Текст книги "Алгоритм счастья"

Елена Катасонова
Алгоритм счастья

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

– Поедем в лес?

– Хорошо.

– Если, конечно, опять не зарядит с утра дождь.

– Конечно.

– А то все дождь да дождь. Прямо ужас какой-то!

– Значит, до завтра?

– Значит, до завтра.

Они стоят, прижавшись друг к другу, им трудно расстаться. Рита – вся, целиком, в его больших и сильных руках. Этими руками Олег защищает ее от нескромных взглядов редких прохожих, вообще от всего на свете.

– Иди, дедуля, иди, – говорит он вслед любознательному, средних лет мужчине. – Иди себе, не оглядывайся.

Рита фыркает, зажимая ладошкой рот.

– Ой, Алька, какой ты смешной! Ему же лет сорок, ну пятьдесят, не больше, а ты – «дедуля»…

– А чего он поглядывает? – ворчит Олег, и они замолкают надолго.

Целуются, пока хватает дыхания. Расставив ноги, Олег вжимает Риту в себя. Ей страшно и радостно: так вот как это у них бывает – что-то жесткое и горячее упирается ей в живот, и все в ней рвется навстречу. Олег вдруг отталкивает от себя Риту – резко, едва ли не грубо. В глазах – боль, раздражение, беспомощная мольба, испуг перед собственным непослушным телом.

– Все! Пока.

– Пока.

– Ритка, ты обещала поговорить с матерью!

– Ладно, ладно.

Чуть не ляпнула, что мать-то опять на гастролях.

Рита открыла дверь, зажгла свет. Пусто без мамы. И голодно. Но главное – пусто. Может, в самом деле взять да и выйти замуж? Будет не так одиноко, придется кому-то стирать, для кого-то стряпать, заодно и сама прокормишься. «Но ведь я его не люблю», – печально подумала Рита и подошла к зеркалу.

Большое, во весь рост, трюмо бесстрастно отразило тоненькую фигурку, серые грустные глаза, нежный овал лица, дымчатые легкие волосы. «А вдруг я не полюблю вообще? – испугалась Рита. – Ведь мне уже двадцать. Валька вон давно спит со своим парнем, а я… Вдруг я фригидна?»

Она узнала это мудреное слово из книжки – той, что дала ей Валя, – и теперь все думала, думала…

– Раз ты не хочешь с ним спать, значит, ты, мать, фригидна, – авторитетно заявила Валя. – На-ка вот, почитай. – И сунула подруге тощую книжицу, где на серой шероховатой бумаге мелким шрифтом, почти без полей это самое и рассказывалось.

Такие книжки во множестве лежали теперь на развалах – доселе невиданное, новое чтение для стремительно преображающейся страны: астрологические прогнозы, пророчества Нострадамуса, триллеры и детективы, где на обложках сплошь кровь да трупы, а главное – во всяком случае для молодежи – что-то вроде пособий по сексу, о котором Ритина мама, например, сроду и не слыхала.

– Ох, мамка, мамка! – прошептала Рита, с укоризной поглядев на портрет матери – молодой, счастливой, – написанный отцом в их общей юности, еще до свадьбы. Мать сидела на зеленом лугу, цветастый сарафан «солнце» закрывал ноги, на голове красовался венок из желтых, не превратившихся еще в белый пух одуванчиков.

– Ох, мамка! – снова прошептала Рита. – Почему с тобой ни о чем таком невозможно поговорить? У тебя все друзья, да подруги, да Аркадий Семенович, а как же я?

Рита села в кресло. Задумалась. Вальке теперь не до нее, Олегу – только бы целоваться, а маму она стесняется, всю жизнь стесняется, сколько помнит себя. Ведь у Риты не просто мама, а мама-певица, потому и дочь назвала Маргаритой: в память о дебюте в «Фаусте». Мама то в театре, то на гастролях, то она распевается, то спорит с аккомпаниатором, который перед ней явно робеет и, кажется, в нее влюблен, то у нее конфликт в театре, а то, наоборот, триумф. И когда Рита была маленькой, маме тоже было не до нее, потому что долго, очень долго болел папа – с постоянной изматывающей температурой, мучительным захлебывающимся кашлем, кислородными подушками, вызовами «скорой» и больницами, больницами… Нет, об этом не надо, лучше не вспоминать. Но не вспоминать у Риты не получалось.

