Текст книги "Потешная ракета"

– Повторенье – мать ученья! – выстукивая указкой по поставцу, внушал отец Нифонт. – Сто раз прочти, на сто первый само прочтется. И тогда уж ничем из головы не выбьется.

Сей самый верный метод и применила с успехом Феодосия, изучая «Латинский лексикон». По наитию поняла, что то учебник для изучения другого, не русского языка, и говорят на нем в какой-то иноземной стране. Но в какой, Феодосия знать не могла. Может, в Речи Посполитой? А то и в Африкии? Но она, во-первых, надеялась, изучив лексикон, вызнать из него что-либо про театр. А во-вторых, наслаждалась, поглощая неизведанное знание о мире.

Повторив про себя и вслух одно и то же слово и выучив перевод, она перстом на подоле рясы несколько раз повторяла его написание, а потом на стоянке на память писала еще на песке. Сперва Феодосия твердила словеса, не понимая смысла, не умея связывать их между собой. Но после вызубрила краткие пояснения, предварявшие лексикон. И через две седьмицы взяла в руки книжку с надписью «De Fluminibus» и потрясенно перевела:

– «О реках»! О реках! Поняла! Олексей! Как толмач! Переложила со латинского языка на русский!

– Ну теперь с тобой можно в любые края ехать – не пропадем, – усмехнулся Олексей. – Что перевела-то?

– Посмотри, как думаешь, что на сей книжке написано?

– Откуда мне знать?

– Догадайся. Эту вещь почти каждый день зришь.

– Али хлеб?

– Нет. Она течет.

– Сца, что ли?

– Фу! Сквернослов! Река! Книга называется «О реках». Сама перевела!

– Молодица! И мне теперь полагается награда.

– Почему тебе?

– А кто книжки в монастыре выпросил? Игумен-то, сама видела, жаднее Кащея.

– С чего ты взял?

– А прибеднялся! «Нам бы лоскут крашенины да кус квашенины, боле не надо». А братия у него только что не в обносках ходила, вся в скаредье. Свинья по двору бегала тощая, как кочерга. У такого снега в зимний день не выпросишь. А я тебе три книги раздобыл, целый… как его? Скрипторий!

– Ну хорошо, молодец. Какую ж награду просишь тебе жаловать?

– Поцелуй в уста.

Феодосия замолчала.

– Без вложения языка, – пошел на уступку стрелец.

– Да про язык и речи нет! Давай другую какую награду? Хочешь, я тебе из книжки буду вслух читать?

Олексей оскорбленно глядел вдаль.

– Ну хорошо, – промолвила Феодосия.

Олексей встрепенулся и придвинулся ближе.

– Но не в уста, а хоть в лоб, – отказалась Феолосья. После чего вздохнула и быстро, едва коснувшись, задела губами лоб Олексея.

– Покойников и то крепче лобзают, – изрек Олексей.

Посидел молча и, взяв пищаль, спрыгнул с воза.

Через миг Феодосия услыхала выстрел.

Обомлев, сидела она, открывши рот и бояся вымолвить то, о чем подумала. Наконец с трясущимися поджилками начала выбираться из воза. Когда же встала на обочине и поглядела на другую сторону дороги, в лес, раздался грохот второго выстрела.

– Застрелился! – крикнула Феодосия. – Олексей застрелился! Ой, люди добрые!

Возы стали останавливаться, задерживая и те, что ехали позади. Едва же мужи разобрали сбивчивые выкрики Феодосии и побежали к лесу, как оттуда вышел стрелец, неся двух зайцев.

– Олешка! – загомонили возничие. – Ты живой? А монах рекши, будто застрелился.

– Застрелился? Чего ради? Совсем Феодосий умовредился. Я зайчатину вам на обед добыл!

Перспектива жаренного над угольями зайца всех обрадовала, и народ с веселием вернулся в обозы.

Феодосия пробежала вперед всех и юркнула внутрь, не зная, куда деть себя от стыда.

– Месяц мой ясный, – с ухмылкой вопросил Олексей, забрасывая добычу в таган, – с чего тебе приблазилось, что буду стреляться? Али с горя, что не получил лобзанья? Али из-за бабы на тот свет раньше времени пойду?

