Книга: Девяносто третий год - Виктор Гюго

Нет ничего страшнее идейного человека! Он неумолим, непреклонен, неподкупен. Но такие, будь они хорошими или плохими, вызывают больше всего эмоций, положительных или отрицательных, и раньше всех погибают. Но! идеи их живут, и из поколения в поколение находят своих последователей. Это ли не вечная жизнь?

Что это было за время. Только-только переехал в Москву и устроился на работу. Еду в метро, и в ушах звучат строки: "Лес словно вымер. Батальон двигался вперед с удвоенной осмотрительностью. Безлюдье – верный знак опасности. Не видно никого, тем больше оснований остерегаться. Недаром о Содрейском лесе ходила дурная слава". Я в восхищении. Добираюсь до офиса и делаю в Инстраграм пост с портретом Марата и подписываю "Начал читать новую книжку. Я - её персонаж. Кто я? Что это за книга?". Примерно с такого интерактива начался дрейф моей странички в сторону книжной тематики. Зарождался, как громко было сказано  Андреем Емелиным,  мой литблог.

Книга. Место действия - Бретань 1793 года. Южнее бушует Вандея. Уже казнён Людовик XVI, учреждён Национальный Конвент, но пока жив Марат и властен Дантон. Видимо, уже существует Комитет общественного спасения. В Бретани растут роялистские настроения, поднимают голову пока разрозненные шуаны. На берег Франции высаживается маркиз де Лантенак - грозный соперник, вокруг которого сплочаются контрреволюционные массы. А противостоит ему собственный племянник - Говен.

Казалось бы, "Девяносто третий год" по определению должен быть посвящён Великой французской революции. Но революция Гюго шире, чем смена общественной формации или политического строя. Революция - сила, сродни образу свободы на картине Эжена Делакруа. Живая. Неотвратимая.

В начале романа деятели Французской революции - Марат, Дантон и Робеспьер открывают дискуссию. Обсуждение это пронизает всё повествование, как бы оттеняя его. Практически нигде, до итогового диалога Говена и Семурдена, тема революции впрямую не звучит. Но её присутствие чувствуется на страницах, она витает между строк, усиливает резкость атмосферы романа. Если Марат, Дантон и Робеспьер открывают спор, то завершают его Говен, Семурден и господин Эшафот.

Что же такое революция? Она представлена здесь как неизбежное звено прогресса человечества, непреодолимая сила. Она - рок, неизбежная, закономерная судьба развития общественных процессов, а не человеческой воли. Человек, будь то Робеспьер или, скажем, Кромвель - лишь орудие в руках судьбы. Приписывать революцию человеческой воле все равно, что приписывать прибой силе волн.

Потому люди, свершившие те или иные действия, принявшие правильные или неправильные решения, не заслуживают ни нашего осуждения, ни восхищения. Они - лишь слагаемые полученного результата. То, что должно свершиться, свершится. Что сделано, то сделано. Нельзя отрицать, что Великая французская революция перевернула мир, сделала невозможным возврат к предшествующему порядку.

14 июля скрепил подписью Демулен, 10 августа - Дантон, 2 сентября - Марат, 21 сентября - Грегуар, 21 января - Робеспьер; но Демулен, Дантон, Марат, Грегуар и Робеспьер - писцы Истории. Могущественный сочинитель этих незабываемых строк имеет имя, и имя это Бог.

89-й год поднялся над землей, чтобы утвердить непреложные истины, а отнюдь не за тем, чтобы их отрицать.

Так и тянет вспомнить - "Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить" (Матф.5:17). Революция с одной стороны расчищает дорогу прогрессу, открывает ворота, за которыми - будущее, но с другой - возвращает человеку права, утраченные с появлением господства. Человек, скинувший ярмо, чувствует силу и смотрит в открытые двери, за которыми хранятся возможности, и человек из народа чувствует, что он может сам решать, как он будет строить свою жизнь. Такая стихия - во многом, пробуждает творческие силы, поэтому вслед за революцией пробуждается искусство. Во Франции символом пробудившейся силы творческого духа стал Конвент.

В Конвенте жила воля, которая была волей всех и не была ничьей волей в частности. Этой волей была идея, идея неукротимая и необъятно огромная, которая, как дуновение с небес, проносилась в этом мраке. Мы зовем её Революцией.

