Текст книги "Горечь"

Елена Константинова
Горечь

© Е. В. Константинова, 2023

© «Издание книг. ком», о-макет, 2023

От автора

Известная мудрость гласит: «Горькое лечит, а сладкое – калечит». В моих стихах много горечи. Возможно, она не всем по вкусу.

Хочется, чтобы книга попала в руки тех, кто сам множество раз переживал горькие чувства. А далее делал выбор: благодарить судьбу за горький опыт – или же нет…

Думаю, людей замкнутых, с серьёзными внутренними переживаниями гораздо больше, чем принято считать. Они изо всех сил стараются выглядеть, «как все», хотя даётся это с трудом.

И ещё: примерные дети и примерные родители вряд ли поймут, о чём я пишу. Сейчас о несчастливом детстве говорят чуть ли не с юмором. Мои читатели никогда не будут шутить на эту тему.

Детство

Пиковая дама

 
Я куклам имён не давала,
Домой не водила подруг.
Я с бабушкой в карты играла
И славилась ловкостью рук.
 
 
Всё было эффектно и лихо,
Я вникла в причуды мастей,
Но к вечеру – вот же, трусиха! —
Боялась незваных гостей,
 
 
Поскольку Пиковою дамой
Мой сон стал особо любим.
Она, как хорошая мама,
Учила секретам своим.
 
 
Властна – но мила, терпелива.
Крапила колоду рукой,
И мне объясняла красиво,
Как это проделать с другой.
 
 
 Потом предлагала:
– Сыграем?
        – На что?
– На что хочешь.
        – Идёт.
 Сажала валетов. И я им
 Сто фору давала вперед!
 
 
Она заливалась от смеха,
И вился удушливый дым…
Я знала, что эта потеха
Лишь дань моим страхам ночным.
 
 
Под утро она собиралась,
Бросала прощальный привет,
И вдруг на глазах превращалась
В истаявший белый скелет…
 
 
…Ах, бабушка, как ты потела!
 Как карты бросала, сердясь!
 Гадала – да в чём же тут дело? —
 На стуле ужасно вертясь.
 
 
Гонялась с газетой за мухой,
Что липла тебе на очки,
Меня наградив оплеухой,
Уныло считала очки.
 
 
А я насмехалась коварно
В сознании новых побед,
Краплёной колодой игральной
Хранила заветный секрет…
 
 
…Но раз, когда ты заболела,
 А мне в духоте не спалось,
 Я карты достать захотела —
 И с этого всё началось.
 
 
Твой стон доносился до слуха,
А я, отряхнув забытьё,
Столкнулась с чужою старухой
И взглядом тяжёлым её.
 
 
– Сыграем?
            – На что?
                        – Да на бабку!
 Откажешься – так заберу.
 Ах, бабушка, знала б ты, как я,
 Вся в дрожи, вступила в игру!
 
 
Я руку, хитря, протянула
К колоде: была – не была!
Но гостья свою развернула
И бабушкин стул заняла.
 
 
Предчувствуя страшную драму,
Я, карты раздав, – сколько их?
Узнала Пиковую даму,
А рядом – валетов двоих…
 
 
…Мы бились всю ночь до рассвета,
 Пока не настал полумрак…
 И больше ни слов, ни привета.
 Но бабушка выжила. Как?!
 

Белая ворона

 
Я не знала цветов от рожденья —
Только серый застлал всё подряд.
Но наметилось вдруг расхожденье
В разговорах соседских ребят.
 
 
Они часто и шумно галдели,
И старались кого-то задеть,
Как вороны. И очень хотели,
Но никак не умели взлететь.
 
 
И однажды, руками махая
В доказательство матерных слов,
Заявили, что я выпадаю
Из скопленья их чёрных голов.
 
 
И тогда начались эти муки,
Пронеслась дворовая гроза —
У меня слишком белые руки
И почти голубые глаза.
 
