Текст книги "Кремлевский фантомас"

5
ЗНАЙ НАШИХ

У Костиной бабушки Клавдии Петровны был микроинсульт.

Врач прописал на неделю медсестру и курс уколов.

«Приглядывайте за ней», – сказал он Касаткину.

Костя приглядывал утром и вечером, застирывал простыни и белье.

К старикам Порфирьевой и Брюханову ходила нянька тетя Паня. Костя спросил у нее, не возьмет ли она третью подопечную.

Уборка и стирка были тети-Паниным призваньем. Паня, как енот-полоскун, не чистить что-нибудь не могла. Всю жизнь она мыла полы в знаменитых местах – «Метрополе», Ленинке, Третьяковке. В лучшие годы она убирала в Кремле. «У Сталина с Молотовым, – рассказывала тетя Паня, – чисто, у Ворошилова с Микояном грязно и крошки, у Лаврентий Палыча в урнах бамажки, писульки, рваные».

Теперь тетя Паня доживала век, моя полы в Оружейной Палате.

«Оружейка мене дасть, плюс еще пенсия, – сказала она Косте, – плюс эти доходяги. Вот и хлеб. А всех денег не заработаешь. И так две старые задницы никак не намою. Не могу, Кистинтин».

Костя несколько дней сидел дома, насидел бессонницу, но тут пришла Маняша, сказала, что поможет.

От отчаянья Костя предложил Маше деньги. В нормальном виде он не заикнулся бы. Во-первых, интеллигентка, во-вторых, дочь генерала КГБ. Но Маняша, к счастью, согласилась.

В понедельник Касаткин с легким сердцем полетел в редакцию.

Кагэбэшная дочь,

Не ходи гулять в ночь,

Ты приди мне помочь,

Бабке кашку толочь,

И ступай себе прочь,

Кагэбэшная дочь,

радостно-цинично напевал кагэбэшный сын Костя по дороге.

В редакции, однако, Касаткин приуныл.

Ни сенсаций, ни даже новостей не было. Лето, затишье. Один Фантомас, да и тот грабит одинаково. Писать о нем стало неинтересно.

– Пачему нэ интересна? – спросил Блавазик.

– Факты одни и те же, – уныло сказал Костя.

– Зачем факты? – мягко сказал Блавазик. – Ми пайдем другим путем. Фактов нэ надо, ти медитируй, ти напиши «Нания версия», пакажи панараму жизни, читатиль любит. А потом ти что, дурак, да? Пахади, пашуруй там-сям, падумай. В Париже журналист нашел Фантомаса, да? А ти тоже журналист. Ти что, хуже?

Касаткин пытался думать весь день. Но мыслей не было.

Не было и настроения.

Домой идти не хотелось. Катя пропала – дулась, Маняша ходила по квартире, стучала за стеной говнодавами, гремела посудой и переговаривалась попеременно с бабкой, Паней и матерью.

Касаткину осталось сидеть в газете.

Костя готов был делать всё. Искать Фантомаса. Рассуждать, вести доморощенное расследование, сочинять небылицы. Дескать, появился, господа, новый яйцеголовый. Может, инопланетянин, может, оборотень. Не всё мы, конечно, знаем, но люди трезвые. Кому выгодно грабить ювелирный магазин? Старо– или новорусскому? Много за краденое не получишь. Значит – старому. Но совок не умеет трудиться, советская власть труду не учила. Совок скорей продаст свои книги и помрет с голоду. Значит, рассуждал Касаткин, дорогие побрякушки крадут из любви к искусству. Фантомас – это сытый хулиган. Крадет он сам или кого-то нанял.

На ловца и зверь бежит.

В пятницу Касаткин приободрился. 3 июня – Костин день ангела и Катин день рождения. Интересное совпадение. Когда-то Костя и влюбился в Катю именно потому. А потом оказалось, Катя и сама ангел, тонкий и кроткий. Только наружно взбалмошный. Но это можно стерпеть.

В пятницу утром Катин телефон сердито не отвечал.

