Текст книги "Делай, что хочешь"

Герои Бальзака едут в Париж, герои Скотта – на беспокойную границу…

А впрочем, лучше начать прямо с того разговора, в котором завязалась безобразная интрига.

Выпивали. Здешний герой-ополченец по имени Андрес вдруг навязался мне в приятели. Мы перебрасывались репликами, он покручивал и покусывал ус и слегка насмешливо, это чувствовалось, ждал, что же я скажу. Внутренне поймав момент и отхлебнув вина, я начал, как бы проговариваясь, как бы выдавая, о чем все время думал:

– Нет, это поразительно! Какая красавица эта Марта. Троянские старцы встали перед Еленой Спартанской, но если бы они увидели Марту, встали бы тоже.

Он подавил улыбку:

– У вас по отношению к ней серьезные намерения?

– Можете считать, что во мне говорит бескорыстное восхищение: видя такую красавицу, я не согласен оставаться в стороне.

– То есть вас можно поздравить, а нашего холостого полку убыло?

Разговор доставлял мне даже большее удовольствие, чем я ожидал. Хотелось поиграть с фантазиями и возможностями.

– Почему бы и нет. Красота искупает почти все, если не все. Такую красавицу можно ввести в любое общество. Но я хотел сказать другое. Я со всех сторон слышу – «здесь у нас на границе». Почему здесь у вас на границе вы остались в стороне?

– Ах даже так… – Он вытащил трубку, вычурную вещицу с чашечкой из красного янтаря, бесцельно повертел и начал сосредоточенно набивать табаком из янтарной шкатулки, которую не сразу нашел, хлопая себя по карманам.

Неужели я его смутил? Мне бы этого хотелось, хотя я и понимал, что веду себя по-мальчишески. Табак у него был замечательный. Медовый, луговой дым поплыл над столом.

Он продолжил:

– Что ж, объяснюсь. Кстати, вы не слышали от сестер их любимую присказку – «говорите прямо»?.. Говорю прямо. Когда я приехал сюда и увидел ее, то подумал то же самое, что и вы. Волк во мне щелкнул зубами. Но и у старого циника есть свои представления о порядочности. Она богиня-охотница, она странно воспитана и очень высоко себя ценит, но ведь по сути она маленькая провинциальная мещаночка. Об их фундаментальном принципе тоже не слышали? Еще услышите. Впечатляющий принцип: делай что хочешь! С такими убеждениями, с такой красотой глупый олененок прямо идет волку в зубы… Но волчина на охоту не вышел.

Если я и смутил его, то он все отыграл. Волчина. Прямо в глаза мне заявляет, что Марта может высоко носить голову только потому, что он ее пощадил. Если он хочет обострения разговора, то получит.

– Мне не нравится ваша самоуверенность.

Он опять усмехнулся и нарисовал трубкой плавный зигзаг в дыму.

– Не надо принимать близко к сердцу. Я не настаиваю. Надо ведь брать в расчет и почтенного отца. Так называемого Старого Медведя.

– Могучей лапой голову проломит?

– И это тоже. Но такая угроза только подзадорила бы. Нет, и мне тогда, и вам сейчас, каждому придется выдержать с ним сравнение. А мы против папаши не тянем, ни каждый по отдельности, ни оба вместе. Если сестры ищут избранников по образцу Старого Медведя, то мы для них опасности не представляем, но искать они будут долго. Старшая проискала до двадцати шести лет и никого не нашла. Вы скажете, что она уж очень некрасивая. Но наша богиня-охотница всего на два года моложе.

– Некрасивая? Разве? – искренне удивился я. – Да нет, все три как на подбор. И старшая тоже ничего. – Мне стало весело. – Только очень уж рыжая. Рысь. Скулы кошачьи, глаза круглые… Старому Медведю есть чем гордиться.

– Не спорю. Если намерения у вас не только очень серьезные, но и очень добродетельные, догадываетесь ли вы, что вас ожидает? Пусть красота искупает многое, но скажите прямо, искупает ли она большие планы, широкие замыслы и твердые убеждения? Вам нужна жена с широкими замыслами?

– У Марты есть замыслы?

– А как же. Вы уже слышали про целебные источники?

