выпускать не хотели… Потом собака с моей шапкой бегала…

– Это он так играет, – сказал Сигизмунд. Теперь ему стало неудобно еще и за пса.

– Вы с кем-то разговаривали по телефону, – продолжала Вика, – а я вошла случайно… Я за собакой вбежала… Волей-неволей подслушала… Извините, я не хотела, страшно неудобно вышло… Чисто профессиональное любопытство… Я германист все-таки… И язык германский – явно германский… А я его не узнала, не смогла идентифицировать…

Некоторое время они сидели и, как два благовоспитанных самурая в японском историческом боевике, усиленно извинялись: Сигизмунд – за то, что обматерил и взашей вытолкал, Вика – за то, что какие-то интимные речи подслушала и желает теперь знать подробности…

Наконец настало время отвечать. На прямой вопрос трудно было не дать прямого ответа. И тянуть с этим больше не удавалось.

Сигизмунд побарабанил пальцами по столу и сознался:

– Я не знаю, что это за язык.

Повисло молчание. Что называется, мент народился.

Потом Вика очень осторожно осведомилась – будто лед пробовала, не треснет ли под ногой:

– То есть как – не знаете?

– Ну так… У меня знакомая была… Она говорила на этом языке. Других языков не знала. От нее и набрался слов… Объясняться-то как-то надо было…

– Это вы ей звонили? – спросила Вика и тут же смутилась. – Извините…

– Нет, – сказал Сигизмунд и смутился еще больше. – Это я в пустую трубку говорил. – И пояснил: – По пьяни. По пьяни чего только не сделаешь…

– А эта ваша знакомая – она откуда?

– Не знаю.

Вика подумала немного и вдруг решилась:

– Это та девушка, которая пропала?

– Вам Анастасия рассказывала? Да, она.

Вика подумала, покусала нижнюю губу.

– Вы знаете, я не из пустого любопытства спрашиваю. Может быть, мы сумеем ее разыскать… Для начала нужно бы все-таки установить, на каком языке она говорила. Думаю, я сумела бы это сделать.

У Сигизмунда вдруг вспыхнула безумная надежда. Кое-как он сумел подавить ее и лишь вяло выдавил:

– Да?

Вика кивнула. Исключительно ловко извлекла из сумки блокнотик и авторучку. Авторучка была обычная, а блокнотик красивый, в пестром тканевом переплетике.

– Если бы вы меня снабдили минимальным лексическим запасом…

Сигизмунд, напрягшись, назвал несколько слов. Вика быстро записала и повернула блокнот к Сигизмунду:

– Так?

Слова были записаны значками международной транскрипции, смутно знакомой Сигизмунду по ранним годам изучения английского. Только там были еще какие-то дополнительные закорючки.

Сигизмунд замялся.

Вика повернула блокнотик к себе и стремительно накидала еще несколько вариантов.

– Может быть, так?

– А как это читается?

Вика с готовностью, тщательно артикулируя – Сигизмунд обратил внимание на ее накрашенные хорошей помадой губы и белые, ровные зубы – несколько раз произнесла слово «гайтс». Один вариант произношения в точности совпадал с лантхильдиным. Вика произносила звуки иначе, чем Сигизмунд, – более «чисто».

– Вот так, – сказал Сигизмунд.

Вика повторила еще раз:

– Гайтс.

– Да, так. Это значит – «коза». Только чуть-чуть более протяжно.

– Гаайтс, – еще раз выговорила Вика.

– Нет, теперь короче.

Они записали еще десятка два слов. Сигизмунд сам удивился тому, как много он, оказывается, их знает.

Потом Вика спросила, может ли он построить связную фразу.

…В принципе, есть же видеокассета с записью лантхильдиного голоса. Но про кассету лучше не говорить. Там, кроме всего прочего, заснята лунница…

Пока Сигизмунд терзался сомнениями, Вика вдруг лукаво произнесла, удивительно точно воссоздавая лантхильдину интонацию:

– Аттила хайта мик Виктория Викторовна…

Сигизмунд покраснел.

