Текст книги "Анахрон. Книга вторая"

– Моуди довольно толковый психоаналитик, судя по его книге. Но на основе его исследований возросло немало шарлатанский теорий. В частности, согласно одной, человек может отправиться – сознанием, конечно, – в одно из своих предыдущих воплощений. И там застрять.

– А вы в это верите?

– Нет, – тут же ответила Вика. – Хотя, опять же, был необъяснимый эпизод со Львом Николаевичем Гумилевым… Гумилева-то вы хоть знаете?

Гумилева Сигизмунд знал.

– Однажды, находясь в состоянии смертельной усталости, он пришел домой, лег на диван и примерно час говорил на неизвестном языке. Потом очнулся, но ничего не помнил.

– Странно, – проговорил Сигизмунд. – Может, липа?

– Гумилев был вообще странный. И во многом непонятный. А насчет случая с неизвестным языком – нет, не липа, мне очевидец рассказывал… Но Гумилев ничего не помнил. А ваша девушка почему-то застряла.

Они помолчали. Потом Вика сполоснула чашки и, решившись, будто в воду бросилась – попросила:

– Сигизмунд, вы не могли бы мне позволить посмотреть кассету еще раз? Там огромная информация… Я еще не знаю, что с ней делать. Знаю только, что вы ее использовать не сможете. А я, может быть, смогу. Не исключено, что таким образом мы выйдем на след Лантхильды.

Сигизмунд видел, что сейчас Вика готова на все. Она, кажется, даже не заметила золотую лунницу. Ее вообще не волновало – золото это или не золото. Информация. Вот за что она удавится. Или удавит. Такая же шальная, как Аська, только по-своему.

Она стояла у раковины, вцепившись в край, и говорила, не поворачиваясь, монотонно:

– Понимаете, мне просто необходим материал для анализа. Хотя бы записать эти слова… Я сообщу вам все результаты, если хотите.

Он почти не воспринимал слов – только интонацию. Понимал, конечно, что придется позволить ей остаться и записывать с кассеты слова. Вика вдруг показалась ему такой же нелепой, как и ее сестрица.

В напряженную викину спину Сигизмунд сказал:

– Хорошо. Только не болтайте об этом пока.

* * *

– Сигизмунд Борисович! Вам из милиции звонили! – Такими словами встретила Сигизмунда Светочка.

– Что хотели?

– Чтоб вы заехали.

– Давно звонили?

– С полчаса. Вы думаете, они их нашли?

– Не думаю, – сказал Сигизмунд. – Хорошо, сейчас съезжу.

В милиции ничего обнадеживающего не сказали. Сообщили, что нашли человека, на чей паспорт оформлялась субаренда. Но только пользы с этого не было никакой. Полгода назад этот человек подавал заявление об утере паспорта.

– Кто-то теряет, а кто-то находит, – невесело пошутил следователь. – Вы хорошо смотрели паспорт, по которому заключали договор?

Сигизмунд пожал плечами.

– Паспорт как паспорт. Не эксперта же вызывать.

– Там наверняка была переклеена фотография…

– Ну так что, теперь вообще ничего не найти?

– Будем искать дальше.

– Слушайте, а зачем вы меня вызывали?

– Сообщить. Мы же обещали вам сообщать о том, как идет следствие. Информация конфиденциальная, не по телефону же… Кстати, другие должники этих ребяток вас не беспокоили? По телефону или лично не объявлялись?

– После вас зашли еще двое.

– А! Эти тоже оставили заявление. Похоже, еще пара-тройка контор на них зубки точит. Не удивлюсь, если в один прекрасный день их выловят откуда-нибудь из Обводного…

– В каком смысле – выловят?

– В распухшем. И посиневшем. В каком еще… Если что-нибудь еще проявится – звоните.

Они распрощались. Сигизмунд вышел с острым чувством бесполезности всего происходящего. Паспорт, переклеенная фотография, два распухших трупа в Обводном… К тому же он понимал, что генеральная линия его жизни сейчас пролегает совершенно в другом месте.

* * *

Представитель «генеральной линии» встретил Сигизмунда, зеленый от усталости.

– Хорошо, что вы пришли, – сказала Вика с европейской откровенностью, – а то меня скоро рвать уже от работы начнет.

– А вы бы раньше бросали.

– А не могу. Очень интересно…

– Что интересно?

Вика сделала жалобное лицо.

