Текст книги "Наблюдатель. Параллельная жизнь"

Наблюдатель
Параллельная жизнь
Елена Клепикова

© Елена Клепикова, 2017

ISBN 978-5-4485-0577-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Яхрома

Слово «Яхрома» появилось часа за три до выхода с работы. Пятница. Мы уходили в лес на выходные. Рюкзаки, палатки, спальники. Все как обычно. Ну, Яхрома так Яхрома. Куда идем – вопрос того, кто ведет. Мой вопрос – кухня. Двадцать – тридцать сытеньких мордочек, с довольным урчанием поглаживающих животики. Все два с половиной дня и две ночи, пока мы в лесу. Формально, кухня – моя зона ответственности. И такую ответственность приходилось изображать каждый раз, когда организатор, бессменный, лет пятнадцать уже, говорил каждому новичку – все вопросы по кухне к Елене. Он знал, что кухня – мой кусочек кайфа. Остальные, глядя на меня, колдующую над тазиками, догадывались, но вежливо молчали. И никогда не вмешивались. Только подручные и вспомогательные работы – доложиться что принесли все что сказала, спросить куда это положить, а потом спросить откуда что взять – порядок на кухне – статья отдельная. Ну и помыть, почистить, порезать, потереть, открыть консервные банки – когда попрошу.

Итого – Яхрома.

Дорога от автобуса до поляны по луговине. Симпатичные цветы-колокольчики. Сиреневые, с белым краешком. Не видела таких. Думаю – красивые, нарвать на обратном пути… Нет, не буду. Полевые, не довезу до дома, завянут. Пусть здесь остаются.

Поляна была большой. Несколько групп, ни как, или почти никак не связанных между собой. Большой полустационарный лагерь кришнаитов и небольшие группы просто пришедших на выходные, как мы. Дальше была обычная первая ночь в лесу – выбрать место, поставить лагерь, сделать пентагон (место для сидения вокруг костра) приготовить ужин, покормить народ и затаиться. Наши мужчины достают гитары из чехлов после ужина. Но не сразу. Потом уютно свернуться на пенке и слушать. До утра. Или пока не поймешь, что пора перебираться в палатку. Спать лучше там.

Все странное началось на следующий день. После завтрака, но до обеда. Просто бродили. Там есть где побродить одному либо вдвоем ни на кого не натыкаясь. Дождь собирался, но как-то нерешительно. Гитары звучали много где и друг другу не мешали. Флейта. Она появилась из ниоткуда (редкость это в лесу) и как то призывно очень. На нее и пошли. Другая поляна. Неспешно собирается народ, усаживается в эдакий ровный кружочек. Флейта и гитара. Кто слышал как это звучит в паре, поймет. Народ увлекся. И было чем. Оба исполнителя хороши. В паре – хороши особенно.

Почему оглянулась? Да кто ж теперь знает… К поляне шла совсем юная женщина с ребенком, чуть прикрытым какой-то очень тонкой пеленкой. Медленно, тихо как-то и… счастливо. Я сначала встряхнула головой, а потом сняла и протерла очки – решила, запачкались, бликуют. А потом я затихла. Она подошла и села на колени, как все, совсем недалеко от меня. Так и сидела, чуть уставшая и невероятно счастливая. С ребенком на коленях. Что этому ребенку меньше двух суток пришло откуда-то позднее. А пока был круг, флейта и гитара. И эта женщина. Я оглянулась еще раз. Метрах в пяти за моей спиной шел дождь. Стеной. И так вокруг всего круга из людей. Где чуть ближе, где чуть дальше. Над нами (над кругом из людей, слушающих уже просто завораживающую музыку) круг чистейшего неба и солнце. Сразу за нашими спинами стена дождя.

Крыша съехала окончательно, когда мне на колени из-за спины положили букет тех самых колокольчиков со словами «полевые, не довезешь до дома, завянут. Будешь уходить, брось в реку. Пусть здесь останутся». Я не знаю этого человека. Но точно видела его в этот день с утра у какого-то костра.

Спас меня дождь. Он просто нас накрыл. И мы все делово побежали к своим палаткам.

Мечта

Мечта, которую стоит оживить… Откуда берется она? А не знаю.

Когда-то один из моих руководителей в гневе спросил: «есть ли хоть один вопрос, на который Вы не знаете ответа?». Я ответила: «куча. Вы не те задаете». Была с ним и другая история. Я спросила в какой машине он меня видит. Машину себе присматривала. Точность попадания поразила: «низкая, распластанная по земле, гоночная, для двоих». Вообще-то, когда нужен практический совет или ответ на локальный вопрос, надо просто выбрать человека, знающего ответ.

