Текст книги "На краю зимы"

Молодость брала своё. Порозовел Сергей, боли в пояснице утихли, кровь в моче исчезла. Вместе со временем, проведённым в больнице прошло уже два месяца как он жил без дури. Вера буквально держала его за руку. Куда он, туда и она. В храм ходила вместе с сыном. Молилась ежедневно. К психологу его водила. Сын был послушен и выполнял все, что мать с ним делала. Тише воды, ниже травы… Изменения были налицо. Аппетит прорезался, девчонки санаторные с ним кокетничали, да и он на них заглядывался, на танцы по вечерам вместе ходили, чтобы сына отвлечь молодыми забавами. Все под неусыпным контролем. Вера лелеяла мечту, что организм, избавившись на какое-то время от ежедневной отравы, раздумает убивать себя дальше. Но Ёж перед самым отъездом резанул правду матку: «Мам, ты не надейся, что я брошу наркотики. Я не могу без них. Сколько здесь с тобой живу, столько мечтаю, что когда в город приедем, я кольнусь. Все время об этом думаю и ничего не могу c собой поделать. Я очень старался. Ты же сама видишь. Не хочу, чтобы ты зря надеялась. Это сильнее меня! Прости!» Сказал и заплакал. Плакал долго, отчаянно, уткнувшись Вере в плечо.

«Жизнь прожить не поле перейти»? А если оно минное, это поле? Не знаешь куда шагнуть, чтобы не рвануло…

До отъезда Вера лежала в номере с опухшим от слёз лицом в отупении и безысходности. Ёж исчез на целый день. Искал дурь. К вечеру появился под кайфом. Заглянула в кошелёк, а там денег нет, десять рублей осталось – как раз на булочку с чаем в поезде. Все деньги просадил. А что есть-то по возвращению? Дома пшено и две банки варенья…

Сергей лежал на твёрдых вонючих нарах в душной камере набитой ждущими суда людьми. Среди них многие шли по статьям, связанными с наркотиками. Кое-кто здесь не впервой, знают порядки, просвещают, кого что ждёт впереди, и как себя вести.

Сергею было плохо. Голова лопалась от боли, все мышцы рвало на мельчайшие кусочки, кости ломило, словно их зажали в тиски и сдавливают со всей мочи. Обрывчатые, тягучие мысли сбивались в липкий ком и неслись себе дальше, словно горная река. Самые важные моменты в этих размышлениях – это как раздобыть дурь. Думал и о смерти. Она, голубушка, уже дважды заглядывала в их компанию. Вениамина забрала, бывшего одноклассника, и Катьку-малолетку. Катьке было всего четырнадцать лет. Дура дурой: школу бросила, шалавилась по подвалам. Лживая, наглая, хитрая – у своих воровала. Катька всегда была на пике наслаждения, без кайфа вообще не жила, вот, и сгорела во цвете лет. Кололась, пила какие-то таблетки, коноплю курила, клей нюхала. Всё самое дешёвое, доступное на краденые денежки.

Говорили, что она была беременна на четвёртом месяце…

Каждый выбирает, как ему жить, для чего в этот мир пришёл. Катерина была этому миру ненужной, лишней. Вот, и не стало её. Нечего зря землю топтать.

А какой у Серёги путь? Никакой. Пустота! Тоже зря землю топчет. Ни семьи, ни детей, ни работы – ничего. Только матери нужен. В школе начал колоться, в выпускной год уже как себя потерял – не до учёбы было. Никакому ремеслу не обучен, работать нет ни сил, ни желания. Стыдно на материны жалкие заработки жить. Когда-нибудь он всё ей сторицей вернёт – успокаивает себя Сергей. Эти совестливые мысли были кратковременными и ничего не меняли. Наоборот, хотелось их запрятать подальше.

«Наркотики – это уход от действительности» – объяснял ему с умным видом психотерапевт в санатории. Да что он знает о них? Дядя в толстых линзах!

Если у человека кишка тонка, пробовать не стоит. У него, Сергея, кишка тонка. Вот и присел. Вениамин так расписывал кайф, что Ёж не устоял. – «После него вообще ничего не захочешь, потому что ничего лучше этого не бывает! Даже секс меркнет перед такими ощущениями. Глупо жизнь прожить и не испытать этого». Венька – парень головастый. Раз говорил так, значит, так оно и было. Он утверждал, что если с умом употреблять, то будешь жив и здоров. Не зарываться только, чтобы потом самого не зарыли. Полегонечку. Ситуацию не усугублять.

