Текст книги "Про мою маму и про меня"

Елена Исаева
Про мою маму и про меня

Каждый человек чего-то хочет от жизни. Когда мне исполнилось десять лет, я впервые задумалась – чего же хочу я. «Хочу стать известной!» – шепнул мне внутренний голос. Интересно, почему у людей такая тяга к славе? Тогда я не задавала себе этого вопроса, я просто хотела чего-то достичь. Оставалось определить – чего. То есть поставить цель, к которой я потом должна буду всю жизнь стремиться. Итак, я твёрдо была уверена, что, во‑первых, жизнь без цели – пуста и, во‑вторых, что за интересную, яркую жизнь надо бороться. Прежде всего – с собственной ленью, то есть практически с самой собой. Потому что из художественной литературы я знала, что все замечательные люди очень много трудились, прежде чем чего-нибудь достичь. Надо было только найти поприще, на котором эту лень преодолевать.

Искать я стала с помощью мамы, естественно. Выбрала самый подходящий момент, когда она с интересной книжкой завалилась на свой любимый диван, и пристала:

– Мам!

– А?

– Вот ты – когда была маленькой – ты мечтала стать знаменитой?

– Я?.. Я не мечтала. – Мама от книжки не отрывалась.

– Почему?

– Я не мечтала, я была уверена, что стану. – Книжка продолжала быть интересней разговора.

– Ну?.. И ведь не стала? – провоцировала я.

– Ещё всё впереди. Какие мои годы?

Мне-то казалось, что уже поздновато.

– А… кем? Ну, то есть в какой области ты собираешься стать знаменитой? Как кто?

Мама от книжки, наконец, оторвалась и посмотрела на меня в упор.

– Как это – как кто? Как мать гениального ребёнка, естественно.

– То есть как моя?

– Ну да. Но вообще-то, дорогая, «быть знаменитым – некрасиво… Не это поднимает ввысь. Не надо заводить архива, над рукописями трястись…».

Нашла, тоже мне, кого в пример привести, и опять углубилась в книгу.

– Хорошо ему было, Пастернаку, рассуждать, когда он уже и так был знаменитый поэт и Нобелевку ему присудили!

Мама поняла, что почитать ей не дадут, и рассердилась:

– Не спорь с классиками, а покажи, на что ты сама способна. И знаешь, хорошо бы ты не просто стала знаменитой (знаменитой ведь можно стать и из-за какого-нибудь скандала), а хорошо бы ты попутно приобрела какую-нибудь стоящую профессию – и вот в ней уже прославляйся, сколько душе угодно!

Я поняла, что добилась внимания, и воодушевилась:

– А ты как думаешь – где надо начинать пробовать себя?

– Там, где тонко.

– Как это?

– Ну, где тебе легче всё даётся.

Я уже знала, что, например, музыка мне даётся не очень. Пока я учила аккорды к песням – всё было отлично, но когда выяснилось, что ещё существует сольфеджио и прочее такое – я поняла, что стать великим композитором у меня не хватит никакого терпения. И в первом классе, когда училась на фортепиано, и после, когда училась играть на гитаре. На гитаре вообще не заладилось, потому что учительница выбрала меня в конфидентки и мы всё время говорили про любовь.

Поправляя мне постановку пальцев, она спрашивала:

– Как ты думаешь, если мы с ним видимся раз в неделю – это любовь?

Она была уже пожилая и довольно полная дама, и, по моим тогдашним представлениям о мировой гармонии, ей любовь вообще уже не полагалась. Поэтому, раз кто-то с ней виделся раз в неделю – и после, придя на занятия, она светилась, как сто тысяч солнц, наверное, это была любовь. И я честно говорила:

– Да.

И она у меня классику не спрашивала, а учила петь «Шаланды, полные кефали…» и всякое такое же.

Мы самозабвенно на два голоса распевали «Мой костёр в тумане светит», особенно то место, где «Вспомяни, коли другая…».

Потом я приходила домой, демонстрировала маме свои успехи. Мама тоже любила петь, поэтому «Шаланды» ей были ближе всяких там классических упражнений, и она считала, что я правильно учусь, хотя я знала при этом всего три аккорда. Но маме казалось, что и это хорошо, и это уже какое-никакое искусство. Так я и осталась на всю жизнь с тремя аккордами и с «Шаландами». Для хорошего настроения мне, в принципе, хватает. Но в смысле «знаменитости» это получился несомненный прокол, потому что ведь с такими знаниями знаменитой можно быть только в пределах собственной кухни.