– Аттила – это имя? – спросила Вика. Она сделалась очень собранной и деловитой.

– Нет. Аттила – это «отец».

– Отец? – Она подняла брови. – Атта?

– Да, атта.

Вика неожиданно попросила у него сигарету. Закурила. Спросила:

– «Хайта» – это «зовет», «называет», да?

Он кивнул.

Она потушила окурок.

– Сигизмунд, а как сказать – «звал» или «буду звать»?

Сигизмунд тяжко задумался. Вика терпеливо ждала. Взяла вторую сигарету.

Неожиданно Сигизмунд вспомнил.

– «Хэхайт».

Сигизмунд не понимал, почему Вика глядит таким странным взглядом.

– «Хэхайт», – повторил он. – Вы записываете?

– Это «буду звать»?

– Нет, это «звал».

Вика сделала еще одну заметку. Потом долго мурыжила его со словом «сестра»

– «швостер», «свистар»… Затем захлопнула блокнот, одарила Сигизмунда отстраненно-строгой улыбкой и довольно быстро засобиралась уходить.

От этого визита у Сигизмунда почему-то остался неприятный осадок. Как будто аськина сестрица явилась к нему с определенной целью, хитростью легко добилась своего и, как только получила желаемое, свалила.

* * *

Чтобы избавиться от поганого чувства – тем более, ни на чем не основанного

– Сигизмунд принялся за уборку. Воздвиг на место стеллаж. Старательно разобрал, протер и расставил книги. Поскорбел над развалившимися в процессе низвержения модернистами – альбом распался на три составляющие. Бегло перебрал мутные фотографии «Кама-сутры». Подивился. Аккуратно убрал на место. Пусть хранится. Память.

Расставил по полкам все безделушки, какие живы остались. Халцедончик, который с Натальей вместе в Крыму нашли (и как радовались тогда!), подержал в руке, поприслушивался к себе. Но в душе ничего не шевельнулось.

Сигизмунд выбросил несколько выцветших наборов открыток «Отдыхайте в Пицунде», происхождение коих осталось для него загадкой, и тому подобный хлам. Приготовил для вынесения на помойку целую пачку «одноразовых» книг – мутный бурный поток словесной жижи, скупленный еще в разгар перестройки.

Подмел. Комната неожиданно приобрела вполне обитаемый вид.

Вот и хорошо. Теперь будем культурно отдыхать. Сигизмунд погасил верхний свет, завалился на диван с «Инквизитором», творением некоего Александра Мазина. Этого «Инквизитора», помнится, Федор принес, нахваливал. Все руки не доходили почитать. Господи, как давно это было. Будто жизнь назад.

Уткнулся в роман. Полчаса боец-одиночка лихо расправлялся с группировками. Рвал их голыми, можно сказать, руками. Но было интересно.

Интересно, как выглядит сам автор? Небось, толстый, рыхлый. Боевики обычно пишут упитанные трусоватые дяди.

От похождений боголюбивого бойца-одиночки Сигизмунда оторвал телефонный звонок. Звонила, конечно, Аська. Кто еще станет названивать за полночь? Породнились с ней прямо за эти дни.

– Чем это ты, Морж, так очаровал мою высокоученую сестрицу, колись?

– А что, очаровал? – без интереса спросил Сигизмунд.

– Не знаю уж, не знаю… Пришла она от тебя такая задумчивая-задумчивая. Ну точно, думаю, влюбилась. Ты ее там трахал?

– Нет еще, – сказал Сигизмунд. – Только «Кама-сутру» в памяти освежил. А что она говорила?

– Ничего не говорила. О тебе расспрашивала, все обиняками да намеками. Я ей говорю: ты, Виктория, не обольщайся – он хоть и генеральный директор, а нищий. Сперли у него все. Кресло вертящееся сперли с подлокотниками, бумагу для факсов– пипифаксов потырили… Словом, все. Пропадешь ты, говорю, с ним.