Теперь Сергей недочеловек, потому что управлять собой не может. Ширка им управляет. Мозгами и чувствами, здоровьем и совестью.

У Вениамина папа чертовски богат и сынок соответственно всегда при деньгах. Был он щедрым, иногда скопом всех корешей наркотой угощал. Зелье ему не помешало школу с золотой медалью закончить и институт с красным дипломом. Вениамин всё про наркотики знал и всё перепробовал, даже кокс с героином, но предпочитал ширку, утверждал, что она не так разрушительна. Папа у него был важной персоной по дипломатической линии, хотел, чтобы и сын пошёл той же дорогой. Венька свободно говорил на трёх языках. Когда высветились проблемы с сыном, папочка – дипломат жестоко избил его. До кровавых соплей. Венька думал, что вообще убьёт. Потом в Москву его возил три раза, там несостоявшегося дипломата лечили по какой-то дорогущей американской программе. Дружок возвращался оттуда свежим и полным сил, чтобы вновь окунуться в сладкий омут.

Мать, вот, тоже старается, у неё только возможности другие, то есть, их нет вовсе. Святая она. Каждый идёт своим путём…

Веньку отцу выдали в морге после того, как он там больше месяца валялся неопознанный и невостребованный. Никто не знал, куда он пропал. С ним такое бывало. Мог уехать в Крым, там оттягиваться, мог к товарищу в Красноярск махнуть. В этот, его последний, раз его подобрали на улице, уже неживого. Самое интересное, что не от передоза ушёл. Он к этому был очень внимательный и осторожный. Замёрз просто Венька под кайфом – вот и весь цирк! Январь был. Важный папа очень боялся огласки. Похоронили тихо, а потом отец завёл молодую жену и родил с ней нового сына. Теперь будет свои ошибки исправлять в воспитании. Если успеет, конечно – дипломату за пятьдесят.

«…Неужели осудят? Иду по статье «Изготовление и распространение наркотиков». До восьми лет лишения свободы. Если так, выйду к тридцати годам, стариком почти… Ломка частично прошла, но мозги требуют кайфа. Мать передала свитер, он его загнал за амфетамин. Надо что-то придумать…»

« Ма, я в больнице. Кашель сильный. Здесь все кашляют. Лекарств нет, дают только детскую микстуру. Нужны антибиотики. Передай синие спортивные штаны, продай мою гитару и передай денег. Надо лечиться. Ёж.»

Вера подозревала, что это была уловка. Чуяла материнским сердцем. Переборола себя и денег не передала.

« Ёж, твоя изоляция – последняя моя надежда, Ты понимаешь? Не проси денег! Антибиотики я сама куплю, напиши, какие нужны. Ты должен себя перебороть. Пожалей меня! Ведь всё можно поправить. Всё! Тебе ещё детей надо после себя оставить. Надо быть здоровым, надо работать. Может, это Бог нам послал такую ситуацию во имя твоего спасения. Знаешь, о чем я мечтаю? Грех о таком матери мечтать! Чтобы дали тебе срок. Только это тебя спасёт. Больше ничего».

«Мама, ты не представляешь как мне плохо! Найди Дашку, скажи, что я очень жду с ней свидания. Не волнуйся. Всё будет путём. Я конечно тряпка, но попробую.

Дашка сейчас может жить у Николаевых. Это на улице Минина, кажется 35-й дом. Ещё её можно в сквере найти. Там ещё могила неизвестного солдата. Возле туалета, того, что со стороны трамвайной остановки всегда тусня. Ёж».