После неудачи с музыкой я ринулась в спорт. У нас в классе самая стройная девочка была Ленка Леонова, потому что она занималась художественной гимнастикой. Она всегда ходила так прямо, как будто кол проглотила.

Я попросила – Ленка взяла меня с собой на занятие.

В абсолютно зеркальном зале стоял рояль. И несколько хрупких грациозных девочек выделывали под музыку всякие фигуры, которые им показывала тренерша, командуя при этом резким требовательным голосом и хлопая в ладоши:

– И‑раз, и‑два! И‑раз, и‑два!

Я крайне добросовестно повторяла за девочками все движения, но в конце урока мне объявили:

– Для нашей группы ты, к сожалению, не подходишь – мы уже ушли вперёд. Тебе надо в младшую группу.

Вечером я сказала маме, что в младшую группу не пойду.

– Почему?

– Потому что они занимаются в другое время, а без Ленки ходить скучно.

– Только из-за этого?

– Ты не видела, как Ленка на шпагат садится! И вообще! Я никогда не буду такой гибкой и ловкой, как она, а тогда – зачем?

– А вдруг будешь? Подумаешь – шпагат! Это дело тренировки!

Мама, по-моему, не очень понимала, о чём идёт речь. Пришлось объяснить и даже продемонстрировать:

– Да ты знаешь, как это трудно?!

Я попыталась сесть на шпагат – у меня ничего не вышло. Сидя на полу, я подняла на маму страдальческое лицо и сказала снизу вверх:

– Ты сама-то попробуй!

Мама, поняв, что всю жизнь спокойным «Обломовым» не просуществуешь, поскольку ребёнок требует активных действий, отложила какое-то редактирование, поднялась с дивана.

– Запросто.

Завидное у неё было самомнение.

Однако через минуту выяснилось, что к деланию шпагата у неё явно нет никаких данных.

– Вот видишь! – печально торжествуя, вздохнула я.

– Безвыходных ситуаций не бывает! – не сдалась мама.

Она мгновенно вскочила (я даже не ожидала от неё такой прыти при её не худенькой фигуре) и заметалась по комнате.

– Ты что ищешь? – не выдержала я.

Мама знала, что ищет. Силы жизни в ней заиграли, поскольку надо было немедленно спасать ребёнка от комплекса неполноценности. В какое-то мгновение она замерла посреди комнаты, что-то мучительно вспоминая, потом нырнула под свой диван, достала оттуда длинный зимний сапог и опять опустилась на пол. Одну ногу она оттянула, как в шпагате, а другую согнула в коленке и приставила к коленке сапог – носком вперёд.

– Чем не шпагат?

Я вздохнула, подошла к маме, обняла её и поцеловала.

– Можно, я не буду гимнасткой? Ты не очень расстроишься?

Мама тоже вздохнула, тоже меня обняла и поцеловала, поняв, что воспитание «победности» и преодоления всяческих жизненных препятствий на этот раз не удалось.

Без уверенности в голосе она предложила:

– Может быть, тогда в артистки? Я объявление вчера прочла – набор в драмкружок у нас в жэке – на горке. Правда, в артистки мне не очень нравится.

– Почему?

– Да какие-то они все неприкаянные. Настоящие артистки… Одно горение ради искусства.

Мама вернулась на свой диван.

Я сходила в этот кружок три раза. На третьем занятии стали распределять роли в «Двенадцати месяцах». И мне вместо Королевы или на худой конец Падчерицы предложили играть…

– Январь месяц. Братец январь. Да? Ты не возражаешь? – Выражение лица при этом у руководительницы кружка было такое радостное, словно она угадала моё заветное желание и теперь осчастливливает – мол, видишь, какая я добрая – даю тебе роль, о которой ты так мечтала всю жизнь.

– Это который самый старый? С бородой? – сделала я слабую попытку сопротивления, в воображении уже видя, как выводится на моей театральной карьере жирный крест.

– Но ведь и ты у нас в кружке по росту выше других, и помудрее, я бы сказала… Эта роль не простая. Ответственная роль. Сложная, интересная. Характерная! Она откроет в тебе самой много нового! Вот увидишь!