 
Двор, как стая, затих изумлённо,
В нём внезапно возник непокой,
И считалась я белой вороной,
Потому что была «не такой».
 
 
…Как болезнь, я себя отболела,
 Вникнув в странную эту печать.
 А потом поднялась неумело,
 Чтобы сверху цвета различать.
 
 
Незавидная, странная участь
В чёрно-белых контрастах вокруг…
Я в себе воспитала живучесть
И взлетела при помощи рук.
 
 
А когда удалось, в самом деле,
На крыло опереться – хоть раз!
Мне навстречу уже не галдели,
Не сводя настороженных глаз.
 
 
Но потом, спохватившись, твердили
В ожидании новых причуд,
Что мои непонятные крылья
Непременно меня подведут.
 
 
Затихали, и снова галдели,
Пока я растворялась вдали…
Возвращалась… Они, в самом деле,
Одного пережить не могли:
 
 
Только тем, что свободно летаю,
В долгожданный и памятный час,
Я сразила их дикую стаю
С вековыми угольями глаз.
 
 
…Ветер странствует птицей бессонной,
 А подушка пером холодит…
 Как прекрасно быть белой вороной!
 Кто попробует – тот подтвердит.
 

Тайна

МОЕЙ НЯНЕ МАРИНЕ ФИЛАТЬЕВНЕ

 
Вчерашний день сиял весной
И обещал продлиться вечно.
Вздыхала нянька за стеной,
Что жизнь трудна и скоротечна.
 
 
А я, плод маминой тоски,
Несла печать ненужной жизни,
И терла нянькины виски
От хвори горькой укоризны.
 
 
Я из себя смотрела вдаль,
Не видя в будущем отрады…
А нянька плакала: февраль!
И на меня бросала взгляды.
 
 
Мы жили рядом: стар и млад.
И надо ж вот такому статься —
По-своему был каждый рад
Друг с другом жизнью поменяться.
 
 
Моя душа просилась прочь,
Она и так жила над бездной,
А на дверях не смерть, а ночь
Защёлкой лязгала железной.
 
 
Я умирала в грусти жить,
Приняв за яд опустошенье.
А няньке нравилось грешить,
Отмаливая прегрешенья.
 
 
Она любила жениха,
И молодость вернуть хотела,
И сладкой памятью греха
Жило её сухое тело.
 
 
Она кивала на гармонь,
И повторяла слово в слово,
Как он держал её ладонь
И засылал сватов с Покрова…
 
 
…Мы с нянькой встретились не зря.
 Соединились два мученья.
 Обмен свершили втихаря,
 Чтоб избежать разоблаченья.
 
 
Про то ни слова не сказав,
Вдвоём владели нашей тайной —
Себя надеждами связав,
Светились радостью печальной.
 
 
Но жизнь по-прежнему текла.
Дом оседал, дрова топились.
Мы обе жаждали тепла,
И души по телам теплились.
 

Переписка

 
Скорый поезд в надрыве железном
Гнал по рельсам сухой перестук…
Мать была в моей жизни проездом
На далёкий волнующий юг.
 
 
Там она совершала попытки
Что-то выправить в жизни своей,
И её заменяли открытки
С описанием всех новостей.
 
 
Там почти не держались печали
На просоленном морем ветру,
А по пристани шли зазывалы,
Вовлекая приезжих в игру.
 
 
Там назад не давались билеты
В невозможной беспечности дней…
Я садилась писать ей ответы
Из событий, что были важней:
 
 
Няня ходит, как будто слепая.
А сосед пристрастился к вину —
И на празднике Первого мая
Зарубил молодую жену.
 
 
В нашем домике стены сырели —
А во всём виновата весна —
И холодными стали постели,
Всех лишая хорошего сна.
 
 
Щели в печке замазали глиной,
Чтоб до новой квартиры дожить.
А сама я болела ангиной
И почти не могла говорить…
 
 
Только мать в них вникала едва ли,
Понимая буквально своё,
И открытки опять прилетали,
Словно яркие губы её.
 