Дашка – это ненавистная гадина! Старше сына на пять лет. Но не в этом дело. Конченая наркоманка, лицо серое, ключицы торчат, зад с кулачок, волосы тусклые, посеченные, раз в месяц мытые. А была, судя по всему красавицей – глаза зелёные, брови вразлёт, пальцы длинные, аристократические. Уморила тело наглухо. Говорила мало, вся в себе, в своих ощущениях: то отходняк, то взлёты. Передвигалась медленно, говорила медленно, привидение какое-то. Вера её тоже спасала, когда та вознамерилась сигать с восьмого этажа. Серёжа тогда на кухне лежал, на топчане, и только вяло так сказал матери: «Пойди за Дашкой. Она полетать пошла». И начал в смехе корчиться. Хихикает, остановиться не может. Вера неслась наверх, не чуя под собою ног. Дашка уже окно открыла, лезла на подоконник, белая, как снег. Вера еле успела. Зачем надо было успевать? Вцепилась в идиотку, стянула на пол и давай по щекам хлестать… А той хоть бы хны! Лётчица. Глаза пустые. Мычит что-то, смеётся…

Дашка в их жизни появилась два года назад. Сергей привёл. Вместе зелье варили, вместе оттягивались. Любовь… Любовь???

Дашка стала жить в Вериной квартире. И без того несчастная мать решила это чудовище стерпеть. Ради Ежа. Дашке всё было пополам. Где живёт, с кем спит… Дочка передовой городской учительницы, Сивохиной Марины Петровны. Гремела на всю область училка – грамоты, медали за добросовестный труд на ниве просвещения. Всех воспитывала, а дочку прозевала. Марину Петровну Вера хотела взять в сообщницы, чтобы всем разом навалиться. Отыскала телефон. Позвонила: «Даша живёт у меня. Давайте вместе бороться!» Ответ сразил: « Я уже отборолась! Мне безразлично, что она делает и где живёт. Мы вычеркнули её из нашей жизни. Её уже нельзя спасти. От неё одно горе. Уж лучше бы умерла! Отплакали бы и освободились. А так… Отец с инсультом слёг, инвалидом стал. Мне бы теперь младшую оградить. Не нужна она нам! Выдохлась я! Извините!» И гудки: ту-ту-ту-ту. Вот и весь разговор.

Вначале Ёж приходил, приводил это чудо-юдо… Вера супом их кормила, чаем поила, а потом лежала в постели, вслушивалась – что там? А там ничего… Укололись и забылись до утра…

Прорыдала Вера после того звонка целый день, решила, что пусть уж вдвоём на кухне колбасятся, на глазах. Так и стала двух наркоманов кормить.

Где и с кем сейчас эта учительская дочь? У Николаевых её не было, зато Вера успела увидеть этот притон.

Дом без вещей и мебели. Вообще!!! Пахнет мочой. На грязном полу валяются два матраса, тряпки какие-то, одежда. Дочке Кристине два годика. Не ходит, а ползает. С синеватым оттенком кожи, неразвитая. С ней никто и никогда в жизни не гулял. Случайное рождение случайного ребёнка… Игрушек нет. Таскает с места на место тряпки и обувь. Штанишки мокрые, из носа течёт, кашляет. Кто и чем кормит дитя? Парень в жёлтой нечистой майке с черепом на груди, видно, Николаев, глава семейства с грязными руками и рыжей щетиной отломил горбушку от батона, сунул ребёнку. Малышка вцепилась в ломоть. Видеть это было невмоготу. В углу зашевелились тряпки.

– Чего хотят? Дашу? Дашки давно нету!

– Можно я девочке что-нибудь принесу? – Спросила Вера.

– У неё всё есть! Ей ничего не надо, правда, Кристинка?

Девочка грызла хлеб и не реагировала. Вера наклонилась к ребёнку: «Хочешь, я куклу тебе принесу?» Реакции никакой.

«Она плохо слышит. Говорите громче» – выдала мамаша сиплым голосом.

И засмеялись вместе с папой дебилом. Весёлый народ!

Вера вылетела от Николаевых и не спала ночь. Ребёнок не ходит, не слышит, не разговаривает, а эти уроды живут себе, как жили… Им всё равно.

Ёж говорил, что Николаевых собираются лишить родительских прав. Процесс затянулся из-за бюрократических проволочек. Время уходит, подрастает Кристинка – божий одуванчик, больной и несчастный человечек. Живёт в этом наркотическом притоне среди полубезумных людей.

А чем, собственно, её Ёжик лучше? У него просто ещё нет ребёнка. Но он такой же, как они.

Утром в ванной увидела вдруг насколько постарела. Глаза от слез выцвели, неухоженная – забыла, что ещё женщина, превратилась в старуху. Ей всего-то сорок пять. Можно было успеть встретить какого-то человека, понять как это, когда любишь и любима, жизнь сначала начать. Скукожилась, взгляд потух, стыдно перед всем белым светом, что у неё сын такой. Никому она теперь не нужна! Только Ёжику.