Феодосия молчала.

– Высокого ты о себе мнения! – Наконец-то Олексей, оскорбленный отказом Феодосии, нашел повод излить свои чувства. – Да по мне любая сохнет!

– Вот и слава Богу, что сохнут, – еще переживая позор, подала голос Феодосия. – А то думала, совсем ты один, коли на монахов заглядываешься.

– Нужна ты мне, ведьма!

– От черта и слышу!

И они отвернулись друг от друга.

Пораздергивав сердито складки на рясе, Феодосия, наконец, схватила латинскую книгу «О реках» и принялась за ее изучение. Олексей с обиженным видом держал поводья; впрочем, лошадь и сама мерно шла по дороге в череде обоза.

Сперва Феодосии приходилось почти каждое слово искать в «Лексиконе». Выручало, что каждая страница начиналась с большой буквы на фоне миниатюры, передающей содержание главки. Так, продираясь от слова к слову, прошла Феодосия всю книгу от начала до конца и вновь начала с начала. И когда изучила книгу в третий раз, смысл ее, местами воссозданный по наитию, вдруг открылся со всей ясностью. Как если бы рыла она упорно проход под землей, и вдруг от удара кайлом земляная стена вывалилась наружу и перед взором предстал вид долины, озаренной солнцем, с садами, пажитями, златоглавым градом и голубым лукоморьем, по которому плывут лебедями разноцветные раззолоченные ладьи да белопарусные струги. (Лукоморья Феодосия сроду не видела, а представляла море-окиян таким в воображении.)

Но самым потрясающим в трактате о реках оказалось то, что рассказано в ём было и о Сухоне! Правда, сперва Феодосия об том не догадалась, ибо название реки звучало на латыни как «суходонная». Но в третьем чтении (к тому времени куль с сущиком изрядно опустел, и Феодосия сидела на дне воза на соломе) стало ей ясно: река, что течет вспять, никакая другая, как ее родная Сухона!

Восторг оттого, что словеса вдруг сложились в правильную картину и открыли ей свой смысл, был так вящ, что Феодосия наконец-то заговорила с Олексеем.

– Олешенька, какие чудеса здесь расписаны!

Олексей все еще недовольно пыхтел, но бросил взгляд на книгу.

– Видали мы эти чудеса, что у девки не росла коса.

Стрелец не хотел сдаваться без боя.

– Кривду, небось, налгали, а ты и рада.

– Что ты, Олексей, в книгах кривды не бывает, – укоризненно сказала Феодосия. – В книге все истинно, потому и называется – книга! Вот слушай, какие есть в свете дивные реки и воды.

Олексей сидел нахмурясь. Лошадь брела сама, подпираемая возом, идущим следом.

– Есть такие реки, что вода в них горячая. А ключи, бьющие в долине сей реки, вырываются из-под земли высоким столбом и так кипят, что жители варят в образующихся озерцах птичьи яйца, коренья и другую пищу. А также используют их как баню. Так что им круглый год не надо тратить дров на подогрев воды в котлах.

– Брехня! – бросил Олексей. – Ежели бы вода в реке кипела, то вся рыба и раки б в ней сварились.

Феодосия укоризненно глянула на стрельца и принялась читать в другом месте.

– В Бретани… Где это – Бретань? Не знаешь?

Олексей пожал плечами.

– В Бретани есть такой ключ, что если набрать из него воду и полить на камни, лежащие рядом, то начинается через некоторое время гроза с громом.

– Пуще того брехня, – не унимался Олексей. – Гром от колесницы Ильи-пророка в небе, а молнии – от царицы Меланьицы.

(«Ох, зело сильно в темной тотемской пастве языческое! – возопил бы тут отец Логгин. – Ну при чем здесь Меланьица, коли давно наукой установлено, что гром и молнии происходят, когда ангел летит и бьет крылами диавола!»)

Феодосия стрельцу не ответила, продолжив чтение.

– В море Сарматском, как и в любом море или окияне, вода соленая, но бьют в некоторых местах из-под соленой воды пресные ключи. Есть в земле Самарии ключ, который четырежды в лето меняет цвет: с зеленого на красный, после на мутный, после – на прозрачный.

