Текст книги "Алгоритм счастья"

3

– География – это мир, в котором живет человек, – философствовала Рита. – Горы, равнины, снега…

– Счастливая ты, Ритка, – вздохнула Валя. – Сколько там у вас интересного! А у нас в ателье одни бабы. Сидим и шьем. И клиенты – бабы. И даже заведующая. Хоть бы командовал нами мужик!

Рита обняла Валю, заглянула в лицо. Татарские глаза печальны, детский рот обиженно вспух.

– Ты тоже могла бы… – начала она, но Валя вспыхнула, закричала:

– А жрать на что? Мать, что ли, меня прокормит? Ты ведь знаешь, он у нас опять отвалил, кобель ненасытный!

Так сказать об отце…

– Чтоб он сдох, старый пьяница! – Валя, будто подслушав Ритины мысли, поддала жару. – Перестал бы терзать наконец мать!

– А твой Гена? – Рита постаралась перевести разговор на другое.

– Что – Гена? – не унималась Валя. – Ему бы только трахаться – с утра до ночи. «Ты такая, ты сякая…» А чтоб жениться – так вот тебе, фигушки. Дура я, дура!

Валя, рухнув на тахту, зарыдала. Рита села рядом. Гладила блестящие смоляные волосы, как могла, утешала.

– Ты ведь такая красивая! Возьми и брось!

– Да не могу я! – в отчаянии крикнула Валя. – Я люблю его!

– А я – нет, – огорченно призналась Рита.

– Ну и правильно, – всхлипывала Валя. – Их любить – себе дороже. И что не спишь с ним – тоже правильно, молодец.

– Так я ж не люблю, – повторила печально Рита. – Какое уж тут геройство?

Валя уже успокоилась. Села, вытерла ладонью глаза, шмыгнула носом.

– Ты что завтра делаешь?

– Мы едем в лес.

– За грибами?

– Просто так.

– Может, пойдете с нами на дискотеку?

– Вечером? Может, пойдем. Я тогда тебе позвоню.

– Ага, позвони. А Олегом своим не бросайся. Таких сейчас – поискать.

– Каких?

– Чтоб тащил не в постель, а в загс. Да еще симпатичный. Да еще аспирант. Будет ученым…

Папа стоит и звонит в бубенчики. Ворот рубахи распахнут, лицо веселое, озорное. Звонит и звонит. Рита открывает глаза. Телефон на тумбочке аж подпрыгивает от нетерпения.

– Але, это ты? – лениво потягиваясь, зевает Рита.

– Спишь? – возмущенно кричит Олег. – А в Москве знаешь что делается?

– Что? – недоуменно моргает Рита.

– Да я и сам не в курсе, – еще громче кричит Олег. – Включай поскорее телик. Какой-то у нас, что ли, переворот. В городе танки!

– И что же нам делать? – теряется Рита.

– Как – что? Давай к Моссовету! Нет, лучше на Пушкинскую: там легче встретиться. Жду через час.

И, не дожидаясь ответа, Олег – где-то там, далеко – швыряет трубку.

Рита смотрит на часы. Без пяти девять. Как раз – «Время». Нажимает красную кнопку. Из туманного голубого небытия выплывает знакомая дикторша. Что это с ней? Такая всегда красотка, а тут… Даже вроде как постарела. И глаза несчастные. Что-то бормочет – сразу видно, что врет, – о болезни президента, о том, как надо все укреплять, всех защищать – от кого, от чего? – и – вовсе уж неожиданно – бороться с сексом и порнографией. Вот те на! Только узнали, что есть он, секс-то, даже у нас, как призывают уже с ним бороться.

Рита прыскает в кулачок, включает телик погромче, чтоб было слышно на кухне и в ванной, накидывает на себя халатик, мечется по квартире: умыться, одеться, чайник, два бутерброда…

– Детка, сделай потише.

Жалобный голос матери заставляет приглушить телевизор. Сказать? Нет? Еще не пустит… «Союзный договор нуждается в доработке…» Какой еще договор? Какая там доработка? Спросить бы Олега: он все знает. Но пока ничего страшного вроде не происходит, ну пусть дорабатывают, раз нуждается. А зачем тогда танки? Или Олег что-то спутал?

Рита выглядывает в окно. «Дождик, дождик…» – машинально напевает она. Берет зонт, сует в сумочку бутерброды. Посмотрим, что там творится, на Пушкинской.