– Сигизмунд… Можно, я еще на день останусь? Я не успела.

– Аська волноваться не будет?

– Я ей позвонила.

За ужином Вика принялась развивать новую гипотезу. Согласно этой гипотезе, где-то сохранилось место, где до сих пор бытует весьма архаичная языковая среда.

Сигизмунд рассеянно слушал, размышляя попутно о том, что сейчас на Охте собирается весьма теплая компания. Во-первых, конечно, знаменитый охтинский изверг. Он председательствует. И, в принципе, заправляет. Во-вторых, сумасшедшая, но гениальная лингвистка. Изнасилованная извергом. В ванной. И в-третьих, разумеется, Хальвдан. С селедками, траулером. То есть, с сейнером. С двумя сейнерами. И зятем по фамилии Карлссон. А вокруг языковая среда. Архаичная-архаичная…

– Кстати, Виктория, – заговорил Сигизмунд, прерывая излияния Вики, – как бы вы объяснили, с позиций вашей новой гипотезы, одну странность…

Он вспомнил тот день, когда возил Лантхильду заказывать ей очки. Вернее, не сам эпизод в кабинете, а исключительно странную сцену в кафе. Пожилую супружескую чету – обрусевшие представители какой-то малой северной народности – и необъяснимый ужас Лантхильды перед ними.

– А вам не приходило в голову, Сигизмунд, что она могла просто никогда прежде не видеть монголоидов?

– Это в какой же изоляции надо было жить?

Вика пожала плечами.

– Вот и думайте…

* * *

По большому счету, Сигизмунд больше ни о чем и не думал – на работе, по дороге домой – привычно завязнув в пробке, дома – бесцельно пялясь в телевизор. Он старался не анализировать, что именно приковало его мысли к Лантхильде – привязанность ли к этой девушке или же связанная с ней тайна.

Ключ к этой тайне был где-то близко. Отчасти он лежал там же, где ответ на вопрос о том, кем была Лантхильда. Но только отчасти. На самом деле это был более частный вопрос, а общий заключался в другом, более сложном и, в принципе, логически необъяснимом: каким образом она исчезла и, очевидно, появилась здесь.

На третий день выпроводив Вику (та исписала уже две общие тетради и заработала, по ее словам, близорукость) Сигизмунд отправился иследовать гараж. Как и следовало ожидать, ничего подозрительного там не обнаружил. Некоторое время бесполезно бродил возле гаража и флигеля, к которому тот лепился.

Этот флигель был неотъемлемой частью многих детских мифов Сигизмунда и других детей, выраставших в этом дворе. Сигизмунд не знал, является ли флигель объектом внимания нынешнего юного поколения. Однако предполагал, что обитатели детского садика также имеют ряд собственных предположений касательно этой нелепой пристройки.

До войны на месте флигеля находился обычный дом на четыре квартиры. Во время войны в этот дом, вроде бы, попала бомба. Во всяком случае, после войны его разобрали. Одно время предполагалось, что на этом месте будет разбит цветник, но затем – согласно чьему-то распоряжению – здесь в считаные недели был сооружен вот этот уродливый флигель. Чуть ли не Жданов самолично приезжал руководить.

Основная странность постройки заключалась в том, что там не было предусмотрено окон. Точнее, окна были – узкие подслеповатые окошки на уровне третьего этажа. На сам двор флигель выходил слепой стеной, желтой, облупившейся. Вход тоже имелся, но какой-то странный – серая, вечно заколоченная дверь. Решительно непонятно, для чего этот монстр уродовал двор. Но времена были такие, что задавать вопросы было не принято. Раз стоит, значит, так надо.

В принципе, это был, конечно, дом с привидениями. Подобраться ночью (желательно в полночь) к заколоченной двери и послушать, о чем шепчутся призраки (а те МНО-ОГО знали!) было подвигом, существенно поднимавшим рейтинг. Но Сигизмунд в детстве так и не решился его совершить.

Позже, уже в конце 70-х, томимый гормонами, Сигизмунд на пару с дружком, с которым вместе посещали альпинистскую секцию при Дворце Пионеров, ночью, тайно совершили восхождение. Точнее, пробрались во флигель с крыши, выбив одно из окон. Мероприятие было опасным и бессмысленным, что делало его притягательным вдвойне.

