Текст книги "Сказки вечного папоротника"

Глава пятая, банкетная

Сколь ни мудра поговорка «не родись красивой, а родись счастливой», для Кати пока сознание собственного очарования было основополагающим. Как ни крути, встречают-то по одёжке, поэтому Катюша считала свою привлекательную внешность определяющим фактором в жизни, использовала её и наслаждалась восхищёнными взглядами. Да и как можно было её за это судить, если, едва родившись, Катя постоянно слышала: «Ангелочек! Красотулечка!» и прочие лестные эпитеты, если и в детском саду, и в школе, и теперь, в институте, ей многое прощалось и дозволялось именно благодаря хорошенькому личику. Хоть и головка на плечах была не глупенькая, но внешность использовалась пока, пожалуй, чаще.

Вот и сейчас, старательно укладывая волосы, подводя глаза, подбирая одежду, Катюша подсознательно предвкушала, как поразит нового знакомого.

Выйдя, наконец, из спаленки на бабушкин строгий суд, Катя предстала перед ней во всём своём блеске.

– Ну, как у тебя внучечка?

– Хороша, спору нет! – Анна Степановна не могла не оценить внучкиных стараний. – Звезда, да и только! Но я думаю, тебе не стоит особо стараться. Вадим на Галку не надышится, на других и не глядит.

– Да где здесь у нас другие-то? Выбора нет, вот Галинке и повезло.

– А ты злая! – поразилась бабушка. – Неужто позавидовала подружке? Напрасно. И выбор здесь есть, особенно сейчас, всякие понаехали, студенточки грамотные, штучки столичные. Просто Вадим умный человек, он увидел золотую Галкину душу, она у нас редкой доброты и сердечности девушка.

Катя слегка устыдилась. Разумеется, бабушка была права, но ведь Катюша привыкла считать себя самой-самой лучшей, и то, что Галка опередила её в личном счастье, Катю царапнуло и заставило позавидовать. Но собственное отражение в зеркале, откровенное платье, блеск глаз, белизна зубов опять убедили её в собственной неотразимости и подняли настроение. Назначенное время приближалось, Катя попрощалась с бабушкой и пошагала к соседнему дому. Из окна слышалась музыка, и доносились вкусные запахи. Галинка рано научилась готовить, достигла в этом деле большого мастерства, и Катя с удовольствием потянула носом: вкусно поесть она любила.

Подруга встретила её радостной улыбкой. Стол уже был парадно накрыт, в глиняной кринке красовался букет лохматых пионов, а сама хозяйка – в простеньком платьице и совершенно без косметики. И, как всегда, без зависти восхитилась:

– Опять несказанно хороша! Да вот кавалер-то у нас всего один.

– Да я не для кавалера принарядилась, – покривила душой Катя. – Просто вроде званый вечер, положено при параде быть.

– Ну какой там званый вечер! – отмахнулась Галка. – Просто отметим твой приезд и знакомство. Правда, я волнуюсь что-то.

– А я-то как волнуюсь! Не каждый день лучшая подруга с женихом знакомит. А где, кстати, жених?

– Он пунктуален до невозможности. Сказано в восемь, значит, войдёт ровно в восемь.

И точно, едва старые Галинкины настенные часы принялись с чахоточным хрипом отбивать восемь ударов, раздался стук в дверь, и жених предстал перед девицами.

– Дверь тихонько отворилась, и в светлицу входит царь! – продекламировала Галинка, смущаясь и розовея. – Вадим Вадимович, Дымыч, мой дорогой и любимый человек! А это – Катенька, самая лучшая и любимая моя подружка!

– Здравствуйте, красавицы! – Жених вручил Галке позвякивающий пакет, поцеловал невесту в щёчку, галантно наклонился к протянутой Катиной руке.

Катюша сумела приветливо выговорить:

– Здравствуйте! Очень рада знакомству!