– Тихо, тихо… Ты поела? Садись быстренько за уроки, а я побежала. Покорми, как проснется, папу.

И мама исчезала, оставив за собой легкий шлейф едва уловимых духов, а Рита, маленькая, худенькая, некрасивая в свои девять лет, оставалась с папой, лежавшим смирно и неподвижно во сне или в забытьи. «Только бы он проснулся!» – молила она того неведомого, могучего и всесильного, от которого, как ей казалось, зависел папа.

– Ритик, – слышался слабый голос, и она летела на этот голос, мгновенно воспрянув духом, забыв все свои страхи, потому что любила. И папа любил ее, Рита чувствовала это каждой клеточкой своего тела.

– Как дела? – спрашивал он тихо, откашлявшись в клетчатый большой платок, и Рита знала, что ему в самом деле интересно все, что с ней происходит.

– Сядь подальше, – быстро говорил он, если Рита, забывшись, присаживалась к нему на постель. – Открой форточку. Ну, что сказала твоя историчка?

История была их любимым предметом, а папа знал так много, что Рита замирала от восхищения и слушала, слушала – о богах и героях древности, о великих подвигах и битвах титанов.

– Откуда ты все знаешь? – спрашивала она.

– Ведь я художник, – улыбался папа. – А вся живопись, великая живопись прошлых веков вдохновлялась библейскими сказаниями, легендами, мифами. Сходи с мамой еще раз в Третьяковку, посмотри Иванова, и не забудьте зайти в зал, где иконы.

Рита могла слушать отца часами, только он быстро слабел.

– Расскажи мне про нить Ариадны, – робко просила она, боясь, что папа вот-вот закроет глаза и лицо его опять станет как неживое.

Он рассказывал, преодолевая немыслимую, невыносимую слабость, потому что понимал страх дочери, догадывался о нем, и боль за нее, чувство вины перед хрупкой, ласковой, любимой девочкой, его родной и единственной, жгли, мучили, уничтожали.

– …И она вывела Тесея из лабиринта и, опасаясь гнева отца, села вместе с ним на корабль и покинула остров Крит… А теперь иди, дай мне поспать.

Отец не хотел рассказывать дальше – как Тесей предал свою спасительницу, спящей ее покинул. О неблагодарности и предательстве доченька его еще узнает… Голос отца падал до шепота, и он засыпал мгновенно.

Мать приходила ночью, но Рита, несмотря на строгий наказ, все равно ждала, не ложилась. Нарядная, с блестящими глазами, шикарным букетом от поклонников, мать появлялась в их скромной квартирке словно из другого мира.

– Как отец? – спрашивала машинально. – Что в школе?

Уж будто школа была самым главным! Рита как раз влюбилась тогда, она так мучилась, так страдала, но маме было не до нее. А потом папу увезли в больницу – он же и настоял.

– Пойми, я боюсь за маленькую, – сказал он маме, нарочно не называя имени, но Рита сразу поняла, о ком они говорят.

– Там десять человек в палате, – прошептала мама.

– Ну и что? – возразил отец. – В компании веселее…

Рита ездила к нему в Сокольники, входила в палату, где всегда была настежь открыта форточка, стоял лютый холод, и все лежали в свитерах поверх теплых пижам. Папа подставлял Рите для поцелуя висок или шею, чтобы губы его и нос были подальше, подальше… Он уже не рассказывал о богах и героях древности, вообще старался не говорить, а если и говорил, то отвернувшись от Риты, глядя в другую сторону. Под Новый год – в холле, у поста медсестры, уже стояла маленькая симпатичная елочка – он долго смотрел на дочь каким-то чужим, странным, словно издалека, взглядом.