Очутились в производственном помещении, давно заброшенном и очень грязном. Никакого видимого прохода на первый этаж не обнаружили. В углу стоял древний сверлильный станок, покрытый пылью. Под потолком висела закрепленная там мощная лебедка. Археологические раскопки в горах мусора, разгребаемого ногами, выявили также пару окаменевших рабочих рукавиц и пустую бутылку из-под «Солнцедара».

В полу имелась «дверь» на первый этаж. Поскольку «дверь» эта представляла собой нечто вроде трюмного люка (его-то и должна была поднимать лебедка), то проникнуть вниз двум любопытствующим дилетантам так и не удалось. Тем более, что лебедка оказалась обесточенной – проверили путем бросания мелких металлических предметов.

Хотелось подвигов. Ограничились тем, что написали на стене кирпичом «DEEP PURPLE», на чем и успокоились.

Сигизмунд впоследствии рассказывал своей первой девушке, что видел во флигеле скелет, прикованный к станку цепями. В черепе скелета застрял иззубренный осколок. Второй девушке Сигизмунд тоже пытался это рассказывать, но почему-то у второй девушки рассказ успеха не имел. Возможно, потому, что первой было восемнадцать, как и Сигизмунду, а второй

– двадцать один.

Постепенно все эти приключения отошли на второй план. Во всяком случае, для Сигизмунда. Проникнуть в помыслы обитателей детсада ему было не дано. Из общения с Ярополком Сигизмунд знал, что у детей бывают подчас самые неожиданные фантазии. Так, Ярополк на полном серьезе считал воплощением злой колдуньи Бастинды одну вполне безобидную повариху из их детского сада.

Желтая стена флигеля, давно уже не представлявшего для Сигизмунда никакого интереса, была исписана различными изречениями. Поверх старых, любительских надписей кирпичом и мелом (преимущественно сакрального характера) появились уже новые, профессиональные, маркером. Наиболее примечательные из них гласили: «МЫ ВМЕСТЕ», «SUN OF ACID» (этот девиз иллюстрировался изображениями грибочков с идиотскими ухмылочками), «ЛЮДИ, УЛЫБАЙТЕСЬ!» (без иллюстраций), «WARLOK, SUN OF SATHANA», «INGRIA» (готическими буквами – творение юных неофашистов), а также взятое в замысловатую извилистую рамочку «ВИТЯ ЦОЙ». Все это свидетельствовало по большей части лишь о том, что гормональное развитие подрастающего поколения идет вполне нормально.

Ни гараж, ни флигель, ни надписи на нем не дали Сигизмунду ответа. Мусорный бак наличествовал, но безмолвствовал. Сидящий на нем кот – тоже.

Дома Сигизмунд зачем-то начертил схему своего двора и долго сидел над ней, постукивая карандашом. Размышлял. Ни к чему не пришел.

Из бесплодных раздумий его вывел телефонный звонок. Звонила мать. Просила съездить с ней к тете Ане – забрать картошку.

– Какую картошку?

Сигизмунду не хотелось отрываться от схемы. Пунктиром он прочертил место, где был «ведьмин круг».

Мать охотно объяснила, что тетя Аня с кем-то договорилась и привезла с дачи мешок картошки. Своей. Обещала поделиться. Не тащить же матери тяжелые сумки, когда у сына своя машина…

Ехать Сигизмунд не рвался. Вся эта картофельная эпопея представлялась ему совершенно бессмысленной. Но отказать он тоже не мог. И потому нехотя договорился с матерью на завтра.

* * *

У тети Ани имелся участок. Она свято верила в мифическую программу, согласно которой каждый горожанин, имеющий участок, вполне в состоянии прокормить себя сам. По мнению Сигизмунда, вся эта бурная сельскохозйственная деятельность оборачивалась чистым убытком. Каждую весну тетя Аня закупала семена. Сортовые и невероятно приспособленные к гнилому питерскому климату. Согласно аннотациям на красивых разноцветных пакетиках, картошка будет колоситься, как сумасшедшая, а морковь вырастет размером с тыкву.

Целое лето тетя Аня ковырялась на своих шести сотках в людском муравейнике, обсевшем станцию «Мшинская». Половину урожая обычно теряла еще в земле: то не было дождей, то дожди наоборот лили непрерывно. В доме у тети Ани постоянно стояли коробочки из-под кефира, в которых что-то проклевывалось.