– Сами чего-то мутят! – бросил Олексей.

– Ключ Силоам бьет из-под земли только четыре дня в неделю. А три дня его нет, – не сдавалась Феодосия. – И отсчет сей идет, не сбиваясь, уж сотни лет. В Китайских землях есть река желтого цвета, так и называется – Желтая.

– Эка невидаль! А у нас есть белое озеро, называется Белоозеро. Вот уж диво так уж диво!

– Слушай далее. В земле Ливан между градом Аштероф и градом Рафон есть река, нареченная Субботой, ибо шесть дней в неделю ее русло сухое, а на седьмой день заполняется водами.

– Верится с трудом. Может, сделана у истока запруда, об чем никто не знает, и мельник шесть дней держит запруду запертой? Поди проверь!

– В Красном море на границе Египта и Аравии воды багряного цвета.

– И бабьего чиха сия выдумка не стоит, – гнул свое Олексей. – Увидал то море самовидец на закате солнца и раззвонил, что воды в ём багряные. Али пьяный был.

– В Персии течет река, – невзирая на замечания стрельца, продолжала зачитывать Феодосия, – которая каждую ночь покрывается льдом, а днем превращается в воду. Жители легко переходят с берега на берег в любое время года.

– Вот жизнь, и ледников в погребах делать не надо! Ловко прилгнули.

– Есть река на Востоке, воды которой несут золотой песок, так что нужно только стоять в воде с решетом и отцеживать сие золото.

– Ох, не могу! – бросил шапку об куль Олексей. – Перстни с усерязями так и плывут по воде, только хватай, рот не разевай!

– На Востоке…

– Сызнова на Востоке? Ей, волшебный край!..

– На Востоке есть полноводная река, которая разделяется на четыре потока и в одном месте эти потоки уходят под землю и текут во чреве. А потом вновь появляются на пустом месте, но уже все разные: один зловонный, другой мутный, третий зеленый, четвертый – голубой. При сем один поток прохладный, другой – теплый.

– А еще сказывала мне моя бабка истинную правду, что есть в царстве царя Гороха молочная река, а у ей кисельные берега. Садись с ложкой да хавай в три горла досыта.

Феодосия крепилась.

– Есть в Эпире ключ. Если в него опустить горящий факел, то он погаснет. А когда достанешь вновь – опять вспыхнет.

– Добрая сказка.

– В Эфиопии в одном роднике вода днем нестерпимо холодная, так что нельзя опустить в нее длань, а ночью нестерпимо горячая.

– Мели Емеля, твоя неделя!

– Есть источник, из которого получают огонь. Если в воду сию бросить искру, то она воспламеняется и затушить тот огонь можно только уксусом или сцой… Прости Господи!

– Ей, такому баяльнику ссы в глаза, а он все будет говорить: «Божья роса».

– …или можно тот огонь закидать песком. На море греческом есть песок по берегам, если его бросить в огонь, то получится самое прозрачное стекло, через которое можно глядеть, как через воду.

– Кривда!

Феодосия изнывала от желания поделиться знанием, потому продолжала чтение, делая вид, что не обращает внимания на едкие замечания Олексея. К тому же она была рада, что ссора их завершилась и Олексей хоть и сердито, но отзывается на ее словеса.

– Есть озера и ключи, в которых можно вылечить болезни: бесплодные, погрузившись в них, становятся плодовитыми, слепые прозревают, гнусавые обретают красивый глас, у плешивых отрастают волосья. От иных вод человек успокаивается и впадает в сон и забвенье, от других становится воинственным, третьи разжигают по…

Феодосия запнулась.

– Чего разжигают-то?

– …похоть.

Олексий потряс главою.

– Пиво, что ли, там течет? Хорошая бреховина!

– Есть реки, что белые овцы, которые пьют из них, темнеют. Есть море, в котором поют девы, завлекая мореходов, и мореход не может проплыть мимо. Есть в греческом море столпы, которые сдвигаются и раздвигаются. Есть берег, с которого вода дважды в день отливает, так что остается берег сухим на многие версты, а потом приливает. Есть озеро, в котором все тонет, что ни брось в него, даже деревянная лодка. А есть море, в котором ничего не тонет, и человек может лежать и сидеть на его водах сколько хочет. В одной реке водятся летающие рыбы…

– А еще, бывало, всколыхнется сине море, и выйдут на берег дружинники царя морского, – гомонил Олексей, но чтения не прерывал.