Но у любой медали две стороны. Проходит время, и начинают вспыхивать контрреволюционные восстания - Бретань, Вандея, шуаны и федералисты. Революция пытается удержаться, закрепиться, устоять. Возникает террор.

Но почему возникают восстания, если революция - а) неизбежна, б) освобождает человека и в) несёт за собой справедливость и истину? Почему человек отказывается от столь привлекательного угощения, почему не видит счастья, поданного на блюде? Самое первое, что приходит в голову - то, что освобожденный народ попросту не знает, что ему с этой свободой делать, куда её приложить. Простая, понятная жизнь, где всё знакомо, вдруг сменяется необходимостью самому принимать решения, отвечать за них. А к этому многие не готовы. Пусть плохо, но стабильно плохо.

Отца сеньор искалечил, дедушку из-за кюре сослали на галеры, свекра король повесил, а они, дурьи башки, сражаются, устраивают мятежи, готовы дать себя уложить ради своего сеньора, кюре и короля!

Человек оказывается просто не может увидеть, что таится за горизонтом. Чтобы понять величие открывшихся возможностей, нужно иметь определенный уровень культуры, быть орлом, а не курицей. Странно мерить великий и ужасный Конвент мерками близоруких людей. Просто не с чем сравнивать - эталоны прошлого не подходят. Новый мир - по-настоящему новый, неизвестный, а потому страшный. Страх пересиливает восторг.

Вроде бы ответ на поставленный вопрос ясен - человек просто не готов к этому счастью. Не дорос, не избавился ещё от своей рабской психологии.

Но не всё так однозначно. Во многом страх народа - вина самих творцов революции. Словами героев книги, - неожиданно! - Гюго критикует методы Марата и Робеспьера. Террор не может быть оправдан ничем, никакими высокими идеями и принципами. Террор рано или поздно становится позором революции. Зажатый в угол перепуганный зверь опаснее самого грозного хищника - он пытается выжить, защитить себя. Ему некуда деваться - и тогда он идет ва-банк! Террор способствует если не гибели революции, то кровавой её памяти.

Свобода, Равенство, Братство - догматы мира и всеобщей гармонии. Зачем же превращать их в какие-то чудища? Чего мы хотим? Приобщить народы к всемирной республике. Так зачем же отпугивать их? К чему устрашать? Народы, как и птиц, не приманишь пугалом.

Речь в то же время идет о соответствии целей и средств. Если человек борется за мир и ненасилие, он противоречит себе, превращаясь в насильника и террориста. Какая-то кривая рационализация, изуродованная диалектика - оправдание войны ради мира, рабства ради свободы, лжи ради правды. Ради всеобщего блага тысячами сжигали людей в печах, убивали, предавали и насиловали. Так вот, когда всё ради высшей цели, когда цена нового порядка - великая жертва, составленная из людей, когда всё или ничего - это путь к ещё большему закрепощению и обезличиванию.

Не надо творить зла, чтобы творить добро. Низвергают трон не для того, чтобы воздвигнуть на его месте эшафот. Смерть королям, и да живут народы. Снесем короны и пощадим головы. Революция - это согласие, а не ужас.

Судя по всему, революция ещё не завершена. Она вошла в жизнь людей, изменила общество, но не умы. За равенством должна последовать гармония, в которой новое общество обретает свои целостность и завершённость. Революция должна завершить начатое, а не идти на компромиссы ради негодяев, готовых воспользоваться её плодами. Гюго, можно сказать, ставит новые цели. Неочевидная программа завершения революции вложена в слова Говена накануне казни. Я попробовал выделить несколько таких целей.

1. Завершить освобождение человека от угнетения

Человек не должен заниматься каторжным трудом, кем бы он не был. Не нужно больше отверженных, заключенных, рабов. Закон должен исключить тяжелую работу, превращающую людей в скот. Как говорит автор, человек создан не для того, чтобы влачить цепи, а чтобы раскинуть крылья. 

2. Равенство для всех

 Иными словами, ты требуешь для мужчины и для женщины... - Равенства. - Равенства? Что ты говоришь! Два таких различных существа... - Я сказал «равенство». Я не сказал «тождество».

Всё та же ошибка мышления: принять - не значит одобрить; быть равными - не значит быть одинаковыми. Равенство, по словам Мюррея Букчина , заключается в гармонии непохожего, а не в тождественности всех.