Тверская пуста от машин. Прямо по мостовой идут и идут люди, и все в одну сторону, к Моссовету. Странное ощущение праздника, если бы не лица: хмурые, встревоженные, злые.

– Ну наконец-то! – бросается Олег к Рите. – Пошли, – берет ее за руку.

– Что это, что? – лепечет Рита. – Я слушала телик, но ничего толком не поняла. Ой, танк…

Танк выглядывает из переулка, у всем известного, красного с золотом, дома.

– И солдаты, – шепчет Рита со страхом.

– Десантники, – поправляет ее какой-то дядечка с толстым портфелем под мышкой. – Охраняют…

– От кого? От нас? – изумляется Рита.

– Мало ли… – пожимает плечами дядечка.

Олег молча тащит Риту вперед, к листку, приклеенному на стенке. Народу все больше, но толпы как таковой нет. Тихие, сдержанные, ошеломленные люди читают какое-то воззвание и отходят, пропуская к листку других. Звучат реплики, короткие и негромкие:

– Ельцин обращается к москвичам…

– Велели к двенадцати здание освободить.

– Как же, освободить им…

– Вот мы и разделились, – непонятно и задумчиво говорит Олег.

– Что? Что? – дергает его за руку Рита. – Что ты имеешь в виду?

– Разделились на «они» и «мы», на какой-то там комитет и на просто нас, москвичей. Видишь призыв? В четыре у парламента митинг.

– А разве у нас есть парламент? – простодушно удивляется Рита.

Ничего-то она не знает! Олег как-то звал ее с собой, в какое-то там движение, да она не пошла: надоели собрания в школе, на факультете.

– Это же совсем другое! – убеждал горячо Олег. Убеждал, да не убедил.

Впервые смотрит Рита на Олега почтительно, снизу вверх: какой он серьезный, взрослый! Впервые замечает, как он красив. Высокий открытый лоб, смелые, широко расставленные глаза – близко посаженные Рита терпеть не может! – густые брови, а ресницы длинные, как у ребенка, и застенчивая улыбка. Но сейчас Олег непривычно серьезен, почти суров.

– Идите к танкистам! – кричит с машины севшим от напряжения голосом человек в плаще. – Убеждайте их! Разговаривайте с ними! Только не делайте из них врагов: у них положение сложное.

– Пошли! – решительно говорит Олег. – Какой-то план, видимо, есть. Так что будем делать что говорят. Вот что говорят, то и будем делать, – жестко повторяет он. – Это им не шестьдесят четвертый…

– А что, что было в шестьдесят четвертом?

– Ты разве забыла? Тогда по-тихому, по-семейному сняли Хрущева. Тоже отдыхал на море. А они собрались своей теплой компанией – Политбюро – да и сняли. Но сейчас мы этого не допустим! Дураков больше нет! Пусть подтвердят врачи, что Горбачев действительно болен! Покажут его, если он, конечно, не при смерти! Сам пусть скажет, что с ним такое произошло!

Олег шагает размашисто, широко. Говорит нервно и взвинченно. Рита еле за ним успевает.

– Смотри, танки. И бэтээры…

– Но я не понимаю, – беспомощно бормочет Рита. – Как ты их различаешь?

– Они в самом деле похожи…

Олег взглядывает на Риту и впервые за это утро чуть улыбается – нежно и снисходительно.

– Ах ты, дурочка! – обнимает ее за плечи. – Танк – это когда есть дуло. Понятно?

– Понятно.

У Александровского сада стоит целая танковая колонна. Крыши люков откинуты, торчат мальчишеские головы в шлемах. Танкисты «запирают» своими машинами Красную площадь. Олег подходит к первому танку.

– Ну что, ребята, в матерей стрелять будете? – резко и неожиданно спрашивает он.

«Не так, не так, – в смятении думает Рита. – Тот же, с машины, сказал: „Не делайте из них врагов!“ И, смягчая жесткие слова Олега, жалобно просит:

– Вы уж, мальчики, против нас не идите.

И неожиданно один из танкистов им отвечает – тихо и не очень уверенно:

– Да мы и не собираемся. Не беспокойтесь.

– Сынок, я понимаю: у вас приказ, – вмешивается в разговор стоящий рядом прямой старик с выправкой кадрового военного. – Но можно выполнять формально.