– А она? – зачем-то поддержал беседу Сигизмунд.

– А она в уголку засела, все блокнотиком шуршала и что-то под нос себе на разные лады бубнила. Стишки, должно быть, сочиняла. А сейчас вот на ночь глядя гулять пошла. Я говорю: «Ты что, Виктория, с ума сошла? Не в Рейкьявике. Снасильничают и пришибут.» А она: «Нет, говорит, пойду воздухом подышу»… Это она, Морж, о тебе воздыхать пошла, точно тебе говорю… А, вот она пришла.

И Аська бросила трубку.

Как ни странно, диковатая ночная беседа с Аськой резко улучшила настроение Сигизмунда. В поведении аськиной сестрицы вдруг перестал чудиться неприятный меркантильный душок.

* * *

Сигизмунд проснулся со странным ощущением, которое можно было охарактеризовать двумя словами: поезд пошел. Еще вчера этого чувства не было. Вчера – как и те несколько дней, что прошли с момента исчезновения Лантхильды – поезд его жизни, образно говоря, бездарно торчал на каком-то заброшенном полустанке. Сегодня – словно прогудел сигнал – поезд медленно начал набирать ход. Все, ту-ту. Лантхильда осталась там, на платформе. А Сигизмунд двинулся дальше. Жить. Жить без нее. Привык. Успел. Подлец человек, ко всему-то привыкает…

Это чувство не оставляло его весь день. Вечером, придя домой, он решительно вошел в «светелку» и принялся за уборку. Хватит. Сгреб со шкафа и выбросил все пустые коробки-банки. Заглянул в шкаф. Все вещи лежали в идеальном порядке. «Плечиков» Лантхильда не признавала: все было аккуратно сложено стопочками.

Заначек, по преимуществу бесполезных, по всем углам обнаружено было великое множество. Веревочки, резиночки, носовые платки, игрушка из киндерсюрприза, фантики, завернутые в лоскуточки… Вываливая все это барахло в мешок для мусора, снова подумал: нормальна ли была девка? Не может человек в твердом рассудке сберегать и заныкивать такое количество бесполезного хлама. Даже такое отчасти осмысленное дело, как собирание марок, оставалось для Сигизмунда загадкой. Хотя реклама по ого неустанно призывала Сигизмунда собрать сто тысяч пробок от псевдо-шампанского, дабы выиграть поездку на Канары…

Пройдясь с веником под шкафом, Сигизмунд неожиданно вымел нечто неожиданное

– пачку утопающих в пыли фотографий. Отложил веник, наклонился, взял в руки. Происхождение фотографий угадывалось легко: девка выковыряла их из альбома. На всех была Наталья.

Видать, ревновала. Даже изображения убрала, чтобы забыл. Сигизмунд даже обиделся: похоже, девка считала его по интеллекту равным кобелю.

Пошуровал веником еще. Еще одну Наталью вытащил. И бумажный след. Тот, что снимал у девки с ноги, когда сапожки для нее подыскивал.

Сразу вспомнилось, как боялась она давать след. Весь ужас от сей немудреной измерительной процедуры. Как первым делом отобрала у него след, утащила куда-то… Как давно все это было. Совершенно в другой жизни.

А что ей мешало этот след уничтожить, если она за улику его держала? Нарисовалась зачем-то инфернальная картина: дознаватель, обмазывающий девкин след сажей.

Сигизмунд отложил след, отряхнул от пыли натальины фотографии и вернул их в альбом.

Снял с тахты постельное белье. Огляделся – где бы еще прибрать. И тут только заметил на подоконнике листок бумаги. Записка? Что за глупости. Да и не умела она писать. Она умела… Да, это рисунок.

С рисунком в руках Сигизмунд уселся на необитаемую тахту. Задумался. Странноватенький рисунок. Как и сама Лантхильда, впрочем.