– Что-то слышал.

– И не раз еще услышите. Действительно, источники целебные. Сестрам загорелось не то лечебницу строить, не то воду в лечебницы поставлять. Только они сами не справятся и хотят вдохновить энтузиастов на совместную деятельность. Но это замыслы недавние. А про глину вы уж точно слышали, на глине мир стоит.

Вино приятно шумело в голове. Я хотел преувеличенной мимикой изобразить, что стоящий на глине мир вызывает у меня комический ужас, но вспомнил, что действительно слышал про достоинства местных глин, про черепицу, изразцы и про что-то еще такое…

– Вы хотите сказать, что с кирпичным заводиком ей интереснее, чем со мной?

– Почему же только с кирпичным? Вам еще доложат об увлекательных замыслах расширять производство.

– Посмотрим. А что это за принцип: делай что хочешь?

– Это вы лучше у них спросите. Принцип, насколько мне известно, семейный, авторство принадлежит Старому Медведю. На меня доморощенная этика провинциальных мудрецов наводит зевоту, я не углублялся. У меня другие принципы: я делаю то, что хочу, из того, что должен. И над тем, что должен, не иронизирую. Так воспитан. А женщина делает только то, что должна, а должна она делать то, что хочу я. Очень стройная система взглядов, вы не находите?

– Не знаю, – с удовольствием произнес я и приготовился противоречить. – Не знаю, потому что не понимаю.

Он иронически, но и с интересом поднял бровь.

– И что же вам непонятно?

– Такую власть проверить можно только произволом. Ей приходится повиноваться капризному деспоту?

– Меня как-то не интересовали ее мысли.

– Когда вы говорите «ее», вы представляете себе Марту?

– Никого не представляю, – уклонился он. – Пустяки все это.

В углах комнаты совсем стемнело, но окно выходило на запад, и свет еще не померк. За изломами черепичных крыш тускло горела последняя полоса заката, а над ним зажигались первые звезды в светлом, ясном, синевато-сером небе.

– У нее глаза вот точно такого цвета. – Тут я почувствовал его досаду, но мне не хотелось менять разговор. – Хочу попросить у вас совета.

– Валяйте.

– Здесь у вас на границе…

– Почему у нас? Теперь и у вас тоже. Вы случайно не врач?

Я не донес до губ серебряный стаканчик и преувеличенно осторожно поставил его обратно.

– И случайно и намеренно – нет. Но что вы имеете в виду?

– То, что сестры очень скоро поинтересуются, если еще не интересовались, с какой целью вы прибыли и что намерены делать. А нам как раз нужен доктор, ищут.

– Кто ищет?

– Как кто? Коллегия местного самоуправления. А непосредственно ваша богиня, потому что она секретарь коллегии.

– Вот даже как. Буду знать. Скажу, что был при смерти болен и приехал лечиться, прослышав про целебные источники.

Он захохотал.

– Спросить я хотел вот о чем. Сейчас сформулирую… Что можно ей подарить?

– Да, вопрос. Цветы у нас не посылают. Билеты на вернисаж не посылают тоже за неимением вернисажей. Вот что сделайте. Посоветуйтесь с ними и закажите ящик книг для библиотеки. Докажете, что вы щедрый поклонник широкой души.

– Сделаю. Но ей, ей самой?

– Дайте подумать. Я бы котенка подарил. Хоть и богиня, а заберет его в ладошки ковшиком, станет ахать и сюсюкать и ползать за ним на коленках. Вот увидите. Сам бы с удовольствием посмотрел.

– У них там кот львиных размеров. Но не в том дело. Вы же сами сказали – провинциальная мещаночка. Мещаночке дарят колечко и сережки. Можно?

– Как вы это себе представляете?

– А вот как. – Хмель в голове соблазнительно навевал картины. – Прогулка вдвоем. Тропинка в солнечных зайчиках. Мы говорили, но замолчали. Понизив голос, признаюсь, что хотел бы подарить ей что-нибудь на память об этой тропинке. Из нагрудного кармана достаю сафьяновую коробочку. Там золотая цепочка с брильянтовой капелькой. Прошу разрешения застегнуть на ней цепочку. Как вам такой сюжет?