Но внутри всё её существо вопило и кричало: «Почему?! За что?!» Зависть затапливала душу. Очкастый, лысоватый, заумный ботаник, который представлялся в воображении, оказался мужчиной её мечты! Высокий широкоплечий атлет (ну просто классическая скульптура!), копна пшеничных, слегка вьющихся волос, выразительное лицо. А глаза! Большие, яркие, зелёные, как крыжовины у бабушки в саду. Брови и ресницы темнее волос, словно подкрашенные, россыпь веснушек на переносице, чётко очерченные губы – портрет из галереи, оживший идеал! Одежда, как вторая кожа: трикотажная рубашка и вельветовые джинсы сидят, как влитые, ботинки без единой пылинки (и это на деревенских тропинках). Пахло от него чем-то вкусным и явно недешёвым. Да, с таким в любом обществе не стыдно показаться! И это – жених Галинки! Да она и незаметна на фоне такого мужчины! Смятение, зависть боролись в Катиной душе с добрым отношением к подруге. Но что она могла поделать, если сразу, моментально захотела такого же счастья для себя. Кое-как сумела всё-таки сдержаться и затараторила весело:

– А стол-то ждёт! И кушать хочется. Предадимся низменным радостям пианства и чревоугодия. И поводов у нас достаточно, и закусь на столе, и призывный звон бутылей я слышала.

– Конечно, пора к столу! – подхватила и Галинка. – Что ж это мы всё церемонимся. Усаживайтесь, устраивайтесь и начнём!

– Да, милые дамы, начнём наш чудный вечер! – Вадим поставил на стол бутылки, открыл шампанское. – По первой за знакомство!

И пошло-поехало! Поначалу они благопристойно отпивали по глоточку. Глоточков набралось много. За дружбу, за любовь, снова за знакомство, за молодых, за Катю, опять за любовь. Пребывающая в стрессовом состоянии, Катюша пила, не задумываясь и не отказываясь, окончание банкета помнилось ей смутно. Вадим провожал её до дому, и, находясь под воздействием возлияний, Катя отчаянно с ним кокетничала и едва ли не тащила на сеновал. Практически трезвый кавалер отводил её руки, пытавшиеся обнимать, говорил что-то бодряще-утешительное, вежливо простился и удалился, оставив не совсем адекватную Катерину в расстроенных чувствах. В платье и босоножках она вползла на сенное ложе, укуталась лоскутным одеялом и провалилась в сон.

Глава шестая, похмельная

И проснулась Катя расстроенная. Вспомнила вчерашние прегрешения: «И чего это меня занесло?» Вначале-то всё шло чудесно и вполне прилично, они много шутили, болтали о том, о сём, вспоминали разные смешные истории. А потом Катя принялась строить глазки, Галка, вероятно, заметила и переживала. Дальше – и того хуже, приставать взялась к чужому мужику! Вадим Катеринины приставания отверг, и спала она в платье и даже в обуви. Ужас! Кроме душевной сумятицы, обнаружилась и головная боль. «Вот только похмелья мне не хватало!» – охая и постанывая, Катя в мятом платье, с босоножками в руках, прошлёпала в дом. Первым делом зачерпнула кружку ледяной колодезной воды, выпила жадными глотками. От умывания этой же бодрящей водой в голове прояснилось и посвежело, и телу полегчало, но забравшийся вчера в душу колючий ёжик зависти закопошился и выставил иголки. «Ах, какой мужик!» – Катя была собой недовольна, но поделать ничего не могла. Так хорош был Вадим, так её привлёк, таким был (по Катиному разумению) для неё подходящим, а принадлежал другой! Ах, если бы другая была не Галинка! Тут бы Катю было не остановить, но причинять боль доброй, бесхитростной подруге, которая действительно достойна счастья, Катюше совсем не хотелось.

Но как же её задевало, что простушка Галка «за печкой» сыскала такого парня, а красавица Катя в многолюдном городе никого подобного обнаружить не смогла. И всё-таки, и всё-таки… Для Вадима она, Катюша, куда более подходящая пара, нежели Галинка. Катя завидовала, злилась на себя, злилась на Вадима за его обидное к ней равнодушие, и стыдилась этой злобы. Да ещё Галка! Эгоизм в Кате был, всегда хотелось получать самое лучшее, но подлой-то она не была!