На бумаге была изображена телега с непривычно высокими бортами и колесами без спиц. Над задней частью телеги был сделан навес, обтянутый холстиной или чем-то вроде. Конструкция чем-то напоминала фургон американских пионеров на Диком Западе. После того, как полнавеса снесло ураганом. Оставшаяся часть навеса украшалась крупной свастикой. «Фокке-вульф» прямо, а не телега. В передке стояла, выпрямившись во весь рост, сама Лантхильда. Непропорционально крупная – видимо, важная, – она стояла боком к движению, лицом к зрителю. На груди у нее красовалась лунница. В руках она держала… еще одно колесо. Запасное, должно быть. Она вцепилась в него, как рулевой в штурвал.

Сбоку от телеги брел какой-то мужлан и с ним еще одна подозрительная личность, здорово смахивающая на хиппи, только в самостийном сельском исполнении. Патлы до яиц, морда блаженная, глаз хитрый.

Чтобы ясно было, какая сила приводит телегу в движение, на краю листа виднелся хвост тягловой скотины. Вола, должно быть, судя по хвосту. Впрочем, Сигизмунд в сельском хозяйстве рубил слабо.

М-да.

…Интересно все-таки, зачем телеге пятое колесо? Притча какая-нибудь национальная?

От этой мысли Сигизмунд плавно перешел к раздумьям насчет неопознанной девкиной национальности, а затем – естественным ходом – к Вике. Вдруг и вправду накопает что-нибудь? Только дадут ли эти поиски хоть какой-то результат?

* * *

В разгар этой скорбно-бессмысленной суеты неожиданно и бесславно почила крыса Касильда. Утром выбралась из домика вялая, вид имела опухший, как с перепою. Прутья грызла без прежней ярости. Больше сидела в неподвижности, тускло щурилась.

Захваченный водоворотом дня, Сигизмунд нечасто подходил к клетке, хотя нет-нет да начинало свербеть в душе: а ведь болеет крыска-то. Витаминов ей каких-то насыпал.

К ночи крыска околела. Так и застыла в благообразной позе – с подвернутым хвостом и уткнувшейся в лапки остренькой мордочкой.

Превозмогая себя, Сигизмунд вытряхнул ее из клетки вместе с обрывками газет, катышками помета и засохшими хлебными крошками. Посмертное благообразие крыски нарушилось; теперь она лежала на боку, растопырив лапки. Сигизмунд смотрел на нее со странным покаянным чувством. Виноватым себя чувствовал. Размышления шли созвучные моменту – о бессмертии души. Вот не было у Касильды бессмертной души. Околело маленькое беленькое тельце – и все…

Затем, решительно прекратив давить из себя слезу, упихал крыску вместе с газетами в полиэтиленовый пакет и снес на помойку.

Вот и кончилась яростная крыска Касильда. Опустела клетка…

* * *

Вика явилась назавтра. Сигизмунд встретил ее во дворе – как раз вышел прогулять кобеля.

– А я из Публички иду, – сообщила Вика. – Ужасно есть хочется. После Публички всегда разбирает просто волчий голод.

– У меня есть макароны, – сказал Сигизмунд. – Могу угостить.

Он понимал, что без новостей Вика бы к нему не пришла. Не тот она человек, чтобы запросто захаживать. Что-то она уже накопала…

– Узнали что-нибудь?

– О языке? Да, «что-нибудь» узнала…

– Норвежский? – спросил он жадно.

Вика чуть усмехнулась.

– Норвежский я бы и так узнала. Для этого мне в Публичку ходить не надо…

– Вика помолчала, глядя, как кобель нарезает круги по двору. – Вы не могли бы мне рассказать, как вы с ней познакомились?

– С кем? С Лантхильдой?

Вика уставилась на него.

– Как, вы говорите, ее зовут?

– Лант-хиль-да.

– А по отчеству?

– Владимировна, – сказал Сигизмунд.

– Вы уверены, что именно «Владимировна»?