– Но у меня… голос… совсем не грубый… Тонкий совсем…

– Ничего! Надо уметь перевоплощаться! Будешь работать над собой! Вживаться в роль! Главное – захотеть!

Я, понятное дело, не захотела.

– Ну и не расстраивайся! – утешала мама. – Что это ещё за феминизм с раннего детства – самим мужиков играть?! Что это за театр, где ни одного мальчика? Нечего туда ходить!

– А куда ходить? – Я сдерживалась, чтобы не заплакать.

– Ну… Вот… Сочинения у тебя хорошо получаются. Может, в литературный кружок? И ездить никуда не надо – прямо в школе. После уроков… Вдруг ты будешь писателем… или там… поэтом…

– Да ты что! Я же как мучительно долго сочиняю! С поэтами так не бывает. Пушкин в лицее «Руслана и Людмилу» накатал одним махом! А я что?

– А как же это… Ну, когда ты учебник-то истории на стихи перекладывала… Как там?

Мама подняла глаза к потолку и, видимо, там прочла:

 
Во Франции гремело
Столетнее сраженье,
И Франция терпела
Всё время пораженье!
 

Мама посмотрела на меня и констатировала:

– По-моему, замечательно!

– Чего тут замечательного? Сплошной учебник истории и никакого жизненного опыта.

– Нормально! Очень даже грамотно поступаешь! Пока нет опыта – овладевай техникой, шлифуй язык, так сказать, оттачивай мастерство! Зато когда тебе уже будет что сказать – своего – опытного – ты уж как скажешь, так скажешь!

 
Любимый твой споткнулся
И замертво упал!
Кто рядом был – нагнулся
И знамя поддержал!
Но Сарагоса дышит!
Хотя и вся в огне!
И ветер НАШ колышет
Флаг на её стене!
Не плачь же, Инезилья!
Будь мужества полна!
В стране идёт герилья –
Народная война!
 

Надо же, мама запомнила мой стих!

– Рифмы-то какие! Инезилья – герилья! Евтушенко бы лопнул от зависти!

– Ты просто меня очень любишь.

– Было бы странно, если б я тебя не любила! Именно поэтому я всегда говорю тебе правду! Ты – самая красивая, талантливая, умная, добрая, самая чудесная девочка на свете! Чем скорее ты в это поверишь, тем лучше для тебя!

Наш кружок назывался… «Те-о‑ри-я и прак-ти-ка сочинений разных жанров». И вела его наша учительница литературы. Когда она к нам первый раз пришла в седьмом классе и проверила первое контрольное сочинение, то мне была поставлена… двойка. Причём единственная в классе. На моё робкое «почему» при гробовом удивлённом молчании всего класса она пояснила:

– Абсолютно всё откуда-то списано!

Класс с облегчением выдохнул и загалдел:

– Да вы что!

– Вы её не знаете!

– Она сама так пишет!

Поэтому мне не очень хотелось в её кружок, но ведь я решила себя воспитывать и преодолевать. А областей для достижения знаменитости у меня больше просто не осталось. В естественных и точных науках я была абсолютно ни бум-бум.

– Мальчики-то там есть?.. – Мама зрила в корень. С детства она больше дружила с мальчиками и давно поняла, что без особей противоположного пола жизнь теряет свою остроту и делается серой и неинтересной.

– Один точно есть… А может, даже два, – добавила я, чтобы не расстраивать маму, а то вдруг она решит, что из-за одного ходить не стоит. Потом спохватилась возмущённо: – Ну при чём тут мальчики-то?!

В это время у нас как раз сидела соседка – баба Рая, седая полная женщина с одышкой. Фронтовичка, похоронившая всех своих родных. Она часто заходила к нам на чай, на зефир и с удовольствием откликалась на все наши с мамой споры.

– Мать потому что заботится, чтоб ты гениальность свою правильно употребила! – тут же поучаствовала баба Рая. – Стала б гениальной женой. Или гениальной матерью, к примеру.

– Баба Рай! Я ж ещё маленькая!

– Женское обаяние надо тренировать с детства! – парировала мама.

– Вот именно! А то когда применять надо будет – тренироваться уже поздно! – тут же поддержала её баба Рая.

