Текст книги "Иногда ночью они оживают, или Хранители"

Иногда ночью они оживают,

или Хранители

1

Говорят, что лес – это не просто растущие рядом множество деревьев, а своеобразный живой организм. Мы видим лишь путаницу ветвей деревьев и кустарников, густоту трав, цветные пятнышки грибных шляпок. Но там, под землей, невидимое нам переплетенье корней и грибниц превращается в своеобразную нервную сеть, по которой передаются единые для всего этого растительного царства сигналы боли и неблагополучия, или, напротив, удовольствия и блаженства. В соответствии с ними этот единый зеленый организм вырабатывает стратегию роста, как-то реагирует. Мы же, люди, не замечаем или не осознаем этих ответов только потому, что наше наблюдение лесных событий обычно слишком кратковременно, и мы способны видеть лишь частности.

Мне кажется, что и города – это не просто стоящие рядом дома и живущие в них люди, улицы и скверы. Это тоже своеобразный живой организм со своей душой и характером. Конечно, превращение это происходит не сразу. Вначале люди строят свои дома в соответствии с генеральным архитектурным планом или как Бог на душу положит. Протягивают между домами ниточки дорог, проливают в землю свои кровь, пот и слезы. Напитывают вспышками эмоций места торга и общественных сходов. А главное, укладывают в землю прах своих близких.

Не могу судить, куда улетают души – в рай, ад, или неведомый астрал, но наши телесные оболочки остаются здесь, на земле, точнее, в ней. Крохотные частички прежде любимых тел прорастают цветами и травами, опадают вновь листвой, превращаясь в песок и глину, становятся кирпичами зданий и основаньем дорог, по которым спешат потомки.

Видно потому уехавшие далеко от тех мест, где родились и выросли, многие, подходя к роковому рубежу, начинают вдруг ощущать притяженье родной земли, её негромкий, но настойчивый призыв. Расставшись с беспокойной душой кирпичики тела хотят вновь соединиться с прежде известными атомами в причудливом, но родном калейдоскопе жизни.

Частички, остающиеся в круговороте жизни, влитые в новый живой организм, наполнены сиюминутными ощущениями до краев и меняются вновь и вновь. Но заключенные в кирпич, цемент, дорогу, превращенные в тело города, частицы эти уже не могут изменяться так быстро. Вначале они отзываются только на сильные вспышки страстей, которые время от времени сотрясают любое человеческое поселение. Затем потихоньку начинают резонировать с близкими им по прежней, человеческой жизни эмоциями – любовью, ненавистью, вдохновением, страхом, стремясь вновь ощутить приятные и избежать травмирующих. И вот они постепенно обретают собственную память и начинают потихоньку, незаметно влиять и на нас, жителей города.

Так город становится живым. И как любой живой организм начинает расти в соответствии не только с железобетонными планами, которые строят люди, но и стихийно, нарушая все расчеты, непредсказуемо, иногда нелепо, но органично. Не сразу, не за одно поколение жителей, незаметно для них, постепенно настоящий город обретает душу и характер, свою судьбу.

У всех они разные.. Одни вырастают в гигантские мегаполисы, где кипит энергия и бушуют страсти. Другие остаются маленькими, тихими и спокойными. Но все состоявшиеся города обладают этой сердцевиной. Как мы не видим переплетенье корней и связь всего живого в лесу, так и возникшая прочная связь между элементами города, его нервная система, скрыты от нас и не осознаются нами. Но ощущаются.... И пока жива эта странная душа, жив и город. Даже если природные или социальные катаклизмы разрушат его дороги, сравняют с землей стены, город вновь возродится и оживет, как Рим, Рязань, Сталинград. А если жители умертвили эту невидимую общность, улетела душа города, то улицы прорастают джунглями или тайгой, заносятся песком или снегами.

2

Для того, чтобы с этой душой не случилось плохого, Городу нужны Хранители. Люди для этого не годятся. Они так недолговечны и беспокойны! А потому руками людей Города создают себе более прочных жителей – каменных, бронзовых, медных, – хранителей своей души и памяти.

Некоторые считают, что Каменные львы – главные хранители духа любого города. Но это не совсем так. Действительно, львы, эти царственные животные, появлялись в столице любой империи, как символ её мощи, величия, силы духа и благородства. Затем имперскими наместниками появлялись во всех мало-мальски крупных городах страны. Не закрывающие глаз даже спящими, львы становились бдительной стражей, зорко высматривающей опасность. Они многое видели на своем веку, хранили тайны и отгоняли опасности.