Вопрос откуда берется мечта не к человеку. Скорее к Абсолюту. На то она и мечта. Вопросы «где и как оформляется мечта» вполне человеческие.

Начнем с «Где?». Там, где хорошо.

Интересная вещь – чем больше простора, тем глобальнее мечта. Океан, степь, пустыня, горы, широкие реки – место стратегии. Почему море не назвала? Однажды поймала разницу между океаном и морем. Значимую. Мужское и женское. Море… c ним можно спорить, решать куда и как плывешь, где стоишь или сидишь. Океан, вообще-то, все уже решил. Ложишься на воду и расслабляешься. Он сам и покатает и к берегу вернет. Близко так. Чтобы сразу выйти. Встанешь или сядешь – уложит или накроет, или снова покататься заберет. Лучше слушаться. И слышать. Гудит он. Рокочет иногда. А море просто шумное. Или тихое. Как женщина.

Лес – место тактики. Детали мечты прорисовываются здесь. Когда грибы ищешь кучу подробностей видишь. Случайно так, между грибами и хвоей. Когда ягоды собираешь процессы простраиваются. Самые оптимальные. Особенно если ягоды собираешь часов несколько. Все лишние движения отбрасываются. Ну и «маленькие мечты» – лесное порождение.

Дорога, тропа, аллея – место приоритизации. Очередность выстраивается. Шаг за шагом. А еще это место «получения пинка». Особенно если быстро ходить умеешь. Только не бегать! Бег, особенно с наушниками и сжатыми кистями, он про другое. Именно идти. Без палок, «бросив плечи», слушая тело и происходящее вокруг.

Дальше – «как?». В тишине. Одному. «Одиночество в толпе» тоже вариант. Если этой техникой владеешь. Но, вообще-то, лучше одному. Плюс, чем меньше грязи в организме, тем лучше. Это не только про алкоголь, копчености и жирности со сладостями, но и про обычное, бытовое «кишечник освободи». Грязь в мыслях и душе? А вот тут интересное «когда б вы знали из какого сора растут стихи, не ведая стыда». Мечта любой может быть. Такой, к которой человек готов именно сейчас.

Надо ли это фиксировать на бумаге? Во всех умных книжках пишут что это обязательно. У меня не получалось то, что казалось мне важным, если я это переносила на бумагу. Есть подозрение, что умные книжки не совсем про мечту. Они про обязательные действия. Про технику. Важную и обязательную. Но технику.

Страх

Я возвращалась с работы. Темная ночь. Как обычно, впрочем. Поселок Старых большевиков. Большой дом с камином в лесу. Сейчас дойду, покормлю собак и бай – мечтала я. Размечталась… спустилась с платформы, подошла к переходу. Моя электричка набирала ход. Встречную не увидела. Она не тормозила. Электрички встретились. Между ними метра полтора и я. И закручивающий поток воздуха. И торчащие из обшивки вагонов железяки…

Когда все закончилось поразило отсутствие страха. Отчетливо помню как тело сделало все само – сгруппировалось, провернулось вдоль потока и опустилось на землю. Почти легло. Железяки свистели над головой. Все обошлось.

Мой первый прыжок через костер на Ивана Купалу, прыжок с парашютом и проход по раскаленным углям были позднее. С хорошими инструкторами. Они научили меня правильно использовать страх. Первый раз очень страшно. Честно, честно. Начиная со второго (по любому пункту) – любопытно, прикольно, в удовольствие. А первый – очень страшно.

Что значит «повезло с инструкторами»? Цену страху знают. Страх – ресурс, мощный выброс энергии. Локализованный во времени. Почти одномоментный. И естественный. Это и проговаривают. Как заклинание. «О чем сейчас будешь думать, то и получишь! Думай о том, что хочешь! Действительно хочешь! И по мелочам не разменивайся!». От тут очень важно «не разменивайся» и «действительно хочешь». Правильную картинку удержать ох как не просто. На таком-то экстриме. Формула классическая – отчетливая картинка, резкий вброс энергии и маховик закрутился. Картинка ожила. Оживлять свою Галатею можно и так. Правда, рискованно. Риск в последний момент «заменить» картинку очень велик. Причина понятна – первый слой социальной пирамиды Маслоу – инстинкты. Древние они. От мозга не зависят. И плевать им на наши правильные картинки, мозгом надуманные.