– Ну, может быть, не совсем…

– А точно не помните? Она так себя и называла – «Владимировна»?

– Нет, это я… Она русским не владела. А познакомились… – Сигизмунд показал на свой гараж. – Вон, видите гараж?

– Неужели за гаражами? Мы в пятом классе за гаражами целовались…

– Где, в Рейкьявике?

– В пятом классе, – сказала Вика. Сигизмунд вдруг обнаружил, что холодная аськина сестрица также не лишена ядовитенького юморка. Видать, семейное.

– Она залезла ко мне в гараж, – сказал Сигизмунд. – Замерзла, должно быть. Грелась.

– А у вас что, гараж не закрывается?

– Замок был сломан. Нет, это я его сломал. Ключ потерял…

– А, – неопределенно сказала Вика. И настойчиво переспросила: – Так как ее отца звали?

Сигизмунд поморщился, вспоминая.

– Патлатый такой… с бородой…

– Имя не помните?

Вот ведь настырная да последовательная.

– Валамир.

Она вскинулась, будто на змею наступила.

– Валамир?

– Ну, Владимир, Валамир, какая разница…

Сигизмунд бросил окурок и сказал:

– Пойдемте в дом. Я накормлю вас макаронами. У меня даже кетчуп есть.

– А масло есть?

– Есть.

– Тогда пойдемте.

Кобель, бдительно следивший за хозяином, метнулся к парадной, едва только Сигизмунд открыл дверь. Первым взбежал по лестнице.

Откушав макарон, академическая сестрица извлекла из сумки блокнотик. Вопреки аськиным подозрениям, никаких стишков там не было. Столбики иностранных слов и закорючки транскрипции.

Вика поглядела на свои записи, помолчала. Потом вдруг посмотрела Сигизмунду прямо в глаза.

– Сигизмунд, вы меня, конечно, простите за неделикатность… Вы уверены, что вас никто не разыгрывал?

– ЧТО?

– Дело в том, что… В общем, я проанализировала материалы, которые вы мне дали… Странная картина, конечно, получается… Der ethymologische Worterbuch der germanischen Sprachen…

– Простите?

– «Этимологический словарь германских языков», издание 1919 года, весьма подробный труд. И очень ценный.

– Ну и?

– Переданный вами лексический материал более всего коррелирует с готским языком.

Она выдержала эффектную паузу. Сигизмунд не знал, как ему реагировать на это заявление. Он видел только, что Вика явно ждет какой-то реакции.

Наконец Сигизмунд сказал:

– То есть, вы хотите сказать, что она разговаривала на готском языке?

– Да.

И снова выжидательная пауза.

– А что в этом такого странного?

– Видите ли, Сигизмунд… Дело в том, что готский язык… Это мертвый язык. На нем уже тысячу лет как никто не разговаривает. А может быть, и больше. Вроде шумерского или моего древнеисландского.

– А разве готы… Я думал, готический шрифт… – начал Сигизмунд и тут же умолк под гнетом собственной непросвещенности.

– Это был германский народ. В пятом-шестом веках он достиг своего наивысшего расцвета.

– А потом? – жадно спросил Сигизмунд.

– А потом вымер. Точнее, растворился.

– Может быть, где-нибудь остались… На хуторах… В тайге…

Сигизмунд выдвинул версию и сам почувствовал: детский лепет.

– Шестой век, – раздельно повторила Вика. – Готский язык дошел до нас всего одним текстом – переводом Библии. Далеко не все слова, которые вы мне дали, я обнаружила в словаре как готские. Но нашлось много древнеисландских, а также средневерхненемецких аналогов. Понимаете?

– Я одно понимаю, Вика, – сказал Сигизмунд. – Для того, чтобы меня разыграть, нужно по крайней мере знать о СУЩЕСТВОВАНИИ готского языка. А я сильно сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из моих приятелей обладал столь обширными познаниями в сфере лингвистики. Кроме того, в гараже я обнаружил вовсе не своего приятеля, а незнакомого мне человека. И испугана она была по-настоящему. Она не прикидывалась.