Что он имеет в виду? Непонятно. А мальчик в танке кивает.

«Невероятно: танки у Александровского… Сколько мы здесь сидели, отдыхая от Ленинки. Или просто так, у тюльпанов. Ждали друг друга, читали, целовались с мальчишками. И вдруг – танки…»

Между тем на Манежной под мелким дождем начинается митинг. Над грузовиком развевается российский флаг, на который все то и дело поглядывают, к которому еще не привыкли, и вот смотрят – не налюбуются, за него радуясь, им гордясь. Никогда Риту не трогала эта символика: флаги, гимны, гербы. Почему же теперь у нее на глазах слезы?

– С нами – депутаты России, – кричит в рупор с грузовика человек. – С нами – представители демократических партий. Где президент? Что с ним? Мы требуем, чтобы он выступил перед народом! Мы объявляем бессрочную политическую забастовку!

Дождь все сильнее, и Рита, спохватившись, раскрывает зонтик.

– Мы – к вам.

Под зонтик ныряют две девушки, прижимаются к Рите.

– Стойте здесь. Я сейчас.

Олег шагнул ко второму танку.

– У нас присяга, – не дожидаясь никаких слов и призывов, говорит белобрысый, с худой, цыплячьей шеей мальчишка. Сколько же ему лет? Совсем, ну совсем пацан. – Мы ведь не сами…

– Вы давали присягу защищать свой народ и правительство, – перебивает его Олег. – А правительство – это сейчас Ельцин, потому что Горбачев неизвестно где. Нужно защищать Ельцина, а не путчистов.

И тут вмешивается наконец командир.

– Идите, идите отсюда, – нервничая, говорит он. – Сейчас пойдут бэтээры.

– Но я стою на тротуаре, – возражает Олег. – Зачем мне уходить? Они же не по тротуару пойдут. – И снова поворачивается к танкистам: – Думайте, ребята, думайте! Поддержите хунту – всем нам жить в фашистской стране.

– Скажешь тоже – «фашистской»! – совсем разнервничался командир. – Хватит нас агитировать!

Но Олега неожиданно поддерживает какой-то казах в огромной, мохнатой шапке.

– В своего, русского, палить будешь? – недоумевает он и почесывает в затылке, сдвигая шапку на лоб.

– Задавишь кого – век себе не простишь, – скорбно качает головой женщина в пестром платке.

– Можно стрелять в воздух, – думает вслух прямой старик. – Вроде бы подчинился…

– Да уйдете вы или нет? – истерически кричит командир. – Мы сейчас разворачиваемся – и в казармы, ясно?

– Чего это вы нас гоните? – возмущается в ответ лохматый дед в промасленной куртке. – Я по этой тропе еще в детский сад топал.

Общий хохот разряжает накаленную атмосферу. Ничего себе – тропа! И когда это он, интересно, топал-то в детский сад? В прошлом веке, что ли?

Дождь превращается в косой, с ветром, ливень. Танкисты ныряют в люки, с грохотом захлопываются тяжелые крышки – мальчики рады ретироваться с достоинством. Дождь барабанит по крышам.

– Уходим, уходим, – повторяет командир.

– А зачем тогда приходили? – спрашивает женщина в платке.

– А я знаю? – неожиданно и печально отвечает военный, и наступает тишина: все задумываются.

Дождь льет и льет.

– Ладно там Карабах, – размышляет на прощание казах. С мохнатой шапки стекают струйки дождя. – Но в своих…

Поддержал, называется. Ну уж, что думал, то и сказал…

Олег, мокрый, разгоряченный первой победой, возвращается к Рите, ныряет под зонтик, сильными большими руками по-хозяйски обнимает незнакомых девушек, и Рита чувствует укол ревности. Но Олег, конечно, ничего такого не замечает.

– Ух ты, троллейбусы! – радуется он. – Какая-никакая, а техника!

А Рита и не заметила, как подошли и встали у «Москвы» и «Националя» троллейбусы. На крыше одного – тоже оратор. Значит, с нами? За нас? Ура!

Ораторы сменяют друг друга. Все, что они говорят, давно всем известно, но пусть, пусть говорят: с ними как-то увереннее.

– Пора к Белому дому, – решает Олег. – Говорят, на Калининском тоже танки.

И в самом деле, на проспекте стояли танки. Да еще выглядывало длинное дуло с Садовой. Ах, сволочи!