– Есть родник, который раскрывает вора. Если вор умоет водой глаза, то станет слепым, а если честный человек, то станет видеть яснее.

– На воре шапка горит.

Феодосия не отзывалась на подъелдыки стрельца, ибо у ней припасен был самый главный козырь, который и извлекла с торжествующим видом.

– Есть на Сивере река, – со значительной интонацией начала Феодосия, – которая один раз в год меняет свое течение. И течет не от истока к устью, впадая в море или озеро, а вспять – вверх по течению.

– Брехня! – махнул рукой Олексей.

Феодосия смотрела на него с торжествующей усмешкой.

– И называется сия река Су-у…

– Погоди, – стрелец подскочил. – Сухона?! Это про нашу Сухону написано?! В настоящей книжке? Ух ты! Дай поглядеть! Вот это не брехня! – Олексей поскреб пазуху под мышцей. – Значит, и все остальное – правда?

– Истинно так! – вздернула подбородок Феодосия. И назидательно прибавила: – Теперь веришь, что в книгах пишут только правду?

– Ну теперь-то верю. Выходит, ошибался. С кем не бывает? Надо же, что за дивная книга!

Они смеялись и толкали друг друга от счастья, что в ученой книге на латинском языке описана их родная Сухона с ее перекатами, загадочным норовом, стерлядью, огромными белорыбицами и неоходным камнем Лось посередине воды. Как же приятно вспомнить родные места в чужих землях!

Их увлекательную беседу прервал крик, подхваченный многими голосами:

– В московские земли въезжаем! Белокаменная вскорости! Престольная на шеломле!

Слава тебе, Господи, Москва!

Глава пятая
Встречальная

– Зрите влево, коли Москву увидеть хотите, – небрежным тоном предупредил Олексея и Феодосию пожилой холопьевец, втайне весьма довольный тем, что именно он упредил новичков о предстоящем видении, и предвкушавший их восторг.

Войлок был скинут с повозки еще при въезде в московские земли – дабы не прозевать чего интересного, и теперь Олексей и Феодосия вперили взгляд влево, предчувствуя, что сейчас за редеющим лесом откроется лепый для обозрения вид.

Было при подъезде к столице с Сивера одно такое место, изгиб тракта, что вел через холм, поросший густым ельником, когда на краткий миг появлялся в чаще широкий просвет и, как сказочный театральный макет, на кои горазды итальянские мастера, возникал вдруг вдали внизу весь стольный град московский. Сие панорамное место было известно таким опытным гостям, как поморы, и потому, приближаясь к нему, они замедлили движение обоза, дабы увидеть вдохновенную по красоте картину. И хотя мужи напускали на лица отчасти равнодушный вид, дескать, видали мы сию миниатюрину и даже кой-чего похлеще, у всех захватывало дух от зрелища, что ненадолго представало перед глазами.

– Сияет-то как! – поразилась радостью Феодосия, когда перед их взором открылась Москва.

Словно по ворожбе в холодных низких тучах предзимнего ноябрия вдруг раздвинулось отверстие, и сноп бледного сияющего света канул на город. Оловом заблестели ленты рек и прудов, и вспыхнули сотни золотых куполов.

Обоз завороженно, даже лошади притихли, миновал чудную картину, и только опять въехав в ельник, все дружно заговорили.

– Сияет! А чего ей не сиять? – по своему зароку ничего не бояться и ничему не удивляться промолвил Олексей. – Сие тебе не Тотьма лубяная. В Москве крыши золотом кроют, в окна хрусталь, рубины и самоцветы ставят, что в твой перстень, а улицы коврами устилают. На то она и зовется – златоглавая. Да и улиц там нет, все широкие ряды. У самого последнего простеца на крыше щепа из меди, ровно карпами золотыми кровли усыпаны.

– Да как же так, Олеша? Зачем же в окнах самоцветы? Велико лепно, конечно, но колико же сие стоит?