– Ты у меня хорошая, славная, – сказал тихим, надтреснутым голосом. – Дай Бог тебе счастья… – Отец помолчал и добавил странную фразу, которую Рита не поняла, а переспрашивать не посмела: – В некоторых странах, на Востоке, раз в несколько лет люди меняют имя. Да мы-то не на Востоке… Иди, доченька, я хочу спать. Нет-нет, не целуй меня, маленькая моя…

– Завтра придет мама, – сказала Рита и встала.

– Хорошо. Мне как раз нужно с ней поговорить. Иди.

Мама полдня провела в больнице. Вернулась усталая и печальная. Села, запустив пальцы в волосы.

– Отец просил тебя больше не приходить.

– Почему? – ахнула Рита.

– Он за тебя боится.

Мама сидела, закрыв глаза, покачиваясь из стороны в сторону, тонкие пальцы утонули в золоте дивных волос.

– Но ведь я мою руки, – слабо возразила Рита.

– Руки… Руки! – вдруг закричала мама. – А воздух? Их кашель? Там везде микробы!

– Но, мама…

– Молчи! И этот бред насчет имени: будто оно несет в себе какую-то там судьбу! Какая еще Маргарита Готье? Я назвала тебя – он же знает! – в честь совсем другой Маргариты! Хотя… – голос ее упал до шепота, словно силы внезапно покинули мать, – та, из «Фауста», тоже…

И мать замолчала.

– Мамочка, – робко коснулась ее руки Рита. – Ты чего? Имя как имя. Мне нравится. Я привыкла.

– Да-да, – спохватилась мама, обняла Риту, прижала к себе крепко-крепко, укрывая, защищая дочку от рока, о котором твердил ей сегодня Костя, слабеющий на глазах, теряющий себя от страха перед тем неизбежным, что к нему приближалось. Потом он развеселился – внезапно и странно, – лихорадочные пятна загорелись на впалых щеках.

– Молодежь намерена смыться, – шепнул он и кивнул в сторону действительно молодых, щемяще молодых ребят, сбившихся в тесную стайку, сговаривающихся о чем-то у высокого, до потолка, окна.

– Смыться?

– Ну да, удрать, – молодо засмеялся Костя. – В компанию. На Новый год.

Катя на мгновение увидела прежнего Костю – веселого, талантливого, подающего такие надежды! Она знала точно, когда к ним пришла беда: он готовился к первой своей персональной выставке и писал, писал как одержимый этюды – под нудным и бесконечным осенним дождем. Уже покашливал, уже болело что-то внутри, а он все писал, торопился, будто знал, что осталось недолго… А она была в городе, в театре, и не остановила, не уберегла, не оттащила его от трижды проклятого мольберта…

– А ты? Может, и ты? – ужаснувшись безумству молодых, все-таки спросила она. – Я подогнала бы такси, встретили бы Новый год вместе.

– Что? Домой? – Глаза у Кости блеснули радостной, отчаянной надеждой, но он тут же махнул исхудавшей, слабой рукой. – Нет, я человек ответственный.

– Тогда я приеду к тебе, – заторопилась Катя. – В вечернем спектакле я как раз не занята.

– А Рита?

– Да она идет к своей Вале, – нетерпеливо отмахнулась от неважного Катя.

– Правда? – Глаза его засияли, как тогда, в юности, и она поняла с болью, как же ему здесь одиноко.

– Правда, правда, – заторопилась утешить. – Приду с подарками, как Дед Мороз, – и для тебя, и для врача, и для нянечек.

– А что для меня? Поллитру? – хитро подмигнул Костя.

– Шампанского, – шепнула Катя.

И они взялись за руки и посмотрели друг на друга с любовью.

– Знаешь, – виновато сказал Костя, – я здесь стал верить в Бога. Ты только не смейся.

– Я не смеюсь.

– Я и прежде, как бы тебе сказать, почти верил, наполовину. Многие из нас, художников, так. Наверное, потому, что все мы читали Библию, изучали иконопись, вообще – иконы и мастеров прошлого. А они писали на библейские темы, расписывали храмы, а перед этим постились, давали обеты… И знаешь, кто-то же создал этот удивительный мир – его краски, цвет, небо, уходящее в никуда…

Костя устал, откинулся на подушку, а она все держала в своей его руку и гладила, гладила другой рукой.