Сигизмунд однажды подсчитал, что купить картошку на рынке, даже по завышенной цене, обходится все равно дешевле, нежели выращивать ее на собственном огороде. Если учитывать транспортные расходы. Но тетя Аня не желала учитывать транспортные расходы. Огород давал ей ощущение осмысленности бытия: она не сомневалась в том, что кормится сама и кормит балбеса-Генку.

– Тебе что, так нужна эта картошка? – спросил Сигизмунд у матери, когда та с деловым видом забралась на переднее сиденье и, суетливо дергая ремень, принялась пристегиваться.

– Анна звала, – сказала она. – Что же, отказываться? Ты, Гоша, тоже – думал бы, прежде чем обижать людей. А то наорешь, нахамишь, а потом, как ни в чем не бывало…

– Да я почти ничего не помню. Я что, сильно нахамил тебе тогда?

– Да уж. – Мать поджала губы.

– Ну извини.

Сигизмунд потянулся к матери и чмокнул ее в щеку. Она оттолкнула его локтем.

– Да ладно тебе, – проворчала она. – Плохо вот, что ты пьешь.

– Я на дне рождения был.

Мать помолчала. Потом заговорила о другом. Спросила, как дела у Натальи.

– Наталья замуж собралась, – поведал Сигизмунд злорадно.

– Оно и понятно. Она ведь никогда тебя, Гоша, по-настоящему не любила. Я-то видела… А как нашла кого получше-побогаче, так и…

– Мы же с ней давно в разводе…

– А ты много знаешь, что она вытворяла, пока вы с ней жили… Ты целыми днями работал. Жену без пригляда…

– Ну хватит, мать!

– Ты мне рот не затыкай. Наталья твоя только хвостом вильнула – и поминай как звали… А ты-то сам что? Так и будешь век холостяковать?

– А что? Так спокойнее.

– На старости лет стакан воды подать будет некому…

– Ладно, мать. Успею еще в хомут сунуться.

Тетя Аня поила их чаем с крыжовенным вареньем. Варенье она изготовила сама. Именовала его «чеховским», поскольку великий писатель весьма жаловал такое варенье. У Сигизмунда с некоторых пор фамилия Антона Павловича вызывала совершенно неуместные ассоциации.

– А это что у вас там, тетя Аня? – спросил Сигизмунд, указывая на пять больших полупрозрачных мешков, стоявших под окном. Мешки были туго набиты чем-то желтоватым.

– Это грибы, – с гордостью ответила тетя Аня.

– Какие грибы?

– Я их уже месяц поливаю. Пока еще ничего не выросло.

– А как они вырастут?

– Они должны прорвать мешок и выйти на поверхность. В одном месте уже бугрится…

– Где ты это взяла, Анна? – спросила мать, с любопытством разглядывая мешки.

– Купила в одной фирме. Они обещали принимать у меня урожай. По двадцать тысяч за килограмм.

– И сколько кило собираетесь снять с мешка, тетя Аня?

– Говорят, не менее пяти. А если будут условия благоприятствовать, то и все десять.

– И почем ты отдала за пять мешков? – спросила мать.

– Полмиллиона.

Сигизмунд быстро прикинул. В самом лучшем случае тетя Аня вернет себе затраченные деньги. Но скорее всего, не вернет… Он вздохнул и не стал ничего говорить.

На обратном пути мать заговорила о том, что ее, видимо, сильно беспокоило.

– Анна бьется, как рыба об лед, чтобы прокормить семью, а Генка знай себе пьет. И ты, Гоша, я гляжу, стал попивать…

– На дне рождения был, правда. Устал после работы, не рассчитал.

– У кого на дне рождения? У Хлинтона своего?

– Какого Хлинтона?

– Этого, с селедками.

– Они уехали.

– Что, все уехали? И эта, прости-Господи, уехала?

– Все, – хмуро подтвердил Сигизмунд.

– Тут мне Людмила Сергеевна звонила…

– А, значит, ты в курсе.

– Да. Нашли что-нибудь?

– Ищут.

– А эти-то твои уехали после кражи или до?

Сигизмунд резко притормозил у светофора.

– В смысле?

– Ты в милицию-то про них заявлял? Может, аферисты какие-нибудь, вроде цыган… За границей тоже всяких жуликов полно. Сюда уже ездить начали. Мы с отцом смотрели передачу…

– Да нет, они тут не при чем.

– Ты уверен?