Дашку нашла в сквере. Она рассеяно выслушала Веру, кивнула головой. Компания грустила. Ряды редеют. У них потеря: погиб на мотоцикле наркотический дружок Илья. Илья любил наркотики и скорость. Докололся, докатался! Въехал в столб. Мозги на дороге, мама в скорой помощи. Единственный сын. За собой на тот свет потянул двух чужих людей, не имеющих никакого отношения к его забавам. За что?

Вера видела – Сергей для Дашки пустой звук, пустое место в прошлом и настоящем. Ей все безразлично. Этому животному вообще никто не нужен: ни мама – лучший педагог города, отказавшаяся от дочери, – ни Ёж, Верин любимый сын.

Через месяц состоялся суд. Дашка на суд не явилась. Ежа осудили на четыре года. Это было большой удачей.

В ту ночь Вере приснился сон. Маленький Ёжик бежит от неё по дорожке, и только она, мать, знает, что впереди яма. Кричит ему, а он её не слышит, бежит себе, балуется. А она всё не может его догнать. Как это во снах бывает – скорость не разовьёшь, ноги тяжёлые, еле от земли отрываются, движения ватные. А Ёж все быстрее бежит и быстрее. Сейчас произойдёт страшное. Изо всех сил торопится Вера и успевает схватить его за рубашечку, тянет его к себе, а он вырывается и летит в эту яму бездонную. У неё только рубашка в руках осталась. Тогда Вера прыгает вслед за сыном в яму и происходит чудо. Она успевает в полете схватить малыша. Прижимает к себе дитя, целует.

Вот он родненький, живой и здоровый! Никогда ещё Вера не была так счастлива…

ПОДСОЛНУШЕК

Накануне войны в селе Лунёво устоявшаяся жизнь шла как обычно. Поговаривали что-то про Гитлера, но к своей родной земле такую напасть не относили. Ну, не может такого случиться, и всё! Партия не допустит! Народ жил своими личными радостями и печалями, свадьбами, похоронами, праздниками, трудоднями, сенокосами и посевной. Когда война-таки случилась, оцепенело Лунёво, люди пытались осознать, что же теперь со всеми будет, и как жить дальше. А особенно долго размышлять над этим и не дали. Нечисть нацистская за три первые недели продвинулась далеко вглубь страны. Это было неожиданно и странно. Опять не верилось. Ведь всё время твердили, какая советская держава сильная и непобедимая! Испытав первые горькие неудачи в войне, оставшийся в тылу народ не призванный ещё в армию, добровольцами бросился истреблять врага. В слезах, вослед крестя своих мужиков, провожали их бабы, выли от горя, предвидя, что далеко не все смогут вернуться к порогам родных хат.

После призыва в октябре на войну стали добирать оставшихся. В сёлах остались одни немощные старики, бабы и детвора малая. Богдана забирали второй волной.

Он проживал с матерью и был, с точки зрения селян, странноватым. Нелюдимый какой-то: тридцать лет уже, а ни жены нет, ни подруги какой. Водку не пил, потому и собутыльников не имел. В селе не всяк поймёт, почему мужик зелье не уважает. Больной, что ли?

Мать Прасковья всю свою жизнь растила сына одна, мужа ещё в молодости сгубила страсть к зелёному змию. Правда, он успел вдоволь над супругой поиздеваться за тот короткий период, что осчастливливал её своим присутствием. Через день гонялся, душегуб, по огородам с топором за своей супружницей. В таких условиях еле сына выносила. Честно говоря, смерть истязателя после всего пережитого и горем-то не показалась. Хлопца растила и до обмороков боялась спиртного. Для неё сын Богдан стал несказанной радостью и опорой, надеждой и светом в окне. Сыном делиться она ни с кем не хотела, может, поэтому и жениться не дала. Стеной стояла. Было время, собирался жену в дом привести – всё отговаривала, мол, все девки плохи, все недостойные. Вдалбливала сыну, что жениться рано пока, и непременно у предполагаемой невесты находила какой-нибудь изъян.