Глаза овцы

Горная река несла их на камни. Всех. Человек десять. Им протягивали весла. Они цеплялись. Их вытаскивали. Наша лодка была дальней. У самых камней. Он был единственным, кого не вытащили раньше. Сын тянул ему весло. Он не цеплялся. Весло зацепило его и остановило на несколько мгновений. Лицом к нам. К нам обоим. Река потащила его дальше.

– Мама, он же не будет жить! У него такие глаза… в них смерть.

– Да, сын. Сейчас его вытащат. У камней. Он найдет другой способ умереть.

Это было сказано. Словами. Сыну было одиннадцать. Пороги – четверка-пятерка. Дети моложе двенадцати не допускаются. Сын не попадал на этот сплав. Попал. Хотел. И мама у него умеет убеждать. На свою голову.

Глаза, в которых смерть. Не страх, ступор, паника, боль. Смерть. Зачем так рано, сын? Даже мне было двенадцать, когда впервые нырнула в такие глаза. Глаза отца за несколько секунд до смерти. Бездна и покой. И ледяной ветер вдоль моего позвоночника. Снизу вверх. По спирали.

Отец ремонтировал утюг. В последние два месяца я разбила их несколько. Роняла. Пластик бился. Приходилось покупать новые. Их, битых в разных частях, накопилось уже несколько. Из кусочков он собирал один. Рабочий. Отдал мне утюг. «Держи. Теперь сама все ремонтировать будешь» Я взяла утюг. Поправила ему простынь. Понесла утюг в другую комнату. Поставить на «место для утюга». Вернулась зачем-то.

Не ходил он уже месяцев несколько. А «перехаживал» уже несколько лет. С раком столько не живут. Так считали врачи и семья. Я не считала никак. Вообще не понимала о чем они это. Зачем в доме все эти странные вещи – куча носовых платков, каких – то полотенец, которыми пользоваться не станешь. Я вернулась в комнату к отцу. Вообще-то в мою. Меня переселили в другую, когда мама привезла отца из госпиталя уже не ходячим. И положили на мою кровать. Вернулась. Мама была в комнате у отца. Очень глубокий вдох. Без звука почти. Точнее, звук где-то сзади. Упало что-то. Глаза отца. Те, в которых смерть. Ненадолго. И навсегда. Мне было двенадцать. Я стояла между ними в золотисто-желтой комнате с занавесками со шкодными утятами и моим письменным столом. Одна. Мама лежала на полу. Отец в кровати. И я между ними. Абсолютно спокойная. Все. Теперь все ремонтировать самой. Красный пластиковый телефон с вертушкой. Номер военной части, фраза солдатику-связисту – «прошу соединить с санчастью. Мой папа умер». Невнятные причитания солдатика. и отчетливое «дверь открой! Открой дверь и не закрывай!» Она и так открыта. Главврач санчасти ворвался в эту дверь. Схватил меня в охапку. Мы ровесники с его сыновьями-близняшками. Их мать он похоронил за два месяца до этого дня. Без болезни. Она детский хирург. Закончила операцию и умерла. Одномоментно.

Он сидел на полу, на коленях, обхватив меня руками и качал. Как маленького ребенка. «Плачь, девочка. Плачь, пожалуйста.» Я не плакала. Смотрела на лежащую маму и отца. И не думала ни о чем. Все. Теперь путь без меня разбираются. Все, что надо, я сделала. Их много сейчас тут будет.

Глаза, в которых смерть… Был предпоследний день мая. Через неделю я пришла в школу. Было две недели летней практики. Пололи сорняки вокруг школы. День на второй я потерла глаза, вырвав какой-то сорняк. Зрачки расширились. Картинка поплыла. Глаза промыли. Картинка все равно плыла.

Очки я надела в сентябре. Не видела ничего даже с первой парты. А на первую парту меня сажать было не желательно. Вокруг меня должны были сидеть двоечники (троечники, конечно). Плотненько. Оба варианта любой контрольной я делала минут за 30. Все должны были успеть списать. Очевидно, что никаких проблем «очкариков» у меня не было. Да поубивали бы мои двоечники-троечники любого, кто вякнул бы что-нибудь в мою сторону. По любому поводу. Не только про очки. Эти ребята умеют благодарить. Как умеют так и защищают. Они создают охранный кокон. Пробиться через него почти невозможно. Ни снаружи ни изнутри. Три года я жила в этом коконе. Пока они не разъехались по техникумам и ПТУ. А дальше началась другая жизнь. Без защиты.