А днем пришла информация. Опять все то же, но место ограбления любопытно. Фантомас унес золотую панагию из магазина «Пещера Али-Бабы». А помещался магазин в здании бывшего кагэбэшного клуба на Лубянке.

Обнаглел яйцеголовый тип – появился в двух шагах от Кремля, напротив бывшего нового КГБ, нынешней ФСБ.

Яйцеголовый не боится.

Торговля была начеку. Охрана ждала мужика с бородой, а он выставил вперед какую-то бабу, а сам замешкался у входа. Они взяли панагию и были таковы.

Украден был фабержевский псевдовизантийский образок с хризолитовой камеей в оправе с цветными камнями, бурмицким зерном и эмалью. На камее – Христос с апостолами.

Директор «Али-бабы» молчал, будто рыльце в пушку. Шум подняли очевидцы. На бабе была косметика – штукатурка почище бороды. Фоторобота не вышло. Не мудрено. Даже Катю, когда намарафетится, не узнать, спасибо, куртка знакомая. Найковская черная с белым огурцом на спине.

Работой Касаткин, в самом деле, компенсировал сердечные страдания. К тому же он оправдывал свою неспособность ухаживать за лежачей Клавдией Петровной.

Фантомас стал касаткинской монополией. Коллеги отступились от выигрышной темы. Борисоглебский вообще считал себя философом. А Паша, может, и завидовал, но молчал.

Паша Паукер, немолодой, но верткий, даром, что немец – приехал в юности в Москву с Урала и остался. Освоил он фотографию. Снимал, проявлял, печатал. По совместительству был на побегушках. Простой паренек в свитере и очочках, словом, Паша, «А не уедешь ли ты, Францыч, в фатерлянд?» – спрашивали его в шутку. «Ни за что!» – бил он себя в грудь всерьез.

Паша поставил Косте на стол фото Фантомаса из фильма.

– Говорила я тебе, Костик, – Фантома-а-ас эсте-е-ет! – выла, красиво выдыхая сигаретный дымок Виктория. – На-а-адо же, всё выше и вы-ы-ыше!

Яйцеголовый, и правда, метил всё выше. Теперь выше был только Кремль.

А ведь панагию с камеей «Тайная Вечеря» не то что продать, даже показать опасно.

Допустим, Фантомас мог вывезти раритет в Германию или Грецию. Допустим, таможню он подкупит. Но не подкупит он Интерпол.

А вот по домам КГБ теперь не рыщет. Держи дома всё, что нравится.

Фантомас, Виктория права, – эстет. Он наслаждается тайно.

Касаткин написал заметку «Тайная Вечеря» о наших людях.

Высасывая из пальца материал расследования, Костя даже вставил популярные слова, «вынесенные коробки», «Мост» и «Лукойл». «Это Самое» есть это самое. Бульварная свобода слова. Костя вспомнил, что Дрянцалов купил «Запорожцы пишут турецкому султану», а у Дерезовского коллекция фабержевских яиц. Но Касаткин, сам эстет, отверг бульварщину больших независимых аналитиков Сикелева и Раденко, заявлявших, что Фантомас с помощницей – президент Ельцин с дочерью.

– Ну, и дурак, что отверг, – сказал Борисоглебский. – Добавил бы себе читателей.

Ничего, зато получилось правильно: в новой нашей жизни, на свободе, даже негодяй, и тот жив не хлебом единым и тянется к красоте.

Костя поставил точку, доделал другие компьютерные мелкие дела, проверил е-мэйл, позвонил в пару мест, откатился от стола, вытянул ноги, открыл пакетик с чипсами, уперся глазами в компьютер и представил картину: сидит, может, тоже с чипсами на офисном стуле Яйцеголовый. Любуется реликвией.

Когда вынул из принтера отпечаток украденной панагии.

И правда, крутая вещица: на крошечном зеленом хризолитовом поле тринадцать фигурок с нимбами и стол, а на столе вдобавок булочки и стаканчики. Молодец Фаберже. Обожествить камень – не вонючую вошь подковать бессмысленно-мелко.

