Текст книги "Про что кино"

Дневник Тани

30 апреля

Алена меня спасла. Мне стало слишком много всего плохого: и Поэт, и их предательство, и что они меня никогда не любили. Господи, Алена! Сколько же нужно иметь благородства, чтобы рассказать все это про себя, ЧТОБЫ МНЕ ПОМОЧЬ, чтобы я поняла – бывает такое, что нужно сжать зубы и терпеть.

Я сказала Алене: «Моя жизнь кончена, они меня никогда не любили». Алена фыркнула.

Я сказала: «Моя жизнь кончена, я всегда буду любить Поэта». Алена фыркнула.

Я сказала: «Я правда больше не хочу жить».

«Знаешь, почему я стала валютной проституткой?»

Я машинально сказала «нет» и вдруг поняла, что она сказала. Алена – проститутка?!

Она раньше рассказывала мне, как нормальные девочки, студентки, становятся валютными проститутками. Это или шантаж КГБ из-за какой-то провинности, или подстава на деньги, или все вместе. Например, девочка покупает джинсы в туалете Гостиного Двора. Ее ведут в милицию, по дороге подсовывают в карман 10 долларов. Пугают: «Сообщим в институт и родителям на работу, и кстати, у тебя есть брат, ему пора в армии послужить… Но ты можешь искупить свою вину. Как? Нужно войти в доверие к одному человеку, притвориться проституткой, переспать с ним, тебя не убудет, еще и денег заработаешь. Только не надо разыгрывать трагедии, всего один раз…» Девочка – думает «ладно, один раз…» – но один раз не бывает, коготок увяз – всей птичке пропасть.

Но Алена! Причина, по которой Алена стала проституткой, идиотская, немыслимая, так не бывает!

Алена сказала, что она проститутка для тех, кому нужна девственница. Она рассказывала, а я сидела как во сне!

У нее было пять клиентов. Первый был японец. Ему нужно было, чтобы Алена плакала и боялась.

Заплакать Алена не смогла, а боялась по-настоящему. Японец так хвалил Алену Капитану, что тот сказал Алене «ну, ты просто Комиссаржевская». Я не сказала Алене ни слова про Капитана, не хотела быть как моя мама, которая всегда говорит «а я тебя предупреждала!». Почему Комиссаржевская? Наверное, Капитан не знал других великих актрис, а рядом с «Европой» театр им. Комиссаржевской.

Второй был швед, такой застенчивый, что Алене казалось, что на нем штанишки с помочами и сейчас прилетит Карлсон. Он хотел, чтобы у них был не настоящий секс, а как будто они дети и играют в «маму с папой». Это такой комплекс, из-за него он не мог быть с взрослыми женщинами.

Два других были американцы. Один сказал, что его в школе обидела девочка из команды поддержки, самая красивая, как Алена. Ему нужно было доказать самому себе, что он все-таки занимался сексом с лучшей девчонкой на заднем сиденье машины, он даже шептал Алене «давай разложим сиденья». А другому американцу хотелось представить, что он с Мэрилин Монро, он шептал Алене «моя Мэрилин».

– Мне это много дало, – сказала Алена.

– Что?! – сказала я.

Алена сказала, что ей это дало полную власть над мужчинами. Теперь она знает про мужчин главное – что даже самый успешный и прекрасный мужчина всего лишь жалкий пенис. Американец, который шептал в номере «Европейской» «давай разложим сиденья», был красив и богат, он был членом конгресса, и он был таким жалким… Все эти странные мужчины были богатыми и влиятельными. Швед, например, был знаменитым писателем, которого печатали в «Иностранке». Моя мама его любит, и тетя Фира тоже. Знали бы они! Получается, что все ее клиенты не извращенцы, просто несчастливые люди. Оказалось, что в мире столько несчастных людей! Хотя это, конечно, было неинтересное сведение для Алены, ей было наплевать на всех несчастных мужчин мира.

Алена сказала – если нет возможности спастись, нужно сжать зубы и терпеть, обдумывая планы мести. Как отомстить Капитану.