 
И опять в них росли кипарисы,
Подпирая собой небеса,
И слетались певцы и актрисы,
Привозя на курорт чудеса…
 
 
…Я читала их долго и честно,
 В них жила моя странная мать.
 А потом поняла – бесполезно
 Мне хотелось её понимать.
 

Солнечный удар

 
Наш дворник был уныл, но мёл дороги взглядом,
Летая на метле, не понимал чудес.
А я смотрела вслед, в мечтах садилась рядом,
Примеривая к ней свой малый детский вес.
 
 
И в жаркий летний день, что есть,
                                               набравшись духу,
Я прыгнула в окно – и села на метлу!
Но дворник чумовой стряхнул меня, как муху,
И закрутил метлу в свистящую юлу.
 
 
Был жёстким тротуар. Я глаз не закрывала —
Вокруг всё тот же двор, и дворник, и метла.
Она была юлой, и искры выметала…
И ясно поняла, что просто умерла.
 
 
Стемнело. Отжило. Но не было испуга
От яростной жары, накрывшей прежний мир,
А солнце и юла питались друг от друга,
И воздавали светом дань за этот пир.
 
 
Душа не унеслась в заоблачные дали.
Она жила внутри, в оранжевой юле.
Мы с дворником одним секретом обладали,
Скрывая от других, что кроется в метле.
 
 
…Едва набравшись сил, я встала спозаранку,
 Приблизилась к метле… Но тут, умерив пыл,
 Мне дворник пробасил:
– Иди, надень панамку!
 И солнце от меня ладонями закрыл.
 

Платоновский лес

 
Два свода – земли и небес
Смыкались в запущенном парке.
Под радугой каменной арки
Виднелся Платоновский лес.
 
 
Вдали обозначен едва,
Он таял от зноя и света —
Бесцветная в пламени лета,
Прозрачной казалась листва.
 
 
Вблизи этот лес, словно дух,
Явился нам разным и странным —
Исполненным сумрачной тайны
И сонным, как тяжкий недуг.
 
 
Уже через пару шагов
Он взял нас в тугие объятья —
Но женщина в ситцевом платье
Хотела к обеду грибов.
 
 
Он сразу же нас невзлюбил
За то, что ступали в растенья,
Считая, что здесь запустенье —
А он их растил и копил.
 
 
Он властно манил нас назад,
Затаптывал тропы и вехи,
Где были гнилые орехи
И дупла с лицом бесенят.
 
 
Он нам ничего не давал.
Уж очень мы были мирские,
И праздные, и городские —
Для тайн, что он свято скрывал…
 
 
Но девочка с чёлкой прямой —
Наверно, сама подрезала —
Шершавые губы лизала,
И не торопилась домой.
 
 
И женщина, клявшая путь,
Грибы и сухое печенье,
Всё медлила с их возвращеньем,
И пряталась в тень – отдохнуть.
 
 
Ладонью манила меня
И будто бы в шутку крестила,
Ругала нечистую силу
В жилище из мшистого пня.
 
 
А я озиралась вокруг —
Забавные эльфы лесные
Серьёзные гномы не злые —
Восторг, а совсем не испуг!
 
 
Я с ними была заодно,
Я общий язык находила —
Чем женщину крайне сердила,
И это казалось смешно.
 
 
Заухал Платоновский лес —
И листья охапкой взлетели,
И птицы меж ними свистели,
Как будто был равен их вес.
 
 
И нас, наконец, пригласил
К застолью полян земляничных,
Маслят златоногих отличных —
И всё городское простил.
 
 
Опушка открылась сама —
И солнечным ветром дохнуло.
А лес на окраине Тулы
Накрыла лиловая тьма…
 
 
…Я будто смотрела назад…
 Но сон оборвался некстати —
 И женщина в ситцевом платье
 Вернулась домой без маслят.
 