Организм потихоньку оживал и запросил завтрак. Зная, что бабушка внучку голодной не оставит, Катюша полезла в печку, достала ещё тёплые оладьи, пышные, румяные, какие могли состряпать только заботливая бабушка и её верная помощница-печка. И самовар ещё не остыл. Аппетитные оладушки с мёдом, ароматный чай с травками доставили удовольствие и оживили страдалицу. Сил прибавилось, но грусть всё не отступала, и Катя решила прогуляться, навестить лес, проведать папоротники. Для неё, коренной горожанки, общение с природой было лучшим способом поправить настроение, и не раз Катюша этим пользовалась в моменты душевного смятения. Покопавшись в кладовке, она выудила старые спортивные штаны, пёстрый самовязанный свитерок, сунула ноги в резиновые сапожки, нахлобучила кепочку с пуговкой, ещё дедушкину. Глянула в зеркало – Гаврош, да и только, к тому же очень бледненький Гаврош. И лицо было хмурым, пришлось Кате старательно поулыбаться самой себе, возвращая радостное выражение, чтоб бабушку не пугать. Бабушку ещё нужно было найти, доложиться, отпроситься, возможно, выслушать воспитательную речь: скрыть вчерашние грехопадения вряд ли удастся.

Бабушка нашлась в огороде, пропалывала грядки до жары. Выполнение Катиного обещания быть Тимуром, да ещё и с командой, пока откладывалось, но Анна Степановна и не собиралась загружать внучку, понимая, что юность быстротечна и то, что судьба готовит, неизвестно, да и возможности отдыхать всласть в дальнейшем может и не представится. Катя быстро заговорила, покаянно склонив голову:

– Бабуль, пусти в лес. Я потом отработаю.

Бабушка явно поняла, что внучка вчера загуляла, но воспитывать не стала. Усмехнувшись на Катюшин внешний вид, лишь сказала чуть язвительно:

– Сбросила городскую шкурку, Котёнок? Из принцесс в золушки? Давай я тебя пугалом подряжу!

Катя уже по-настоящему улыбнулась в ответ:

– Вернусь, поговорим! Смотря почём заплатишь.

– Я подумаю, сколько такая пугалка может стоить, – тоже улыбнулась Анна Степановна. – Пройдись, конечно, лесовушка, да возьми беркушку, колосовики пошли, может, найдёшь гриб-другой, чего попусту бродить. А к обеду возвращайся.

– Постараюсь! Но ты особенно не волнуйся, если задержусь, свой режим не нарушай. Я очень-очень по лесу соскучилась, хочу со всеми поздороваться.

Бабушка прекрасно понимала внучку. Именно бабушка, тогда ещё молодая и сильная женщина, водила крошечную девочку по окрестным местам, показывала потаённые уголки, учила распознавать растения, собирать грибы и ягоды, просто любить и ценить всё, что растёт и цветёт вокруг. Сама Анна Степановна до сих пор постоянно наведывалась в леса, бродила среди деревьев, наслаждалась редкостным покоем и безмятежностью. Катюша лишена была этого долгие месяцы, проводя их в бетонном, суетном, тесном городе, и сейчас ей следовало всласть надышаться, налюбоваться тихой прелестью среднерусского леса.

Катя сдёрнула с головы кепочку, помахала ею на прощание, дурашливо поклонилась. Забежала в дом за корзинкой (та самая беркушка) и ножиком, и, вооружившись, зашагала в «джунгли».

Глава седьмая, лесная

Лесной уголок, куда направлялась Катюша, редко посещался окрестными жителями, а уж тем более заезжими отдыхающими. Несколько километров считались большим расстоянием, грибные и ягодные места можно было обнаружить куда ближе. К тому же едва заметная тропка проходила по болотцу, где ютились шипучие гадюки, чувствовавшие себя местной властью и совсем не ласково встречающие непрошенных гостей. Охотников общаться с ними находилось мало, шлангоподобные гады надёжно охраняли покой старого леса.

Когда-то эта тропинка, по которой сейчас легко ступали Катины ножки, была проезжей дорогой, ведущей в лесную деревушку, давно исчезнувшую с лица земли. В этой деревеньке в давние времена жили предки Анны Степановны, а значит, и её, Катюшины, далёкие родичи. Женщины их семьи не забывали дорогу к остаткам родового гнезда, и Катя хорошо знала эту дорожку, наведывалась туда, где много лет назад стояли рубленые из огромных деревьев избы. Избы эти ставились на здоровые валуны, размером с целого кабана. До сих пор замшелые огромные камни указывали расположение домов, где когда-то жили, любили, радовались и печалились далёкие-далёкие предки.