– Я его убью, – сказала Алена, – придет время, и я его убью.

А пятый клиент вообще не собирался с ней спать. Он попросил Алену сделать минет. Алена делала вид, что не понимает, стесняется, боится, а он все пригибал ее голову к себе. По договоренности она могла вызвать Капитана в случае незаконных требований клиента – неожиданно взявшийся третий человек, мужчина или женщина, садомазохистские цепи или наручники. Алена раздумывала, может ли она вызвать Капитана, и все повторяла про себя «назвался груздем – полезай в кузов… назвался груздем – полезай в кузов», и на третьем «кузове» ее вырвало прямо на этот назойливый пенис. Клиент пожаловался Капитану. Капитан сказал Алене «ты или работаешь, или нет». Это была просто фигура речи, он не имел в виду, что она может выбрать не работать. Он очень подлый и хитрый, этот Капитан. Он специально оставил ее девственницей, потому что не хотел под статью. Алена так сказала.

Господи, Алена!

Причина, по которой Алена стала проституткой, нечеловечески нелепая!

Хотя все настоящие причины нелепые и у Алены была именно что человеческая причина.

Она сказала: «У него была моя фотография в таком виде, ну, ты понимаешь… Я не могла, чтобы папа увидел меня в таком виде… Не смейся».

Я и не смеялась, чего это я буду смеяться? Я просто подумала, что Алена идиотка!

А потом я представила, как будто я – Алена. Вот я представила, что я – Алена, и мой папа, МОЙ ПАПА смотрит на МЕНЯ на фотографии. Где я распластанная, как лягушка, как в жестком порно. НЕТ! НИ ЗА ЧТО!

Я бы сделала всё всё что угодно, я бы стала проституткой, я бы умерла, только бы мой папа не увидел меня в таком виде!!

А тем более у Андрея Петровича больное сердце. А тем более он так относится к Алене, будто она икона. Ему увидеть свою Алену в таком виде невозможно, НЕВОЗМОЖНО!

Я плакала, хотя я до этого плакала целый день, и мне уже вроде бы и плакать было нечем. Я восхищаюсь Аленой, ее силой духа, ее благородством, ее преданностью. Я раньше думала, что она все свое смелое делала для себя, чтобы ей было интересно, а она принесла себя в жертву, чтобы защитить своего папу, а я бы смогла? Спасибо тебе, Господи, что я этого никогда не узнаю.

Она так долго со всем этим одна! А я приставала к ней со своими детскими проблемами.

Хорошо, что Ариша не знает. У нее очень тонкая душевная организация, несовместимая с таким знанием.

Я могу умереть за Алену, я могу… Я спросила Алену, что нам делать. Она сказала: «Больше никогда не говори, что не хочешь жить». Это прозвучало как в кино про войну, когда солдат, умирая на поле боя, говорит оставшемуся в живых другу: «Ты живи за меня».

Май. Роковой изъян

Как в водевиле, где персонажи по очереди выходят, хлопая дверью, и как бы случайно оказываются в одном месте, оба, и Таня, и Лева, оказались у Виталика. Как в водевиле, как в сказке, где к мышке-норушке по очереди стучатся лягушка-квакушка и зайчик-побегайчик. Сначала постучался Лева, за ним Таня. Но где же им еще быть? Виталик жил один, у остальных дома – родители, а «отель» было слово совершенно из иностранной жизни. Они сидели у Виталика, как в крепости. Таня – как волоокая царевна, Лева – как Чайльд Гарольд, угрюмый, томный, Виталик – как мышка-норушка, хозяин теремка, хлопотливый и немного испуганный. Не ходили в школу, не выходили за продуктами, как будто, если выйдут во двор, их схватят.

К Тане приходил Илья, а к Леве – Кутельман. Как всегда, будто перепутали, кто чей ребенок.

Дядя Илюша сказал:

– Ну, Танька, это был твой бенефис!.. А насчет мальчика того погибшего – плачь, Танька, реви. А вот когда наплачешься, у тебя начнется настоящий роман.