Матери

 
По жизни ты была горда сама собою,
И не смотрела вниз, где подрастала я.
И время там текло тоскливой чередою
Однообразных дней и стылого жилья.
 
 
Ты запахом духов отталкивала резко,
Я куталась, как вор, в подол твоих одежд,
Не отпуская то, что выглядело веско,
Но уходило вглубь несбывшихся надежд.
 
 
Красивое лицо, всегда в помаде губы.
И как-то на ходу, подмазывая лак,
Одной ногой в дверях, запахивая шубу,
Сказала обо мне – а, это просто так…
 
 
Ах, мама! Без вины, с холодною душою,
Ты создала мне мир, где много лет подряд
Тобой – такой родной, державшейся чужою —
Предназначался мне один и тот же взгляд!
 
 
Ты создала мне мир, в котором было страшно,
Не зная, как крепка во мне его печать!
И часто напоказ, значительно и важно,
Забыв мои глаза, любила порыдать.
 
 
Среди своих подруг была ты говорлива,
Но никогда никак не вмешивалась в сны,
Где ночи напролёт ждала я сиротливо
Взросленья лет своих – с весны и до весны.
 
 
Я так тянулась вверх от твоего соседства!
Когда сравнялся рост – сравнялись дочь и мать.
Как долго я жила, чтоб выбраться из детства,
Где люди не могли друг друга понимать!
 
 
Когда ж пришла пора искать другого крова,
И за его окном зажечь отдельный свет,
Во всех своих делах я повторяла снова
Навязчивый урок, что был из детских лет.
 
 
Его я, как в бреду, твердила без ошибок,
Его я, как ярмо, таскала на ногах.
Я возвращалась вновь в тоску твоих улыбок
И видела тебя во всех своих врагах.
 
 
Я поражалась вновь своей недетской боли
В повторах бед своих, в пылу чужих атак,
И на ходу судьбы жила, меняя роли,
Чтоб доказать тебе, что я – не просто так!
 
 
…Я больше не могла дышать тяжёлой местью,
 Но холод новых стен менялся сам собой,
 Их двери навсегда жгли руки липкой жестью,
 И отпечаток тот стал тоже типовой.
 
 
Я поняла тогда, что двигаюсь по кругу,
В котором твёрд закон былое ворошить.
Ушла сама в себя. К единственному другу.
И на исходе сил – вдруг захотела жить.
 
 
Сама себя нашла, сама себя согрела,
Тебя похоронив за прошлые дела…
Я выросла —
         когда
                     ты разом постарела.
Я выучилась жить —
                     когда ты умерла.
 

Кем стать?

 
Во времени есть уникальное средство —
Понять, что дало нам далёкое детство.
Ах, Тула! Я школьница класса второго.
Волшебный проектор включается снова…
 
 
К несчастию, в Туле есть место для скуки,
А с ней зарождаются страшные злюки:
 
 
Напротив подъезда, в ажурной беседке,
Средь ясного дня затаились соседки.
И всех замечали, и всех обсуждали.
Кого донимали, кого – осуждали.
 
 
Идёт дядя Вася со смены с завода.
Уставший, как будто опущенный в воду.
Расспросят: а сколько же он получает?
Кого привечает, когда заскучает?
Ужель после смены один отдыхает?
Не видно, не слышно… А может, бухает?
 
 
Проходит вблизи нелюдимая Ира,
Которая часто рыдает в квартире.
Душевнобольная – но как дальновидна!
Что следует дальше – вполне очевидно.
Они к ней с приветом, они к ней с поклоном…
Она – поскорее исчезнуть со стоном.
 
 
Неспешно ползёт одинокая бабка.
В дырявых галошах, и платье как тряпка.
Когда-то трудилась в колхозе на нивах,
Но имя её затерялось в архивах.
 
 
Под старость рассталась, конечно же, с тяпкой
Без имени – просто дворовою бабкой…
 
 
Соседки навряд ли ей помощь предложат,
А смотрят – как будто вот-вот уничтожат.
 