– Вы откуда, ребята?

– Рязанские мы. Подняли по тревоге, ночью. Утром смотрим – Москва.

– Вы уж нас не давите, ладно? Никогда этого не забудете и себе не простите.

– Разговорчики! Задраить люки!

Этот командир порешительнее.

– Вот он, Белый дом…

Действительно, белый. И очень красивый. А вокруг море людей, и, что странно, полным-полно пожилых.

– Шестидесятники, – говорит Олег, и Рита не смеет переспросить: ничего-то она не знает. Олег решит, что она просто дурочка.

– Что это? – ахает Рита.

На глазах растут – никогда не думала, что увидит своими глазами, – самые настоящие баррикады. Где-то рядом, как видно, стройка, потому что полно бетонных кубов и каких-то длинных железных прутьев. Двое парней торжественно, но не без юмора тащат панцирную, от кровати, сетку, а еще двое – железную скамью – из тех, что уродуют скверы.

– Становись!

И вот уже Олег с Ритой стоят в длинной – не видно конца – цепочке, передавая из рук в руки булыжники.

– Кто будет дежурить у пятого подъезда?

– Мы! – говорят они вместе.

Баррикады все выше и выше. Рите кажутся они беспредельными, несокрушимыми.

– Ах ты, дурочка, – ласково говорит Олег. – Для танка это совсем не преграда.

– А что преграда? – пугается Рита.

– Мы, – просто отвечает Олег. – Ты и я. И этот старик. И та женщина. Все мы – преграда.

Рита смотрит на Олега во все глаза. Не может быть, чтобы она, такая глупая, ничего в серьезном не понимающая, ему действительно нравилась. Господи, какая чепуха лезет в голову! «Решается судьба, будущее нас всех, а я…» Лязг гусениц прерывает сумбурные мысли. Медленно и неукротимо ползет к Белому дому танк – вблизи он кажется таким огромным! – и перед ним – что это? – разбирают только что выстроенную баррикаду.

– Зачем? Почему? – шепчет Рита: от ужаса у нее пропал голос.

– Не бойся, – обнимает ее за плечи Олег. – Этот уже за нас. Видишь российский флаг?

– А не обманет? – сомневается Рита.

– Не обманет. Смотри: в дуле гвоздика.

Рита не может оторвать взгляд от флага. Где-то такой уже видела. Не на Манежной, раньше. Но где? Когда? Не помнит. «Ельцин, Ельцин», – скандируют люди.

– Не надо Ельцина, – пугается Рита. – Вдруг его тут прямо и схватят?

Олег не успевает ответить. Мощный гул волнами прокатывается по площади: высоко над всеми, на балконе Белого дома, окруженный соратниками, возникает седой, крепко сбитый, уверенный в себе человек. Это и есть Ельцин.

– Граждане России, – неторопливо басит он, и у Риты сжимается от волнения горло.

Хриплый властный голос медленно роняет чугунные, литые фразы. Этот человек ничего не боится. Будто и не сидит он сейчас в осаде, и нет на улицах Москвы танков, будто ничто ему не грозит. Второй раз, минуя партийные, государственные структуры, обращается он напрямую к народу, опирается на него. Второй раз это ему удается.

Кто-то сует Рите листовки.

– Идите теперь домой. Ночью женщинам здесь делать нечего. Вот клей. – Ей дают маленький карандашик, каких Рита еще не видела. – Расклейте по дороге листовки. Надо, чтобы «спальные районы» Москвы знали: с завтрашнего дня – забастовка.

Рита читает листовку: «Нет – хунте! Объявляем всеобщую политическую забастовку. Все – на защиту Белого дома! Спасем нашу юную демократию!»

– Иди, – мягко говорит Олег и ласково проводит рукой по мокрым Ритиным волосам. – Вот тебе ручка: о забастовке можно писать и на объявлениях. Будь осторожна. Приходи завтра. Наш подъезд – пятый, помнишь? Расклей все до темноты.

– Иду, сейчас… Я осторожно… И ты… Хорошо?

Что с ней такое? Что в ней происходит? Она вся – как натянутая струна и так остро чувствует, что они с Олегом теперь вместе. Он заботится о ней, он о ней беспокоится… Как, оказывается, ей этого не хватало!