– Месяц мой ясный! Забудь про старую нудную жизнь! Не равняй тотемскими мерками. Ты с сего дня – московитка. Мысли по-столичному!

– Но про ковры на мостовых ведь сбрехал?

– Сбрехал? Солнышко мое…

– Месяц, – аккуратно поправила Феодосия.

– Так вот, звездочка моя, держись меня, и через год, от силы – два будешь жить в хоромах, сонмиться на лебяжьей перине, глядеть в аквамариновые окна, а заместо орехов каленых подсолнечные семечки щелкать! И виноград!

Феодосья засмеялась.

– Заяц-хваста ты!

– Погоди, вспомнишь мои словеса. А боле тебе до самой Москвы ничего не промолвлю.

– Олеша, а что такое «виноград»?

– Боле с тобой не говорю! – отвернулся Олексей. – Виноград – то крыжовник, токмо у него в одной грозди сто ягод висит. Его моя жена будет ести!

– Ну, значит, мне не попробовать, – нарочито грустным тоном сказала Феодосия.

– Уж точно!

Наконец, дорога выбежала из леса, и обоз поехал средь полей, ибо дикие леса округ Москвы давно были сведены, и теперь местность представляла собой множество деревень и слободок в окружении небольших рощиц берез, ив или сосен. На холмах виднелись богатые поместья, усаженные ровными рядами лип и дубов и украшенные садами яблочных, грушевых и иных фруктовых овощей. Крыши усадеб блестели медным блеском, а сами усадьбы были настоящими сказочными дворцами из множества теремов, соединенных между собой переходами, галереями-гульбищами, с башенками и шпилями. На каждый ярус теремов со двора вела своя укрытая кровлей лестница, а каждое из многочисленных крылечек венчала сияющая вертушка в виде хоругви, петуха или коня. В стрельчатой светелке над каждыми воротами помещалась роскошная яркая икона в резном окладе, а на повороте дороги в поместье стояли на столбах хороминки вроде игрушечных, с настоящей крышей и окошком, за которым тоже виднелись иконы.

При виде очередных хором, одни роскошнее других, глаза у Олексея загорались завистью, Феодосия же глядела на дворцы с восхищением, но без помысла воцариться в таком же, а то и лепее. Так у благонравного человека извергается в душе восторг при виде дивной иконы, но и в голову не придет утащить сей образ в свой дом. Для Феодосии истинно прекрасным было то, что принадлежало всем, – природа; а что возжелать мог любой возжелавший сей предмет человек – наука; или то, что дорого было сердечной привязанности, как дорога# была ей хрустальная скляница с мандарином, подаренная возлюбленным Истомой.

Под стать хоромам были и повозки, от богатства которых у Олексея захватывало дух. Колико же их двигалось взад и вперед на дорогах! Как гусей! А сколь роскошно разукрашены возы! Один из них привлек и взгляд Феодосии. Сотворен в виде ладьи, на коей стоял огромный сундук с золочеными коваными накладками и окошками из слюдяных пластин, и все размалевано по багряному фону синими и золотыми вьюнками. А лошадей впряжено три пары! И рядом с возом, держась за золоченые же ухватки, бежали с двух сторон разодетые в короткие парчовые кафтаны явно иноземного пошива высокие красивые молодые детины! Да еще впереди и в хвосте мчались верховые в меховых шапках и сафьяновых сапогах. Лошади под всадниками играли, что вода на перекатах, а гривы и хвосты их летели волнами, словно у девиц, распустивших на реке косы.

– Вот чума, какие кони! – восхитился Олексей и замер глазами, охватившись мечтой о таком же коне, что непременно будет у него в самое ближайшее время. Нравилось Олексею тешить свое самолюбованье.

– Почто же детины за возом ногами бегут? – вопросила Феодосия. – Али коней у их барина нет?

– Коней у него как в реке рыбы. А бегут для роскоши. Чтоб других завидки брали.

– А видал, Олеша, сколь дивен сзади на возу семейный знак? Прорезан и выпукло, и витиевато, как ворота в алтарь в самом богатом храме.

– У меня еще витиеватей будет, – бросил стрелец.