 
А вот наша строгая классная дама.
На усиках пот, на затылке – панама.
Двойной подбородок, на нём бородавки,
На каждом кармане – от вора булавки.
 
 
Соседки её уважали безмерно.
При ней говорили раздельно и верно.
Но только прошла – распекали ужасно!
За что? И самим это было неясно.
 
 
Идёт почтальонша с увесистой сумкой.
Соседки хихикают с мерзкою думкой.
Что в сумке её не газеты – продукты,
Видать, понесла колбасу или фрукты.
 
 
А может быть, хлеб? Или к чаю печенье?
Для этих особ всё имело значенье.
 
 
 Подходит, задумавшись, школьница Лена.
 Её остановят они непременно.
– По всем ли предметам уроки учила?
 А если учила, то что получила?
 
 
 На форменном платье найдут недостаток.
 И сразу во мне – что ответ слишком краток.
 И снова пристанут с каким-то вопросом:
– Умеешь ли ты заплетать себе косу?
 
 
– Какую профессию выберешь, Лена?
 Ах, мне бы спасаться из этого плена!..
 
 
– Я, честное слово, не знаю, кем стану.
 Ведь я второклашка, и мне ещё рано.
 
 
 Соседки в атаку:
– Быть может, швеёю?
– Поверьте, я планов подобных не строю!
 
 
– Тогда – в общепите служить поварихой!
– Нет, нет! – отвечала я твёрдо, но тихо.
 
 
– Портнихой!
– Ах, нет.
– А бухгалтером в ЖЭКе?
 Они как-то дружно насупили веки.
 
 
– Ты можешь работать на фабрике прачкой!
 Кассиршей – и к вечеру будешь с заначкой!
– Да лучше портнихой! Всегда при обновках!
 От долгих нотаций мне стало неловко.
 
 
– Учётчицей на оружейном заводе?
 И здесь уже я оказалась на взводе.
 
 
– Сейчас мне важнее, чтоб были тетрадки
 И книжки всегда в образцовом порядке!
 Мне нужно домой! И скорей за уроки!
 (Да как же ещё унести от них ноги!?)
 
 
– Но ваши профессии не привлекают.
 Подумаю, может, другие бывают!
 Соседки притихли, потом закричали:
– Чему же тебя до сих пор обучали?
 
 
 Они причитали:
– Послушайте, люди!
 Вот эта девчонка не знает, кем будет!
 
 
Её учат в школе напрасно!
Ужасно,
        ужасно,
                    ужасно!
 
 
Когда же меня, наконец, отпустили,
То слух нехороший по дому пустили —
Что я в разговоре вела себя скверно.
Совсем зарвалась эта странная Лена!
 
 
…Я выросла и невзлюбила беседки.
 Мне чем-то опасны казались соседки.
 А что до профессий – их было немало,
 Но я что-то лучшее вечно искала.
 Металась, дерзала, предела не знала.
 Бывало, красиво слова подбирала…
 
 
В конце же концов, подружилась с поэтом —
И горько потом сожалела об этом.
Все чувства и планы увязли, как в тине…
Но к слову любовь сохранилась поныне.
Так кем же я стала? Самою собою.
Мне было даровано свойство такое.
 
 
…Соседки в беседке практичнее были
 И вряд ли б за это меня похвалили!
 

Дочь и сын

Подарок

 
Мои детские куклы, друзья по несчастью —
Не милы, не любимы без всякой вины.
Я не вила вам кудри, не шила вам платья,
И шипела в лицо: не нужны, не нужны!
 
 
Вы покорно хранились в шкафах и коробках,
Не способны ни выйти, ни свет увидать.
И, свободы не зная, вели себя робко;
Уж тем более – «мама», картавя, сказать.
 
 
Мне дарили по кукле, чтоб я поправлялась,
После каждой болезни вели в «Детский мир».
Чтобы лучше со школьной программой
                                            справлялась —
Приносила пятёрки, как в дом сувенир.
 