– А она была испугана?

– Да. Поначалу я вообще принял ее за наркоманку.

– Почему?

– Вела себя неадекватно. И глаза белые.

– Что значит «белые»? Слепая, что ли?

– Очень светлые.

– А в чем была неадекватность?

– Ну, например, она не умела пользоваться туалетом… Такое нельзя разыграть.

– Пожалуй, – согласилась Вика. И без всякого перехода сказала: – Наиболее логичная версия, которая объясняет все, заключается в том, Сигизмунд, что ваша девушка страдала шизофренией.

Сигизмунд набычился, сразу ощутив острую неприязнь к этой рассудительной холодной девице. Она, несомненно, поняла это.

Вика встала из-за стола, прошлась по кухне. Уселась на подоконник – точь-в-точь как Лантхильда – и уставилась за окно, на темный двор. Не оборачиваясь, заговорила:

– Когда углубляешься в предмет… и наступает переутомление… В свое время, когда я начала заниматься древнеисландским, я часто представляла себя человеком «оттуда». Из той эпохи. Как будто древнеисландский – мой родной язык. Это очень помогало. Вы не представляете даже, насколько это помогало. Я могла угадывать слова, достраивать их… Правда, я сумела вовремя остановиться. Опасная игра.

Сигизмунд жадно слушал.

– Представьте себе теперь, что ваша Лантхильда специализировалась на готском. И не сумела остановиться. В Рейкьявике я читала в одном журнале по психологии – там эта проблема серьезно обсуждалась… Определенный психотип… С другой стороны, на древнеисландском сохранилась очень богатая литература. Много текстов. И все равно оставалось ощущение зияющих лакун, пробелов. А готский… Только Библия. Не вся, отрывки. И комментарий на четыре странички. Не словарь, а сплошной сквозняк. Дыры, дыры… Понимаете?

– Неужели это настолько важно, – медленно спросил Сигизмунд, – что из-за какого-то словаря человек может сойти с ума?

– Академические штудии – это похуже азартной игры. Похуже рулетки. Люди теряют рассудок и из-за меньшего… Скажите, Лантхильда была последовательна в своих действиях?

– Весьма, – сказал Сигизмунд. – Хотя зачастую мне ее логика казалась дикой.

– Вот видите. А вы не помните, как она была одета?

– Конечно, помню. У меня даже сохранилось…

Сигизмунд оставил Вику созерцать вечерний двор, а сам пошел в «светелку». Дерюжка нашлась в шкафу. И одна чуня, мало поеденная собакой, – тоже. Все это добро Сигизмунд предъявил Вике. Присовокупил кожаное ведро.

Она посмотрела, но ничего не сказала. Они выпили с Сигизмундом чаю, после чего он отвез ее домой.

Глава третья

Перед тем, как лечь спать, Сигизмунд долго сидел на кухне над чашкой с крепким, уже остывшим чаем. Мысли лениво перекатывались с Вики на ее «шизофреническую гипотезу». Хорошая гипотеза. Многое объясняет. Почти все. Не объясняет только лунницу.

Хотя… Может, Лантхильда из «черных археологов». Раскопала тайком какой-нибудь курган. На Старой Ладоге, скажем. Много народу сокровищами Рюрика прельщается. Ходят, роют. Выкопала себе лунницу, отчего окончательно повредилась в уме.

Может быть. Только стала бы – даже сумасшедшая – так легко отдавать золотую лунницу за собачий ошейник с лампочками? Неужто настолько в роль вошла?..

Предположим, он, Сигизмунд, спятил бы. Записался в «черные археологи», отрыл какое-никакое золотишко и крышей подвинулся. Блажил бы – ясное дело. Может быть, Новое Царство какое-нибудь по околометрошным торжищам провозвещал… Об эре Водолея пророчествовал бы, о комете хвостатой… Но чтобы вот так запросто золото взять и на какие-нибудь фантики поменять?.. Сигизмунд не мог представить себе обстоятельства, при которых он мог бы ТАК свихнуться.