Маруська Силина неряха, Надька Коваленко, хоть и хороша снаружи, да строгостью к мужскому полу не отличается, и какой же дурак на красивых-то женится? Гулящая будет! Валька с соседней улицы вроде и неплоха: учились вместе, дружили со школы, но зачем так рано жениться? Подождать надо, хозяйством обрасти, ремеслу обучиться, а уж потом жену в дом вести… Так старалась Прасковья опорочить всех, кем интересовался её сын. Зачастую обидная это была напраслина. Прасковью местные не очень-то уважали: была она человеком закрытым от всех и всего, ничего ей не надо было, никто не нужен, только, чтобы сын-кровинушка рядом был. От тяжёлого труда старалась уберечь хлопчика. Всё сама, да сама… То как бы не надорвался, то ещё чего выдумает… Кое-что по хозяйству он делал, но не очень упирался, привыкнув, что всё на себе мать везла. Выучился Богдан на тракториста, деньги домой приносил и в кубышку складывал. На всякий случай. А жили на то, что домашнее хозяйство давало. Мать такое рачительное отношение к деньгам приветствовала. Мало ли что… Так и существовали, пока война не сломала для всех привычный жизненный уклад.

Прасковья, как сын повестку получил, посерела, съёжилась вся в одночасье, хозяйство забросила, только слёзы углом платка подбирала. Три дня дали на сборы. Три дня сидит мать за столом, не спит, не ест, смотрит в одну точку и воет. А в это время скотина некормленная на дворе кричит. Не хотела принять и понять, за что сына у неё отбирают.

Оказалось, что Прасковья не просто так сидела, а думу думала и план выстраивала.

– Сынок, убьют тебя там, чует сердце!! Чует! Не могу я тебя отдать. Пусть другие уходят, у кого по десять человек детей. А ты у меня один.

– Р-о-д-н-е-н-ь-к-и-й-!!!Б-о-г-д-а-ш-а! Что же делать теперь? Что? – Прасковья раскачивалась из стороны в сторону, глядя в пространство перед собой безумными глазами. Лицо почернело, руки натруженные мосластые сцепила намертво…

– Мать, чего выть зря? Кто же на войну хочет? – рассуждал Богдан. Все не хотят. И почему ты решила, что обязательно убьют? – И морозом от этих слов стягивало живот, – Может и вернусь ещё. Не вой! Самому тошно!

– Богдаша! Придумала я что делать, – перешла на шёпот Прасковья, – Смотрит безумными глазами. – Ты побудь там на этой войне немножечко и беги домой, я тебя тут в подполе схороню. А война закончится, ты и выйдешь, больным вроде как был, после ранения – ничего не помню где и как лечили. Ну, кто будет проверять где ты находился? По больницам лежал, а где не знаю. Нету документов никаких, и делу конец. Война ведь. Когда немца выгоним, кому будет интерес в этом копаться? Никто не дознается. Соглашайся, сынок. Пропаду ведь без тебя. Один ты у меня радость и свет! Какая без тебя жизнь?

– Ты, что, мать: накажут меня за это, – хмурился Богдан.

Стоял огромной стеной. Красивый мужик. Сыночек родной! Любо-дорого посмотреть.

– Обещай, сынок! Пожалей меня. Внуков хочу поднять, на тебя порадоваться. Война не долгая будет, но убить-то и в первый день могут. Чуть потерпишь в подполе, но живым останешься. Ох, горе-то какое! Не имеют права у матери единственного сына забирать! Не имеют!

– Не хорошо ты говоришь, маманя! Любому помирать неохота. Вот и тётка Стася Ваньку своего, последнего сына отдаёт. Думаешь, ей легче твоего?

Будто услышав разговор, на пороге образовалась Прасковьина соседка Стася.

Губы в чёрную полоску сжатые, передник теребит. Стоит на пороге, слово вымолвить не может. У неё разом троих сыновей забрали, а теперь, вот, младшего Ванечку семнадцати лет. Завтра всех оставшихся в грузовик и на призывной пункт в райцентр…

–Чего пришла, Стася?

–Да спросить пришла, что в дорогу даёшь? – села на край скамьи, голову руками сжала. Ты слыхала, последнего со двора гонют! Как же это? Где ж правда? Генеральские-то сынки, наверное, по домам прячутся! А?

Прасковья вздрогнула.

– Не собирала я ещё. Иди, Стася, ещё наплачемся вместе. И без тебя тяжко. Дай с сыном последний день побыть.