Раскусил я тебя, яйцеголовый фабержист. Ты тоже ценитель. И человек ты немолодой, потому что мудрый ловкач. А раз так, значит, ты – большая шишка. Возможно, очень большая. Возможно, великая. А то, что озорничаешь, так это – русская душа. Мол, знай наших.

«Но и ты, Фантомас, знай наших», – честолюбиво подумал Костя.

Костя довольно потянулся. На экране мигало: «Знай наших».

«Ё-моё, печатаю, как лунатик. У меня, кажется, голодный бред».

Касаткин выключил свой «Асер» и победно поехал домой к своим женщинам. Но было чувство, что что-то не то.

6
СЛАДКАЯ ПАРОЧКА

Дома у Кости собрался девичник: лежачая бабушка, сиделка Маняша, Лидия Михайловна от нечего делать, няня Паня между двух стирок и Катя. Катя в день рождения одумалась, позвонила, узнала, что Клавдия Петровна лежит, и приехала.

Катя была странной девушкой, то есть, не была, но выглядела. И даже не выглядела, а так, иногда злая, хотя выглядела хорошо. Смуглая, тонкая, кудрявая и стриженная почти под ноль, как диоровская брюнетка. Ходит красиво, и вдруг пугается, как овечка, и донимает: «Что ты во мне нашел?» Обижается на любой ответ и пропадает. Теперь, забывшись и перестав подозревать, Катя смотрела ангельски.

Костя прошел к себе и достал приготовленную брошь. Как известно, где сокровище, там и сердце. Под влиянием Фантомаса Костя все больше становился эстетом-ценителем. Он купил в подарок Кате не практическую шмотку, а слоника в хрусталиках.

Но наплевал Касаткин и на дешевую сретенскую галантерею, и на дорогую лубянскую «Али-бабу». Он пошел в ЦУМ. Обошел отдел кондового золота. Подошел к витрине фирмы «Сваровски». Свежий хрустальный слоник смотрелся лучше брильянтовых монстров ювелирторга и старья антикварок. Ювелиры в древности работали совсем коряво, хотя и не корявей русского Левши. А сваровская брошь новотехнична, но с духом старины: сорокалетней давности мода на слоников – уже не старина, а античность.

Продавщица отперла искрящийся стеллаж, сняла с бархатной подставочки указанное изделие.

– Неужели последнее забираю? – удивился Костя.

– Нет, у нас всё в эксклюзиве, – гордо объяснила

девушка.

«Ишь ты, эксклюзив! Логопеды их учат, что ли?» подумал тогда Костя.

Костя вошел в кухню.

Шел разговор женский, о политике.

На столе Катин пирог с клубничинами на взбитых сливках и именинным ангелком из белого шоколада.

В честь Кости.

А Костя положил перед Катей белый коробок. Слоник обошел всех и был приколот Кате на майку.

– Теперь и у меня фамильная драгоценность, сказала Катя.

Чокнулись за Катю.

– А по-моему, очень современно, – сказала генеральша.

– И хорошо, – сказал Костя. – Новое качество лучше. А вы что скажете, мадам искусствовед?

– Хуже, – сказала Маняша. – Всё равно всё от варваров. Только без их секретов. Раньше душой тачали, теперь машиной.

Маняша грустно улыбнулась.

– Но бирюльками, – добавила она, – я давно сыта. Я, Костик, подарки принимаю деньгами.

– А мне, – сказала Катя, – чем больше цацок, тем больше хочется.

– Как Фантомасу, – сказал Костя.

– Но я во власть не рвусь.

– А Фантомас, как известно, рвется, – докончил Костя.

И пятница кончилась замечательно.

Катя, ее стриженая макушка и брошка на желтой майке, костино расследование – статеечка «Тайная Вечеря», вино «Либ фрау милк».

Костя размяк, поглупел. И вот пришло озарение.