3. Отмена повинностей

Прежде всего, этот пункт касается обязательной воинской повинности и налогов. Чем-то позиция Гюго напоминает мне идеи Л.Н. Толстого. Но Гюго смотрит с другого ракурса. Чтобы исключить рекрутские наборы, обязательное отбывание в солдатах, нужно прекратить войны. Мира, а не войны, настоящего, незыблемого мира. Мысль и для сегодняшней действительности кажется фантастической, чего уж говорить о современниках Гюго! Но кто запретит нам мечтать? То, что вчера казалось невозможным, сегодня обретает форму, что сегодня - сказка, завтра - реальность.

Не нужно помогать беднякам, нужно полностью искоренить нищету. Налоги должны быть упразднены. Вместо них общественные расходы должны оплачиваться из избытка общественных средств. Гюго в 1870 г. жил в Брюсселе и не мог видеть (а может, и мог), как что-то подобное было реализовано в Парижской коммуне. 

Но то программа, существующая пока лишь между строк художественного произведения, а на дворе суровая реальность побеждённой Франции. Гюго не надеется увидеть исполнения своих чаяний. Ему не суждено дождаться света, заполняющего собой тьму. Но надежда есть, и заключена она в образе вечной природы, красоты этого мира и в детской непосредственности.

Видно, так надо, чтобы все безобразие человеческих законов выступало во всей своей неприглядной наготе среди вечной красоты мира. Человек крушит и ломает, человек опустошает, человек убивает; а лето - все то же лето, лилия - все та же лилия, звезда - все та же звезда.

Про детей хочется сказать отдельно. Троица ребят - едва ли не центральные персонажи романа, вокруг них вращается сюжет. Если дети олицетворяют будущее, то, в общем, становится ясно, почему старый мир в лице маркиза де Лантенака хочет уничтожить деток: его будущее - реставрация прошлого. Очевидно, и для чего Говен со своими людьми идёт на всё, чтобы спасти ребятишек.

Надежда есть. Поднимите голову, и вы увидите небо. Посмотрите на детей, и вы прозрите будущее.

"Старик хорошо сделал, что спас детей, вы хорошо сделали, что спасли старика, и если посылать людей на гильотину за то, что они делают хорошие дела, -- так пусть все идет к чертовой матери, тут уж я ничего не понимаю!.. Значит, и дальше так пойдет? Да скажите же мне, что все это неправда! Вот я сейчас себя ущипну, может, мне это только сон привиделся? Может, я проснусь? Ничего не понимаю. Выходит, что старик должен был допустить, чтобы крошки сгорели заживо, выходит, что наш командир должен был позволить отрубить старику голову. Нет, уж лучше гильотинируйте меня. Мне оно будет приятнее. Вы только подумайте: ведь если б крошки погибли, батальон Красный Колпак был бы опозорен."

Очень проникновенны страницы Гюго, посвящённые осажденным в замке вандейцам, которые готовятся к штурму республиканских войн. Не может оставить равнодушным сцена их покаяния, где вандейцы исповедуются священнику в содеянных грехах и готовятся к скорой смерти. С какой любовью Гюго описывает эту горстку защитников замка, сколько боли вызывает у него их гибель. Не меньшее мужество выказывают у автора сержант Радуб и его солдаты. Все страницы романа пропитаны неприятием этой братоубийственной войны. Гюго не принимает ничью сторону. Для него все герои "Девяносто третьего года" - это соотечественники-французы и он не может осудить никого из них. Для него, да и для всего французского народа - это национальная трагедия.

Наверное это маловато для более тесного знакомства с именитым всемирно признанным классиком французской и мировой литературы. И в подтверждение этого предположения тут же появилась в списке вынужденных хотелок вот эта книга.

Совершенно неоднозначное впечатление. Понятно, что мы имеем дело с литературным гигантом — и мысли, и описания, и портреты персонажей, и их внутренние проживания и переживания Виктором Гюго выполнены с большим мастерством и тщанием. Однако при этом тщание старания эти настолько перенасыщены мельчайшими деталями и подробностями, что порой попросту тонешь в этом изобилии. А порой ловишь себя на страстном желании просто перевернуть страницу-другую-третью, чтобы прервать это словоизвержение совершенно неинтересных подробностей, деталей, фактов и сведений. Особенно когда автор слишком сильно увлекался перечислением многочисленных имён сторонников республики, или роялистов, или ещё каких-то персон того времени — было полное ощущение, что мы читаем не художественную книгу, а лекцию по мировой истории и конкретно по периоду Французской буржуазной революции. И довольно часто было попросту скучно, томительно, занудно и менторски.