Он умер под самый Новый год, тридцать первого, на рассвете.

– Во сне. От удушья, – сказал врач. – Часа в четыре мы его уже вывезли.

– Куда? – тупо спросила Катя.

– В коридор. Как положено.

«Теперь Новый год для меня всегда будет горем», – подумала Катя. Она словно одеревенела, и все за нее решали друзья, подсовывая какие-то бумаги на подпись. А хоронил Костю Союз художников. Было тепло, градусов пять, не больше, неслышно падал легкий снежок, украшая собой венки и цветы. «Откуда столько народу? – рассеянно думала Катя. – И все говорят о погибшем таланте. Это – главное? А сам Костя? Его руки, глаза, смех… Никто никогда больше не обнимет меня». Эта мысль обожгла огнем, темный ужас застил небо, и Катя рухнула наземь. К ней подбежали, подняли, сунули под нос нашатырный спирт.

– Не надо, не надо… У вас же дочь…

«И театр, – пробилось в сознание. – Театр и дочь. А вдруг на нервной почве я потеряю голос?» Стало страшно, так страшно и одиноко, что и не выскажешь. Катя оттолкнула Ритину руку и, пошатываясь, подошла к могиле, чтобы бросить смерзшийся, твердый комок земли – туда, вниз, в темноту, где лежал теперь ее бедный Костя.

«Может, Бог есть на самом деле?» – подумала Катя и пошла в церковь. Там ею тоже руководили, и она делала все, как велели: заказала сороковины, написала записочки «о здравии» и «об упокоении», заплатила за какую-то особую молитву – «там тоже есть тьма, надо молиться, чтобы ему было тепло и светло», – раздала деньги нищим. А вещи Костины упаковала в целлофановый огромный пакет, завязала тугим узлом и выбросила на помойку, чтоб никому они не навредили.

И осталась одна, без мужа.

2

– Ты поела? Уроки сделала? – спрашивала, не дожидаясь ответа, мама.

Эти два ее постоянных вопроса люто ненавидела Рита. Папа ни о чем таком никогда не спрашивал, папу интересовало совсем другое.

– Ты что читаешь? «Туманность Андромеды»? Ну и как, нравится? Я, помню, зачитывался. А что за девочка к тебе ходит? Валя? Ну познакомь!

Мама не видела никого – ни Риты, ни Вали. Она жила своей, особой жизнью, где Рите не то чтобы не было места – ее кормили и одевали, о ней рассеянно, но постоянно заботились, – просто главное было вне дома: в театре и на концертах.

Иногда, свернувшись клубочком, тоскливо дожидаясь, когда мама возвратится из театра, Рита мечтала чем-нибудь заболеть – лежать пластом, гореть в огне, бредить, только не умирать, нет: смерть – это страшно. Когда-нибудь так, как с папой, будет и с ней, и с мамой, вообще со всеми… Да, это страшно, не надо! А вот заболеть… Чтобы мать за нее испугалась, села у изголовья, взяла за руку, может, даже заплакала… Но как назло ничего серьезного не случалось, мелкие нападения вирусов проходили сами собой: «Лечишь – семь дней, не лечишь – неделя», – смеялась мама, – а когда однажды Рита переела мороженого и началась ангина, мама испугалась больше не за нее, а за себя.

– Ой, не подходи! – вытянула она как щит свои красивые, с длинными пальцами, руки. – Ангина жутко заразная! Не дай Бог заболеть! Отдели посуду, повесь полотенце от моего подальше. Нет, лучше я заберу свое в комнату. И молоко кипяти не в кастрюле, а в кружке, договорились?