Он хмурился и беззвучно барабанил пальцами по столу.

– Так-так, цепочка вместо колечка, чтобы слишком многозначительно на палец не надевать. А где вы возьмете такую вещицу?

– В нагрудном кармане в сафьяновой коробочке! – засмеялся я. – Вот она.

– С собой привезли? Зачем? Славная безделушка. Только она не возьмет.

– А я так поверну коробку, чтобы под солнцем рассыпалась радуга. И буду очень красноречиво и смиренно уговаривать, удивляться и обижаться. Почему не возьмет?

– Так мне кажется. Да нет, конечно, не возьмет. По очевидной причине ваших красноречивых намерений.

– Пари! На что? Назначайте срок. Через неделю?

– Не выдумывайте. Вы при любом исходе пожалеете, что предлагали. Это некрасиво.

– Не морализируйте. Вам-то не о чем будет жалеть, если вы в ней уверены. На что?

– На ящик коньяка. Ни через неделю, ни через месяц, никогда. А коньяку я бы выпил. Пойдемте в буфет. Вино хорошее, но слишком сладкое.

Коньяк у меня был, я достал фляжку. Выпили.

– Через неделю вы увидите на ней цепочку.

– Нет.

– Через неделю и скажете. А сейчас скажите вот что: неужели и к такой красоте можно привыкнуть, проскальзывать глазами?

– Я и до сих пор, как ее вижу, с бескорыстным восхищением думаю: это какая же была жена у Старого Медведя, если Марта – живой портрет? У нас такой не будет.

– А вы ее не видели, она давно умерла?

– Никто ее не видел. Он приехал сюда уже вдовцом.

Совсем стемнело.

– Хватит сентиментальничать в темноте. – Он хлопнул ладонью по столу и встал. Стакан зазвенел на плитках пола. – Предлагаю закончить приятный вечер в обществе мадам Луизы и ее воспитанниц.

Вот спрашивается, зачем я туда потащился? Зачем мне были нужны эти воспитанницы?

– Здесь у нас на границе нравы высокие, – издевался он по дороге. – Не ждите, что у мадам вас встретит юный цветник. Все воспитанницы в годах и все рожи. Чертополох. Но что есть, тем и угощаю.

– Подпольный притон? – пьяно похохатывал я, неубедительно держась на ногах, но что-то пытаясь изобразить.

– Абсолютно легальное заведение. Пансион. Спросите у секретаря местного самоуправления. С вывеской. «Mens sana in corpore sano”. Пришли.

Солнце перевернулось на запад и горячо лилось прямо в лицо через незадернутые занавески, когда я проснулся и вспомнил, чем закончился день, начавшийся под светлым знаком прекрасного впечатления. Головная боль и гадливость разом вцепились в тело и в душу. Стук в дверь попал на злобные мысли о том, как все это выбросить из памяти и завтра – увы, завтра, а не сегодня – вновь увидеть Марту. Я потащил к двери свое всклокоченное похмелье и впустил зловредного искусителя, который насмешливо и шумно, сам зеленый и помятый, явился меня лечить. Мне хотелось одного: чтобы он оставил меня в покое. Вдобавок выяснилось, что мы успели перейти на «ты». Через силу отвечая, я вспомнил, что можно «говорить прямо» и заявил, что чувствую себя отвратительно и спать хочу.

– В таком случае неделю отсчитываем с завтрашнего дня, – усмехнулся он и убрался наконец.

Но возник как из-под земли с вопросом «куда это ты?», когда на следующий день я поздним утром спускался по лестнице, чтобы ехать к Марте.

– По-моему, это и так ясно, – сухо ответил я, не собираясь останавливаться.

– Если к сестрам, то их дома нет. У нас на границе красавицы в это время работают. Или они тебя на завод звали? К вечеру поезжай, а сейчас давай-ка лучше партию в бильярд.

Воображением я уже приближался к их дому и видел у веранды пурпурно-розовые костры отчаянно цветущего шиповника, но когда увидел глазами, все равно оказалось рано. Мальчишка-работник повел мою лошадь. Герти, младшенькая, вышла на веранду все в том же белом платье, с озабоченным видом: «Ах, это вы».