Лес с каждым годом всё старательнее прятал прошлое, но совсем стереть не мог, из года в год Катя безошибочно находила старый фундамент бывшего дома. Дом давно исчез, но у Анны Степановны сохранилось кое-что из бывшей в нём раньше утвари. Большущий, с хитрым узорчатым ключом замок до сей поры исправно запирал бабушкин сарай, несмотря на столетний возраст. Остались древние, тёмные иконы, кованая ажурная лампадка, фигуристая керосиновая лампа. Остались и продолжали служить верой и правдой. Исчезла деревенька, пропали дома, но сохранилась память, и Катюша, сидя на шершавой спине валуна-кабанчика, всегда ощущала себя хранительницей этой памяти и чувствовала некую ответственность за сохранность воспоминаний в ней самой, в её будущих детях.

Вспоминая, размышляя, обдумывая, Катя шлёпала по дорожке, не замечая расстояния. Вот и болотце чавкнуло под сапогами. Гадюки не показывались, видно, не думали о возможных посетителях и расслабились. Преодолев болотце, тропинка пошла в горку, и вот он, край волшебного леса, куда так стремилась Катюша.

Просторная поляна, окаймлённая берёзами и елями, чья тёмная игольчатость и нежная ажурная зелень так красиво подчёркивали друг друга, вся заросла могучими папоротниками. Это огромное папоротниковое море вздыхало, шелестело и перешёптывалось, ветер гнал зелёные волны. Картина, достойная кисти художника! Эта картина всегда поражала Катю, заставляла её замирать в восхищении: затаив дыхание, она подолгу наблюдала за лёгкими переливами кудрявых листьев, слушала их нежный шелест.

Когда бабушка впервые привела сюда маленькую внучку, папоротники доставали Катюше до пояса, ей казалось, что она плывет по изумрудному морю-океану. Теперь она выросла, но чувство удивления и восхищения осталось, и дыхание перехватывало от этого чудного пейзажа. «Ах, какая красота! Спасибо природе!» – Катя остановилась, справляясь с необъяснимым волнением. Как странно! Современная городская девушка, не особо романтичная, не склонная ни к каким проявлениям слащавого умиления, только здесь она превращалась в нежную и трепетную дочь русской природы.

Среди ровных и стройных берёзок по краям папоротников была одна, вернее, три, сросшиеся вместе, кривоватые старые березы. Нижняя, тройная, часть отклонялась в сторону, а дальше три ствола разделялись и тянулись вверх. Получалось широкое уютное кресло с бесконечной спинкой, в котором можно было славно устроиться, помечтать, да и подумать.

Подумать бы не мешало, но угнездившейся в берёзовом кресле Катюше никакие мысли в голову не шли. Она бездумно смотрела на папоротники, ощущала тепло берёзовых стволов, слушала звонкое чириканье птиц и пребывала в полусне-полуяви. Ей было хорошо и спокойно, словно белоствольное кресло было ласковыми руками доброго великана, в чьих ладонях помещалась вся Катюша, будто совсем-совсем маленькая. Она мысленно вернулась в детство. Мелькнуло какое-то воспоминание, связанное с шелестящим папоротником. Сказка! Удивительная сказка про любовь, про лес, про папоротник, из тех, что сказывала покойная баба Лиза. Сколько же она их знала! Да и общеизвестные у неё звучали по-другому. Колобка никто не ел, теремок не давил, всё было хорошо. Но эта сказка была особенной. Катя тихо сидела, прикрыв глаза, а её память, как бы сама по себе, проявляла дивную историю. И тихо-тихо было кругом, только папоротники вздыхали и шелестели, словно нашёптывали что-то…

Глава восьмая, сказочная

В старые-стародавние времена стояла в лесу одиноко крохотная избушка. Жил в ней лесник Аким. Давно жил, долго. Знал в лесу каждое дерево, каждый кустик, понимал звериный разговор, птичий перезвон, а с людьми и парой слов не обменивался. И не было у него никого, кроме внучки. Жена померла давно, дочка с зятем в большой город на заработки подались, да там и сгинули, а внучечка так и осталась в дедовой избушке. Учил Аким девочку всему, что сам знал, говаривал: «Лес напоит, накормит, от беды укроет, не обидит, а люди – они всякие бывают…»