Когда вдруг жители городов начинали войну с другими памятниками и побеждали в ней (ведь несмотря на прочность металла и камня, застывшие воины и короли так беспомощны перед мягкими и непрочными живыми человеками), Львы оставались неприкосновенны, становясь островками стабильности в стремительно меняющемся облике городов. Они связывали воедино рвущуюся нить времени, памяти и пространства, напоминая об исчезающем единстве империи, былой мощи и величии. Львы внушали жителям своих городов, что мощь не только в силе зубов и когтей, но главное – в силе духа. Что величие и царственность не только в том, сколько врагов ты заставил пасть ниц, но и в стойкости, великодушии, благородстве. Увы, увы!! Не всем был внятен их каменный язык.

Львы перестали быть Царями в новой стране, собранной из обломков старой, и превратились в хранителей. Символом новой империи и нового единства стал памятник не воину на коне с оружием в руках, поражающему мощью, силой или красотой, а невысокому лысому мужчине с хитрым прищуром глаз, принципиально не держащим на памятниках в руках никакого оружия. Его оружием стало слово, мысль, идея, мечта. Подчинив их себе, он обрел власть, какой не знали воины с мечом, копьем, и даже автоматом.

Веря в его магическую силу, жители страны ставили этих новых идолов в каждом городе, а в некоторых даже и не одного! Помню, в Одессе почти в каждом ведомственном санатории считали необходимым поставить собственного Вождя, и сверкали они своими золотыми лысинами, смешные и непохожие на прототип, почти вдоль всей прибрежной полосы.

В старых городах, где продолжали стоять львы, особо заслуженные цари и императоры, дюки и поэты, этот новый каменный житель не мог стать средоточием души города, выразителем его индивидуальности. Его задачей становилось хранить единство новой империи, соединять энергию народа и власти во что-то однонаправленное. Ну что ж, это ведь тоже важно?…

3

Обычно, чтобы у города зародилась душа, требуется смениться нескольким поколениям. Но строившие наш Город люди принесли сюда Мечту о своей стране, которая набирала силу не один век, страстную жажду своей земли не одного человека, и даже не тысяч приехавших, но целого народа. Они так стремились врасти в эту влажную, болотистую почву, совсем не похожую на сухую и горячую землю прародины, что когда мечте стали ломать крылья и она улетела на новый-старый берег, её маленькая горячая часть всё же осталась здесь.

Вросшая в непривычную для неё землю, переплетясь с мечтами и чаяниями других народов, обживавших и строивших вместе новую жизнь, эта искра стала той песчинкой, вокруг которой росла жемчужина души новорожденного Города.

Раньше в Биробиджане львов не было. Разве что в гастролирующих цирках и зоопарках. А нужда у маленького города в своем долговечном Хранителе и защитнике была. Вот и стал им вначале единственный в городе памятник Владимиру Ильичу, стоявший в окружении цветов и деревьев на единственной площади. Невысокий человек, сдержанный, почти домашний – маленький памятник для маленького города, где все жители знали друг друга в лицо. И он знал и видел их всех. Стоя на своем невысоком постаменте, наблюдал, как вокруг набегает и движется жизнь горожан – щебечут дети, школьники и малыши, спешат мимо него на вокзал, работу или в больницу взрослые, что-то горячо обсуждают вышедшие из здания редакции газет люди. Они не всегда замечали его, а он впитывал их кипучую энергию, проникался сильными, яркими чувствами, вслушивался в разноязыкую речь, чтобы потом, в трудные минуты помочь душе города выстоять, сохраниться, согреть своих горожан.

Но город рос, менял деревянные тротуары и дома на асфальт и камень, наполнялся машинами и новыми людьми. Появлялись новые улицы и новые школы, заводы, площади и скверы. Для новой просторной площади, открытой ветрам и свету, старый Ильич не подходил и потому был отправлен куда-то в почетную ссылку. Сюда выписали столичного жителя, и он, высокий и строгий, по московской привычке первое время жителей особо не замечал. Повернувшись спиной к городу, всё внимание он направил на энергию власти, пульсирующую в двух зданиях, обрамлявших площадь. Лишь иногда, по большим праздникам, он снисходительно всматривался в прокатывавшуюся мимо волну горожан, украшенную флагами, бумажными цветами, воздушными шариками, доброжелательно внимал их приветственным крикам. Волны радости, праздничного возбуждения, пьянящего коктейля эмоций, окатывали его и потихоньку согревали каменное сердце.