– Тяжёло в учении – легко в бою! Ну-ка, попробуй!

Я попробовала на следующий день. На первой же перемене собралась с духом и подошла к… Серёжке… Он читал книжку.

– А ты какую книжку больше всего любишь?

– «Спартак» Джованьоли.

Ну! Эту-то я знала наизусть. Но надо было продолжить разговор.

– А она про что? – Мне казалось, я очень ловко нашлась. Сейчас он начнёт пересказывать мне содержание, и между нами завяжется ниточка понимания.

– Возьми да почитай.

Серёжке никакая ниточка не была нужна. Он не оценил моей мужественной попытки подружиться.

В этот же день после уроков было первое собрание литературного кружка.

Ольга Леонидовна окинула взглядом – сверху вниз – двух мальчиков и трёх девочек.

– Все собрались?

– Все. Все. Здесь.

– Очень хорошо. Значит, так. Тема сегодняшнего занятия: тема и основная мысль сочинения. Как по-вашему – что такое тема?

Поскольку все молчали, я легла на амбразуру:

– Это то, о чём говорится в сочинении.

– Правильно. Это, во‑первых, жизненный материал, взятый для изображения, а во‑вторых, общественная проблема, затронутая в произведении… А что такое основная мысль? Открывайте тетради, записывайте. Основная мысль и идея произведения – это ответ на поставленный в теме вопрос, разрешение темы, так сказать. Идея может быть выражена… Непосредственно авторским высказыванием. Репликой персонажа. Эпиграфом. Названием. Не формулируется, а закономерно вытекает из системы образов и событий.

О! Вот это мне подходило больше всего. Не люблю формулировать! Пусть читатели сами догадываются, о чём я там хотела сказать!

– Дальше! Следовательно, заглавие – это форма сжатого обозначения темы. Например – «Капитанская дочка», «Горе от ума»… Ну, и так далее… Теперь первое задание. Самое простое. Описать какой-нибудь случай из вашей жизни – чтобы тема была заявлена в названии рассказа и чтобы он обязательно содержал основную мысль.

«Как я ходила дарить куклу»

Мне мама всегда внушала: «Дарить надо что-нибудь такое, что тебе самой дорого. А иначе подарок не имеет смысла». Я это помнила. Мне было пять лет, и у моей подружки из дома напротив – Ленки Домблянкиной – был день рождения. Она его не справляла, и в гости меня никто не звал, но мне очень хотелось её поздравить и что-нибудь подарить – чтобы непременно дорогое. Я стала перебирать – что же мне дорого, – и особенно дорогой и любимой оказалась кукла с красным пластмассовым бантом на голове. Бант был прочно к ней приделан и вертелся во все стороны, как пропеллер. А когда я снимала с куклы все одёжки, то она оставалась совсем голая, но – с бантом!

Дарить так дарить! Я решилась. Я вынула её из коляски, посмотрела прощальным взглядом и понесла в соседний дом, в четвёртый подъезд, на четвёртый этаж, как сейчас помню.

Но Ленка Домблянкина не подозревала, что её хотят осчастливить, и не сидела в ожидании дома, а дверь открыла её мама. Симпатичная молодая женщина с ироничным прищуром на жизнь. Это теперь я понимаю, что она была симпатичная и молодая, а тогда – мне казалось – взрослая, слегка удивлённая тётя.

– А Лены нет.

– Извините.

Дверь закрылась. Я стала медленно спускаться по лестнице, облегчённо вздохнув, что расставание с куклой отменяется.

Нет. Надо довести это до конца. Наверное, я воспитывала в себе силу воли, хотя вряд ли знала в то время такие слова. Я вернулась.

– Извините. Если её нет… вы ей тогда передайте. Я её поздравляю с днём рождения.

– Спасибо, деточка. Я обязательно передам.

Я вышла из этого пятиэтажного подъезда, где каждая стена была знакома до чёрточки, совершенно убитая. Я бродила по двору, и на меня накатывало беспощадное понимание того, что у меня уже никогда не будет куклы с красным бантом. Хотя бант этот ужасно мешал – нельзя было надевать ей на голову шапочки, а шапочек, как назло, целая куча, и все красивые, разноцветные. Но всё равно. У меня не будет, а будет у Ленки, которой, может, эта кукла и вовсе не нужна, у которой, может, есть другие – любимые, а эта не любимая, а просто так. Будет ждать своей очереди – пока с ней поиграют.