Время шло, Устинка выросла. Диковатая она была, необщительная, когда в село, в церковь или в лавочку, шла, ни с кем не сдруживалась. А в лесу оживала, песенки распевала, с зайчишками в догонялки играла, с ежатами в прятки, с белками шишками перебрасывалась. Сама Хозяйка Леса за ней приглядывала и подарочки подбрасывала. То ленточку в косы на крылечко положит, то бусики блескучие на берёзку навесит, то денежку серебряную в родничок подкинет. Людей-то Хозяйка Леса особо не жаловала: шумные они были, вредные для леса. Деревья валили, зверей ловили, птиц постреливали, дорог вон в лесу попрокладывали. А Устинка своя была, лес и обитателей его любила, не обижала, звонкий голосок по лесу колокольчиком рассыпался, для всех улыбка и словцо доброе находились.

Большая уж совсем Устинка стала, а красавица – глаз не отвести! Как берёзка молоденькая, стройная, косы медью отливают, глаза зеленущие, изнутри светятся, утонуть в них можно. Аким вздыхал только, когда внучка в село собиралась, а провожать не мог, совсем старые ноги отказывали. Думал, вот замуж пора девке, и так горько ему становилось, до слёз, ну как отдать кому кровинушку! А она принарядится, перед дедом крутнётся и лёгкими ножками убежит. Он ждёт и вздыхает, места не находит. И не зря стариково сердце беду чуяло…

Побежала как-то Устя до лавочки, керосин у них вышел, и соль заканчивалась. Жарко было, солнышко припекало, по дороге в омутке Устинка искупалась, в папоротниках отдохнула, землянички поела. И так-то хороша была, а тут совсем разукрасилась. Косы огнём полыхают, щёчки розы розовей, губы – земляничины алые. Старый дуб проскрипел папоротникам: «Экая девка у нас, диво, диво, диво!» Папоротники в ответ зашуршали: «Хороша! Хороша! Хороша!»

Устинка им улыбнулась, рукой помахала – и дальше бежать. Вот уж и село, вот и лавка старого Фёдора. В лавке сумеречно, прохладно, а тут Устинка: огонёк – костерок, посветлело сразу будто. А за прилавком-то не Фёдор вовсе, парень молодой стоит. Занемог что-то старый лавочник, сына послал на торговлю, Антона Фёдоровича. Парень справный, молодой, неженатый, холостой. Волос чёрный, глаза-васильки, брови вразлёт – красавец писаный. Уставился на Устинку, она на него, молчат оба, словно языки попроглатывали. Вроде и видались раньше и в церкви, и на улице, а как впервые увиделись. Устинка красней мака стала, Антон слова молвить не может. За какой дверью, за каким сундуком любовь пряталась – поди, узнай, а вот накрыла их в одночасье, вспыхнула – и деваться некуда.

Всё ж купила Устя то, за чем пришла, распрощалась и ушла. Да распрощалась ненадолго, вечером в папоротниках сговорились встретиться, у большого дуба.

Домой вернулась, а там дед уж извёлся весь, у соро́к спрашивал, где внучка запропала, те и донесли, всегда всё первые узнавали и по всей округе пересказывали.

А Фёдор-то уже с трактирщиком сговорился сына на его дочери Меланье женить. Некрасивая была Меланья, большеротая, большеносая, зато бога-а-тая! Антон и до того ни в какую, мол, не нужна страхолюдина, и денег не надо, а теперь и подавно, Устинка только мила, и всё тут. Отец и пороть грозился, и запирать пробовал, да ведь разве удержишь! Каждый вечер бежит парень в папоротники к Устинке и весь день о ней только думает. Махнул Фёдор рукой, один сын у него, что же дитятю счастья лишать?