4

Городу, привыкшему к более тесной связи с людьми, ходившими по его тротуарам, жившим в домах, ложившимися в его землю, этого отстраненного взгляда было мало и он потихоньку пытался выращивать новых хранителей, каждый из которых воплощал какую-то черточку его души. Ими становились и танк, вставший на постамент, и каменный хоккеист, и маленькие барельефы на стенах зданий. Они понемногу прорастали где-то на периферии внимания – на спокойных тенистых улочках или окраинах, в новых микрорайонах и на старых домах. Но до поры до времени над всем этим маленьким сообществом безусловно царил монумент Вождю.

И вдруг всё переменилось… У его ног больше не прокатывалась два раза в год шумная и весёлая волна горожан, а собиравшиеся иногда в апрельские дни группки людей излучали теперь волны гнева, обиды, возмущения. Из долетавших до Ильича слов, ему стало ясно, что и само его существование находится под угрозой. Его собратьев в других городах сносили, обливали краской и грязью, отправляли на задворки. Да и сам он чувствовал, что единое пространство империи, воплощением которой он был, рвалось и истончалось. В его каменной лобастой голове поселились тревога и недоумение. Люди, за которыми он так пристально наблюдал, оставались вроде бы те же, или неотличимо похожие, а вот речи, которые они говорили, кардинально поменялись. Мир, который он знал, рухнул, и сам он превратился в забытый всеми обломок…

Пролетело незаметно ещё несколько лет, или даже десятилетий, и наш Ленин нашел свое место в изменившемся мире города. Он стал проще и теплее, глядя с величавой снисходительностью на своих горожан, рассаживающихся как воробьи на жердочке у его ног с пивом, мороженным, фотоаппаратами в дни праздников и концертов, проходящих на площади. Вновь рядом с ним шумела радостная толпа, взлетали фейерверки, гремела музыка, бегали дети. Устало, но пристально приглядывался он теперь к домам Власти напротив, ощущая ответственность за те маленькие, горячие комочки жизни, что каждый день приходили в мир за его спиной.

С каким-то даже облегчением Ильич думал: "Всё, хватит! Пора на покой. Я теперь не Главный хранитель, а пенсионер, рядовой каменный житель этого города". Но впечатанная в камень ещё при рождении ответственность за неразумных и недолговечных, но таких теплых и беспокойных подопечных требовала от него найти себе замену среди подросшего незаметно каменного пополнения.

5

В ночной тишине под призрачным светом фонарей пустая улица казалась каменным ущельем, на дне которого прячется неведомое. Ветер подхватил брошенный пакет и взметнул высоко в воздух. Похожий на маленькое привидение он пометался на высоте человеческого роста и, словно увидев добычу, резко рванул вниз. Но долететь до земли не успел. Сильная серая лапа, стремительно выброшенная навстречу, подцепила его на крепкий коготь и вновь подбросила вверх. Словно играющий кот, лев, спрыгивая с высоты камня, постарался в прыжке ещё раз поддать по пакету.

– Прекрати, Во Ван! У нас сегодня важное дело, – раздался суровый рык с соседнего постамента, и рядом приземлилась точная копия первого зверя.

Впрочем, Лео Ван не сердился на брата. После долгого неподвижного сидения в одной позе на посту возле торгового центра так хотелось размяться, насладиться силой мышц, остротой когтей, послушностью сильного тела. Долгие дни и ночи эти каменные львы несли свою службу, верные делу, для которого их создали китайские мастера. Оскаленными клыками, выпущенными когтями и неслышимым для людских ушей тихим рыком отпугивая зло и бедность от стоящего за их спинами здания. Лишь иногда в совершенно безлюдные ночи они позволяли себе сойти с постаментов и серыми тенями промчаться по городу.

Хотя время от времени Во Ван позволял себе и не сходя с места пошутить с человечками. То подмигнуть поднимающейся по лестнице красотке с развевающейся белой гривой, то чуть-чуть пошевелить ухом, стряхивая обнаглевшего голубя, или легонько прихватить когтем забравшегося к нему любителя сделать фото на память. Забавно было видеть ошеломлённые лица и не верящие себе глаза. Впрочем, его точные и выверенные движения длились не больше мига. Взмах ресниц – и всё как было, застывшая в камне фигура льва. Померещилось!