Разве она для Ленки что-нибудь значит?! Ленка не ходила с ней к зубному и на море с собой не брала, а я брала и чуть её там не утопила. Нет, это всё неправильно, что надо дарить то, что дорого.

Как это можно дарить то, что дорого? То, что дорого, с этим нельзя расставаться – а если можешь расстаться, то какое же оно дорогое?

Я вернулась.

Я чувствовала, как от стыда горят щёки, но на что только ни пойдёшь ради того, что дорого…

– Извините, пожалуйста… Вы не могли бы мне отдать её обратно?.. Просто… это моя любимая кукла.

– Конечно, деточка, возьми.

Какая понимающая мама у Ленки Домблянкиной! Она даже ничего больше не сказала – протянула куклу и улыбнулась.

Успокоенная, я пришла домой.

– Что ж? Не подарила? – спросила моя мама.

– Подарила… но потом обратно взяла!

– Как это?

Я рассказала. И уже по мере рассказа понимала, как ужасно я поступила. Я забрала обратно подарок! Это позор и жуткое малодушие, и жадность, и уж какая там сила воли… И всё-таки всё это я была согласна принять на свой счёт и пережить как-нибудь… только не самое страшное…

– Иди – верни…

Вернуться туда ещё раз было выше моих детских сил…

Я вернулась.

– Извините, пожалуйста. Всё-таки… возьмите, пожалуйста, – прошептала я, почти бессильной рукой протягивая куклу. Я ей так никогда имени и не придумала. Кукла и кукла.

– Может, не надо, деточка?

– Нет… Это Лене… на день рождения…

Я опять вышла во двор, села возле песочницы и вспомнила другую свою подружку – Людку Баканчеву. Она тоже ещё в прошлом году подарила мне на день рождения куклу, гораздо красивее, чем эта.

Но Людкина кукла у меня не была любимой – так, на вторых ролях. А Людка часто ко мне приходила и играла с ней. И мне всё казалось, что она ходит ко мне не из-за меня, а из-за этой куклы.

Я к Ленке Домблянкиной играть больше никогда не ходила.

Ну, что? Основная мысль из текста вытекает? Формулировать не надо?

«Искусство и его создатели»

Вступление.

– Теперь возьмём задание посложнее, – обрадовала на следующем занятии Ольга Леонидовна. – Сочинение-рассуждение! Суть такого сочинения в обосновании истинности и правдивости какой-либо основной мысли другими суждениями. В рассуждении должно быть три части: первая часть содержит основное положение, основную мысль, которая будет доказываться. Вторая часть – доказательная, которая содержит аргументы. И третья часть – вывод. В качестве доказательств могут быть использованы различные факты – из собственной жизни, из жизни близких и знакомых, из литературных источников, цитирование, сопоставление, логические умозаключения. Доказательства должны быть убедительными и развёрнутыми. В качестве доказательств не должны приводиться мелкие, случайные факты. Подробности должны иметь прямое отношение к доказательству основной мысли… Все всё поняли?.. Итак, мы пишем сочинение-рассуждение на тему: «Каким должен быть настоящий художник?» Доказываемый тезис: «Искусство нужно делать чистыми руками!»

Вечером за ужином, когда я пересказала задание, мама выразила сомнение:

– Лен, но ведь это же, кажется, не про искусство было сказано, а про революцию. Ну… Дзержинский, что ли, говорил: «Революцию нужно делать чистыми руками». Хотя, может быть, я ошибаюсь.

– Мам, что мне с ней, спорить, что ли? Как продиктовала, так и напишем. Что посеешь – то пожнёшь.

Часть I

Главным видом искусства для меня с детства было документальное кино. Потому что мама работала в киноотделе при Министерстве речного флота и писала сценарии научно-технических документальных фильмов. И однажды я даже участвовала в фильме «Комфортабельность пассажирских судов проекта 785»: листала журнал, сидя в мягком кресле, смотрела телевизор в кают-компании, кормила с палубы чаек.

А как-то раз мама делала фильм про Петрозаводский клуб юных моряков – КЮМ то есть – и доверила мне написать песню для этих самых юных моряков, которые потом своими красивыми мальчишечьими голосами её пели за кадром. А в кадре бригантина уплывала в море на фоне белых облаков.