– Брюлики и власть, – объявил он, – видимой связи не имеют, но корень у них один: амбиции.

– А все эти потехины одним миром мазаны, – добавила генеральша.

– Ну тя, Михална, – махнула на нее няня Паня. – Вовка парень ничаво.

– Ничего, а старух обирает. Купил у меня канделябр. Знала бы, в музей снесла. Дал пятьдесятку.

– Пиисятка не пиисятка, Вовка на грабеж не пойдет. Чё ему мараться. Вон и бабу какую оторвал, красотуля.

– Чечмечка, – сказала Лидия.

– Чеченка, – сказала Маняша.

– Да нет, не похожа, – заступилась за жену Потехина няня Паня.

– Крашеная, – возразила Лидия. – Сталин тоже гулял с паспортом «Чижиков» и не попался. А перекисью Иосиф Виссарионович не красился.

– Да! Насчет «красился», – сказал Костя.

И рассказал новости. Фантомас объявился с подружкой. Увели из «Али-бабы» на Лубянке музейную панагию. Он с бородой, она размалевана. Короче, сладкая парочка.

– Ишь, сладкая, – буркнула няня Паня. – У нас в Оружейке тоже все сладкие…

Костя потянулся за пирогом.

– Оставь бабушке, – сказала Катя, – она любит сладкое.

– Прямо тебе сахарные, – продолжала Паня. – Иной раз сяду в зале, подяжурить за Веру Кистинтиновну. Ишь – думаю – ходят, зыркают, а ведь не дети. И чё им зыркать? Ходют, грязь носют. Ишь, ведь… Седина в бороду… Вчерась совсем смех…

Зазвонил телефон. Порфирьева, Роза Федоровна, вызвала Паню.

– Плохо ей, что ли? – спросила Катя.

– Гости, наверно, – сказала Лидия с улыбкой. – Неугомонная.

– Проверю-ка я бабу Клаву, – тоже встала было Маняша. – Что-то она молчит.

– Сиди, – сказал Костя, – я сам схожу. Он дошел до бабки и приоткрыл дверь. Бабушка лежала мирно и моргала.

– Писать не хочешь?

– Э.

– Точно нет?

– А.

Костя вернулся на кухню. Вернулась и няня Паня, но посиделки дали трещину. Фомичевы прощались с Катей и говорили: «Катенька, приходите», – няня Паня, посерьезнев после Розиного звонка, досиживала из приличия и строго смотрела в чашку с чаем.

Костя сел рядом с Катей и положил голову на острое подружкино плечо. Катя положила голову на его голову.

– Ну, так что, нянь-Пань? Как там твои оружейные парочки? – напомнил старухе Костя.

– Парочки, парочки, бараны да ярочки, – сказала няня Паня, поджав губы. И встала.

Встали и Костя с Катей. Они пошли спать, а няня Паня ругаться с Розой Федоровной. Паня с Розой тоже были сладкой парочкой, и неизвестно, кому из них обеих становилось от ругани слаще.

7
ПОДУМАТЬ НЕ УДАЛОСЬ

Аркаша Блевицкий пил за здоровье старухи Порфирьевой: он проживал последнее время ее деньги. Получил он их как комиссионные.

У старухи был товар, у него купец. Порфирьева продала Аркашиному человеку свои пятикомнатные хоромы с правом ее пожизненного в них проживания.

Продавать квартиру Порфирьева сперва не хотела. Но хотела она издать собрание сочинений мужа, умершего в 59-м лауреата госпремии писателя Федора Федоровича Порфирьева.

Покупатель взялся издать его целиком. За то Порфирьева заплатила квартирой. Фамилия Аркашиного человека бьша Иванов. Старуху фамилия напугала, но Аркаша сказал, что знает друга с такусеньких.

– Собутыльник, что ль? – спросила Роза Федоровна.

– Не, Розфёдна, – осклабился Блевицкий, – Лёня пошел в горку. У него своя фирма, компьютерное обеспечение. Девятое место в мире.