А сегодня у них был серьёзный повод для путешествия по городу. Надо было донести до всех каменных жителей города важную весть – прежний Вожак одряхлел и отказывается от власти, и решить со своим прайдом будут ли они заменять его. В их небольшой, но постоянно растущей львиной стае, именно Во и Лео Ваны были признанными лидерами. Не потому, что старше других (это не так) или сильнее, а потому, что изначально сделанные под европейцев, они лучше понимали ставший им родным Город. Встав на посту, они первым делом выбрали себе новые европейские имена. Услышав, как один из прохожих окликнул знакомого: «Ну чё, Во Ван, как делишки?», – левый лев очень обрадовался, что сможет взять себе здешнее имя, но с милой его сердцу частичкой Ван. Правый согласился с этой общей фамилией, присоединив к ней имя не совсем здешнее, но всё же не китайское – Лео, что значит Лев.

Да и место, где они стояли было особым. Это был настоящий центр Города, его солнечное сплетение. По этой короткой пешеходной улочке проходил хотя бы иногда каждый житель и гость города. Здесь покупали и продавали, отдыхали и праздновали, ели мороженное и катались на лошадях, развлекались и работали. Братья Ваны всегда были в курсе цен на рынке на картошку и на валюту, видов на урожай и тенденций моды, кто приехал в город и какой фильм обсуждают горожане. Кому же, как не им возглавлять прайд? Не этой же парочке у одного из китайских ресторанов, которые никак не могли поверить, что находятся не в Поднебесной? Что, впрочем, и не удивительно. И сами эти фигуры выглядели как воплощение Будды в львином облике, и всё остальное, по их мнению, ничем не отличалось от Срединной империи. За их спинами стоит прекрасное в своём разноцветье с характерной крышей и красными фонариками здание, их ноздри овевают знакомые запахи специй и приправ, и лица хозяев, поваров и посетителей ничем не отличаются от канонов народа хань. А то, что иногда (пусть даже часто) среди них встречаются некрасивые лица северных варваров, так что ж – в Поднебесной империи цветут сто цветов и живут сто народов. В этой провинции такие поданные… И с этой идеи их было не сдвинуть.

Но всё же и их надо было спросить – стоит ли львам становиться главными хранителями Города? Или уступить эту честь другим его долговечным обитателям?

6

– Во Ван, не разгоняйся сильно. Давай сразу заглянем к уважаемому соседу.

– Конечно, брат!

Вначале улицы, совсем недалеко от братьев, в удобном кресле сидел сухощавый мужчина в круглых очках и с книгой в руках. Сразу было видно, что человек это знающий и мудрый, чиновник или даже судья! Ведь это его именем, как слышали Ваны, была названа эта улица, а такую честь надо заслужить. Пару раз братья видели, как рядом с ним собирались горожане, играла музыка, его восхваляли в стихах и прозе. Да и так видно было, что жители относятся к нему с почтением: возле его ног лежали цветы, дети и взрослые постоянно стремились запечатлеть себя на его фоне. Нет, он наверняка был судьёй в своей прошлой жизни!– верили Ваны. И имя у него было для этого подходящее – ША. Судья ША – согласитесь, звучит? Правда, как человек бесконечно скромный, на прямой вопрос Лео судья ША лишь иронично улыбнулся и промолчал, и братья, уважая это молчание, обращались к нему просто – достопочтенный ША.

Именно в нем расчётливый Лео предполагал будущего нового лидера, потому и торопился выразить, впрочем, вполне искреннее почтение и лояльность.

7

Душа города сразу при рождении была двуязычной. Ещё только поднимаясь из своей колыбельки среди сопок и болот, он впитывал в себя мелодии двух языков, равно рожденных далеко от этих таёжных просторов, но пришедших сюда обживать эту землю. Но на одном из звучащих о нём говорили с особой страстью и трепетом, вглядывались в его младенческие черты и видели будущего богатыря и красавца, умницу и богача. «Ты особый, единственный, самый-самый, напоённый молоком и мёдом мечты!» – слышалось ему.

Он был ещё младенцем и потому, не вникая в подтексты, рифы и виражи жизни своих родителей, просто купался в «маме лошен», звучавшей в бараках строителей и в важных кабинетах, в школе и на театральных подмостках. Язык набирал силу, наращивал мускулы, и тогда родителям-первостроителям было достаточно, чтобы «достопочтенный ША» пришел в родившийся Город звучанием своего доброго и мудрого имени – Шолом-Алейхем, «мир вам»! Как камертон, напоминание, оберег.