А вот главы с описаниями драмы вокруг спасаемых детей и противостояния трёх сильных людей читались уже с гораздо большим интересом. И конечно понимаешь, что Гюго написал так много и Конвенте и о революции только для того, чтобы читатель наиболее полно смог представить себе всю ту непреодолимую бездну противоречий, разделяющую роялистов и республиканцев, однако понимание этого не смягчает моей читательской оценки скучных глав.

Однако в конце-концов автор приводит всех своих главных героев в ту точку, где каждый из них должен был принять какое-то крайнее определённое решение. Причём последствия каждого решения были необратимыми. И в результате автор показывает нам, что зачастую чисто человеческое гуманистическое проявление может возобладать над тем, что ты должен сделать — Гавен отпускает своего родственника-противника из темницы ценой своей жизни, а тот перед этим демонстрирует полное благородство, спасая погибающих в горящей башне детей. Третий поступок наверное немного сложнее в анализе — это решение Симурдена о суде и казни Гавена, и тут мы видим столкновение в нём двух начал — чувства революционного долга (согласно которому он подвергает Гавена военно-полевому суду и последующему гильотинированию) и чувства любви к своему ученику (и потому он в момент казни кончает жизнь самоубийством).

Позиция такая на самом деле известна не только из этого произведения. Примерно такие же коллизии возникали и во время сталинских репрессий 30-х годов, когда некоторые убеждённые коммунисты, попадающие в жернова НКВД времён Ягоды и Ежова, соглашались с надуманными обвинениями только для того, чтобы ни тени сомнения не пало на чистоту партии большевиков и государственного аппарата (по крайней мере в художественной литературе такие случаи описывались).

А вообще почти половину времени чтения книги в голове гудела фраза «революция пожирает своих детей», сказанная как раз одним из деятелей Конвента Жоржем Дантоном...

"Последний день приговорённого к смерти" был прочитан ранее.

То за, что я обожал другие романы Гюго — непредсказуемая сюжетная линия, нетипичный герой, развитие характеров по мере приближения к развязке — все размазывается унылыми главами с перечислением сотен имен каких-то революционеров, банальными сопоставлениями противоположностей. Вышеперечисленное заставило меня более остро воспринимать обычную высокопарность Гюго, на что обычно я закрывал глаза, захваченный сюжетом. Но в этот раз не устоял и записал ради собственного развлечения несколько типичных мест: "бывают великие потрясения души", "Это была битва титанов и гигантов", "Чудовище стало героем". Мне одному это кажется напыщенным и заурядным или просто время сейчас другое?

Вернемся к главам с перечислением сотни деятелей революции. Зачем они нужны? Я даже десяти не запомню. Их характер не развивается они упоминаются вскользь. Например, какой-то Жан-Жак сказал, то-то про короля, Такой-то Жан Поль не поклонился отрубленной голове, такой-то революционер расхитил казну, такой-то кюре встал на сторону революции. И это не абзацы, это целые главы где подряд перечислены сотни человек и каждому дано по предложению-характеристике. А потом следуют диалоги Дантона, Марата, Робеспьера и их споры, и уныло высокопарные язвительные монологи о спасении дела революции, которые никакого развития тоже не получают, никак не вплетены в фабулу повествования. Этих революционеров пригласили в роман на пару глав, как приглашенных звезд на шоу. Чтобы упомянуть, вот Робеспьер, Дантон и Марат тоже будут - приходите, посмотрите. А в конце романа драматически поэтическое сопоставление гильотины и горелого замка лишают последней капли терпения.

Возможно, французским школьникам изучающим по полгода детали французской революции будут интересны все эти кухонные баталии французских революционеров. Хотя роман вряд ли полностью исторический — чтобы как то разобраться в каше имен пришлось почитать Википедию и там никаких бретонских маркизов я не встретил. К сожалению, подпортил свое крайне положительное отношение к великому романисту Виктору Гюго, прочитав этот (исторический?) роман. Безусловно стоит прочитать другие романы Гюго - "Собор Парижской богоматери", "Человек, который смеется", "Отверженные". Они на мой взгляд лишены недостатков "Девяносто третьего года" и главный их объект - человек, его внутренний мир страстей и преображение его, а не исторические события.