– А у нас, у Строгановых, – я-то по батюшке Строганова, знак простой – солонка с горкой соли. Тут ничего особо узорного не сотворишь. Но ежели бы стала размалевывать воз, то натворила по синему полю золотых звезд на сферах…

– Будет у тебя повозка в звездах! – пообещал Олексей, со значением глянув Феодосии в очи.

Та засмеялась.

– Ты все о том же. А ведь не развенчана я с Юдой Ларионовым.

– Плевать хотел на сие. Повенчана, не развенчана… Не при Иване Грозном живем! Свободен я духом от всяческих уставов. Они меня бесят!

Феодосия покатывалась от смеха.

Неожиданно движение застопорилось, и заклубилась над обозом некая забота. Оказалось, в сем месте, примечательном огромным неохожим дубом на песчаном гребне, обоз, как разорвавшиеся четки, должен рассыпаться в разные стороны, ибо каждому землячеству надлежало въехать в разные огубы Москвы. То был момент прощания. Внешне без чувств и нежностей миг сей вызвал у обозников, сплоченных месячным совместным путешествием, и грусть от неизбежного расставания, и радость, что добрались, потеряв лишь двоих товарищей, и волнение от предстоящего освоения огромной, одновременно и опасной, и манящей Москвы.

На росстани, от которой отходили три дороги, разошлись и пути Феодосии и отца Логгина. Бо ежели все тотьмичи собирались ехать на тотемский постоялый двор, содержавшийся Амвросием Строгановым (не сродственником, а одноименцем Феодосии), то батюшка, мысленно уже отделивший себя от чуждой ему тотемской паствы, решительно свернул на путь духовный, ведущий прямиком в приказ, ведавший хозяйственными вопросами московского патриарха. (Через двоицу часов отец Логгин, исполучив виталищную грамоту, обживал временную обитель. А через ночь матушка Олегия, не перенеся волнений долгого пути, родила батюшке восьмимесячную дочь Евстолию, впрочем, здоровую, хотя и плаксивую.)

– А мы куда же, Олексей? – тревожно говорила Феодосия. – Мы как же?

– Поедем по той дороге, которая для костромичей и вологжан. Виден с нее Неглинный верх. Во-о-он он! Курится.

– Отчего курится? – вопросила Феодосия, которой показался даже отсвет зарева.

– Кузнечная слобода. Сплошные кузни, пушечный двор, где льют пушки, потому день и ночь там огонь раздувают.

Действительно, над Неглинным верхом, небольшой горой, усаженной избами и постройками, поднимались струи дымов. Видны были невеликие монастыри с набалдашниками золотых и лазурных куполов, как потом, изучив Москву, выяснила Феодосия, Варсонофьевский, Рождественский и Девичий. Место сие у состоятельных москвичей не было в чести из-за опального погоста, где зарыт был Борис Годунов с супругой и сыном Федором. Закопаны они были без произнесения молитв, отчего кладбище и огубье пользовались дурной славой. Но хоть и без песнопений, да все не так позорно схоронили Бориса, как Лжедимитрия, нагое тело которого везли в навозной телеге. Притом все тяготы с похоронами самозванца сопровождались такими колдовскими событиями, что пришлось кроме втыкания в сердце осинового кола (что не помогло) сжечь останки лжецаря в деревне Котлы, пеплом зарядить пушку и выстрелить в сторону, откуда явился в столицу сей лукавый бес. Только после сего лед, покрывший огороды и поля в мае и сгубивший урожай жита и сады фруктовых овощей, растаял в одну ночь, и москвичи с облегчением перекрестились.

А се… Вскоре обоз, состоявший теперь из двух дюжин отпочковавшихся возов, подъехал к мосту через ров, заполненный мутной водой. Мост сей бысть похожим на огромный овин, поднятый на высоких столбах, и заканчивался прямо в воротах, устроенных в изрядной башне. Эдаких мостов ни Феодосия, ни Олексей не видывали. В их краях мосты являли собой деревянные плоты, скрепленные в длинный настил скобами или связанные в связку. Осенью, накануне ледостава, сии плоты разбирали и складывали на берегу до следующего лета. Но чтобы мост выстроить через всю реку, словно длиннющие хоромы, поставленные на курьи ножки?! Подлинно диво! (Впрочем, то ли еще будет, когда увидят они каменный мост!)