Если бы это сказала мама, Таня бы ее не простила… Она и так ее не простила! А Илья сказал – она задумалась. И тут же, не отходя от двери, поняла: дядя Илюша прав, она хочет горевать, но любить все-таки хочет живого человека.

– А домой-то когда вернешься, блудная моя?…Танька?! Что мне им сказать? – спросил Илья как-то даже восхищенно, словно позавидовал, что она им все высказала.

– Лева вернется домой, а мне некуда возвращаться.

– Ладно. Еда под дверью. А деньги я под дверь подсунул, – отозвался за дверью дядя Илюша. – Смотри, рубли по полу ползут…

Лева сказал – не возьмем ни за что, а Виталик взял, купил три бутылки «Изабеллы».

Кутельман тоже беседовал с Левой через дверь. Все беседы были через дверь и с едой в газетных пакетах – посланцы, уходя, Фирины котлеты оставляли под дверью, как будто Лева с Таней были дикие звери в клетке, к ним нельзя зайти и можно только просовывать еду через прутья. Алена с Аришей таскали еду из дома, и Таня три раза в день делала яичницу со всем, что близнецы могли запихать в карманы.

Кутельман Таню не позвал, а сама она не вышла – лежала на Светланиной кровати и думала – папа никогда не простит ей, что Лева отказался от математики.

Они вообще все время проводили на огромной Светланиной кровати, лежали втроем, разговаривали, как эпикурейцы, лежа. Алена с Аришей приходили, валились рядом, лежали впятером, разговаривали, Лева иногда забывался, не замечая, что разговаривает один, но ведь он всегда говорил, а они слушали… Социализм на последнем издыхании, мы должны переходить к рыночной экономике… СССР находится между Востоком и Западом, поэтому буржуазная демократия неизбежна… В российской истории все повторяется, существуют циклы, любое движение протеста заканчивается реакцией… Народ нужно просвещать… Лидера нет, не старикашки же эти… Нужны личности, вот Ленин… Пусть идея дурная, но интеллект, и рядом с ним личности, Троцкий…

– Ага, настоящих буйных мало, вот и нету вожаков… Тебе не надоело: «декабристы разбудили Герцена, Герцен развернул революционную агитацию…», и всегда «страшно далеки они от народа», то есть узкий круг столичных умников типа тебя мечтает о демократии, а народу по фигу… – сказал Виталик. – Зря Ленин вас выпустил из-за черты оседлости, вам, евреям, только бы где-нибудь революцию сделать… Может, тебе революционером стать? За революцию не получишь Нобелевскую премию… Иди, Левка, в науку, в физику, как всякий порядочный еврей…

– Левка, у тебя правда с математикой все?.. – спросила Ариша сочувственно, как будто математика – девушка, с которой у Левы была любовь. Кто из них кого бросил – неизвестно, но все равно плохо, так долго были вместе…

– Нет, я не Гриша Перельман, я другой, – продекламировал Лева.

– Да не хочет Левка на этот матмех! В Петергоф на электричке с Витебского вокзала! Настоящие математики все немного ку-ку, фрики. А Левка не фрик, он ого-го! – поддержал Виталик. – А может, тебе пойти в диссиденты?

Лева толкнул его – сам ты ку-ку – и серьезно сказал:

– Не хочу в диссиденты! Это не мое, я не хочу протестовать, я хочу конкретно делать для страны…

– Я этой стране ни хера не должен, – сказал Виталик.

– А я вообще никому ничего не должна, только друзьям и близким, – сказала Алена.

И понеслось… Кто важнее – друзья или родственники… А если бы твой отец оказался предателем? Каким предателем? Ну, полицаем… Каким полицаем, это же во время войны было… Будет третья мировая война… Причиной третьей мировой будет конфликт религий… Религия, русский народ, православная идея, Достоевский… Достоевский слишком мрачный… Он не мрачный, а нервный. Вот кто безысходно мрачный – это Чехов… С ума сошли – Чехов мрачный!.. Мрачный, мизантроп, вот Стругацкие настоящие оптимисты, вспомните «Обитаемый остров»…

– Нет. Мы должны, патриотизм для меня не пустой звук… – невпопад, отвечая каким-то своим мыслям, сказал Лева, и Виталик с Аленой посмотрели на него с иронической жалостью, словно он сам был героем «Обитаемого острова», попавшим на их планету, полую планету, где они ходят головой к центру шара и любая его попытка объяснить суть вещей ведет к признанию его сумасшедшим.