Зато Меланья злится, злобу копит, хочется ей замуж, ох, как хочется! Всё думала, как соперницу извести, и придумала. С одной стороны села был лес, а с другой – болото нехожалое. Жила на краю болота старая колдунья. Говорят, знавалась с самой Болотной Хозяйкой, та ей помогала дела тёмные творить. Хозяйка Леса не ладила с Владычицей Болотной, уж больно та вредить любила. То корову в болото засосёт, то кого испугает так, что ума лишит, то туману вонючего нашлёт. Да ещё и ведьме содействовала пакости творить. Не нравилось всё это Хозяйке Леса, она болото подсушивала, лесом прижимала, разгуляться Болотнице не давала. Да уж давно ничего плохого не замечалось, вот Лесная Хозяйка злую злюку и подзабыла.

А Меланья вспомнила и на болото со злобой своей отправилась. Бабка старая, кривая, и избёнка у неё покосившаяся, а как про дело тёмное узнала ведьма, враз оживилась и помочь согласилась.

– Ну что ж, девка, соперницу извести – дело нехитрое. Да только задаром не возьмусь!

– Конечно, конечно, бабушка! – Меланья в карман за деньжонками полезла, но ведьма её остановила.

– Денег не надо! Ты со мной душой поделишься. Старая я уже, сил мало, а ты вон какая здоровая! И душонка у тебя чернущая, словно дёготь, мне как раз такую и надо. Дело сделаем, я за расплатой сама приду.

Меланья только обрадовалась, что денег платить не надо. «Жалко, что ли, души? Да и как она её заберет, душу-то? Забор у нас высокий, собака злая, не пустим – и всё». Не терпелось трактирщиковой дочке от Устинки избавиться. А бабка глазёнками подслеповатыми Меланью буравит, всё понимает, ведьма!

– Ну, согласна?

– Согласна! А делать-то что?

– Завтра придёшь, всё скажу.

Ушла Меланья, а ведьма за работу принялась. По стенам у неё гадюки дохлые развешаны, жабы сушёные, травы болотные. Затворила зелье, ей одной известное, котелок в печку сунула, а в полночь с котелком этим на болото вышла, Хозяйку Болот вызвала, пошепталась с ней. Болотнице затея ой как приглянулась, тут же с радостью помочь вызвалась, в котелок чего-то добавила…

Явилась наутро Меланья на болото, а ведьма ей обрывок верёвки протягивает, девка аж осерчала:

– Ты чего мне, бабка, суёшь?

Ведьма в ответ усмехается:

– Бери-бери! Антону в карман подсунь и жди, чего будет.

Подкараулила Меланья Антона, когда он к зазнобе сердечной спешил, остановила, заговорила, да и пихнула в карман верёвочку. Антон и не заметил ничего, о милой думал. Устинка уж ждёт-поджидает любимого у старого дуба, на дорожку поглядывает. Вот он, идёт мил-друг, всё ближе и ближе. Устиньюшка навстречу кинулась, прижалась к суженому, а верёвка из кармана сама выползла, вокруг шеи Устинкиной обернулась, и в змею-гадюку превратилась, да и ужалила враз. Упала наземь девица-краса бездыханная, а змея исчезла, как её и не было.

Склонился Антон к любимой, понял, что мертва она, и закричал так горестно, что от стона-крика его деревья зашатались, небо потемнело, звери-птицы лесные дрожью задрожали. Хозяйка Леса на тот плач явилась, обличье человеческое приняла. Редко являлась она людям, да тут такая беда-невзгода случилась, что не могла она не прийти. Всё разом поняла, ахнула: «Проворонила! Не уберегла!»

– Матушка! – Кинулся к ногам её Антон. – Спаси Устеньку, без неё не жить мне!

Головой печально покачала Хозяйка Леса:

– Не в силах я вернуть ей жизнь человеческую, не властвую я над людьми. И заклятье Болот Хозяйки не сумею снять.

– Тогда и мою жизнь забери, не мил белый свет без любимой! Тут и Аким подковылял, тоже от горя смерти запросил. Хозяйка Леса от жалости-сочувствия сама едва жива. Говорит она тогда мужикам осиротевшим:

– Могу вашу Устинку деревцем обернуть, вон хоть осинкой. Будет жить её душа в деревце, а раз в год, когда папоротник цветёт, сможет девицей ненадолго становиться. А больше ничего не сделаю, и никто не сумеет!