– Слушай, мать, что ты наезжаешь?

– Гоша, кто они такие?

– Так.

Сигизмунд притер машину к тротуару. Остановился.

– Ты что остановился?

– Ну вот почему они не дают тебе покоя? Объясни.

– Ладно. – Мать неожиданно заговорила холодно и спокойно. – Я тебе объясню. Только и ты мне объяснишь потом. И не лги, хорошо? Во-первых, я уверена, что никакого Хлинтона не существует. И селедок тоже.

– Почему? – спросил Сигизмунд.

– Да потому что не верится что-то, будто какой-то Хлинтон оттуда, из-за границы, высмотрел твою лавочку и захотел возить сюда селедку. Почему ты-то? Ты что, торгуешь селедкой?

– Ну все-таки… животный мир…

– Да брось ты, «животный мир»! Я ведь твоего Хлинтона в глаза не видела. И никто его не видел. Я только эту белобрысую видела. Нехороший она человек.

Сигизмунда неприятно кольнуло последнее замечание матери.

– Почему нехороший?

– Что она Ярополку наговорила? Наталья жаловалась, ребенок несколько ночей подряд не спал, плакал от страха… Хороший человек не будет ребенка пугать. Да и вообще… Странная она какая-то.

– Странная, – согласился Сигизмунд.

– И по-нашему не говорит.

– Ну, мать, это еще не преступление.

– Гоша, скажи честно. Где ты ее нашел?

– Ну, нашел и нашел.

– А куда ты ее дел?

– Ушла.

– Насовсем ушла?

– Не знаю. Наверное.

– Ты не в гараже ее нашел?

Сигизимунд вздрогнул.

– А что?

– В гараже, да? Так и думала! А запаха не было?

– Какого запаха? – ошеломленно пробормотал Сигизмунд.

– Был запах, да? Все сходится!

– Что сходится?..

Мать раскрыла сумку, которую держала на коленях, и вытащила оттуда конверт. Это был старый авиаконверт ко Дню Победы.

– Что это? – спросил Сигизмунд.

– Дедово, – отрезала мать.

Сигизмунд знал, что мать почему-то считает, будто дед занимался какими-то дурными делами. И умирал трудно. И поминать его всегда было нелегко. Сам в Бога не верил. Бывало, начнешь за него молиться – и будто преграда какая-то воздвигается…

Мать вдруг сказала:

– Знаешь что, Гоша. Эта твоя тоже была какая-то… как неживая.

– Что?

– То. Я знаю, что говорю. Нежить это. Кикимора.

– Какая кикимора?

– Не знаю, какая. Тебе виднее. Сосет она тебя. Вон, ходишь сам не свой. Напился, матери нагрубил. А ее выгораживаешь…

– Мать, что ты несешь? Какая кики…

– И ребенку наговорила! Плакал! Боялся! А сама белая, глаза как водица… Не знаю, в общем, чем там твой дед занимался. Ума у нас не было, когда тебя Сигизмундом называли…

– Это точно, – сказал Сигизмунд.

Мать будто не расслышала.

– С Анастасией этой своей связался бы – и то понятнее… Просто дурь в башке у бабы. А тут… Мертвечинкой от нее попахивает. Вон, как торжествовала, когда я приходила! Глаза тебе отвела, точно говорю. Исчезла, говоришь? Такие не исчезают. Гляди, явится через год с дитем, на жабу похожим, скажет – «твой», а ты и поверишь…

– Мать, да ты что!.. Ты что несешь!.. – Сигизмунд едва верил собственным ушам. От слов матери пахнуло диким, древним суеверием, верованиями людей, которые действительно жили в лесу и молились колесу. – Мать, ты же христианка! Тебе ксендзы язык отрежут, если узнают!..

– Послушай меня, Гоша. Дед занимался чем-то нечистым. Что у него на уме было – мы не знали, а он не говорил. С годами еще скрытней стал. Да и дома постоянно жить начал только к старости, а так все в разъездах…

– Это дед тебе говорил, что нечистым занимается? – спросил Сигизмунд.

– Это я тебе говорю! Не знаю я, какие он там ДнепроГЭСы восстанавливал… Захожу к нему как-то раз, а у него…

– Что у него?

– Запах у него в комнате, вот что!

– И чем пахло-то? Портянками?

– Не шути с этим! Мертвечиной, вот чем!