– Не серчай, Прасковья. Не знаю, куда идти и что делать. Не серчай! – соседка хлопнула дверью.

Прасковья умоляюще вглянула на Богдана. Красивый какой, высокий, глаза – что небо, волосы соломенные в бабку, мужнину мать, она его ещё подсолнушком называла. Эх, подсолнушек родной! Женить пора, внуков нянчить охота. И чего мешала жену в дом привесть? А когда ж теперь?

– Ну что, сынок, решай, Христа ради. Я всё хорошо придумала. Устрою тебе всё так, что и тепло и ладно будет. В подполе поживёшь, а на ночь – на печке спать, на своём месте. Перетерпишь маленько: глядь, а война то и кончится. Уж лучше так, чем помирать. Всё можно перетерпеть, лишь бы жить…

– Плохо ты, мать, говоришь. Нечего лишнее языком-то молоть, – буркнул Богдан, но мысль избежать фронта и дома отсидеться стала с той секунды костром гореть и засела в голове намертво, а потом всё время преследовала его, спать не давала, вызывая к себе дикую и какую-то бесконечную жалость.

«В самом деле никто не имеет права моей жизнью распоряжаться!»

Утром на грузовике отправили ребят в райцентр. Всего двадцать человек. Самого молодняка набрали. Богдан из них был старше всех. Матери с невестами цеплялись за борт машины, что-то кричали вдогонку, последние наставления давали, отправляя кровинушек своих на погибель. С начала войны в село пришло уже пять похоронок. Прасковья стояла с каменным лицом, крестила сына, шептала что-то перекошенным ртом. Слёзы выбирали себе путь и катились по серой изломанной коже бесконечной дорожкой.

Как не стало сына в доме, потеряла с тех пор Прасковья сон, интерес к жизни, равнодушна стала к хозяйству. Сидит целый день, в угол смотрит. Тоска смертная поедом ела. Спасу никакого. Стася в окно стучит:

–Ты чего над скотиной изголяешься? Корова недоенная мается. На всё село голосит. Куры по моему огороду шастают, ты им зерна-то когда сыпала последний раз? Сдурела ты, Прасковья! Мне не лучше твоего. В работе спасайся, а то совсем в уме повредишься.

Первое письмо от Богдана Прасковья читала-перечитывала, целовала-перецеловывала. В кармане юбки своей единственной носила. Сердце ныло, голова не хотела принимать жизнь без сына. Ничего ей теперь не надо. Всё время в страхе жила. Такой набожной вдруг стала, какой и не была сроду. Из сундука вынула икону матери, завёрнутую в белый ситцевый платок, в угол повесила и молилась, когда из оцепенения своего приходила в себя. Всё теперь казалось не нужным. Недалёким своим умом понимала Прасковья, что ничего теперь сделать нельзя. Только где-то далеко, крохотным огоньком грела слабая надежда, что Богдан послушается её и сбежит с фронта. Так умоляла его, так заклинала!

– Твоя родина там, где мать живёт, – убеждала Прасковья сына. Свою мать надо защищать, село своё, а не ехать невесть куда под пули себя подставлять! Каждый должон своё защищать – свой дом, свою родню, землю. Если б немец сюда явился, вот тогда бы и ты шёл с супостатом драться. Мать здесь, а ты чью мать будешь защищать, пока я тут без тебя пропадать буду?

Такую теорию придумала Прасковья. То ли лукавила, чтобы сына убедить, то ли не хотела понимать, как оно на самом деле должно быть, по-правильному…

В конце января ударил сильный мороз, на окнах наледи, печка съедала дров больше, чем обычно – хата быстро выстывала . Тоскливо, пусто в доме. Не нужно теперь ничего. Даже кошка со двора ушла. Легла Прасковья на печку, лежит, плачет – одна на один со своей тоской.

Вдруг в окно вроде как постучал кто легонько.

– Показалось? Примерещилось? Кто это среди ночи может быть? Замерла, дышать боится.