Ведьмин суп

«Здорово. Но – пас» – ответила я на предложение пойти в лес на выходные. Июньский выход – традиция. Люблю его больше, чем майский. Просто плотные выходные намечались. Утром не выдержала. Хочу. Пусть без ночи. На пару-тройку часов. Организатору позвонила уже с половины пути:

– Приеду через час. Надо что-то купить по дороге?

– Все есть. Приезжай. Хорошо тут у нас.

Подъехала к лагерю. И правда, хорошо тут у них. Все при деле. Тут с малышом, лет двух, играют. Там, кружком, играют во что-то настольное. Несколько групп в разных частях лагеря общаются негромко. Одна из них у костра. Что-то очень важное обсуждают. Лица чуть напряженные. С них и начну. Ритуал обнимашек-целовашек. Обязательный, вроде-бы. Но честный. Уютно нам вместе. А видимся не часто. Народу в лагере не много. Человек 15 всего. Палаток больше. Разошлись. В лес, на озеро, к реке.

– Что у вас с окрыленными женщинами – спрашиваю – накормили или распугали?

– Да, фиеста у них, похоже. Соскучилась? Зайди в черничник. Разбуди. Репеллента много. Отобьемся, если что.

А я там уже была. Комары спят. И грибов нет. Их вдоль поляны много обычно. А на бревне, около костра, гриб лежит. Один. Большой. Подосиновик.

– Где гриб нашли? – спрашиваю

– Машка нашла, не знаем где. – отвечают мне

– Ху из Машка? – спрашиваю. Много Машек у нас

– Собачница. – отвечают.

Ого! Этой Машки в Москве давно не было. Лет пять не виделись уже. Для меня – подарок. «Маугли.» Лес чувствует и любит не меньше меня. «Собачница» – не шутка. У нее действительно много собак. Своих, на передержку берет, стрижет, лечит иногда. Приезжала к ее своре не часто. Классно у нее всегда. Набегаешься с псарней от души. Ноги отваливаются. Голос сорвешь. А хорошо…

Машки в лагере не было. Ладно. Придет. Бросила в прогулочную сумку репеллент, воду, нож, влажные салфетки и пакет для грибов. Пошла в лес.

Лес не принимал. Подсовывал коряжник под ноги, ссыпал хвою и ветки в волосы, цеплял за одежду. Ладно. Пойду по тропинкам. Посмотрим. Может просто у лагеря так. К людям гонит. И правда, давно не виделись. Прошла километра три по тропинкам. Снова зашла. Вроде впустил. Что кружить начала сообразила через час. Стою в ежевичнике и не понимаю ни где лагерь, ни где дорога. Тихо. Ни грибов, ни ягод. Цветут еще ягодники. И это при том, что первые свои грибы в этом году в апреле нашла. Коряжника много вокруг. «Ну ладно» – говорю – «выпускай, пойду к народу, в лагерь». Лес покружил меня еще немного и выпустил к дороге. По ней сообразила где лагерь и вернулась к костру.

Машка-собачница была у костра. Готовила еду. Чмокнула меня в ухо. В ухе зазвенело. Противно. «Блин» – говорю – «месяцев 6 уже грожусь так наказать одного товарища за неумные поигрульки. А тут сходу. Без предупреждения».

«Угу» – ответила Машка – «Либо сразу, либо не стоит размениваться. Грибной суп будешь?»

Машка еще грибов нашла. Хватило на канн (котелок такой, овальный). Грибного супа не хотелось. Есть грибы я не люблю. Я их искать люблю. Вытащила из пакетов помидорку. Жую. Во втором канне варится еще что-то. Машка режет крапиву. Дикий щавель и еще что-то. Что? Явно клевер, подорожник, иван-чай, листочки малины, земляники и брусники, ага, и ежевичка тут. Пока просто лежат в тазике. Ушла к машине. Сняла лесную сумку. Проверила телефон (лишнее, конечно, но куда же деваться). Вернулась к костру. Машка с Лизой засыпали в канн щавель и то, что лежало с ним. Порезанное все, конечно. Рядом стоял Игорь. Готовился выполнить команду «все, снимаем с огня». Иногда это не просто – если канн большой. И тяжело и горячо.

Зеленоватое варево бурно вскипело. Команда «снимай» была дана и даже выполнена. Вид варева аппетит не возбуждал. Среагировала на запах. В чужой миске. И Машка, довольно жмурясь, ела именно этот суп. Забеленный чем-то.