Истовость, появившаяся в лице матери, очень не понравилась Сигизмунду, и он поспешил сменить тему:

– Так что там у тебя в конверте? Облигации дедовы?

Мать накрыла конверт ладонью:

– Где-то за полгода до смерти заводит дед со мной разговор. Нарочно так устроил, чтобы наедине мы остались. Вот, говорит, Ангелина, помру… Я ему говорю: ты чего помирать-то собрался? Вроде, не болел. А он меня не слушает. Свое твердит. Помру, говорит, квартира вам останется и гараж. Квартира – ладно, мол, что с ней сделается. Она не ведомственная, не выселят. А вот гараж – там всяк может повернуться. Гараж, мол, Ангелина, сама понимаешь: кирпичный, просторный, хоть огурцы в бочках засаливай. Но ведомственный он. Я тут, конечно, затеял кое-что, чтобы за Борисом оставили.

Дед умер зимой семидесятого, когда уже начинался гаражный бум. Почему семье старого большевика позволили оставить за собой гараж – кирпичный, да еще в центре города, да еще ведомственный – для Сигизмунда всегда было загадкой. Однако ворошить эту тайну у Сигизмунда никогда особой охоты не было. Не буди лиха, пока оно тихо. Оставили – и ладно. Рассказ матери кое-что прояснял. Правда, пока не все.

– Так что, – лениво спросил Сигизмунд, дитя перестройки, – у деда, поди, ОСОБЫЕ ЗАСЛУГИ перед родимой партией водились?

– Не знаю уж, какие там у него заслуги, особые или не особые… Я ему говорю: зачем нам гараж-то, дед? У тебя и машины-то нету, на казенной ездишь. А он вдруг кулачищем по столу как грохнет и орет на меня, аж кровью налился: мол, ты ничего не понимаешь и не суйся. – Мать, рассказывая, разволновалась, на скулах пятна проступили. Сигизмунд даже подивился: столько лет прошло, а она все переживает давний разговор. Будто вчера было.

– А что он орать-то начал? – спросил Сигизмунд. – Ну, не было машины… Ну, купили…

– То-то и оно! А как купили – знаешь? Дед, между прочим, твоего отца на дух не выносил. Три года, как мы поженились, вообще с ним не разговаривал. И после за глаза знаешь как называл? Chlapacz!

Сигизмунд знал слово «хлапач». Дед, не любя новомодного слова «алкаш», именовал так пьяных. Отец Сигизмунда, избывая флотскую молодость, иной раз крепко принимал.

К старости дед вообще стал довольно часто переходить на польский. Ругался, что внука польскому не выучили, на родном языке поговорить не с кем. А мать по-польски почти не говорила.

– Что, настолько не любил? – спросил Сигизмунд.

Мать только рукой махнула.

– Не знаю, как и глаза не выплакала! Одно только и спасло: если бы развелись, неприятности были бы по партийной линии. У обоих. Дед это, конечно, тоже понимал. А тут вдруг машину Борису купить вознамерился! Я, дескать, и на очереди стою. Я старый большевик.

– Старый мудак, – пробормотал Сигизмунд.

Мать расслышала – еще больше покраснела, вскрикнула:

– Не смей так про деда!

– Да я так просто…

– А ты никак! – И успокоившись, продолжила: – Машину он в том же году купил, совсем незадолго до смерти. На Бориса оформил.

Машину дед взял, что и говорить, знатную. В те годы только-только начали выпускать «жигули». «Фиат» «фиатом», все комплектующие шли итальянские. Сносу «итальянке» не было, хоть и выглядела теперь вконец непрезентабельно. Да и фиг с ней, презентабельностью, – гаишники реже останавливают.

– Борис так воспринял, что дед перед смертью помириться с ним хочет. Рассиропился весь, отцом в первый раз назвал… Да я-то знала, что у деда на уме. Гараж у него на уме.

– Да что он к этому гаражу-то прилепился? – спросил Сигизмунд. – Клад у него там зарыт, что ли?

– Не знаю, какой у него там клад… – Мать тяжко вздохнула. – Сама поначалу так думала. Может, думаю, золото…

При слове «золото» Сигизмунду вдруг стало нехорошо. Сокровища Рюрика, блин, клад Нибелунгов… в гараже у полковника Стрыйковского. Приехали, что называется…

– Ты слушай, Гоша, что тогда-то у нас с дедом вышло. Я говорю: делай, отец, как знаешь. Ты никогда ни с кем не считался, советов не слушал, и сейчас поступай как хочешь. Он будто бы успокоился. Говорит: когда, мол, гараж строили, я настоял, чтоб фундамент заглубили. Землица дрянь, сама знаешь. Тогда на ту трубу и напоролись.