Опять стук. Слетела с печи мигом, не спрашивая, крюк железный на двери подняла, в сенцы выскочила, как есть. Некому к ней по ночам стучаться! Только ОН, Сын это может быть. Так ждала, так надеялась, что от возможной своей мгновенной фантазии, в голову будто что-то ударило. Второй крюк, что в сенцах к петле примёрз, сразу не открыть было. Казалось, что час прошёл, пока справилась. Даже не спросила кто за дверью. Дикой потаённой надеждой взорвался в мозгу ночной стук. Перемешалось всё разом. Открывает – на пороге Богдан. Замёрзший, в телогрейке, солдатских галифе и кирзовых сапогах. На лице щетина. Лицо вроде не его вовсе, а чужое. Обняла и упала на колени, сил нету подняться.

– Маманя, я трое суток в село добирался. Лесом шёл. Еле дорогу сыскал. Вот, пришёл, как ты просила, теперь схорониться мне надо, иначе смерть. Дезертир я теперь. Дай поесть что-нибудь, не ел я ничего всё это время.

Всплошилась Прасковья, бросилась окна простынями занавешивать. Кинулась картошку жарить. Нарезала сала, яиц сырых достала. Пей, сынок! Смотрит и не верит, что, вот он, тут рядом сидит. Подсолнушек её. Самогона хочешь, согреешься маленько? – сказала и себе удивилась. Сроду самогон дома не держала, а уж сыну и подавно не предлагала. У Вальки мельничихи на днях взяла, ноги растирать, уж больно ломать начало. У неё он хитрый такой – на зверобое да чабреце.

– А что – выпью, маманя! – И не понятно было рад ли он встрече или это от усталости. Другой совсем.

– Ну, как на фронте-то? – спросила Прасковья, гладя руку сына.

– Страшно, маманя на фронте. Очень там страшно. Очень!

Смерть всё время в глаза глядит. Видать, не выдержал я. Всё твои слова вспоминал, что, если надо будет, то я село своё, дом свой защищать буду. Теперь я трус и предатель.

То ли от выпитого, то ли с мороза лицо стало красным, глаза пустыми и чужими.

–Ложись сегодня на печь, отогрейся – я утром поднимусь рано, всё устрою тебе в подполе.

– Мать, помни, если найдут меня, это всё равно, что смерть меня найдёт! А теперь выйди, снег на дворе и перед окнами позаметай – там ведь следы мои остались. Не жди до утра, сходи.

– Никто не найдёт тебя теперь! Никто! Мы будем осторожны. Не бойся сынок, не живи в страхе. Снимай одежду свою солдатскую, я всё это в печке сожгу. А ты ложись пока. Уж до утра-то недолго!

Прасковья глаз не сомкнула. Стояла у печи, вглядывалась в лицо сына.

– Господи! Счастье какое! Ну, неужто на фронте без него не обойдутся? По-честному всё должно быть! Он ведь у неё один – глушила в себе Прасковья сомнения. Плевать на всё! Плевать! Главное, что Богдан рядом.

Будить утром не решалась, пусть поспит ещё. Ведь, если придёт кто, можно не открывать вовсе, нету вроде бы дома.

Как назло, заявилась Стася. То неделями не видать, а то в самый ненужный момент… В дверь так барабанила, будто случилось что.

«Чего лишнее по хатам ходить? У каждого свои дела.» Не открыла ей, но сердце так страшно в груди сжало, что потом еле отпустило.

Богдан подхватился и в подпол. Рисовал себе жизнь в этих условиях иначе, комфортнее, будто забыл как тут в подполе-то… Теперь это его блиндаж. На какое время? Ничего хорошего тут нет. Сыро, картошкой пахнет, стены кое-где плесенью взялись. Хорошо, что свет провёл, на стене сбоку слабо желтеет лампочка. В углу кадушки с квашеной капустой, огурцами и грибами. В ящиках свёкла с морковью. Всё знакомое, он сам сюда это сносил. В сенях, в погребе в холодную зиму промерзают запасы , а здесь в самый раз. Прасковья вытащила всё кроме картошки в сенцы – чёрт с ней, пусть замерзает. Оживилась мать. Сияет вся. Теперь у неё забота самая главная: страшная тайна есть и радость огромная. Сына она защитит от смерти лютой, от тягот, от всего!

Сбегала поперву к Стасе, прикинулась, что не знает, будто та приходила. Теперь каждый чужой вопрос будет казаться подвохом.

– А я утром прибегала. Что-то так тоска заела. Писем нет от Вани. Да спросить хотела тебя, может, есть, что от Богдана? Бывает ведь такое, что люди на фронте встречаются. Может, он моих видел? С Иваном-то вместе уходили, вдруг они там где-то рядом, – с надеждой спросила соседка.