– Маш, а что это?

– Ведьмин суп. Попробуй.

– С майонезом?

– Ну, молока то нет. С майонезом.

– Вы сестры? – спросила у нас с Машкой девочка, которую я не сразу вспомнила (знаю, но где пересекались, не помню)

– Нет. – ответила я за обеих

– Странно, вы очень похожи.

– Чем? – спросила я. На мой взгляд ничего общего во внешности у нас с Машкой нет.

– Не понимаю, но похожи очень.

Продолжение про «похожесть» было потом. А пока был «ведьмин суп». Занятный. Живой какой-то. Пахучий и вкусный. Мы сидели с Машкой рядышком и жмурились. Вкусно.

– Как вы стали похожи. Если я смотрю на одну из вас в профиль, то путаю. Это уже Лиза. Да что происходит, спрашивается? – Ага, говорю. Очки у нас одинаковые. Прямоугольные.

– Да нет, не очки. Еще что-то. Мимика, что-ли.

Моя «пара – тройка часов» затянулась до вечера. Но «без ночи» осталось в силе. Уеду как начнет темнеть. Народ об этом знал. Машка спросила смогу ли я ее забрать. Смогу, конечно. Разошлись по своим делам до «когда начнет темнеть».

Ехали молча почти всю дорогу. Человек, с которым комфортно молчать – подарок. Нам обеим повезло. Тема похожести прозвучала еще раз. Теперь от Машки. «Как в зеркало смотрелась, удивлялась. Мимика, реакции на что-то, речевая мелодика.» – это от Машки. А я так и не заметила ничего.

Диво дивное

Ортопед посмотрел на мой снимок. Потом на меня. Вздохнул, повернулся к компьютеру. Спросил:

– Что пьете?

– Не поняла – ответила я.

– Какие обезболивающие пьете и как давно?

– Никаких – ответила я.

Врач посмотрел на меня внимательно и осуждающе.

– Зачем врете?

Теперь была моя очередь смотреть на него внимательно. И молча. Ну не пью я обезболивающих. Врач смутился и выдал:

– Суставного слоя нет. Совсем. Очень тонкие кусочки. Вы пришли сами. Без трости. Без обезболивающих это невозможно. Так что пьете? Даже интересно, что может купировать такую боль.

– Да не пью я ничего! Пару лет назад пила что-то, что врач выписывал. Не помню что. Потом перестала. Не помогает же!

Повисла пауза. Ну, театр прямо.

– Так, ладно. Что можно сделать? – включила я деловую колбасу

– С чем?

– С суставом!

– Ничего. Его нет.

– Ничего не поняла.

– Что такое эндопротез знаете?

– Нет.

– Понятно – теперь деловую колбасу включил врач. Полез в свой портфель. Достал какую то бумажку со штампульками, что – то написал, расписался, протянул мне. Взяла. Говорит:

– Идите домой. Посмотрите в интернете что такое эндопротезирование. И решайте как поступать. До разрушения кости у вас есть месяц. Ну может два. Берите свой снимок и вот это направление – показал на бумажку в моих руках – оно от обычной поликлиники. От этой дать направление на операцию невозможно. Идите. Это все, что я могу для вас сделать.

Поднялась, привычно прикусив губу. Идти хоть как-то можно. А вставать и садиться… ох. Пошла к двери. Врач кинулся за мной, отрыл мне дверь и задумчиво проговорил: «как же вы, все-таки, ходите». Я пошла по коридору. Потом оглянулась. Он смотрел на меня выразительными глазами. В них было любопытство.

Так начался мой полугодовой период выразительных глаз.

На эти глаза я вынырнула из темноты. В них была боль. Жуткий холод. Картинка как в замедленной съемке. И оглушающий голос – «цепляйся! Придумывай зачем тебе жить! Помогай! Сами мы тебя не вытянем!». Кричал (а может и не кричал, казалось мне) реаниматолог.