Бессовестные глаза сами собой по привычке изобразили «ты прекрасна, дитя мое…», но я встряхнулся – мысленно, конечно – и взглянул на нее просто и дружески.

– Никого еще нет, – улыбнулась Герти. – Вы посидите, я вам вина принесу. А я пока позанимаюсь. Сестры вот-вот вернутся, обедать будем.

– Позанимаетесь – чем? – спросил я, когда она принесла узорный кувшин и керамический стакан.

– Приход-расход, я же счетовод, – срифмовала она, но не засмеялась. И преспокойно скрылась в доме. Оставить гостя одного – это, наверное, в нравах границы.

Она сосредоточенно считала на маленьких, с ладонь размером странных счетах вроде античного абака, внимательно записывая результаты в две толстые книги. На меня смотрели ее летящие брови и ресницы, похожие на крылья черной бабочки или на лепестки черного мака. Я удивился тому, что она сидит ко мне лицом и свет ей падает справа. Вот как, она левша… На подоконник тяжело вспрыгнул громадный кот, растекся рыжей шкурой по ту сторону решетки, уставившись на меня золотыми монетами. Глаза желтые, как у Юджины… Окна зарешеченные – граница…

Мне было лет пять-шесть, когда дядя привел меня в студию скульпторши, показавшейся мне страшной каменной старухой. Я жался к дяде, стараясь не смотреть на жуткие предметы, окружавшие толстую ведьму в сером балахоне, особенно на белый обрубок человека без головы и бурую ногу без человека. Крупная рука с толстыми пальцами отщипнула кусочек глины от влажного кома, пальцы пришли в движение, мне захотелось зажмуриться, но вдруг на широкой ладони появился крошечный улыбающийся щенок. В семейные анналы внесено, что я всплеснул руками, подпрыгнул, завизжал и прокричал в восторге: «Я понял! Ты не ведьма, ты мать-природа!» Альма Друд, став действительно старой и по-настоящему знаменитой, продолжала любить меня – наверное, за то, что никто больше не называл ее от всей души матерью-природой.

На пороге заветных дверей должен прозвучать отчаянный вопрос: «Ты меня любишь?» – и мой медленный, строгий, сомневающийся ответ: «Это зависит от тебя…».

Кот просунул сквозь решетку круглую башку, вихрем перелетел через перила и замелькал в траве рыжим сполохом.

– Это они, – сказала Герти, но я ничего не видел и не слышал и даже привстал.

– Точно, точно! – засмеялась она на мое движение. – Еще не так близко. Как-то он их нутром чует, мудрец хвостатый.

– Может быть, это ваш отец возвращается?

– Папка вряд ли сегодня вернется…

(Ах вот как, его не будет!)

– … да и сообщает о нем разбойник по-другому. Ясным человеческим языком орет: Старый Медведь едет!

– Совсем человеческим?

– Вот увидите. И услышите. – Она убрала книги в шкаф и появилась на веранде со стопкой толстых красных тарелок. Начались сердцестучательные, признаюсь, минуты. Герти накрывала на стол, не потрудившись расстелить скатерть, а я даже сквозь волнение удивился простоте и грубости их трапезы: хлеб, сыр, оливки, холодная пшенная каша. Это к такому обеду меня приглашают? Я даже вздрогнул от неловкости за их то ли бедность, то ли неумелость. Или на границе так принято?

Но тут показались всадницы. Кот выступал впереди, словно вел их на буксире.

– У нас гость! – крикнула Герти, хотя они и сами это видели. Подбежал мальчишка, они спешились и ушли с ним. Наконец появились снова. На обеих синие штаны, синяя рубашка, тяжелый пояс с кобурой, косы скручены на затылке.

Почему мать-природа так пристально потрудилась над одной из своих дочерей? Какой замысел она воплощала, когда грубой рукой выглаживала этот лоб и ясную линию шеи, выводила длинные черные брови и длинные серые глаза?

Вдруг меня укусила отвратительная мысль: а если Марте уже доложено о моих приключениях в небезызвестном пансионе? Я не только глазами, а всем нервным вниманием впился в ее прекрасное лицо: да или нет? Перевел дыхание: нет.