– А может быть, я хочу заниматься матлингвистикой… или даже филологией… или просто написать роман, – сказал Лева.

– Написать хорошую книгу и есть патриотизм, самое главное, что может человек сделать для человечества, потому что люди, читающие хорошие книги, не станут подлецами, – вступила Таня.

– Нет, количество хороших и плохих людей описывается кривой нормального распределения… Я тебе уже объяснял и кривую рисовал! Это распределение вероятностей, которое задается функцией плотности распределения, балда!..

Балда неуверенно улыбнулась. Здесь, сидя взаперти, Лева мгновенно от отвергнутого возлюбленного перешел к дружеским с ней отношениям. Ни влюбленных взглядов, ни единой попытки дотронуться до нее, ни-че-го, вот такая радикальная перемена. Это было непонятно, и Таня посматривала на Леву сначала требовательно – «что такое, ты же любишь меня!» и робко – «нет, не любишь?..» – и, честно говоря, чувствовала себя обокраденной – быть центром драмы, неумолимой возлюбленной гения, верной погибшему Поэту, – одно, и совсем другое… как бы помягче выразиться… остаться без ничего. Единственное объяснение, которым она располагала, было объяснение общесемейное: Лева опомнился, увидел ее трезвыми глазами, понял, что она его недостойна – все та же старая песня «кто ты, а кто он».

Записки Кутельмана

Я разговаривал с ним через дверь. Представлял, как он стоит там, за дверью, красивый мальчик, выше меня, в свои семнадцать лет он как цыпленок, только что вылупившийся из яйца. Глаза у него Фирины, но еще совсем детские, у Фирки были такие глаза, когда мы познакомились, много лет назад.

Бедный мальчик, мучает нас и сам мучается. Сказал: «Математика стала мне мала». Сказал: «Жизнь больше, чем математика» и еще: «Дядя Эмма, я не знаю, я буду думать, но не рядом с мамой». Я почувствовал недоумение, такую же обиду, как Фира.

Он уже все решил: ему не нужна олимпиадная математика. Его слова: эта дрессировка на решение олимпиадных задач не имеет отношения к математике. Более того, ему вообще не нужна математика.

Мои аргументы: безусловно, математика в некотором смысле заменяет жизнь, но для человека с его уровнем абстрактных способностей наука – это единственная возможность свободного развития.

Странная фраза им была сказана: «А может быть, я хочу заработать много денег».

Бедная Фира! Так и вижу, как она краснеет: «Какой стыд, деньги!»

Бедный я – деньги после математики! Так и хочется написать «после всего, что между нами было»! После того, что мы были с ним одно, после всей моей жизни, посвященной ему, после его жизни, посвященной математике!

Если бы он жил на Западе, где деньги такая же ценность, как успех, свобода. Но ведь мы живем при социализме, существующий порядок вещей неизменен, социализм вечен. Мы зашли в тупик, и в этом тупике останемся навсегда, во всяком случае, нам и нашим детям суждено умереть при социализме.

Но откуда в нем такой прагматизм?

Но после этого еще более неожиданное: «Дядя Эмма, я буду чего-то стоить, если откажусь от того, что умею».

Я растерялся: то деньги, то вдруг такой юношеский романтизм. Сложная личность, прагматик и романтик в одном лице. Меня как будто нет, как будто из меня вынули часть, ведь столько лет мы с ним были одно.

Но если быть честным с собой?

Если быть совсем, окончательно честным.

Бедный мальчик, бедный растерянный ребенок, а ведь мы его использовали. Мы, Фирка и я, любовались им, как прекрасным произведением искусства, как картиной, любили его талант, не обращая внимания на него самого.