Рита чуть не плачет от счастья. На столбах, заборах, домах расклеивает призывы, чувствуя себя такой важной, необходимой, единой с теми, кто остался на площади. На объявлениях – о дискотеках, продаже щенков, обмене квартир – приписывает несколько слов о завтрашней забастовке. И еще дает листовку танкисту. Он молча кивает, прячет листовку за пазуху.

– Дай и другим почитать, – просит Рита. – А то у меня их мало.

Танкист снова кивает.

Как странно и хорошо! Неужели все это происходит с ней? Неужели на дворе год девяносто первый, а не, например, пятый или семнадцатый? Неужели это она строила под дождем баррикады, а теперь расклеивает листовки? Сон… Все – как сон. Когда спишь и знаешь, что видишь сон и ничего с тобой не случится. Те, трое, попавшие потом под танк, тоже, наверное, так думали…

Рита промокла насквозь. Но ей почему-то совсем не холодно.

4

– Где ты была? – спрашивает мама, мельком взглянув на Ритино отражение в зеркале. Она сидит на маленьком пуфике перед трельяжем и накручивает на золотистые волосы крупные бигуди. – Представляешь, я сегодня прослушала все «Лебединое озеро», по телевизору, от начала и до конца. Давно нас так не радовали! Такое глубокое наслаждение… Нет, что ни говори, а лиричнее Чайковского композитора нет. Да, кстати, тебе звонила твоя Валя. Кажется, на что-то обижена.

Рита стоит, уставясь матери в спину. Она, что ли, ничего не знает? Но этого не может быть! Не только же «Лебединое…» показывал телик.

– А у нас спектакль отменили, – продолжает мама. – И завтрашнюю репетицию. Вот отосплюсь!

Рита подходит к матери, садится перед ней на карточки, заглядывает в лицо.

– Мамочка, неужели ты ни о чем не слышала?

– Слышала, слышала, – улыбается мама. – Увидишь, детка, все обойдется. Ну какие они правители, эти… как их там… Смешное такое название…

– ГКЧП, – подсказывает Рита.

– Вот-вот, – смеется мама. – С такими-то физиономиями… У нас их бы и в массовку не взяли, не то что на главные партии. Жаль, сорвали спектакль, да какой… – И вдруг рука ее замирает, она испуганно смотрит на Риту. – Детка, а почему ты вся мокрая? У тебя же есть зонт! Деточка, я надеюсь, ты не была там, на площади? Ты уж туда не ходи, ладно?

– Почему? – вскидывает голову Рита.

Тонкие пальцы матери касаются ее подбородка.

– Потому что ты еще дурочка, – певуче говорит мать, – а это взрослые игры.

– Никакие там не игры, – вырывается от матери Рита. Она оскорблена и возмущена.

– Ну пусть не игры, – легко соглашается с рассерженной Ритой мама. – Все равно не ходи. Танки в городе… Подумать только! Что-нибудь да порушат.

– Почему?

– Тесно им потому что, – не очень понятно отвечает мать. – Им подавай широкое поле… Танк в городе – что слон в посудной лавке.

– Ты всегда мыслишь образами, – ворчит Рита.

– Для певицы это не недостаток, – снова смеется мама, но лицо ее тут же становится опять серьезным. – Ты еще только начинаешь жить, доченька. Дай мне слово, что не пойдешь.

– Не дам! – упрямо вскидывает голову Рита.

На телефонный звонок бросается как тигр: один прыжок – и она уже у аппарата.

– Рит, ты? – кричит Олег. – А у нас подкрепление! Прибыли автобусы, пригнали со стройки кран! Баррикады теперь высоченные! Вот теперь они, пожалуй, уже преграда… И еще подвезли вагончики.

– Какие?

– Ну-у-у, туалеты… А то представляешь, во что превратится площадь?… Коммерсанты раздают бутерброды… Но это так, пустяки. Главное – у каждого окна сидит снайпер. Основная защита – внутри…

У Риты от обиды перехватывает горло: такие события, а ее прогнали!

– Але, Рит, але!

– Слушаю.

– Включай «Эхо Москвы»! Ищи на средних волнах! Их то прерывают, то они снова в эфире. Все! Пока! Бегу на смену.

К «Эху» прислушивается даже мама – правда, она закрутила уже бигуди. «Сегодня ночью возможна атака», – предупреждает радио, и Рита впервые видит, как мама крестится. «Может, не надо было мне уходить, – тревожится Рита. – Так ведь велели! Начнется что-то серьезное, а мы тут попадаем в обморок…» И она ставит будильник на шесть утра.