И я эту песню сочинила, и фильм сняли, и озвучили. Там ещё такие слова были:

 
Мы уходим с тобой далеко
На большом, как мечта, корабле!
 

И я маму очень упрашивала показать – как там всё получилось. И мама, наконец, взяла меня с собой на работу – прокрутить плёнку. Да, самое главное! Я всегда знала, что все мамины сослуживцы – люди в высшей степени творческие, достойные, уважаемые, как раз те, кто «чистыми руками» создаёт своё виртуозное искусство!

Часть II

И вот мы с мамой приехали к ней на работу.

– Вот, смотри. Тут мы и обитаем. Главное – от начальства подальше, на отшибе, – сказала мама, впустив меня в киноотдел, и тут же с удовольствием пропела: – «Всё спокойненько! Всё пристойненько! Исключительная благодать!»

Это была квартира на первом этаже в старом доме напротив метро «Новослободская», в том, где сейчас «Забегаловка», только вход со двора.

Я увидела большую темноватую комнату с плотными шторами, много коробок с плёнкой и папок с бумагами, видимо сценариями, стеллажи, металлические шкафы, монтажные столы, кинопроектор и ещё много всяких других интереснейших вещёй, которые видела впервые.

А ещё на столе у окна стояла пустая бутылка из-под водки, и, положив руки на стол, а на руки – голову, сидел мужчина большого роста и откровенно спал. Мама его сразу не заметила – она бросилась искать коробку с нужной мне плёнкой.

– Мам, а это кто?

Мама без особого удивления взглянула на мужчину, видимо, это зрелище ей было не впервой.

– Ой… Тише. Это Филя… спит.

– Он тут что… с вечера?

– Не исключено.

– А… почему?

– Ну… всякое бывает. Творческий процесс.

Рядом с мужчиной стоял телефон. Мама взяла трубку и набрала номер:

– Сонь… тут… твой… спит.

– Нажрался, что ли? – послышался в трубке отчётливый неприятный женский голос.

– Вроде – да. – Мама как-то неуверенно, но всё же предала Филю.

– Ну и что? – резонно спросила женщина.

– Может, приедешь – заберёшь его? – интеллигентно-наивно предположила мама. – А то у меня сегодня показ в Министерстве – я уеду.

– Ну и уезжай. Хрен с ним.

– Как? Бросить его тут?

Женщина на мгновение задумалась, потом сказала:

– Ты посмотри, Кать: у него в карманах деньги есть? Осталось чего от командировочных?

Нашла о чём попросить мою маму!

– Сонь, по карманам я лазить не буду.

– Тогда запри его там – пусть ночует. Мне он тут в пьяном виде не нужен.

Мама задумчиво и огорчённо положила трубку. Было понятно, что она не очень надеялась на успех этого разговора.

Телефон немедленно снова зазвонил.

– У нас так всё время – звонки, звонки, – объяснила мне мама. – Алё?

Это звонил осветитель Женя. Я его знала – он приходил к нам в гости, когда я ещё была маленькой, и играл со мной в лошадку – катал на спине. Он кричал так, что мне опять всё было слышно.

– Кать, это я!

– Привет, – ответила мама совершенно несоразмерным вежливым шёпотом.

– Что?! Ничего не слышно! Это я – Женя! Я с вокзала!

– Я слышу-слышу, – прошептала мама.

– Я взял билет на вечер!.. Ты что так тихо говоришь?

– Филя спит, – чуть слышно попыталась объяснить мама.

– Что?!

– Филя спит.

– Спит?! У него командировка! Вы что там все? Забыли?

– Не ори! – С шёпота он маму не сбил, но шёпот звучал теперь сердито. – Какой правильный. Взял билет – и молодец. Приезжай – будем такси ловить.

– Мне что – больше всех надо?! Я что – нянька?!

Я поняла, что мама в этом случае крайняя. Вернее – последний оплот.

– Ну мы же не можем сорвать командировку! – продолжала она сердитым шёпотом, как воспитательница в детсаду во время тихого часа с ребёнком, который не спит и других будит. – Это же скандал. Погрузим его как-нибудь.

Женя не был сволочью.