От обиды у Риты перехватило дыхание. Она молча разогрела молоко, бросила в него на глазок щепоть соды и ушла к себе, обжигая пальцы о горячую кружку. Даже за тряпкой возвратиться не захотела. Там, у себя, в крохотной комнатушке, глотая вперемешку с горючими слезами пенистую противную жижу – еще и температура скакнула черт знает куда, – Рита сказала себе, что мама ее не любит. Она любила отца и театр, никого больше. Теперь у нее остался только театр. И все. Дочь родилась по недосмотру – мама сама как-то проговорилась – и всю жизнь была, в общем, некстати.

Рите было уже четырнадцать, она думала о жизни постоянно, с утра до ночи, вертела ее в своих представлениях так и сяк, мечтала, надеялась и пугалась. «Тебе нет до меня никакого дела», – мысленно упрекнула она мать и перестала учиться. Вот просто перестала, и все.

Была весна. Сияло мартовское холодное солнце, и последние лыжники больше стояли, опершись на палки, подставив солнцу розовые от загара лица, чем катались по влажной, уже не скользкой лыжне. Пахло водой, талым снегом, свободой. Рита бродила по улицам с мокрыми ногами и в мокрых варежках, отогреваясь в кино. Девчонки ужасались ее отваге: ведь скоро экзамены, и могут не взять в девятый, отправить в ПТУ или еще куда. Ей было отчаянно все равно. «Пускай! – ожесточенно твердила она себе. – Пусть вызовут мать. Пускай побегает!»

Но маму почему-то не вызывали, никто о Рите не беспокоился, и она, погуляв, поскучав, сдалась и явилась однажды в класс – сама, добровольно. Тем более что налетел какой-то циклон, яркое солнце скрылось за хмурыми тяжелыми тучами, повалил сырой снег, на ходу превращаясь в ледяной, пакостный дождь, под ногами образовалось жуткое месиво из грязи, снега, воды, и какие уж там прогулки, какая свобода… В классе хоть было тепло, ниоткуда не дуло. И была верная Валька, и Сашка вдруг взял да влюбился, и на истории-литературе-обществоведении было, надо признать, здорово интересно, а математику-физику-химию Рита списывала у Сергея или у того же Сашки.

О папе она скучала так, что разрывалось сердце. С ним советовалась, ему все рассказывала, иногда упрекала, что бросил ее одну навсегда, а ей так его не хватает!..

– Завтра премьера, пойдешь? Столько лет не ставили «Трубадура»!

Мама положила перед Ритой пропуск. Золотом сверкали волосы, синим светом сияли глаза.

– Мне некогда, – хмуро ответила Рита и отодвинула от себя пропуск. – У нас контрольная, – соврала она.

– Подумаешь, контрольная! – фыркнула, как девчонка, мама. – Контрольная преходяща, искусство вечно! Ну спишешь у своей Вали. Кстати, пропуск на два лица.

Но Рита все равно не пошла. Весь вечер просидела у телевизора, злясь на себя и на маму, молча жалуясь папе, чувствуя такое огромное одиночество, что когда зазвонил телефон, бросилась к нему как к спасению.

– Мама еще не пришла? А ты почему не в театре? Эх, жаль, я не смог!.. Передай, что звонил, хорошо? Позвоню завтра. Але, ты меня слышишь?

– Слышу, – буркнула Рита и бросила трубку.

Это был Аркадий Семенович – громогласный, толстый, в очках. И вечно у него было отличное настроение, и вечно он хохотал на весь дом, и пахло от него дорогими сигаретами, хотя Рита ни разу не видела, чтобы он курил, и он дарил цветы маме, а Рите – как маленькой, шоколадки.

– Ну что ты, Аркадий, – радовалась мама, принимая цветы. – Мне и так некуда их девать.

– Не умею приходить к женщине без цветов, – самодовольно басил Аркадий Семенович. – Просто не получается.

И они радовались вдвоем, вместе.