Интересная задачка. К операции то я основательно подготовилась. В смысле – примерялась что будет, если выйду из больницы, и если не выйду. Простроила схему, по которой моя семья (мама и сын) окажутся в финансовой безопасности вне зависимости от результата операции. И, в любом случае, ничего не узнают пока все не закончится. Получалось, что для них финансово выгоднее если я не выйду. Все свои проекты на работе либо закрыла, либо отдала в хорошие руки. И получалось что цепляться то мне и не за что. Зацепилась за, казалось бы, полную чушь – одного человека с днем рожденья не поздравила. Сегодня он у него. Вчера он весь вечер держал меня на телефоне. Пока пользительная предоперационная таблетка (снотворное какое-то) меня не вырубила. Не успокаивал. Рассказывал какую-то чушь. Про цветочки, бабочек, свою тренировочную базу под Парижем. Про птичек, рыбок… Тянула с поздравлением. Думала – дотянем до полуночи, поздравлю. Не дотянем, поздравлю потом. Не дотянули. И не поздравила. За эту вину и зацепилась. Ну вытащили мы (или они) меня тогда, в этой реанимации.

Хирурги-ортопеды – народ веселый. А еще у них в верхнем кармашке, вместо эндоскопа, плоскогубцы торчат. Мой, лечащий, ими периодически что-то подкручивал на странной конструкции, пристроенной к ноге соседки по палате. Теперь были его глаза. Темно-карие. С мохнатыми ресницами. В них был гнев. А вербально: «ты что творишь! Камеры в палате стоят, чтобы лицо видеть! Ты что книжкой прикрылась! А если бы не зашел!» За его спиной был шлейф из двух медсестер. «И че тут происходит» – подумала я еще не до конца очнувшись. Спросил:

– Что с тобой? Обморок был.

– Что вы мне капаете? Кажется давление в пол ушло.

– Странно. Не должно было. – но капельницу отключил тут же.

Давление, конечно, в пол и ушло. Но это уже техника. А глаза хороши были.

Через месяц были глаза сына. В них была обида. Вся домашняя реабилитация легла на него. Тяжелее всего приходилось утром. Совенок он. А мне было запрещено принимать горизонтальное положение не затянув обе ноги эластичными бинтами. На ночь бинты снимать. Обязательно. Первые полтора месяца бинтоваться я не могла. Делать это надо было с пальчиков стопы. Сгибать бедро под таким углом тоже было запрещено. А утром так в известное место хочется. Будила. Ждала пока забинтует. Хватала костыли. И вперед. Мы ненавидим тех, от кого зависим. Скрываем это. Либо, если повезет, принимаем свою зависимость. Здесь зависимость была локализована во времени – пока не начну справляться сама. Но уже затягивалась. Этим утром я рявкнула на него какую-то гадость. Уткнулась в его глаза. Дернулась. И тут же начала просить прощения, рассказывая как работает зависимость. Оттаял. Через какое-то время хмыкнул: «ну что лежишь. Скачи уже. Представляешь как, если что, диван сушить будем.»

Еще через месяц были глаза оперировавшего меня. Должность знаю. Но там его кудесником зовут. Приехала на первый плановый осмотр. Закончили. Говорю:

– Может не стоит говорить пациентам, что они смогут уехать домой на машине?

– Почему?

– Ну, пусть лучше за ними приезжают. Как-то мне тяжко было. И руль тяжелый, и дорога плыла. Еле доехала. А тут всего пять километров. И без пробок.

– Он поднял глаза. В них искрился смех.

– Вообще-то я вам сказал, что вы сможете уехать сидя в машине. Не лежа. И за столько лет вы единственная, кто услышал, что сможет уехать на водительском месте.

Я улыбнулась. Громко.

И еще через пару месяцев… Терпенье! Этот последний в этом списке! были глаза моего руководителя. Одного из любимых. В них была паника. Я прискакала от кого-то. Заскочила к нему. Что-то доложила. Поскакала к себе. Поставила трость и села… мимо кресла. На пол. Крутанулось оно как-то. Сижу на полу. С закрытыми глазами. Прислушиваюсь к себе. Просчитываю потери. Коленки у носа. Могла вырвать из бедра всю благоприобретенную конструкцию. Острой боли нет. Если и вырвала что-то, то не все. Ладно. Надо подниматься. Как, интересно. Открыла глаза. Висит надо мной мой руководитель. Заглянула ему в глаза и испугалась по второму кругу. Что же его так испугало то? Собрался – боец он, чай. Не фигурально. Боксёр, с ногами который, с разрядом каким-то приличным. Детали не помню. Спрашивает:

– Жить будешь?

– Не дождешься!

– Встать помочь?

– Лучше прикрой. Зрелище сейчас то еще будет.

Прикрыл. Благо тушка у него удобненькая. Кругленькая и низенькая. Как раз все, что не стоило демонстрировать, за самой широкой частью тушки оказалось.

Все. Дальше нога жила своей естественной жизнью, бурных эмоций не провоцировала.