– Ладно, щас… Кать, а ты в курсе, что к нему в три часа дама из Министерства приедет? Знакомиться с гением!

Это был удар под дых.

– Как? Сюда?

– Татьяна Петровна, кажется. Я тебе забыл перезвонить – замотался. Она ещё с утра тебя искала – чтоб ты к ней не ездила, что она сама приедет – увидеть оператора, посмотреть, где шедевры создаются.

– Жень, приезжай скорее, а? Что я тут одна буду делать?

Мама положила трубку и в ужасе посмотрела на часы, потом – на меня. Я была готова за неё в огонь и в воду, но сейчас в огонь и в воду было не нужно, а что нужно – я не знала.

Природный оптимизм мамы взял верх над безысходностью.

– Так… Надо спасать репутацию отдела… – сказала она бодро.

Бодро – для меня.

В углу комнаты была маленькая железная дверь, которую я сразу и не заметила. Мама открыла её ключом, висевшим рядом на гвоздике.

– Это что?

– Это кладовка. Помоги.

Вместе мы перетаскали по одному четыре стула в эту кладовку, поставили их в ряд, сдвинули поплотнее, делая «диван».

Потом подошли с двух сторон к Филе, переглянулись, вздохнули и взяли его под мышки, пытаясь приподнять.

– Ну, давай, миленький, не подведи. Премия и всё такое. Давай. Тут недалеко. Всего несколько шагов. Ты же молодец, умница, талантище… – приговаривала мама.

Филя с закрытыми глазами, что-то мыча, всё же подчинился этому зомбированию, позволил отвести себя за дверь и уложить на стулья. Там он поджал под себя ноги и тут же опять провалился в сон с блаженной улыбкой.

Мама закрыла дверь, заперла и повесила ключик на гвоздик.

– Мам, а он там не задохнётся?

– Не задохнётся. В крайнем случае припадёт к замочной скважине – она большая. Подышит.

– Мам, а вдруг он проснётся и подумает, что его замуровали, как в древности? – перебирала я самые жестокие варианты, которые приходили мне в голову.

– Не трепещи меня! Пусть думает, что хочет, только бы тихо сидел… То есть лежал, – поправилась мама, уже почти взяв себя в руки.

Несколько мгновений мы стояли молча посреди киноотдела, и я почему-то неуместно вспомнила школьный стишок про спектакль «Хижина дяди Тома», когда на сцене продавали негра, а из зала выбежала девочка и протянула недостающие деньги.

 
И воцарилась тишина,
Согретая дыханьем зала,
И вся Советская страна
За этой девочкой стояла.
 

И я чувствовала, что за нами – Филя!

Мама оценила мой юмор и даже усмехнулась.

И вдруг в полной воцарившейся тишине раздался отчётливый счастливый храп Фили.

Мы переглянулись. Мамина мысль работала лихорадочно.

– Магнитофон!

Я нашла глазами магнитофон, притаившийся на подоконнике, подбежала, врубила музыку.

Почти тут же в киноотдел вошла дама из Министерства.

– Здравствуйте, Катя.

Мама, заметив, что со стола не убрана бутылка, бросилась к даме, как к родной, заслоняя собою стол и делая мне у себя за спиной руками отчаянные знаки – мол, убери бутылку.

– Ой, здравствуйте, Татьяна Петровна! Да я бы сама привезла.

– Да я тут была недалеко. По делам. Как вы меня весело встречаете! Музыкой!

Я спрятала бутылку под стол.

– Да! У нас тут всегда весело. Работа такая! – не растерялась мама.

– Я звонила с утра. Ваш осветитель сказал, что Феликс будет в три. Я, наконец, решила познакомиться и заодно забрать плёнку.

– А‑а, – нашлась мама.

– Мы с ним всё по телефону да по телефону. Он очень обаятельный. И такой эрудит.

– Да-а! Он такой! На любую тему – часами!

– Вот-вот. О монтаже Эйзенштейна…

– Проходите, пожалуйста… Это моя дочка.

Я громко и вежливо сказала:

– Здравствуйте.

– Похожа на вас, – констатировала дама и продолжила о своём: – Я видела два его фильма. Вот – про новый ледокол. Там так снято! Камера словно плывёт над самыми льдами! Как он это сделал?