– Мы вас вчера ждали, – сказала Марта. – Устала, пить хочу. – Сняла пояс, повесила на перила.

Герти налила ей вина – о ужас, в чашку! – разбавила водой. Откуда здесь на границе средиземноморские привычки?

Кот растянулся на верхней ступеньке. Юджина присела на корточки, достала гребешок, спрятанный где-то здесь же возле ступенек, и провела им по рыжей шкуре. Кот завибрировал, собрался в комок, поднялся на задние лапы, потянулся лбом за рукой с гребешком, зевнул, уперся ей лапами в плечо.

– Вот такой кот, вот такой рыжий разбойник, – вполне бессмысленно приговаривала Юджина. Я понял, что меня смущало: они вели себя так, будто меня здесь не было. Юджина закинула кота воротником на шею и ушла в дом вслед за Мартой. Появились они нескоро, раскрасневшиеся от холодной воды. Черные косы и рыжие косы, перекинутые на грудь, картинно спускались по белой холстинке открытого платья. Напоказ мне, хотелось бы думать. Мать-природа не слишком-то заботилась о старшей: ее худые мускулистые руки были остры, плечи прямы. А руки и плечи Марты, гибкие и сильные, пели лебедиными линиями.

Пора было брать разговор с свои руки.

– Где-то, не помню уже, я слышал одну легенду и хотел бы обсудить с вами, – начал я, не сомневаясь, понятно, в согласии. Оно тут же было дано. Простодушно и с увлечением.

…События начались в месяц винограда. Глашатаи возвестили: назначить состязание на картину, изображающую высшую красоту, воплощенную в образе женщины. Картину победителя водрузят на главной площади… Ровно через год художники призывались со своими творениями на всенародный суд. Город цвел талантами, но граждане были уверены, что только один способен выполнить задачу, – старый художник по имени … допустим, Флегонт, то есть «пылающий»… Но сам он чувствовал в душе некоторый страх: он знал силу своего ученика. Его назовем – допустим, Хрисанф, то есть «златоцветный». Глашатаи еще кричали на перекрестках и рынках, а старик уже шел к городским воротам. Он шел искать по миру высшую красоту, запечатленную в женском образе.

– Холст не вешают на площади, – заметила Юджина. Младшие сестры тактично промолчали.

Я продолжил.

– Но сначала учитель зашел проститься с учеником. Они сели перед хижиной в тени виноградных лоз. Хрисанф позвал свою молодую жену. Назовем ее Агния, то есть «светлая». Она принесла им вино, сыр и виноград.

– В самом деле, – сказала Герти, – это правильно. Подождите. – Встала и ушла. Принесла миску с изюмом и цукатами.

– Художники заговорили разом. Один спросил: «Куда ты идешь?», другой: «Почему ты еще дома?»

И оба удивились. «Как куда? – переспросил учитель. – Я иду искать высшую красоту!» – «А я уж нашел ее», – сказал ученик. Сердце старика горячо забилось. «Где?» – осторожно выдохнул он, не надеясь получить правдивого ответа. «Вот она», – улыбнулся Хрисанф, переведя взгляд на Агнию. Старик закрыл и открыл глаза. Но заговорило в нем чувство учителя: «Счастлив тот, кого обнимают эти загорелые руки, кому улыбаются эти румяные уста. Но, подумай, та ли это красота, которая должна повергнуть пред собою мир?» – «Да, именно та самая», – уверенно сказал Хрисанф, и старика на минуту взяло сомнение: не обманул ли его опытный взгляд мастера, не просмотрел ли он чего в этой молоденькой женщине? Легенда, как ни странно, не говорит, что же видел старый художник. Сказано только: обыкновенная, как всякая другая. В груди учителя забился ликующий смех будущей верной победы, но лицо оставалось серьезным. Он встал и сказал, пряча лукавство: «Радуйся, ты так близко нашел то, что мне предстоит искать так далеко и долго». И ушел.