Не меньшим дивом оказалось, что для въезда по мосту в город надобно было платить деньги.

– Да за что же, Олексей? – шептала Феодосия.

– Для упорядочения числа приезжающих. Много вас желающих в столицу! Москва не рай, всех не вместит, – ответствовал стрелец. И тут же признался: – Глумлюсь! Сие товарный сбор. Нужно уплатить в казну за то, что, продав товар, наживем барыши.

Старшина ватаги уплатил причитавшийся сбор, на что была ему выдана таможенная грамота, тут же быстро и неразборчиво нацарапанная дьяком и кое-как посыпанная песком. На сетование тотемского старшины, мол, курица лапой лучше намарает и не завернут ли гостей с такой филькиной грамотой, был дан исчерпывающий ответ: кому надо разберут, а кто недоволен, волен жаловаться в таможенный приказ, что в Кремле. Но до того товар остается за воротами и ответственности за него никто не несет.

Плюнув, холопьевцы и тотьмичи приняли неразборчивую бумагу и въехали в город.

Забегая вперед, скажем, что впоследствии грамота была признана сомнительной, отчего большую часть лосиных шкур пришлось продать задешево, а выручкой скупщик из военного приказа поделился с означенным таможенным постом. А забегая вперед еще более, поведаем, что через два лета, во время волнения стрельцов из-за задержки корма, сей пост в полном составе был на вышеописанном мосту подвешен за ноги.

Но таможенщики об сем еще не ведали.

– Вот щуки! – кипел Олексей. – Нет, не щуки, а налимы, те падалью питаются да утопленников подъедают.

Но тут же поглядел на событие с другой стороны и с мечтательным прищуром сказал Феодосье:

– Чуешь, как легко в Москве деньги в руки плывут? За проезд плати, за проход – плати, за всякий чих вынь да положь. А ты бери да знай оприходывай в свою казну. Не жуй, не глотай, только брови поднимай! Добрый кусок хлеба можно иметь, главное, место хорошее застолбить.

– Олексей, не стяжатель ведь ты! Ты не такой! – укоризненно отвечала Феодосья. – Ты деньги ратным подвигом или трудом заработаешь.

– В трудах праведных не наживешь палат каменных, Месяц мой ясный, а наживешь один горб!

За сим философским выводом они прервали беседу, ибо тут кончилась череда привычных изб, гороженных деревянными частоколами, каковых и в Тотьме полно, и открылись незнакомые виды.

Москва, когда с волнением, упованием и надеждами впервые вступили в нее Олексей и Феодосия, составляла несколько городов, с начинкой слобод между ними, обнесенных каждый своими стенами, объединенных вместе внешней могучей стеной высотой в три копья. Внешняя стена сия являла собой не частокол, как в Тотьме, а крепость с башнями, окружившую всю престольную. Ряды Москвы (в Тотьме их называли улицами) представляли довольно узкие проезды между сплошными оградами, высокими заборами и глухими стенами с запертыми воротами. Так что сперва обоз долго ехал в скучном бесконечном тесаном сундуке без крышки, наполненном отрочатами, собаками и домашней птицей, если бы только сундук мог загибаться переулками и завершаться неожиданными тупиками. Но едва прошли через очередные ворота в середину города, картина переменилась. Сами стены, огораживающие дворы, налились сытостью и роскошью. Башенки, увенчанные фигурами загадочных толстых зверей, похожих на медведей с длинными передними лапами, каменные теремки с иконами, колючие ветви, как на терновом венце Христа, топорщившиеся сверху, медные стрельчатые кровли украшали каменные и кирпичные ограды, оштукатуренные и выкрашенные в белый, желтый, вохряный или коралловый цвет.

– Что за железные ветки торчат с оград? – заинтересовалась Феодосия. – Кто-нибудь знает?

– То от воров. Не дают пролезть на двор, – ответил опытный возничий.

Феодосия не уставала удивляться.