 
Чтобы враз разобраться со днями рожденья,
Откупиться, забыть о душе и мечтах…
И я прятала руки, тая сожаленье
От холодного блеска в стеклянных глазах.
 
 
Я бы всё отдала за тяжёлый, зелёный
Грузовик, что в витрине лет десять стоял.
Заводной – раз с ключом.
С механизмом подъёмным.
Он, похоже, идеей навязчивой стал.
 
 
Я спала и мечтала о нём ежечасно.
Он ни разу не ездил, и был очень зол.
Заводной до тоски, запылённый ужасно, —
Он во мне благодарного друга нашёл.
 
 
Только мать и отец его враз отвергали
Очень громко и резко, обидно до слёз.
Но меня он довёз до событий реальных —
До которых никто бы другой не довёз.
 
 
Вслед рождения дочери – слабой, кормящей,
Ни о чём не мечтающей – лишь бы поспать!
Я купила авто, минивэн настоящий.
И такой же зелёный, ни дать и не взять.
 
 
Но обида на кукол меня настигала —
Их холодные руки, пустые глаза…
В своей крохе настойчиво сходство искала.
Находила… И в горле першила слеза.
 
 
Как взаправду любить эту куклу живую
С её личной свободой и личной судьбой?
Как почувствовать счастье, когда я целую
Чуть заметную ямку над верхней губой?
 
 
Чтобы сделать подарок вне всяких сомнений,
Чтобы сложности с собственным детством замять,
Назвала её Дарьей, не слушая мнений…
Получилась вполне себе ценная мать.
 
 
…Мы с ней рядышком катим по жутким дорогам,
 По ухабам и ямам, по дебрям глухим —
 Даже если судьба упирается рогом,
 Пробивая колёса одно за другим.
 
 
Я вверяю ей кнопку от мощных колонок,
Чтобы свежая песня в дорогу звала…
 Это вовсе не кукла, а чудный ребёнок.
И чудны твои, Господи, эти дела.
 

Ванюша

 
Спи, мой мальчик, сладко-сладко —
Не рождённый, но родной.
Деревянная лошадка
До сих пор передо мной.
 
 
Ты за призрачным порогом,
Далеко не ускакал.
Если ты был послан Богом —
Значит, Бог тебя забрал.
 
 
Бог есть Бог. И, может статься,
Он, всесильный и большой,
Передумал расставаться
С твоей ангельской душой.
 
 
Рядом ангелы другие,
Только мало без причуд.
Машут луками тугими,
В пухлых пальцах стрелы жмут.
 
 
Кто трубит, кто напевает,
Кто качает облака…
Но ему душа живая
Больше прочих дорога.
 
 
Ты не станешь частью рода,
Не узнаешь слова «мать».
Переменчивой погодой
Будешь с неба управлять…
 
 
…Резвых, смелых, сильных ножек,
 Что стучали бы об пол,
 В доме быть уже не может —
 Случай на небо увёл.
 
 
Не сошлось под тонкой кожей,
Не свилась тугая нить.
И лошадка не поможет
Нас с тобой соединить.
 
 
Можно только любоваться,
Ручки-ножки представлять,
Как бы нравилось качаться,
Крепко гриву обнимать…
 
 
…Ты родился бы, проказник,
 На Ивана Купала.
 И тебя в чудесный праздник
 Я б Иваном назвала.
 
 
Ты дружил бы с хмурым лешим
В заколдованном лесу.
Помогал тому, кто пешим
Видит всякую красу:
 
 
Изумруд травы июльской,
Да тропинку из корней…
Дивный сон девчонки тульской —
Самый лучший из парней.
 
 
Ах, Иван! Ночь, звёзды, искры,
Да прыжки через костёр.
 