Он искал в храмах и на базарах, в рыбачьих хижинах и на виллах богачей, но нигде не находил той, в кого мать-природа вложила лучшую свою красоту. Конечно, он встречал красавиц. Раз или два даже замирал в колебании: «Может быть, она?» Но высшая красота несомненна, как рассвет. Если «может быть» – значит не она. Когда в горе и радости, под дождем и солнцем прокатился год, на площади, скрытая алой тканью, суду горожан предстала только одна картина.

Я договорил, понижая голос, и выразительно замолчал. Повисла пауза, как раз такая, как надо.

– Картина ученика? – подхватила Герти. – Значит, старик не нашел лучшую красоту? Смысл легенды в том, что ее нет?

– Не нашел… – преувеличенно серьезно отозвался я. – Он же не был в вашем доме.

Сестры встрепенулись и заулыбались. Мы посмотрели на Марту.

– Красивый комплимент, – постановила Юджина и пристукнула чашкой, как печатью. – Это у вас замечательно вышло. Приятно. Спасибо. А чем кончилось на самом деле?

– Когда настал месяц винограда, на площади от картин было тесно. Все художники города решили попытать счастья. Было множество портретов трех дочерей правителя, его жены и фаворитки. Всех богатых наследниц, куртизанок и актрис. В городе кипели интриги…

– Да не может быть! – засмеялась Юджина. – То есть в жизни может. В легенде вряд ли.

– В легенде рассказывается, что старый художник совсем отчаялся… Но однажды он проснулся на заре на берегу моря. Солнце торжественно выкатилось и зазвучало на небе. На тропинке появилась дева в венке из фиалок. Сотряслась душа художника, и он ликующе воскликнул: «Это – она!»

Сестры, вопрошая зашевелились.

– Он действительно увидел на берегу живую женщину? – с сомнением сказала Юджина. Я не сразу ее понял, а когда понял, удивился тонкости замечания. – Или он, как говорится, духовным оком увидел в образе женщины рассвет?

– По-моему, в легенде живая женщина. Но ведь это не важно. Главное, что он увидел высшую красоту и перенес ее на холст. В заветный день месяца винограда площадь, как море, шумела народом. Закрытые занавесом, над толпой возвышались две картины. Бросили жребий. Выпало Флегонту. Он откинул завесу. И все увидели несравненную красоту. Но нее было больно смотреть, она слепила глаза, хотелось заслонить их рукой, как от солнца, но невозможно было оторваться. Женщины на площади пристыжено отворачивались, а мужчины с горечью спрашивали себя, что же нравилось им в обыденных лицах подруг? Тоска по красоте щемила сердце и становилось страшно, с кем суждено им проводить долгую, серую жизнь. Когда упала завеса, ропот недоумения прошел по площади. На пороге хижины, обхватив колено руками, сидела и смотрела на толпу Агния. Возмущение, смех, разочарование прокатились по площади и смолкли. Люди смотрели на Агнию, а она на них. Вспоминались каждому лучшие минуты любви. Тем же светом и теплом, что сияло в Агнии, светились и лица их подруг в минуты искренности и доверчивой радости. Тем светом вечной красоты, которую природа вложила в каждую без исключения женщину…

Помолчали. Я несомненно имел успех.

– Вы так интересно рассказывали, – вступила Герти. – Давайте обсудим. Если этот свет теплоты-красоты есть в каждой без исключения женщине, то он был и в той красавице. Почему же она только ослепляла и причиняла боль? Разве красота Марты причиняет боль?

Я засомневался, сказать или не сказать, что безусловно причиняет. Но меня выручила Юджина.

– Если в каждой без исключения, то почему художники рисовали только молодых красивых женщин? Было бы выразительнее и понятнее, если бы ученик изобразил свою мать… или бабушку… – она замялась. – Мы же не видели маму совсем молодой… Но какая красавица она стала с годами…

Поворот на дороге разговора позволял спросить: «Отчего умерла ваша мать?» Мне чудилась в этом какая-то тайна или трагедия. И видно недаром. Но за произнесенными словами я слышал другие: не спрашивай.

– …вы недорассказали. – Юджина иначе распорядилась течением разговора, задав тот вопрос, которого я поджидал. – Чьей же картине присудили победу?

– Сначала присудите сами, – мигом предложил я, – а секрет я открою потом.

Мне хотелось знать, что скажет Марта.