– Нет ничего. Сама жду . Надо надеяться. Самогона у тебя, случаем, не найдётся? Помогает он мне хорошо. От ног. Крутят так, спасу нет, – перевела разговор Прасковья.

Стася налила трёхлитровую банку белой мути.

– На, тебе на год хватит! А ты чо простынями окна-то позакрывала?

– Шибко дует, вот и закрыла – поторопилась с ответом Прасковья.

– Из-за занавески, что маленькую спаленку отгораживает, выглянула дочка Танька пятнадцати лет, румяная, славная такая. «Ишь выросла как, налилась вся! Вот Богдан Таньку-то замуж и возьмёт», – подумала Прасковья, и так на душе стало легко. Всё хорошо складывается. Только войне скорей бы конец! Её сыну ничего уже не грозит, никакая пуля и никакая мина, а Танька вот тут рядом подрастает.

Всё уже хорошо, и не страшно совсем…

В подпол натаскала Прасковья сена: оно влагу в себя вбирает, и вроде как суше стало внизу. Зипун старый, ещё мужнин, подушку и стёганое лоскутное одеяло, которое сама шила в молодости, готовясь к свадьбе. Перестановку в комнате сделала так, чтобы стол как раз стоял на дверце, ведущей в подпол, половиком полосатым накрыла и стережёт свой Подсолнушек.

Сутками лежит Богдан на ложе из сена, привык к тяжёлому духу и сырости, думает о жизни и смерти, страх свой перебарывает. На войне пули боялся, теперь людей. Дни долгие, тяжёлые, бесконечные. Не понятно ему, когда начинаются, когда заканчиваются. То в сон впадает, то опять лежит, мается без дела, без разговора, без солнечного света. Просит мать радио громко включать, чтобы знать, как там наши врага бьют. А радио сообщало разное: то наступал немец, то наши войска отбивали врага. Смертей несчесть, полегло парней молодых неведомо сколько. Лежит Богдан, и в голове молотки стучат: «Трус ты, Богдан. Трус и подлец! Почему за тебя кто-то гибнуть должен? Чем ты лучше? Или у тех ребят, что в земле сырой лежат, матерей нет?».

Нет, он согласен в трусах числиться, лишь бы жить!

На ночь поднимался из подпола, перекладывался на печь. Спать не хотелось. Сколько ж можно спать? Уж полгода прошло. Все бока отлежал. Время идёт медленно, еле-еле тянется, дни сбиваются в один большой ком. Одно утешало: живой!

Заняться нечем. На дворе май. Забыл, как земля пахнет, как солнце греет. Посадить бы хоть что-то. Ведь всё поели, муки осталось совсем мало. Мысли в голове вязкие, тяжёлые. Год войне. Когда же она кончится? Сколько же ему в норе прятаться? Как выйду? Что людям буду говорить? Страшно и стыдно. Но на войне страшнее! Надо перетерпеть. Как-нибудь само всё разрешится.

Мать борщи варит, кур режет, откармливает беглеца, нежданных гостей пуще смерти боится. Это ещё пора была не голодная, доедал народ, что успел наготовить впрок, во всех домах ещё нормально питались. А потом всё на нет сошло. Сначала корову забрали, потихоньку кур всех истребила.

Дни слагались в недели, недели в месяцы. Богдан вечером из подпола вылезал – по хате походить, размяться. А потом и это стало страшно, перестал совсем двигаться. Морозы кончились, и простыни на окнах были совсем ни к чему. Всего теперь боялись они, от любого шороха вздрагивали. Приходил как-то из милиции Василий Иванович, инвалид, его из-за хромой ноги на фронт не взяли. В дом зашёл, на лавку сел.

– Давно ли, Прасковья, письмо от сына получала?

Богдану всё в подполе слышно. Замер Богдан. Не дышит.

– За всё время одно и было, – хмуро отвечала Прасковья. А почему спрашиваешь? Может, знаешь чего про сына, так не томи, говори.

– Нечего мне тебе сказать. Пропал твой Богдан, никто не знает где он.

– Может, убили сына родного душегубы проклятые! Ироды! Прасковья представила себе, что такое вполне могло бы быть, и завыла громко и натурально.