И Порфирьева сделала дело жизни.

Издательства не издали бы Федора Порфирьева никогда. Но Роза Федоровна мечтала о полном собрании сочинений, как у Толстого. В мире должны остаться сорок зеленых с золотом томиков стихов, пьес, романов и дневников.

Порфирьева была права по-своему. В зеленое собрание, кроме, разумеется, хрестоматийной эпопеи «Большое время» без купюр, вошли осужденная песенная под народную поэма с частым зачином «Эх, да грянула…» и написанные для души стихи под Некрасова-Тихонова-Михалкова «Довоенное», в том числе баллада «Весной»: «Весной перед самой войной / В дому архитектора Росси / Присутствовал я на допросе, / За дверцой засев потайной…»

«Писатель, – считал Костя, – не нужный, но, несомненно, способный».

Тем более и Ленинскую премию Брежнев дал ему нехотя.

Сама же Порфирьева жила безденежно, но шикарно. Ее квартира была, вплоть до коридора, набита добром. Шифоньеры ливанского кедра, поставцы карельской березы, на стенах малая галерея. В темном коридоре больно заденешь лбом или боком резной шкафной выступ. «Пис оф арт», – говорили покупатели.

Роза Федоровна молодилась и держалась на ногах до девяноста лет.

Держалась она и теперь, но уже в кресле. Она отдавала пенсию на еду, сама не ела, но есть-пить было кому. В доме толокся народ: во-первых, что-нибудь выпросить, во-вторых, послушать рассказы. Порфирьев

порассказал Розе, кто и как обделывался. Костины женщины, Володя Потехин с женой и ее подругами, порфирьевские наследницы с родней, Гога Фомичев, зачастивший к Маше и генеральше в отсутствие жильца, Блевицкий с алкашами, даже писатель Кусин, которого Порфирьев в пятидесятых годах посадил.

Ухаживала за старухой Порфирьевой юркая дошлая тетка Тамара Барабанова, молодая пенсионерка, бывшая циркачка. Прежних наследниц Роза разогнала: они были стервятницы.

Роза не жадничала, но стервятниц не любила.

Тамара Розе понравилась. Она вертлява, но любознательна и угодлива.

Расплачивалась с ней и прочими Порфирьева вещами или деньгами от продажи вещей.

Но расставалась с добром Роза старчески капризно. То продает, а то вдруг нет. Проси, стой на коленях – нет, и баста. Зато находило на нее – разбазаривала ценнейшее. Раздаривала вещи чужим, Аркаше подарила набросок ивановского «Явления Христа народу».

Тамара тайно паниковала. Она считала себя новой наследницей.

Неделю назад старуха застала ее с рулеткой у бездонного букового шкафа в прихожей.

– Тамарочка, что ты делаешь?

– Меряю шкаф.

– Зачем?

– Пройдет ли в дверь.

– Но я, Томочка, еще жива.

Начался скандал, Порфирьева сказала – убирайся, Тамара кричала – куда, я сдала квартиру, чтоб носить за вами горшки.

Теперь за Порфирьевой ходила няня Паня. Завещание переписано было на нее.

В эту ночь Костя спал мало, но проснулся рано. Вчерашняя пятница словно продолжалась. Что-то беспокоило. Няня Паня вчера уперлась. Замолчала и ушла ночевать, как всегда на выходные, к старухе.

Но на Панины речи плевать. Гвоздило другое, и от непонимания, в чем дело, гвоздило еще сильней.

К счастью, в жизни всё – в трех соснах.

«Слушайте нас за утренним чаем», – привычно сказало радио, сообщило интернетовский адрес, и Костя вспомнил. Почта! «Знай наших» – был е-мэйл, а не файл, в котором Касаткин работал. Кто-то прислал ему письмо из двух слов.

– Кось, отнеси пирожка Розочке, – сказала Катя. – Звонила, поздравляла меня.

– Ты и отнеси, – сказал Костя.