– Я тебя не пущу, – слабо говорит мама, явно не веря в действенность собственных слов.

Полночи слушает Рита «Эхо Москвы», положив под подушку приемник. Сообщения тревожные, нервные: в Москву идут новые танки – на смену тем белобрысым мальчикам и их командирам, не очень решительным. Похоже, готовится штурм. «Ах ты, дурочка! Для танка это совсем не преграда, – вспоминает Рита. – А что преграда? Мы. Ты и я. И этот старик…» Там, у пятого подъезда, вместе с другими стоит против танков ее безоружный Олег.

– Они не решатся нас раздавить…

Но ведь в Китае решились. И в Тбилиси. И в Вильнюсе… За прошедший день Рита узнала многое – то, что как-то проходило мимо ушей, скользило по краю сознания. Значит, танки. А в них, наверное, уже не мальчики. И с этими танкистами никто, как с теми, вчерашними, не разговаривал, листовки им не давал… В три часа радио замолчало, и Рита мгновенно провалилась в глубокий сон. Казалось, только закрыла глаза, а уже утро, звенит, заливаясь, будильник. Тут же, еще не встав, включила «Эхо».

– Поезжайте к Белому дому! – призывал взволнованный голос. – Смените тех, кто провел здесь ночь. Они замерзли, устали! – «Значит, не было штурма. Слава тебе, Господи!»

Дождь льет как проклятый, как нанятый. Тихо, словно вор, Рита выскальзывает из постели, влезает в брюки, натягивает на себя свитер. Ничего себе август! И тут входит мама. Боже мой, мама! Да она сроду раньше десяти не встает.

– Доченька, не уезжай, – жалобно просит она. – Там страшно.

– Мне страшно дома, – отвечает Рита, и это правда. – Там страх проходит: нас много.

– Что я буду делать, если с тобой что-то случится?

Мамины глаза наполняются слезами. И, глядя в эти полные слез глаза – не помнит Рита, чтобы мама из-за нее когда-нибудь плакала, – не успев сообразить, что такое она говорит, Рита врезает матери со всей жестокостью молодости:

– Ничего, у тебя есть твоя опера. И Аркадий Семенович.

Слезы высыхают сразу, будто кто стер их платком. Мама смотрит на дочь долгим взглядом.

– Спасибо. Утешила.

Она поворачивается к Рите спиной, идет на кухню.

– Я буду тебе звонить, – говорит ей вслед, сразу раскаявшись, Рита.

– Да-да, позванивай, – иронически отвечает мама. Потом останавливается и пробует отговорить дочь в последний раз: – Что, собственно говоря, ты можешь сделать? Ведь ты женщина.

– Нужно присутствие, мама, – виновато объясняет Рита. – И еще йод, бинты, вата – просили по «Эху».

Мама не говорит ничего, но когда Рита входит на кухню, кроме яичницы с колбасой, на краю стола все это для нее уже приготовлено.

– Мамочка! – счастливо восклицает Рита. – Как я тебя люблю!

– Нет, дочь, не любишь, – неожиданно и страшно отвечает мать. – И мне тебя очень жаль.

Она снова уходит – теперь уже из кухни в комнату. Последнее слово всегда за ней. «Она не может так чувствовать, – потерянно думает Рита. – Она просто обиделась за Аркадия Семеновича. И за оперу. Неправда, что я ее не люблю! А она? Она меня – любит?»

Рита не успевает додумать ужасную мысль до конца. Входит мама, вынимает из буфета термос, наливает в него крепкий чай, сыплет, стараясь попасть в маленькое отверстие, сахар, ставит термос перед Ритой. Все это – молча.

– Нет, мамочка, нет! – бросается ей на шею Рита. – Как ты можешь так думать?

– Хорошо, если мне это только кажется, – не глядя на Риту, сухо отвечает мать.

Эскалатор заполнен людьми, бежать невозможно, и приходится, сдерживая себя, стоять.

– Что ж за дождь такой несусветный? – слышит Рита за своей спиной. – Может, распылили какую аэрозоль? Как во Вьетнаме…

– А зачем?

– Чтобы нас разогнать. Ну уж нет, не дождетесь!

Тоже, значит, едут к Белому дому.