Намеренно или случайно, сестры высказались по старшинству и соблюдая стиль легенды.

– Раз задание требовало изобразить красоту, повергающую перед собой мир, то на площади повесили картину учителя, – вынесла приговор Юджина.

– Учитель и ученик изобразили два разных и равноправных обличья красоты. На площади повесили обе картины, – решила Марта. – Но у красоты не два обличья, а гораздо больше, поэтому со временем на площади висело множество картин.

– Победа досталась картине ученика, потому что она радовала. А картину учителя, причинявшую боль, скрыли в тайнике, – придумала Гертруда. – Но кто хотел ее увидеть, тот мог проникнуть в тайник. А как в легенде?

– В легенде не так интересно, как у вас, – польстил я. – Победу присудили ученику, а что стало с картиной учителя, непонятно.

– Еще вот что непонятно, – заметила Юджина, а я заметил, что общее мнение всех трех сестер, как правило, высказывает она. – Почему люди на площади, когда смотрели на красавицу с морского берега, думали, что у них серая жизнь? Как это понять? Что, глядя на красоту, всякую жизнь чувствуешь серой? Но ведь это не так. Или они действительно жили серо, тоскливо, но не понимали этого, пока не увидели красоту?

– Думаю, и то, и другое.

– Нет, как же… – сказала Юджина, помолчала и вновь удивила меня вопросом: – Разве бывает серая жизнь?

Я бы с удовольствием продвинул воплощение замысла, печально намекнув, что моя собственная жизнь кажется мне беспросветно серой, что ненавижу ложь, что устал от правды… Но насквозь видел, что ни частички сострадания такие ламентации не вызовут.

– А как бы вы определили, какая бывает? Яркая?

– Страшная, опасная… – перечисляя, начала Юджина, но на том и остановилась. Помолчали.

– Вы учились в университете? – впервые задала вопрос Марта. Эту тему мне не хотелось обсуждать. Андрес был прав: сейчас сестры начнут допытываться до цели моего приезда на границу. Коротко ответив, что окончил юридический факультет, я интонацией поставил точку. И тут же переменил разговор, с улыбкой напомнив, что видел у них гитару:

– Пожалуйста, спойте. Ведь вы поете?

– Поём, – ответила Юджина. – У нас многие поют, это даже принято. Такое у нас на границе увлечение.

Я подумал, что у них есть психологически уязвимое место: если им задан вопрос, они отвечают. Именно о том, о чем спрошено. Герти принесла и быстро настроила гитару. Увы, с пошлым бантом на грифе. Сестры перекинулись несколькими словами, и Юджина объявила решение:

– Мы вам балладу споем. Ее у нас любят и часто поют, но она не местная. Еще лет пять назад первую строчку пели «Рыцарь Дитмар на юге был», а теперь начало само собой переделалось – «Юноша знатный на севере был».

Незнакомый язык, даже не вслушиваясь, называют гортанным, непривычную мелодию – странной и дикой. Попадая в эту колею, я именно так назвал про себя их песню. Его стихи не повторялись, а складывались в отдельный сюжет, и получалось, что поются две песни сразу. У Юджины голоса не было, а Марта и Гертруда не знали, наверное, что у них настоящий прекрасный голос, низкий и глубокий. Пели они в простонародной манере, с подвывом.

 
Юноша знатный на севере был.
Красивую девушку он полюбил.
Птица поет у сухого пня.
Снова тревога будит меня.
О чем ты плачешь, о чем слезы льешь?
Боишься, что счастья со мной не найдешь?
Любимая, почему ты грустна?
Оттого мне страшно и слезы лью,
Что знаю горькую участь мою.
В чарку налей золотого вина,
Брось в него три волшебных зерна.
На мост широкий взойду я с тобой,
На дно утащит меня водяной.
В путь пора, вспорхнула птица,
На траву роса ложится.
Вдаль уводят мои дороги.
Беда стоит на моем пороге.
 

Похвалить исполнение и балладу я не успел: кот вспрыгнул прямо на стол и громко, отрывисто замяукал.

– Старый Медведь! Старый Медведь! – закричала Герти. – Папка приехал!