– Это он с борта свесился. Женя его на ремнях держал.

Про этот подвиг даже я знала. А мама уже набирала обороты:

– Мы потом за этот фильм диплом получили и медаль. Филя у нас вообще весь в медалях ВДНХ, как бык-рекордист. Ой, извините!

Дама посмотрела на маму слегка растерянно, не понимая, шутит она или всерьёз. Дама явно не знала, как среагировать на быка (кто их знает – как принято шутить у этой творческой публики), поэтому перевела разговор в нужное для неё русло:

– А другой его фильм – про погрузку. Там так снято! Мешки прямо на камеру падают сверху!

– А‑а… Это он в трюм лёг – на самое дно. И велел, чтобы мешки на него бросали.

– Ведь это опасно! – ахнула дама.

– А он ничего не соображает, когда снимает. Он в творческом трансе. Для него ничего не существует – только картинка! – объяснила мама природу операторского мастерства.

– И этот фильм – про Петрозаводский КЮМ. Думаю…

– Тоже совершенно замечательный! – в экстазе воскликнула мама, потому что Филя храпанул погромче.

Дама из министерства прошла на середину комнаты, обвела взглядом скромное помещение киноотдела и взглянула на часы. Ласковый голос её поменялся на начальственный:

– А он, собственно, где?

Мама схватила коробку с плёнкой фильма, который собиралась показывать мне.

– Вот! Копия – специально для вас. В целости и сохранности. – Мама это сказала с нажимом, за которым читалось: берите копию и идите уже отсюда.

– Понятно. Спасибо. Феликс где?

– Вы знаете, Татьяна Петровна, тут такая накладка приключилась. Дело в том, что он срочно уехал…

– То есть?

– В командировку. В Шостку. За плёнкой. Неожиданно… Он думал, что на завтра билеты возьмёт, а там на завтра не оказалось уже, а на послезавтра нам уже поздно – у нас же график, съёмки… Только на сегодня билеты были. Ну, он и поехал прямо сразу. Позвонил мне с вокзала – что садится в поезд. Очень просил перед вами извиниться!

– Да? Извиниться? – резко погрустнела дама. Прямо на глазах. Вот как она хотела увидеться с нашим Филей!

– Переживал! Расстраивался! Буквально перед вашим приходом… звонил.

– Значит, не судьба! – попыталась казаться весёлой дама.

И мне её стало жалко.

– Значит, в другой раз! – на той же искусственно весёлой ноте поддержала её мама.

Дама уже собралась повернуться к двери.

И тут случилось непредвиденное!

В киноотдел влетела, ворвалась, вбежала… Филина жена – Соня.

Видимо, она всё же решила не бросать мужа на произвол судьбы. Совесть её загрызла, и она поехала-таки к нам, но по дороге, вероятно, ругала себя за проявленную слабость на чём свет стоит и накрутила нервы до такой степени, что дышала, как паровоз.

– Ну? Где он?

Мама оценила осложнившуюся ситуацию и царственно и спокойно повела рукой в сторону министерши:

– А… Познакомьтесь, пожалуйста. Это вот Татьяна Петровна – наш куратор из министерства…

Увидев начальство, Соня «осадила», усмирила, как могла, свой темперамент, даже попыталась выдавить из себя миролюбивую улыбку:

– Здрасте.

– Здравствуйте. – Дама была благосклонна, но огорчена.

– А это Софья Михайловна – жена Феликса, – не останавливалась мама. – Я вот только что сказала Татьяне Петровне, что Феликс уехал в Шостку. Билеты были только на сегодня. Неожиданно уехал.

– А‑а, – вполне понимающе протянула Соня, всё же оглядев киноотдел недоверчивым взглядом.

– У вас очень талантливый муж, – неожиданно сказала Татьяна Петровна. И я вдруг услышала в её голосе нотки женской зависти. – Необыкновенно.

Наверное, Соня зависть тоже услышала.

– Да? – спросила она подозрительно и внимательно принюхалась к духам министерской дамы.

– Нет-нет. Я знаю, что говорю. Я немало фильмов пересмотрела. У него редкий дар. Взгляд… детский, я бы сказала. Он видит мир так открыто, так искренне! В таких потрясающих деталях, которые может заметить только ребёнок или очень непосредственный человек, сохранивший в себе детство.