 
Песни льются гладью чистой,
Собираясь в общий хор.
Это праздник необычный —
Чтоб без грусти, без забот.
А сейчас он очень личный.
На тебе пресёкся род…
 
 
…Ты ушёл в сырое небо
 В самый-самый Новый год.
 На столе – буханка хлеба,
 Кильки, сыр, салат и торт.
 
 
Было время очень смутным,
Право, нечисть за углом.
И смотрела глазом мутным
Люстра прямо над столом.
 
 
Ты живёшь среди таких же
Незаконченных детей.
А с лошадкой – ближе, ближе,
В дом, что полон новостей.
 
 
Здесь сестра поёт и пляшет,
Как концерт, так суета.
Здесь в окно берёза машет,
Здесь собака – ещё та.
 
 
Здесь тебя всё так же любят.
Молча, скорбно, пряча рот,
Водку горькую пригубят —
Потому что Новый год.
 
 
В эту ночь тревожно слушать,
Что творится за окном…
Спи, мой мальчик, мой Ванюша
Самым сладким вечным сном.
 

ХХХ

 
Увяли зимние цветы,
Сухой букет рассыпал иглы,
И мы нечаянно постигли
Очарованье пустоты.
 
 
Роман окончился никак.
Герой простыл, а героиня
Хлебнула водки из графина
И погрузилась в полный мрак.
 
 
От этой пары чудаков
Родился взбалмошный ребенок,
Что жить учил ещё с пелёнок
Своих недружных стариков.
 
 
Ему хотелось превозмочь
Происхождения печали —
И он всегда живёт в начале.
Во мне – ведь это моя дочь.
 
 
…От мира я защищена
 Одной тобой – в большом и малом.
 От жалости с холодным жалом,
 От горя с привкусом вина.
 
 
Ты мною сотканная ткань
Из прочных нитей треволнений.
Я знала, что родится гений —
Теперь ты им, попробуй, стань.
 
 
Пространства хрупкие края
Не совпадают с временами…
И у детей, рождённых нами,
Как у стихов – судьба своя.
 

Гнёзда

 
Я давно не видела ненастья,
Застывая подолгу в окне.
Две недели, гомоня от счастья,
Вили гнёзда птицы по весне.
 
 
И природа мудрая старалась
Сохранить безветренный покой…
Все у них прекрасно получалось.
Много лучше, чем у нас с тобой.
 
 
И, нуждаясь лишь в тепле и свете,
В суете родительских тревог,
В птичьих семьях появлялись дети,
Заполняя гнёзд сухой виток.
 
 
А на нашей кухне бились блюдца
И сцеплялись вилки заодно.
Прежде, чем друг к другу прикоснуться,
Мы с тоской смотрели за окно.
 
 
Там порхало время в птичьих песнях,
Обживались райские места…
А ребёнок наш горел в болезнях,
Часто выпадая из гнезда.
 
 
Видимо, не лучшее досталось
Нашему недужному птенцу.
Всё катилось – рушилось, ломалось —
К одному печальному концу.
 
 
И глубокой ночью просыпаясь
В мире безраздельной пустоты,
Мы лежали порознь, упиваясь
Чувством абсолютной правоты.
 
 
А потом, пронзительно и дружно,
Забывались страшным вещим сном,
Где бульдозер, лязгая натужно,
Корчевал деревья за окном.
 

Вечер у телевизора

 
Я проживаю дни, как вышиваю.
Стежок к стежку. И так переживаю!
Сижу по вечерам за чашкой чаю
И всей родне, похоже, докучаю.
 
 
– Скажите, что нас связывает вместе?
 Житьё-бытьё – или дурные вести?
 И что мне делать с собственной душою,
 Что не желает быть в ладу со мною?
 
 
Но невниманья, словно на вокзале,
Полны слова, что мне в ответ сказали.
Все смотрят на экран, а он мерцает,
И голосом героев восклицает.
 
 
…Смеркается. И день-стежок ложится.
 И на экране шар земной кружится.
 Ах, легче жить в огне чужих страданий,