– На какую трубу?

– Вот и я деду: какая труба? А он: ты слушай, слушай… Труба под гаражом проходит. Сточная. А по трубе мерзость течет какая-то.

– Какая мерзость? Мать, ты можешь говорить яснее!

– Не перебивай! Не знаю я, какая мерзость! Он называл, да я забыла!

– Радиоактивные отходы, что ли?

– Ой, не знаю. Больничное что-то. Из института какого-то. Где флигель – там, вроде бы, коллектор какой-то, так труба туда уходит. Дед говорит: институт этот, мол, секретный какой-то, с улицы не зайдешь, и вывески не имеет. И трубы, что под гаражом, тоже ни на одном плане города нет.

– А дед откуда столько подробностей вызнал?

– Дед много чего знал, да не все нам рассказывал… В общем, он мне так сказал: гараж я вам устрою, машину туда поставлю – не Борису, так Гошке пригодится. А ты, Ангелина, приглядывай, чтобы не потравились из-за этой трубы. Запашок может пойти такой, лабораторный. В исполкоме про эту клятую трубу не знают, жаловаться бесполезно. Да и в горкоме не все в курсе. Я тебе телефончики оставлю, ежели что – позвонишь товарищам. Они все сделают. Я его спрашиваю: что ж ты, отец, на таком плохом месте гараж поставил? Он разозлился. Ты, мол, еще поучи меня! Брал, что дают. Знаешь, какое время было!

– Бред какой-то, – сказал Сигизмунд. – Труба, лабораторный запах, гараж, старые большевики… охтинский изверг…

– Какой еще изверг? – насторожилась мать.

– Да нет, это я так… – Сигизмунд подумал, что изверг с восхитительной легкостью вписывается в эту абсурдную цепочку. Семейное это у них, что ли?

– А больше дед ничего не говорил?

– Ну, сказал, если трудности возникнут по части гаража или квартиры – этим же товарищам звонить. Они устроют.

– Что за «товарищи» такие?

– Не знаю, горкомовские какие-то…

– А депутат? – спросил Сигизмунд. – Помнишь, депутат хотел наш гараж купить? Твоя работа? Или «товарищей»?

– Товарищей, – сказала мать.

– Тогда получается, что «товарищи» не горкомовские… Партия-то тогда уже того… кони двинула.

– Двинула или не двинула, а сработало. – Мать помолчала и заговорила другим тоном: – Я, Гошка, в твои дела не лезу. Ты скрытный. Весь в деда пошел. Только по-польски не говоришь.

– Аттила хайта мик Сигизмунд Борисович, – сказал Сигизмунд.

Мать покосилась на него с несчастным видом.

– Слушай, мать, а ты действительно веришь, что под гаражом проходит какая-то таинственная труба и что «товарищи» из горкома могут ее заткнуть? Может быть, это утонченное польское остроумие пана Стрыйковского?

– С депутатом-то помогли… Позвонил бы ты им, Гоша. Можешь не рассказывать мне про свою кикимору, где ты там ее подобрал и куда она сгинула.

– Она не кикимора, – сказал Сигизмунд. – Она перед иконой Божьей Матери молилась.

– Иная нечисть и к иконам нечувствительна.

– Ты еще «Вия» мне начни пересказывать. Господи, мать, как тебя в партии-то держали!

– Ты перед матерью не умничай! Мы в другое время росли! Это у вас телевизоры! А мы с шестнадцати лет у станка!.. И вот что я тебе еще скажу: дед мне велел не болтать о трубе и о прочем. Секретно это все. Можешь сколько угодно не верить – просто позвони. Сделай это для меня.

– А при чем тут гараж?.. – начал Сигизмунд и запнулся. Он вдруг понял, что связь есть. Какая-то. Сам тщился разгадать, когда чертил план двора.