А ведь я давно уже знал, что из гениального ребенка не вырастет математик! Математика требует не просто полного сосредоточения, но и длительного ухода из реального мира в мир абстрактных образов и понятий. А он при великолепных абстрактных способностях по складу личности не математик. Это тот редчайший случай, когда недюжинный талант, то есть абстрактные способности противоречат натуре. Как кисть, берущая октаву, и полное отсутствие слуха.

Я молчал, чтобы быть с Фирой одним целым. Я хотел быть к ней ближе, поэтому так любил Леву? Так я виноват?

Трудно выразить словами, что я чувствую. Беспокоюсь за него очень. Нельзя убить в себе абстрактные способности по желанию. Что с ним будет?

* * *

Потом, позже, когда Таня уже доросла до окончательно взрослого человека и соответственно до мысли, что каждый достоин каждого – или недостоин, так что рассуждать в этих категориях совершенно бессмысленно, она догадалась, и догадка была простая-препростая. Лева, так страстно желавший отделиться от мамы, что даже спутал маму с математикой, придумал эту любовь – мама не выпустила бы его из математики просто так; без любви к Тане, придуманной, страстной, ему перед мамой было не устоять, она его вернула бы к себе, заговорила, заплакала. На что только не пойдешь, чтобы вырваться на свободу от мамы!.. Конечно, все это было неосознанно, не то чтобы он взял и продумал всю интригу… Все это было неосознанно.

К тому времени, как Таня придумала это свое психоаналитическое объяснение, она уже много раз убеждалась – Левины действия, казалось бы, максимально эмоциональные и спонтанные, на самом деле всегда были частью какой-то сложной логической цепочки.

Не очень-то лестно сознавать, что тебя использовали как повод, чтобы сбежать от мамочки! Но ведь все к чему-нибудь повод, не только у Левы была подсознательная цель – сбежать, спастись, но и Тане эта история зачем-то была нужна. Зачем-то она придумала историю про поэта, которому нужен ангел-хранитель, искала его повсюду, сама назначив себя на роль ангела-хранителя, сама себя завела, инициировала свою любовь. Зачем? Как и Лева, хотела из куколки стать бабочкой, понять, что есть другие модели жизни, что она не родительский придаток, а отдельный человек? Если бы не Таня, это была бы история талантливого ленинградского еврейского мальчика, и Лева был бы сейчас профессором в Гарварде? Победители математических олимпиад, что с ними стало? По большей части это университетские профессора. Говорят, что американские университеты – это место, где русские профессора учат китайских студентов. Китайцы впереди в математике, физике, экономике и в музыке. Одна китайская девочка в шестнадцать лет уже играла Прокофьева в Карнеги-холле, правда на ее домашнем рояле обнаружили следы зубов. Кусать рояль – это сильно, и по части злобного кусания рояля Лева с Таней могли бы полностью эту китайскую барышню понять.

Все к чему-нибудь повод, даже собственные страдания – особенно собственные страдания. Через много лет Таня использовала кое-что в сценарии молодежного кино – любовная история юных – это всегда формат «поиск – погоня». Девочка ищет Мальчика, чем дольше и сложнее ищет, тем больше влюбляется. И всегда присутствует Мама Мальчика, считающая, что Девочка его недостойна. Правда, то была комедия и финал был смешной. В финале Мальчик, Девочка и Мама – в спальне, втроем. Мама закрывает форточку, чтобы ребенок в первую брачную ночь не простудился, и говорит: «Он у меня отличник, а у нее сессию провалил».

* * *

На майские праздники Смирновы уехали в Комарово. Поездка на дачу вдвоем была счастье, редкое счастье. Алена с Аришей дачу любили, дружки из дачной, детской еще компании по старой памяти висли на заборе – «девочки выйдут?..», и девочки выходили. Раньше сговаривались с дружками устроить родителям концерт, пели – стихи читали, а теперь – до утра. Но в этот раз обе предпочли остаться дома, Ариша ласково промяукала: «Вы езжайте, а я… тут… уроков много…». Алена до объяснений не снизошла, а Нине пришлось остаться, поехать на дачу с ними одной – немыслимо.