Нет, что-то здесь не сходится. Неуловимое что-то остается. Такое, что словами не передать. Вика, конечно, девица логичная. С головой девица. Но… не сходится.

…А он-то, Сигизмунд, оказывается, по пьяной лавочке готской мовой в телефон сыпал! Вот какие дивные вещи о себе узнаешь.

Одеяние лантхильдино пощупал. Домотканина. Не каждый день встретишь, но все равно не Бог весть какое чудо. Завшивленность? Тем более. Чуни? Тут народ и в мокасинах иной раз щеголяет. Мало ли.

Та-ак. На Лантхильде в первые дни еще пояс был. Куда она его дела? Точно. Был пояс. Диковинный какой-то.

Сигизмунд отправился шарить по квартире. После получаса усердных поисков пояс нашелся.

Повертел в руках, разглядывая в основном пряжку. Затертая медь, по краям немного позеленевшая. Видно было, что носили эту штуку долго, – пряжка аж истончилась местами. Изображена клювастая скотина – морда, вроде, птичья, а туловище не то змеиное, не то вообще какое-то абстрактное. По обеим сторонам от пряжки по два кружочка нашиты.

Сигизмунд рассмотрел кружочки повнимательнее (его в основном интересовало, почему они такие разные) – и вдруг сообразил: монеты. Продырявленные.

Ишь ты, все как в фольклоре. По какой-нибудь «Археологии СССР» работала, чтобы все в точности. Сигизмунд поймал себя на том, что примеряет на Лантхильду викину версию. Если думать только головой, намертво отключив сердце-вещун, то все, вроде бы, сходится. Как есть сумасшедшая. Раздвоение личности.

На кривовато обрезанных монетках были какие-то фигурки. С обратной стороны наверняка имеются чьи-нибудь морды в профиль. Тогдашних президентов.

Сигизмунд взял бритвенное лезвие (Лучше для Мужчины нет), осторожно отпорол ту, что побольше и поновее. Под монеткой скопилась грязь. Сигизмунд потер кружочек о джинсы. Поднес к глазам. Так и есть. Чей-то целеустремленный носатый профиль. Даже полустертого изображения на монете хватило, чтобы понять: человек этот, кем бы он ни был, не обладал высокими морально-этическими качествами.

Интересно, откуда у девки монетки? Новодел или все-таки из кургана вытащила?

Сигизмунд отпорол остальные три. На двух обнаружил одинаковую физиономию – мужик с вытаращенными глазами. На четвертой – тоже мужик, только постарше, с рожей отставника. Вокруг мужиков вились буквицы.

Взял все четыре монетки, сыграл зачем-то в «орлянку». Проиграл неведомо кому. Где же все-таки девку-то искать? Ментам, что ли, сдаться?

От всех этих размышлений Сигизмунда неудержимо потянуло в сон. Ослабленный стрессами мозг отказывался подолгу принимать участие в напряженных мыслительных операциях. Сигизмунд бросил монетки на столе и ушел спать.

* * *

Созваниваясь с Федором, договариваясь с клиентами, беседуя со Светочкой и вообще занимаясь всей этой клопоморной тряхомудией, Сигизмунд то и дело ловил себя на том, что вот на хер не нужно ему все это. Неинтересно. С души его от тараканов воротит. И от «Восходов» тоже. И с людьми общаться он сейчас почти не может.

По большому счету, общаться сейчас он мог только с Викой. И то лишь потому, что только с Викой он распутывал сложный клубок загадок, связанный с появлением и исчезновением Лантхильды. А все остальное его попросту сейчас не парило.

Поэтому вечером Сигизмунд поехал к Вике. Пояс и монетки прихватил с собой. Показать, побеседовать.

Открыла Аська, от пят до подбородка завернутая в одеяло.