Но вот чёрные волны тревоги, тоски и горя накрыли город, затем к ним добавился страх, и один из родных для него языков словно съежился. Потом чёрные волны отступили, но в Мечте, из которой и рождалась кипучая энергия преображения, что-то безнадежно сломалось.

Казалось бы, всё ещё было почти также, почти… почти… Но словно надломленная, пусть и перевязанная, ветка уже не цветет как прежде, так и ткань «маме лошен» начала понемногу усыхать. И чувствуя это, Город пытался усилить свой оберег, превратив его из простого звучания имени во что-то материальное. Вначале – в барельеф, который поселился в стенах здания, тоже носившего его имя, среди страниц, на которых в древних узорах букв жили слова, сказанные им.

Но этого было недостаточно. Язык, изгнанный из высоких кабинетов, с профессиональной сцены, а самое главное – из школы, продолжал своё печальное отступление. Но всё ещё жил на улицах и в домах, в колыбельных и шутках, тихом шепоте и громких песнях. И потому мысли о памятнике писателю, бродившей в головах её жителей, не хватало напора, чтобы воплотиться в бронзовую фигуру. Тем более что дел и добрых забот городу и его жителям хватало. Он стремительно рос, прирастая домами и микрорайонами, цехами и заводами, школами и детсадами.

В этих новых домах не было особой красоты или хотя бы индивидуальности, но они были согреты радостью новосёлов, плачем новорожденных и смехом подрастающих детей, спокойной уверенностью взрослых. Потому Город, хотя и не стал тем красавцем, что виделся когда-то в чертежах и планах задумывавших его архитекторов, не грустил об этом. Он был чистым, ухоженным, зелёным, уютным и главное – любимым, а значит всё ещё у него впереди, – думалось и ему, и жителям.

Но вдруг привычный мир стал рушиться. На Город вновь нахлынула тёмная волна из эмоций горожан – тревоги, печали, тоски. В этот раз меньше было страха и чёрного горя, но больше беспомощности, растерянности и непонимания. Затопленные ими, часть жителей как птицы снялись с мест и полетели туда, в те земли, куда когда-то ушла Мечта. А с ними ушел из двориков и скверов один из языков, с которым когда-то рождался и рос Город. Лишь эхом прошлого звучала вдруг в оставшемся мелодия интонаций, знакомая неправильность речи, слова-осколки, напоминавшие о былом.

Вот тут-то и появился он, «достопочтенный ША», как называли его братья Ваны. Сел в кресле основательно и надолго, как в рабочем кабинете родного дома. Впрочем, почему как? Разве улица, носящая его имя, не истинный дом для памяти и для памятника?

Шолом-Алейхем вглядывался иронично и немного грустно в лица спешащих на базар продавцов и покупателей, галдящих мальчишек-школьников и весёлых студентов, мам с колясками и гостей, вслушивался в их речь, и уловив знакомую мелодию интонаций, вкусное слово, торопился внести их в свою книгу, чтобы на железных страницах удержать их в этом городе.

8

Лео полакал из шара-фонтанчика на своей пешеходной улице. В пасти у него пересохло после долгих споров в своём прайде. Парочка от ресторана была твёрдо убеждена, что лишь их львиная семья, истинные дети Поднебесной, должны быть главными среди этих северных варваров. Кто, кроме них, трудолюбивых и цепких, сможет приобщить жителей этой провинции к великой и древней культуре? Разве не дети Срединной империи одевают и обувают жителей города, кормят яблоками и мандаринами, делают игрушки для малышей и гаджеты для взрослых, строят дома и обрабатывают землю (пусть пока и не всю)? Значит, именно они – львы, существа, рожденные для власти, и должны занять освобождаемое место.

Лео едва не охрип, пытаясь объяснить, что они ещё не понимают этот Город и его жителей, ещё не слились до конца с ним, а значит, не могут и править. Ведь власть благородного правителя – это прежде всего забота о поданных, даже строгость и гнев его служат этой цели. А как можно заботиться, не понимая, не зная, что есть истинное благо для этих людей? Но всё бесполезно! Его слова разбивались об их суровые морды и каменные головы. Пока у Во Вана не лопнуло терпение. Он выскочил в середину круга, поддал лапой одному, рыкнул на другого, и пристально глядя в глаза каждому, спросил: «Кто-то хочет оспорить слова Вожака?» Желающих не нашлось, и прайд единогласно решил, что в этот раз они не будут выдвигать своего кандидата ни на роль вожака, ни на пост главного Хранителя.

И теперь они обегали остальных каменных жителей, оповещая об общем сборе и прикидывая, кого поддержать.