Ехали молча – водитель, да и всегда в машине молчали. Всегда молчали, предвкушали, как будет, по минутам: проедут мимо будки охранника, выйдут из машины, подождут, пока водитель занесет в дом продукты, отправят водителя в город и вдвоем останутся на своем кусочке земли посреди сосен, а все проблемы, вся городская суета за забором.

С того дня, когда Андрей Петрович ходил «за хлебобулкой», прошел месяц. Домой он тогда вернулся черный, швырнул на пол батон, сказал: «Я в дерьме по самое здрасьте, не спрашивай, все равно не скажу», и, конечно, она, напоив его валокордином, выпытала у него все. Такого страшного – литературного поворота событий она не ожидала, да и кто мог ожидать?.. Главой преступной группировки оказался Ник, и одно это уже превратило их жизнь в кино, неожиданное его появление в садике на Щербаковом переулке – в плохое кино, но теперь… теперь – все.

Что можно делать, когда ничего нельзя сделать? Думать. Что думает человек, когда ему нечего придумать? Просто ждет. Представляет, как это может быть. Ольга Алексеевна проигрывала в уме варианты разной степени жесткости, от «его арестуют прямо в кабинете» до более мягкого – требования уйти на пенсию… Но на пенсию он по возрасту не подходит… нет, мягкого варианта не может быть… Она знала все, что знал он: дело закончено, вот-вот пройдут аресты, его заместитель в деле не фигурирует. Смирнову принесли почти законченное дело, и он в таких подробностях пересказал его Ольге Алексеевне, что Смирновы могли бы сами при случае организовать преступную группу. Андрей Петрович с той встречи в Щербаковом переулке не сказал второму секретарю ни слова, тот нервничал, смотрел искательными глазами, не понимая, в чем причина немилости, но нервничал не так. Не так, как будто ожидал ареста. Очевидно, между ним и главой подпольного бизнеса существовали договоренности, по которым его не тронут. Догадывался ли он, что его приберегают как козырного туза, которого в нужную минуту выкинут на стол? Или же сам приберег туза в рукаве? Ольга Алексеевна была уверена, что никакого туза у него не было, была одна лишь наглость и спесь – уверенность, что никто его не сдаст, потому что он нужен… Каждый думает, что он нужен.

Во дворе, перед тем как садились в машину, Андрей Петрович сказал: «Сразу после майских пройдут аресты. Инструменты… сумка?..» Ольга Алексеевна кивнула – у нее на даче есть сумка. Они едут на дачу в последний раз. Он хочет забрать свои инструменты. Хорошо, что девочки не поехали.

…Если его посадят?.. Что будет с ней?.. Ольга Алексеевна почему-то вспомнила давнюю сцену, когда после пожара Леве Резнику грозило исключение из школы, что означало – к станку вместо математики. Всегда веселая Фира Зельмановна смотрела на нее жалкими глазами, как раздавленная птица, как будто она пыль под ее ногами… Почему вспомнилась Фира? Потому что Ольга Алексеевна сама была сейчас раздавленная птица?

Ольга Алексеевна никогда не думала о Боге, как Фира Резник не думала о своем еврейском Боге, – обе не вспоминали о Боге до того, как появилась нужда, что, по меркам человеческих отношений, нехорошо. Нехорошо вспоминать о ком-то только в момент острой необходимости, но Бог – простит. Со своей лекторской привычкой к четким формулировкам Ольга Алексеевна подумала: Бог посылает мелким людям мелкие испытания, очевидно, Бог не утруждается предлагать масштабные испытания тем, кто не сможет их вынести. Для человека, в чьем нравственном опыте понятия Бога не было и в помине, мысль Ольги Алексеевны была интересной и в смысле смирения, и в смысле готовности найти силу как в себе, так и вне себя.

Ольга Алексеевна дотронулась до спины мужа, сидевшего рядом с водителем.

– Андрей Петрович?.. – При водителе она всегда называла мужа по имени-отчеству. – А как другие?..