Правда, при Рите он приходил редко. Чаще при ней уходил. Где он работал, что делал, Рита не знала, но когда ее не было, когда была она в школе или шлялась по улицам, Аркадий Семенович часто оказывался в их доме. Не каждый, конечно, день, потому что мама очень много работала, но часто. Вернувшись, Рита видела сияющее лицо матери, немытые фужеры в мойке, свежий букет в керамической вазе, а иногда Аркадия Семеновича, если не успевал он уйти. Если же успевал, то пахло его сигаретами – в комнате и на кухне, и особенно в ванной. Легкий одеколон, сигареты и еще что-то – неясно тревожное, чуть уловимое, мужское. Рита смотрела мимо виноватых глаз матери.

– Будешь кушать? Садись! Правда, первого сегодня нет, но зато я купила бифштексы, сейчас разжарю. Ой, нет, пора на репетицию: вечером у меня спектакль.

– Да я сама все сделаю, – говорила Рита.

– Тогда и мне. Жрать хочется зверски!

– Почему ты так говоришь, мама?

– Как? – терялась мать.

– Так грубо, – беспощадно поясняла Рита.

– Извини, ты права.

Мать съеживалась, тускнела, и Рите становилось немного легче.

– А когда мы поедем к папе?

Это был второй удар, безошибочный.

– Ну ты же видишь, какая погода, – оправдывалась мать. – На кладбище сейчас не пройдешь. Вот растает снег…

Рита молчала. На самом деле ей вовсе не хотелось ехать за город в холодном автобусе по тряской дороге – папа и так был все время рядом, – просто невыносимо было видеть мать столь счастливой. Однажды Рита все рассказала Вале. Та слушала молча, серьезно. Круглое лицо с татарскими скулами, узкими горячими глазами и пухлым ртом оставалось непроницаемым. Не играли ямочки на щеках, и она не перебивала, как всегда, Риту. Потом обняла верную свою подружку, прижала к себе.

– Она у тебя такая красивая, молодая. Сколько ей лет?

– Да уже почти сорок! – возмущенно воскликнула Рита.

– Да-а-а? – не поверила Валя. – А на вид лет тридцать, не больше.

– А хоть бы и тридцать! – Рита сбросила со своих плеч Валину руку. – Отец так любил ее, так любил, а она…

Валя кое-что знала о жизни. Мать ее была дворником, а отец – сильно пьющим водопроводчиком. Да еще то и дело бросал мать, уходил к молодым. Правда, потом возвращался. Так что жизнь она понимала. И потому сказала:

– Не судите – да не судимы будете.

Так всегда говорила мать, когда Валя призывала ее не пускать отца, выгнать к чертовой матери!

– Я бы, например, никогда! – крикнула Рита.

– Откуда ты знаешь? – резонно возразила Валя. – Что же ей – так и быть одной?

– А я?

– Ты – дочь. Я имею в виду мужчину.

– Да она уже старая!

Круг замкнулся. Подруги друг друга не понимали.

Потом был десятый класс, выпускной вечер, гулянье по ночной Москве. Валина мама сшила подружкам шикарные платья: Рите – белое, Вале – розовое, к черным, татарским ее глазам и смоляным волосам; мама подарила Рите колечко, Аркадий Семенович неожиданно преподнес тоненькую серебряную цепочку. Рита растерялась, вопросительно взглянула на мать.

– Давай-ка я тебе ее застегну, – сказала мать. – К белому платью будет знаешь как здорово.

Они стояли вдвоем напротив Риты, и уже без боли и возмущения, с грустью она поняла: ничего не поделаешь, у мамы есть этот самый Аркадий Семенович. Это у нее, Риты, нет никого, только Валя да Сашка со своими дурацкими вздохами и записочками.

– Куда будем поступать? – забасил Аркадий Семенович.

– Еще не знаю, – пожала плечами Рита.

– Как – не знаешь? – всполошилась мама. – Ты же хотела на географический, в МГУ?

– Да там небось конкурс…

– Ну и что – конкурс? Возьмем репетиторов. Правда, Аркаша?

– Конечно. – Аркадий Семенович ободряюще стиснул матери руку. – И друг у меня есть один. Правда, на биофаке. Но это же рядом! Поможем.

– Да не надо мне никакой помощи! – крикнула Рита и ушла к себе, хлопнув дверью.

Цепочка осталась лежать на столике.