На площади народу так мало, что Рита падает духом: еще день-два, и люди устанут, отчаются, разойдутся, махнув на все рукой, по домам. Откуда-то, как из-под земли, выныривает Олег.

– Ничего, ничего, – ободряет он Риту. – Просто рано еще. Очень рано. А ты молодец! Ух ты, термос!

– Мама дала.

– Не ругалась?

– Просила.

– Хорошо, что моя далеко, – смеется Олег. Глаза блестят от бессонницы.

– Да, тебе повезло!

– Ну ладно, пошли! Вон наш подъезд.

Вокруг Белого дома живое кольцо. То и дело возникают какие-то слухи: идут танки – не идут танки. И тогда все берут друг друга за руки, кольцо сжимая. Хоть бы скорее, что ли! Ведь ждать – самое трудное.

– Отойдите подальше, метров на пятьдесят! – командует с балкона рупор.

Все послушно отходят. Людей все больше, и кажется, ничего уже не случится. Первая, самая трудная ночь позади.

– Батюшки, кофе! Да еще в стаканчиках!

– Кооператоры постарались.

– В двенадцать митинг на Манежной, – говорит Олег. – Иди. Я еще подежурю.

– Нет…

– Ты мне расскажешь. Вы же придете сюда.

– Ладно.

Рите радостно ему подчиняться. Она всегда будет подчиняться ему.

Под землей, в метро, мокро и душно. Стены сплошь оклеены листовками. Их молча, внимательно, хмуро читают. Две пожилые женщины в темных скользких плащах взывают к читающим:

– Идите на площадь! Мужчины! Вы-то что здесь делаете?

Рита трогает одну из них за рукав.

– Успокойтесь: нас там много.

– Да? – радуется женщина.

Вот и Манежная. А на нее не пускают! Хорошо хоть удалось выбраться из метро: выход почему-то открыт. Да, но что же делать?

– Идите все к Моссовету! – словно подслушав Ритины мысли, кричит какой-то мужчина с троллейбуса – тоже в рупор. – Митинг перенесен к Моссовету!

От Манежной до Моссовета всего один квартал, но какой… Вдоль по Тверской, по обе стороны, стоят рядами омоновцы – в касках, бронежилетах, со щитами, дубинками. Кто они, вообще говоря, такие? Рита не очень-то знает. «Спрошу потом у Олега…»

Она идет вместе со всеми как сквозь строй. Впереди – вот он уже, Моссовет. И вдруг люди начинают оглядываться – туда, на Манежную площадь: танки перегородили за ними Тверскую. И – что это? – из переулка, где было когда-то кафе «Отдых», тоже выползают танки, а им навстречу, из узкой улочки у Моссовета, – бэтээры. Вот-вот замкнется кольцо, и окажутся все в ловушке. «Им и давить нас не придется, – со странным спокойствием думает Рита. – На таком пятачке сами друг друга подавим… Надо держаться середины, чтоб не прижали к стене… А я так и не объяснилась с мамой…»

Но танки и бэтээры, не сойдясь всего ничего, останавливаются и пропускают людей к Моссовету.

– Где тут логика? – нервно посмеивается какой-то очкарик. – И что там, на балконе, написано? Ни черта не вижу!

– «Путчисты пойдут под суд, – читает для него Рита. – Не идите с ними!»

Начинается митинг.

Если бы Рите кто-то сказал, что она может идти в огромной разноцветной колонне и кричать, выбрасывая вверх кулак: «Нет – хунте!» – она бы ни за что не поверила. Сроду не ходила ни на какие демонстрации, всегда ей казалось это глупым, ненужным. И мама тем более не ходила: берегла голос и вообще себя. Но разве сравнить те, никому не нужные, демонстрации с этой? Что все годы, собственно говоря, демонстрировалось? Лояльность властям? Теперь же они протестовали и требовали, и Рита чувствовала в себе такую свободу и силу, такую прекрасную общность с идущими рядом, какой не чувствовала никогда.

– Нет – хунте! Нет – хунте!

Их было много. Они запрудили собой всю улицу. И они были силой. Парень, шагавший рядом с Ритой, показал куда-то в небо:

– Смотрите, кто это?

– Где? – не поняла Рита.

– Там, на крыше.

– Да, видно, снайперы, – ответил кто-то из их шеренги.