Сестры вскочили и побежали навстречу. Старик подъехал в тележке, запряженной крупным серым мулом. Дочери все сразу повисли у него на шее.

– Подъезжаю – поют. Далеко слышно, – сказал старик, пожимая мне руку.

Это значило: хорошо возвращаться домой и слышать, что дома радуются.

Герти убежала на кухню, Юджина вместе с отцом пошла распрягать тележку. Марта вернулась ко мне.

Я удивился, где же их мальчишка-работник и вслух спросил об этом, хотя глазами говорил другое.

– Где ж ему быть, дома давно, – ответила Марта на вопрос, не отвечая на взгляд. – Нас дождался и уехал. У него свой отличный мул, не хуже Серого. Отец придумал: накопишь, сказал, половину, вторая будет тебе премией. Он и постарался, накопил на самого лучшего.

Все опять собрались за столом. Старый Медведь, что и говорить, был картинный старик. В ярко-синей рубашке и белом платке на белых волосах смотрелся празднично.

– Вот что мы сделаем, – объявил он, – достанем сейчас одну из тех пыльных бутылок, и я тоже спою. Принимается предложение?

– Принимается! – поддержали сестры, и Герти принесла бутылку темного стекла.

Старик сосредоточенно откупорил ее, разлил черное вино и объявил, что пьем мое здоровье. Я поблагодарил, не зная, надо ли тут же провозглашать здоровье хозяина. Но он уже перебирал струны и вдруг заиграл смутно знакомое вступление. Я не сразу его узнал: никак не ожидал услышать, да и на гитаре звучало странно, непривычно. Старик запел великую «Липу». Хотя и безголосый, пел он хорошо. Есть такой феномен – хорошее пение без настоящего голоса. При всем своем снобизме я это признавал. «Давно забыт я дома, брожу в краю чужом…» Юджина иногда подпевала. Старик доиграл. Я почувствовал, что хвалить не надо. Он снова запел, и снова Шуберта – «Прощай, спокойно спи». Любимая мучительная мелодия покатилась своим зимним путем, ниспадая на октаву.

Баллада – это понятно, но откуда они знали «Зимний путь», и так уверенно и задушевно? Потом старик пел «Шарманщика», а я решил, что пора прощаться. Сестры захотели проводить меня.

Я вел в поводу лошадь, сестры шли под руку. Смеркалось. Молчали. Гертруда убежала вперед. Я отдавал себе отчет, какие чувства вызывает у меня Марта, но мне не нравилось, что именно такие. В них не было человеческой симпатии или эротического притяжения, они слишком похожи были на то бескорыстное эстетическое восхищение, о котором я совсем напрасно говорил с иронией. Бывает красота горячая, яркая, жаркая, греющая. Красота Марты светилась, как холодное зеркало синего озера на рассвете. Но надо было вести разговор.

– Почему вашего отца называют Старым Медведем? Разве ему не обидно, что вы повторяете такое прозвище?

– Он сам себя прозвал. С нашей помощью. – Она ясно и ласково улыбнулась. Улыбка безусловно относилась к отцу. – Очень давно… Юджина лучше помнит, а я почти нет. Мама нам придумывала сказки. Там всё действовало и разговаривало. Звери, деревья, дом, дорога… А чтоб мы не боялись темноты, она придумала, что темноту охраняет большой медведь, очень добрый и сильный. Который всех может защитить. Его всегда видно в темноте, потому что он старый и седой. Нужно только присмотреться. Однажды мама рассказывала, а отец слушал вместе с нами. Мы вскарабкались на него и догадались, что он и есть этот старый медведь. Он сам себя прозвал – ваш старый медведь. Потом просто Старый Медведь. А уж почему это прозвище за ним ходит, откуда его узнают чужие… Подозревают ли, что оно значит… А ведь узнают и повторяют. Так что в Старого Медведя он превратился молодым. А старый… Какой же он старый, ему пятьдесят пять еще только будет.

Старый Медведь и Юджина опять запели «Липу». Смягченное и очищенное расстоянием, пение звучало пленительно. Подлетела Гертруда и схватила нас за руки.

– Стойте, на меня смотрите! А теперь медленно повернитесь и глядите через правое плечо.