Смирнов, не оборачиваясь, улыбнулся уголком рта. Ему нравились все ее привычки, нравилась и эта – выбрасывать наружу обрывки своих мыслей и, не требуя ответа, продолжать думать дальше.

…А как другие?.. Другие, в мгновение выброшенные из кремлевских кабинетов на заплеванный тюремный пол? Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рудзутак, Пятаков, Радек… Ольга Алексеевна могла бы продолжать этот список до порога дачи, но сейчас ее интересовали не списки. Эти люди остались строчками «репрессирован», и она сама много раз повторяла «репрессирован в тридцатые годы», а сейчас впервые задумалась: а что они чувствовали? Утром водитель везет на машине в Кремль… в Смольный, все равно… а вечером – носом в парашу?.. От невозможности, нереальности происходящего можно было сойти с ума, но они не сходили с ума, они о чем-то думали, что-то чувствовали – что?.. Тупое безысходное отчаяние? Страх?…Была ли у них надежда?.. История партии отвечает совершенно четко: надежда бессмысленна.

Ольга Алексеевна начала думать о женах – как они… А что жены? Жены вскоре оказывались на том же тюремном полу… Страшная жестокость того времени представлялась ей, как ни странно, упрощением ситуации, отчасти даже спасением, тем женам был открыт нравственный путь – страдать вместе с мужем за идею или, если идея не была частью их сознания, просто страдать вместе с мужем. Но сейчас жены за мужей не отвечают, и – что с ней будет?! Не в бытовом, конечно, смысле. Она вынесет все, потерю положения, материальные трудности, вынесет и самое болезненное – позор, осуждение, насмешливые взгляды. Но что с ней будет? Если его посадят, если его не будет рядом?.. Без него она не сможет жить.

…Крупская смогла жить без Ленина…

…Можно сказать, что Ольга Алексеевна при такой своей подчеркнутой нормальности – странная – всерьез думает о Надежде Константиновне. Можно сказать, что думать о Крупской – нормально, особенно для историка партии.

…На фотографиях Крупская ужасно выглядит: зоб, выпученные глаза. Это фотографии уже после смерти Ленина. Как она жила без него? Был конфликт со Сталиным. Она умоляла не хоронить Ленина в Мавзолее – он бы этого не хотел. На панихиде сказала: «Не устраивайте ему памятников… всему этому он придавал при жизни такое малое значение, так тяготился этим. Помните, что многое еще не устроено в нашей стране…», сказала, что Ленин принадлежит не ей, а партии… Потом был еще один конфликт со Сталиным, она была против коллективизации, защищала кооперативный план Ленина. Главное в ней – преданность, она даже после смерти мужа жена… Какая она хорошенькая в молодости! Тургеневская девушка, строгое умное лицо, хорошее лицо… Ленин после смерти оказался никому не нужен, Сталин сохранил его как политическую мумию… Вот и Андрюша – думал, что он нужен, а его сейчас выкинут, как старую половую тряпку, ногой, брезгливо, не касаясь, – пошел вон без оправданий!..

Это слишком? Сравнивать Ленина с Андреем Петровичем? Но это же мысли. Никто свои такие мысли не обнародует… Так ведь и Ольга Алексеевна не вслух думает, а про себя. Но в любом случае ясно, что, послав Смирновым это испытание, Бог не ошибся, Ольга Алексеевна не была мелким человеком, готова была проявить величие духа и… И вдруг, вдруг все, как пыльца при дуновении ветра, слетело, унеслось мгновенно, и на месте ее умственных построений осталось звериное, воющее, что она и выкрикнула жалким бабьим голосом, как кричат на самом краю, – Андрю-юша!.. Про себя, конечно, выкрикнула, не вслух.

– Добрый вечер, Андрей Петрович, Ольга Алексеевна, – сказал охранник, открывая водителю ворота.

– Здрасьте. Въезжать на участок не надо. Машину в город, – распорядился Андрей Петрович. – Ольга Алексеевна, выходи…

О чем только не успела подумать Ольга Алексеевна за сорок минут, что заняла дорога из Ленинграда в Комарово: и о Боге, и о Фире Резник, и о Крупской, и о репрессированных большевиках, и – неотступно – о судьбе Андрея Петровича и своей. А сам Андрей Петрович, о чем он думал? Честно говоря, проще сказать, о чем он не думал.