Антон опять на колени пал:

– И меня оберни деревом, чтоб вовек мы были неразлучны!

Аким – в слёзы:

– Что ты, сынок! Тебе людскую дорогу пройти надобно. И отец у тебя стар, и другую милую найдёшь.

– Не хочу! – Стоит на своем Антон. – Или с Устинкой, или сам себя жизни решу!

Посмотрела Хозяйка Леса, подумала и сказала:

– Да будет так! Встанут в папоротниках Устинка-осинка и клён-Антон. Года и сила Антоновы тебе, Аким, добавятся, пожить тебе ещё придется во здравии. А с вами, детки, я не раз ещё встречусь.

Взмахнула руками, обернулась елью пушистой, только ель та на месте не стояла, а кружиться в папоротниках начала, что-то приговаривая. Аким под это кружение задремал будто, а когда проснулся, никого рядом не было, только среди папоротников стояли рядышком кленок молоденький и хрупкая осинка. Обнял стволики Аким, услыхал вроде: «Не горюй, дедушка! Не горюй!», постоял и хорошими ногами домой пошёл, и силу почуял, как лет двадцать сбросил.

А в селе переполох! Пропал Антон, нигде и следа нет, и Устинки не видать. Ходил Фёдор в лес, искал сына, да не признался Аким, отговорился, мол, сбежали молодые, чтоб вместе быть. В селе пошумели, посудачили, да и подзабыли со временем.

У трактирщика вот беда, Меланья дуреть начала. Ведьма про должок не забывала, каждую ночь в жабьем виде в дом пробиралась и душу из девки потихоньку вытягивала. И стала Меланья ни то, ни сё. Вроде и живёт, а без души-то оболочка одна, ничего не хочет, ничего не соображает. Ребятишки дразнятся:

 
Тётка Меланья, голова баранья,
С печки упала, голову сломала!
 

А она идёт, башкой трясёт, глаза пустые таращит, и вправду, что овца. Вот как с ведьмами вязаться! Другим, может, и навредишь, да и себя не убережёшь.

Много ли, мало ли времени прошло, как вдруг явился к Фёдору Аким и в лес за собою позвал. Удивился лавочник, но пошёл следом в чащобу лесную. Вот и избушка Акимова показалась, из трубы дымок вьётся. Совсем близко старики к дому подошли, видит Фёдор: на крылечке ребятишки сидят, в чурочки играют. Мальчонка черноголовый, чернобровый, синеглазый, девчушка с медными косичками и зелёными, крыжовниковыми, глазёнками. Ноги подкосились у Федора, сел он на ступенечку, детишек обнял:

– Да как же это? Внучатки мои, птенчики!

– Внучата! – подтвердил Аким и рассказал всё, как было. – Не могут Антоша с Устенькой к нам вернуться, а детушек мне доверили. Да силы уж не те, и в лесу не стоит им вечно быть. Возьми теперь себе, вырасти, выучи, а ко мне в гости наведывайтесь.

Обнял Фёдор старика-лесовика:

– Спасибо тебе, друг! Да только что же нам расставаться? Давай вместе жить, детей растить.

– Нет уж, я в лесу останусь. Тяжко мне в селе, а здесь всё своё, родное. Да и недолго уж землю топтать. Тут и похороните.

Проводил Аким Фёдора в папоротники, показал Антона-клёна и Устинку-осинку. Те пошумели отцу листочками приветливо, поплакал он, обняв тела-стволы, да и порадовался, что живы они, что вместе. Аким наказал рта не раскрывать, что души детей в деревах живут, только детишек приводить, чтоб помнили всегда родителей. Распрощались они на опушке, повёл Фёдор обретённых внуков к себе домой. Слово сдержал, никому не сказывал, что детей нашёл, что внуков обрёл. Сказал только про детишек, мол, дальние родственники-сиротки. Так вот и жили они, поживали, а время шло, шло, шло…

Акима нет давно, и Фёдора нет, нет и лесной избушки, и тёмной лавки. Но стоят в папоротниках, обнявшись, кудрявый клён и трепещущая осина. И в селе нет-нет, да появятся синеглазые чернявые парни и рыжеволосые зеленоглазые девчата. Живут в них души влюблённых, и живёт на земле любовь…