Но собраться с мыслями до ночи не удалось. Костя позевал, попил капуччино. Потом собрался обдумать письмо. Но тут звонком вызвала к Розе Федоровне Катя.

Роза подарила «Костенькиной девушке» миниатюру Гау «Жена Пушкина».

За столом у Порфирьевой сидело, как всегда, человек десять.

Напились и наелись.

Няне Пане велели заварить свежего чаю, поить Костю и пить самой.

Костю усадили за стол. Чашки и снедь отодвинули, овал Гончаровой в рамочке переходил из рук в руки.

– Прелесть, – благородно пропела Тамара, которую старуха не замечала.

– Хм-гм, – сказал дед Брюханов. В ГДР и Польше дед в шестидесятые годы покупал ковры и хрусталь. – Тыщ семь зелеными.

– Теперь ты, Катвка, – богатая невеста, – сказал Аркаша.

– Зато Розка Фёдорна бедная, – буркнула Паня, войдя с чайником. – Скоро всё раздорит. Паня налила Косте чай.

– Да, раздарю, – заявила Роза Федоровна. – Пей чай и помалкивай. Всё равно, деточки, я богаче всех: Леонид Иваныч принес новые пачки Федора Федоровича.

Иванов сидел тут же. Он был румян, толстогуб. Типичный душка. Не скажешь, что палец ему в рот не клади.

Леонид скромно улыбнулся.

Роза Федоровна раскрыла наугад последний том. Последний – алфавитный указатель. Тогда дайте-ка томик предпоследний. Письма.

Стала читать вслух: «Хорошая моя! Неизбежная моя!»… Порфирьев описывал ей, как задавил на дороге зайца и взял с собой в дом творчества на рагу.

Разговор, как всегда за чаем, перешел на еду, с пятое на десятое на вещи, опять на книги.

Роза со слезой в голосе сказала о себе – мавр сделал свое дело и может уйти. Катя с Костей, прицепившись к слову, ушли восвояси, но, оказалось, ненадолго.

Через два часа позвонила Порфирьева и продребезжала, что с Паней плохо. Костя с Катей прибежали.

Гостей уже не было.

Няня Паня застыла, навалившись на стол. Морщинистые красные с синевой пальцы распялены, как голубиные лапки.

Над ней выла, довольно, правда, фальшиво, Тамара Барабанова. Подоспевшая «скорая» констатировала смерть.

8
МЫ С ТАМАРОЙ ХОДИМ ПАРОЙ

Беда тоже ходит парой.

У бабушки днем был понос.

Катя предположила, что в пироге нехорошие сливки.

«Все ели», – сказал Костя.

Но это ладно. Бабушке дали энтеросептол и всё вымыли, нервно, молча. Про няню Паню ей не сказали.

Паню увезли, и вскрытие было в тот же день. Обнаружили отравление. Цианид. Вечером пришла милиция по звонку из больницы.

Порфирьева держалась бодро и даже величественно. Старики легко переносят чужую смерть. Тамара поила Розу и себя чаем и валокордином. Роза Федоровна смягчилась и сказала: «Мы с Тамарой ходим парой».

– Парой, парой, – как всегда, угодливо повторила Барабанова.

Из милиции пришли двое: участковый Николай Николаич и дежурный опер Минин, молодой и тонконогий, похожий на прыгуна с шестом. Видно, старушечьи дела поручают юношам.

Милиционеры наведались к Порфирьевой, потом к Брюханову и Касаткиным. Снимали паспортные данные, задавали вопросы, заполняли протокол. Пока сидели у Брюханова, Тамара позвонила Косте и передала разговор с ментами.

Ментам они, значит, с Розой, сказали, что и как. Мол, были у нас дневные, в общем, посиделки.

Роза: Леонид Иванович принес пачки Федора Федоровича.

Тамара: Пили чай с конфеточками. Народ свой.

Минин: Сколько вас было?

Тамара: Четырнадцать с хозяйкой. Не тринадцать, а что толку.