«Неужели снайперы? – ахнула про себя Рита. – Но они ведь только фотографируют, – успокоила себя, приглядевшись. – А если получат приказ? Если прозвучит хоть один выстрел? Начнется такая кровавая каша…» Но выстрела не случилось, и колонна со знаменем, с морем разноцветных флагов влилась в бушующее вокруг Белого дома море.

– Вы откуда?

– От Моссовета.

– Ур-р-ра!

А знамя было таким огромным, что им опоясали Белый дом.

И здесь тоже был митинг.

– Держитесь, дорогие мои, – сказал один из русских, прилетевший на Конгресс соотечественников и оказавшийся «в нужный день в нужном месте». – Путчи удаются лишь в первые часы, сразу! Вы уже победили.

– Господа, – негромко, лениво заговорил миллионер Боровой, наш миллионер, доморощенный, – бизнес не поддерживает комитет, биржи приостанавливают свою работу. Благодарю вас!

Какой сытый, какой холеный голос… Какой он совсем другой… Рита впервые видела миллионера.

– А теперь самое трудное, – сурово объявил рупор. – Женщин просим уйти: возможна газовая атака. Мужчин – разбиться на сотни, сотенные пусть подойдут к подъездам. Принесите, у кого есть в учреждениях, противогазы. Позвоните по кодам в другие города. Расскажите о митинге, о том, что у нас происходит.

Хорошо бы найти Олега… Но разве отыщешь его в толпе? И к пятому подъезду не подойти. Придется подчиниться рупору. Нехотя идет Рита к метро. По дороге к ней не очень решительно подгребает невысокий парнишка.

– Слушайте, что тут у вас происходит?

– У нас? – изумляется Рита. – А вы откуда?

– Из Вологды.

– А когда приехали?

– Сегодня утром.

– И ничего не знаете?

– Таксист сказал: Горбачева сняли. Нет, правда, ну чего вы смеетесь?

Риту и в самом деле душит дурацкий, истерический смех.

– У нас происходит государственный переворот, – отсмеявшись, сообщает она и добавляет не без ехидства: – Между прочим, у вас тоже, хотя вы и из Вологды.

– Тебе известно, что объявлен комендантский час? – нервно встречает Риту мама. Для подмоги рядом сидит Аркадий Семенович. – Может, хватит играть в бирюльки?

– В какие бирюльки? – вспыхивает Рита.

Только что она была на такой высоте, чувствовала за все такую ответственность…

– Ритка, держитесь! – кричала вчера по телефону Тамара из Питера. – У нас тут на телевидение прорвался Собчак. От нас вам идет подмога! Держитесь, Рита! Все говорят, все зависит сейчас от Москвы, от вас!

Дома Рита снова превратилась в ребенка.

– Ну зачем ты так, Катенька, – басит Аркадий Семенович, ласково поглаживая ее руку. – Это не бирюльки, это серьезно.

А глаза такие хитрющие…

– Хорошо, – нехотя сдается мама. – Пусть серьезно. – И вдруг снова вспыхивает, пальцы ее дрожат. – Как-нибудь без тебя разберутся! Тоже мне воин! Что ты одна можешь сделать?

– Я там не одна.

– Не придирайся к словам! Ты знаешь, что я имею в виду.

– Не знаю.

– Ну-ну, девочки, – снова встревает Аркадий Семенович. – Зачем же так?

– А вас не спрашивают! – гневно бросает ему в ответ Рита и скрывается в ванной.

Она лежит в теплой, ласкающей кожу воде, и горькие слезы капают в эту воду. Их двое, а она одна. Вот если бы Олег был рядом! Он нашелся бы что сказать! Потому что он умный и смелый. И еще – красивый. «Но ты не любишь его», – шепчет ей кто-то. «А может, я вообще не полюблю?» – со страхом думает Рита.

– Иди ужинать, баррикадница, – примирительно стучит костяшками пальцев в дверь мама.

– Сейчас, – принимает мировую Рита.

На столе ее любимый торт «Прага». На столе жареная курица. Мама успокоилась. Или взяла себя в руки. У Аркадия Семеновича весело блестят глаза: похоже, уже чуть-чуть выпил.

– Тяпнем по маленькой? – хитро подмигивает он Рите. – Матери нельзя, но тебе-то можно? Давай, а? Мой персональный коньяк.

И Рита невольно улыбается этому хитрецу в ответ.