– Ой, это ты, Морж… – сказала она расслабленно. – Хорошо, что это ты, а не этот…

– Кто, реж?

– Какой реж… Этот, мудила из жилконторы. Когда, мол, долги заплачу. Я ему говорю: денег нет, а натурой жилконторе не дам. А что они со мной сделают? Выселят? Это конституцию нарушает…

– Ты что в одеяле? Новая роль? Мумию играешь в мюзикле «Клеопатра»?

– А что, есть такой мюзикл? Врешь ты все, Морж. У тебя деньги есть?

– В Центральном Сбербанке.

– Без дураков. Двадцатка есть?

– Двадцатка… есть.

– Вот и хорошо, – обрадовалась Аська, – я тебе сейчас десятку добавлю, купи чего-нибудь пожрать. А то сейчас сестрица явится. Она знаешь какая из своих библиотек приходит? Глаза красные, как у кролика, а жрет, как удав. Я целый день сегодня из дома выйти не могу. И вчера не могла. Никак не одеться. Все лежу, лежу… Ты пельменей каких-нибудь купи. Что-нибудь посытнее.

Удаляясь и путаясь в одеяле, Аська крикнула:

– И хлеба!

– Десятку-то дай.

Аська вернулась, сунула мятую десятку.

Да. Деньги стали не те, что раньше. Это раньше зелененькую трешку можно было с шестьдесят лохматого по восьмидесятый год жевать и ничего-то бумажке не делалось. А нынешние так и норовят развалиться.

– Дверь захлопни, Морж! – проговорила Аська, снова удаляясь.

Сигизмунд купил пельмени, хлеб и три бутылки пива. Дверь открыла Вика. Приняла из рук покупки, кивнула на вешалку:

– Раздевайтесь.

И ушла на кухню.

Из кухни донесся голос Аськи:

– Явился, Морж?

Аська уже оделась. Сидела на кухне с сигаретой. Вода в кастрюле закипала в ожидании пельменей.

– Слушай, Морж, – сказала Аська, – мне тут бумажка странная пришла… Из налоговой инспекции. Будто я в 95-м году заработала а-ахреновенно много денег и должна теперь поделиться с голодающей державой…

Она вытащила из-за наружной проводки несолидный с виду мятый квиточек. Сигизмунд взял, вник. Вика тем временем молча вытряхивала пельмени в воду.

– Пиво откройте, Сигизмунд, – сказала она вдруг.

– Угу.

Бумажка содержала скрытую угрозу («в 1995-м году вы имели дополнительные источники дохода») и неумелую лесть («мы надеемся на взаимопонимание и сотрудничество»).

– Источники дохода! – сказала Аська, внимательно следившая за читающим Сигизмундом. – Дополнительные! Морж, я подохну! У меня в 95-м году не то что дополнительных – у меня вообще никаких источников не было… Ни доходов, ни приходов…

Сигизмунд и сам знал, что в том году Аська с голоду дохла. Месяцами в доме сахара не водилось, вместо чая какую-то кору заваривали. Иногда Сигизмунд Аську подкармливал, иногда – реж.

– У тебя трудовая в 95-м где лежала?

– А у меня ее нет.

– Как нет?

– Потеряла… – А потом вдруг нахмурилась и вспомнила. – Нет, была. Она и сейчас там лежит, только я забыла.

– Где?

– В столовке. Тошниловка на углу Большого… Ее сейчас закрыли. Года полтора уже как закрыли. Ой, – закручинилась Аська, – точно, была трудовая. А теперь что делать? Морж, посадят меня без трудовой за тунеядство?

– В долговую яму тебя посадят, – сказал Сигизмунд. – За недоимки.

Последнее слово он произнес не без яда, поставив ударение на второй слог.

– Сигизмунд, пиво откройте, – повторила Вика.

Аська схватила бутылку и принялась снимать пробку зубами. Сигизмунд у нее отобрал. Аська потрогала зуб пальцем.