Нет, чая, который пили днем, не осталось. Да, посуду мыла я. То есть, Фомичева Мария Георгиевна, а я – так, поднесла последние чашки, домыла. А мыла Фомичева Мария Георгиевна.

Роза Федоровна на Тамару не смотрела.

Минин: Значит, пригласили всех заранее?

Роза Федоровна: Нет, милый, ребяток я зазвала, когда все уже сидели. И двое незваных пришло: с Фомичевыми пришел их псих Гога, и с Аркашей Блевицким, Ниночки Блевицкой внуком, – с ним дружок.

Минин: У Панявиной были враги?

Роза: У Пани? Откуда? Всему дому задницы перемыла. Раньше малым, теперь старым.

Николай Николаич: Да, правда. Бабку любили.

Вскоре участковый и Минин появились у Кости. Квартиру они не осматривали. Спрашивать стали почти сходу.

– Кто заваривал чай? – спросил Минин.

– Всё делала Паня, – ответила Катя.

– Чай пили все?

– Вроде.

– К панявинской чашке подходил кто-нибудь?

– У нее не было чашки, – вспомнила Катя. – Чашка была Розы.

– Ничего не значит, – возразил Костя. – На чашке не написано – чья. Была ваша, стала наша. Старуха велела няне Пане пить чай. Паня пошла заварить, вернулась и села.

Минин повторил вопрос о врагах.

«Понятно, – думал Костя. – Подводит к наследству. Не доносить же, что Тамара ревновала к Пане Порфирьеву».

Костя и готов был помочь, но боялся болтать про буковый шкаф и рулетку. Походило это на сплетню и советский донос.

Минин и не настаивал. Конечно же, знал от участкового местные сплетни. Тем более такие.

Милиционеры ушли. Бедняги. Скольких соседей ни обходи, всё одно.

Вешдоков нет. Чашки вымыты. Ни к чему не прицепишься.

Спали Костя и Катя плохо, воскресенье прошло бестолково.

Позвонили утром Порфирьевой.

Старухин голос звучал в трубке ясно, звонко. И правда, Панина смерть ей как с гуся вода.

– Деточки, слыхали, что Паня рассказывала?

– А что?

– Оказывается, она…

В трубке послышались стуки, кажется, из глубины комнаты. Роза Федоровна замялась.

– Нет, нет, ничего, – заспешила она, – всё в порядке.

Опять дальние звуки. И Роза, шепотом:

– Зайдете – скажу. И смех, и грех…

– Старость – позор и кошмар, – сказала Косте Катя.

За день исполнили все воскресные обряды. Пили кофе утром, сходили за едой вниз в гастроном, даже перешли дорогу, купили в «Эльдорадо» кешью, потому что там они вкусней. Погуляли, как люди. Но всё было в какой-то дымке ужаса. Хотя лирика тоже опьянила. Костя и Катя шли, держались за руки. Вернулась влюбленность первых дней. Дух смерти освежил чувства.

Забегала Барабанова.

Старуха ночевать с ней расхотела.

– Ну и пошла, зануда старая, – верещала Тамара, – сами знаете куда. У меня у самой и видак, и ящик «Сони»!

Тамара смотрела строго и вызывающе: мол, с ней я сама разберусь, а вы на меня думать не смейте, сами сволочи все.

К Порфирьевой Костя и Катя пошли вечером. Они рассчитали, что старуха устанет и не задержит разговорами.

Костя позвонил в дверь.

Тишина.

Звонили долго. Стучали глухой перечнице.

Выполз из соседней двери Брюханов.

Костя стал разбегаться и наскакивать ботинком на дверь.

Потом подняли тревогу и вызвали участкового.

Наконец дэзовский слесарь Хабибуллин взломал дверь.

Касаткин вбежал вслед за Николай Николаичем.

В коридоре Костя привычно отстранился, но всё же стукнулся виском о шкаф.

Роза Федоровна Порфирьева лежала на кровати на боку лицом к стене с удавкой на шее. Удавка – черный чулок, злобно-озорно завязанный сзади бантом.