Но это были только цветочки. Виды хором, открывающиеся иногда в растворенные ворота или с возвышения дороги, потрясли ее не меньше, чем картина Везувия, показанная когда-то отцом Логгином в древлеписном фолианте. Все дома были каменные! В Тотьме лишь один храм мог позволить себе такую роскошь. Эх, Тотьма, милая серая птичка, исчезнувшая в снежных тучах за шеломлем! Сменила тебя московская жар-птица фазан – золотой, сияющий перьями, блистающий короной хохолка и волокущий по деревянной мостовой роскошный изумрудный хвост.

– Все как один из камня! – воскликнул Олексей.

– На могилу тоже камень кладут. И что? – с упрямством, которое должно было скрыть обиду за родной город, казавшийся раньше большим и лепым, ответила Феодосия.

– Зри, – вскричал Олексей, тыча рукой вверх, – окна из самоцветов!

Феодосия задрала главу и увидала верхние ярусы длинных хором, окна которых были набраны из круглых, величиной с яблоко, блистающих каменьев – рубиновых, синих, изумрудных, желтых. (На самом деле то были цветные муранские стекла, привозимые из Италии, но стоит ли разочаровывать доверчивых зрителей, раскрывая секрет чуда?) А что за ставни прикрывали окна других дворцов! Грановитые, с витыми решетками, лилейными цветами, оленьими рогами и рыбами осетрами! И все раскрашены в синь-прозелень, медь-золото! А коли где в окне не горели самоцветы, так заткнуто изнутри оконце заслонкой, обитой багряной шерстяной тканью, а то и ковром. А ворота! Такие ворота, должно быть, привозили из Византии! И как можно вырезать из камня и подвесить вдоль каменной же лестницы, ведущей в светелку, гроздья синих ягод?

– Сие виноград и есть, – пояснил Олексей.

Но и хоромы были не чудом по сравнению с храмами московскими. Коли взять самое красивое, расписанное к пасхе яйцо, да увенчать его золотым навершием или царской шапкой, усыпанной звездами, да поставить среди дубравы или вязов, да исторгнуть из него теплый свет и цветочную сладость – вот и будет московский храм! И выходили из сих храмов столь богатые жены, что Феодосия в каждой мнила царскую сродственницу, а то и дочь. Льняного полотна, в который рядились под шубы тотемские жены и девицы, тут и в помине не было. Если б можно было из золотых нитей вперемежку с серебряными соткать ткань, из такой бы и были одежды московиток. А как лепо у них украшены лица – коралловые щеки, пунцовые уста, черные брови и белая, как печь перед пасхой, шея… Да уж, столько впечатлений переварить в один присест было трудно. Москва вертелась перед Феодосией раскрытым сундуком, из которого все вываливались и низвергались под ноги ткани и меха, зеркала и самоцветы, перстни и кресты, чаши и блюда, ковры и кожи, виноград и коврижки. Изрядно устав от этого сияния и мельтешения, она пришла в себя, лишь когда обоз остановился и Олексей дернул ее за рукав:

– Да очнись же!

– Что? Куда?

– Дале мы с тобой пешком идем – обоз на тотемское подворье поедет.

Феодосия соскочила на мостовую; плохо соображая, собрала свое именье – котомку с тремя книгами, деревянным гребнем, ложкой, миской и шапкой – и растерянно поглядела на попутчика, славного детину из деревни Холопьево.

– Прощайте, значит?

– Зачем так грустно? – ответил детина. – Может, и свидимся еще. Бог в помощь!

Олексей и детина обнялись. Феодосия тайно обронила слезинку, и обоз повернул в проулок, или, говоря по-московски, линию.

Остались они одни. Впрочем, почему одни? Вдвоем.

– Куда теперь? – спросила Феодосия, тоном давая понять, что в сем вопросе возлагает решение на Олексея.

– Сперва устроим тебя в монастырь, авось сойдешь за монаха. А потом пойду в стрелецкую либо сокольничью слободу, наниматься к царю.

Феодосии потакали размах и самонадеянность Олексея: «К царю» – и не чином ниже! Его уверенный голос, без намека на растерянность или боязнь, несколько укрепил Феодосию, напуганную перспективой стать монахом мужской обители. Но иного выхода для беглой ведьмы, избежавшей костра, не предвиделось.