Он не думал, почему судьба опять сводит его, человека безупречного, с подонком, второй раз разрушающим его жизнь. Он не думал, что ему и его семье придется пройти через позор. «Судьба», «позор», «отчаяние» были слова не из его лексикона, и если бы его спросили, думал ли он хотя бы раз за это страшное время о таком, он бы хмыкнул – баба он, что ли, думать?.. Он думал – жалко доски. Доски остались от строительства беседки пять лет назад, выбросить было не по-хозяйски, и каждый год он их перебирал, аккуратно складывал за сараем, покрывал полиэтиленом, чтобы не сгнили под дождем и снегом. На удивленное «зачем тебе?..» усмехался – мало ли что, веранду подлатать, или, может, он домик для деток построит, Алениных и Аришиных… Новым хозяевам доски не понадобятся – зачем старые доски, когда можно заказать и привезут сколько надо. Доски жалко.

А вообще… был у него в детстве такой случай: шел в соседнюю деревню, вывихнул ногу, упал в сугроб, не смог встать… не плакал, не кричал, замерзал, знал, что умирает. Сейчас было, как будто он замерзает – такое сладкое забытье. Замереть, замерзнуть – это естественная реакция психики на то, что психика не может вынести, в данном случае на ожидание страшного события. Но если бы Смирнов услышал это, он бы презрительно хмыкнул и сказал: «Это у Ольги Алексеевны психика, а у меня работа».

На работе Андрей Петрович тоже не раздумывал ни о судьбе, ни о позоре – работал. Каждый день метался по предприятиям, только в НИИ-3 провел несколько совещаний – НИИ-3 десятилетиями обеспечивал всю документацию для ракетной техники, но почему-то при Королеве все работало бесперебойно, а сейчас ракеты не взлетают, погибают люди, военно-промышленный комплекс вообще в последние годы дал сбой… Кроме этого решил уделить внимание проблеме молодежи: молодежь начала увлекаться рок-музыкой, это непатриотично и политически неправильно. Обсудил с секретарем обкома по идеологии новые формы досуга – эту встречу провел в обход своего зама по идеологии, ну не мог он с Витюшей иметь дела, не мог себя преодолеть.

– …Смотри, птица, – сказала Ольга Алексеевна.

– Эх ты, городская… Дрозд это. Где сосна повыше, там и дрозд. А если береза-ольха, тогда еловый подрост нужен. Дрозд, он только когда поет, виден, а так он во-он где, высоко на сосне… – И, не выделяя голосом: – Если все нормально будет, построим дачу, маленькую… Вон как пикает. До средины июля будет пикать…

…На даче всегда действовали слаженно, по заведенному порядку. Она ставила на стол привезенные с собой закуски и бутылку «Столичной», он обходил участок, проверял, как смородина, как малина, входил в дом и с порога кричал: «Ну что, по рюмочке?..» После «по рюмочке» он переодевался в… Это ужас, в чем он ходил на даче.

В дачном виде Андрей Петрович был как кукла на руке кукольника: сверху кукла, а внизу рука кукольника, сверху одно, а внизу другое. На нем оставалась рубашка с галстуком, а внизу были синие затрапезные шаровары, которые в народе называли «треники коленками назад»… А ботинки, ботинки… Ольга Алексеевна говорила девочкам: «Пусик так расслабляется», а ему, смеясь: «Ты низом припадаешь к своим корням», – снизу Смирнов припадал к деревенским корням, а сверху оставался первым секретарем.

В сарае у Андрея Петровича был верстак, там он копошился до вечера, вечером опять по рюмочке и, подробно обсудив, что он будет делать завтра по хозяйству и какие передачи они завтра вместе посмотрят, – спать. Таким всегда был их первый выходной день на даче, а с самого утра он начинал смотреть сердито, мимо нее… К обеду он уже всегда был на работе.