– Ох, чуяло мое сердце, что добром все эти секреты не кончатся, – проговорила мать. – Позарился дед на казенное, а нам теперь расхлебывай. И ты с кикиморой этой связался. Напасть на нашу голову… Ох, Господи! Столько лет прошло… Деда уж давно нет… Думала, все грехи его замолила…

– Да подожди ты!.. То «грехи», то «кикимора»…

– Ушла от тебя, говоришь? А ты видел, как она ушла? Может, она не ушла вовсе. Может, она под асфальтом сгинула… Город-то на болоте стоит да на костях…

Мать вручила ему конверт и отвернулась.

Сигизмунд тут же вытащил сложенный пополам листок. Пять телефонных номеров с именами-отчествами. Номера были семизначные.

– А дед у нас что, пророком был?

– В каком смысле? – напряглась мать.

– Номера-то современные. А дед когда умер?

– Не умничай. Несколько лет назад приезжал один…

– «Товарищ», да?

– Ничего смешного. Товарищ. Александр Данилович. Привез новые номера. И раньше он раз приезжал. Когда номера меняли, в семидесятом. Дед только-только умер, и года не прошло…

– Мать, а какой он из себя? Ну, товарищ? Александр Данилович? На Меншикова похож?

Мать не поддержала шутки.

– Приличный мужчина. Он на похоронах деда был. Я его вспомнила.

– А кто он?

– Не знаю, кто он. Это дедовы дела, не мои и не твои. И не вздумай болтать. Никому. Понял? Все. Поехали. Вези меня домой. Отец заждался.

– Да позвоню я, позвоню. Только не гони волну, – сказал Сигизмунд недовольно.

* * *

Когда Сигизмунд приехал домой, настроение у него испортилось окончательно. Досадовал на деда с его тайнами, на мать с ее дурацкими суевериями, католичеством и партийной дисциплиной – на все. Под конец решил никуда не звонить и послать все подальше. Скомкал листок с телефонами и сунул кобелю в услужливо подставленную зубастую пасть. Кобель листок помусолил и выронил. Попятился, отступил на несколько шагов и залег, поглядывая на Сигизмунда печальным коричневым глазом.

– А ну тебя, – сказал Сигизмунд. Подобрал листок, расправил. Тяжко вздохнул. Права Виктория. Настоящий Генеральный Директор в подобные истории не вляпывается. Настоящий Генеральный Директор сидит в дорогом кабаке и лапает дорогих девочек. Потому что не вляпывается, мать его ети, в подобные истории, а делает деньги.

Для начала позвонил минхерц-товарищу Александру Данилычу. Этого, по крайней мере, мать видела. Во плоти.

Скрипучий старушечий голос осведомился:

– А вы Алексашу по делу или как?

– По делу, – сказал Сигизмунд.

– А вы Алексаше кто?

– Сослуживец, – соврал Сигизмунд.

Там помолчали. Слышно было, как орет кошка. Сигизмунду даже показалось вдруг, что он чует едкий кошачий запах.

Потом бабка спросила:

– Сослуживец – это по какой линии?

– По партийной, – молвил Сигизмунд веско.

Бабка еще помолчала. Переваривала, должно быть, услышанное. Потом осведомилась:

– А вас как по батюшке?

– Сигизмунд Борисович.

– Ой! – почему-то всполошилась бабка. И тут же яростно крикнула: – Брысь, проклятая! Это я не вам… Так что же вам не сказали-то, Сигизмунд Казимирович… Помер Алексаша, год уж как помер…

– Как? – растерялся Сигизмунд. – Как это помер?

– Так помер, – зачастила бабка, – вот уж годовщину справили… Инсульт. На боевом посту. Гражданская панихида была, выступали много… А что же вам-то, Сигизмунд Казимирович, никто не позвонил?

– Извините, – сказал Сигизмунд. – Здоровья вам.

– И вам, и вам… – отозвалась бабка.

Сигизмунд положил трубку. С трудом удержался, чтобы не шарахнуть телефоном в стену. Кретин! Бабка тоже хороша. Распереживалась, что «Сигизмунду Казимировичу» не сообщили. А чего ему сообщать, коли он помер аккурат на двадцать пять лет раньше «Алексаши».

Дурацкая затея, от начала и до самого конца.

С другой стороны, если один из этих старперов до сих пор жив и в здравом уме, то, возможно, у него-то как раз и хранится ключ. К тайне. К Лантхильде.

Номером два шел какой-то Арсений Сергеевич.

На звонок ответил молодой парень.

– Кого? – переспросил он. – Здесь такие не… Погодите, КОГО?