9

– Приветствуем тебя, благородный воин Ис! – закричали братья, едва завидев мощный и хищный силуэт друга-танка. Им удавалось встретиться не часто. Танк стоял на своем постаменте довольно далеко от той улицы, где обитали львы, и добраться до него им удавалось лишь в долгие ненастные ночи. Если бы не сходство душ – и танк, и львы были бесстрашные и благородные воины, любящие обсудить военные хитрости, тактику и стратегию боя, то в такую даль львы бы вообще не забирались!

Братья Ваны искренне уважали ИСа. Ведь он был настоящий! И прожил реальную жизнь служивого, прежде чем стать памятником. Правда, повоевать ему не пришлось. Этот ИС никогда не участвовал в боевых сражениях. Он был собран в 1944 году, назван в честь Иосифа Сталина и получил приставку три по номеру серийной модели. В то время как его собратья, выпущенные раньше, защищали просторы родины, ИС-3 ждал своей славы в тылу. Он опоздал на две войны – и ту, что несколько долгих лет громыхала на Западе, и на ту, что стремительно отгремела на Востоке. Именно на эту восточную битву его когда-то отправили прямо с заводского конвейера, но пока танк добрался – война уже кончилась. Что ж, как истинный военный ИС исполнял приказ и честно служил в строю долгие годы. Когда на смену ему пришло следующее поколение танков, его вкопали в землю и превратили в маленькую крепость, защищающую свой берег пограничной реки от возможного нападения. А когда все сроки службы вышли, и танк собирались отправить на переплавку, его увидел молодой парень, родившийся тогда, когда большинство сородичей ИСа уже ушли в отставку, и, узнав его историю, сумел убедить всех, что ветеран достоин ещё одной жизни.

Теперь танк по прозвищу «Щука» вновь охранял и защищал память о великой Победе и о 60-й танковой бригаде, что в самом начале войны была сформирована в этом городе. Ему было что вспомнить и рассказать. Правда, вначале к Ванам он отнесся настороженно. Как-никак, создавали его для войны с «Тиграми» и «Леопардами», да и потом столько лет смотрел на Поднебесную сквозь прорезь прицела. Но их искреннее восхищение, готовность слушать байки из прошлого и врожденное благородство хищников сломало первоначальный холодок, так что теперь они были хорошими приятелями.

– Как здорово, что вы забежали! – радостно и взволнованно крикнул им ИС.

Обычно спокойный и сдержанный, сегодня он прямо подрагивал от волнения и коротко взрыкивал от возбуждения.

– Нет, вы слышали это?! Я-то думал, что про «на запасном пути» это поют так, для красоты слова, а оказывается вон оно что..

Лео и Ван переглянулись, им песня про пути была не знакома.

– О чём это ты?

– Да вот, говорят по соседству таких, как я, сняли с пьедесталов, подшаманили, и снова в бой против фашистов. Конечно, мы ещё ого-го! Знаете, сколько наших стоит по стране? Может, и мне ещё удастся повоевать? – ИС с сумасшедшей надеждой всмотрелся в братьев. То, что он опоздал на большую войну, оказывается, всё ещё мучило его.

Глядя на ошарашенные морды львов, танк понял, что они его энтузиазм не разделяют.

– Так это…

– Это же в другой стране, – с трудом нашелся Лео.

– Какой другой? Вы что-то путаете, ребята. Это вы с другого берега, а мы с ними в одной стране родились, в одной армии служили, против одних врагов воевали. Мой механик-водитель как раз оттуда родом был, я помню… Я вот только не совсем понял – с кем они там воюют, небось, опять с немцами?

– Да вроде нет… Кажется, какие-то укропы с колорадами.

– Не понял? Это что, битва за урожай, что ли? Ну, тогда бы речь о тракторах да комбайнах шла… Всё-то вы путаете! – ИС, видя что с братьями особо не обсудишь волнующую его тему, вежливо спросил – Ко мне-то каким ветром вас занесло?

Лео и Ван переглянулись:

– Да так, повидаться забежали. Нам пора. Спешим

– Бывайте! Забегайте ещё.

Лишь отбежав достаточно далеко, Ван рискнул сказать:

– Это ты правильно промолчал. Услышал бы про отставку Вождя, башню бы у него совсем снесло. Ильича «Иосиф Сталин» уважал, он для него авторитет!

– Это точно. И кто знает, с кем бы он тогда повоевать захотел. Может даже вновь на Поднебесную бы нацелился.

Братья переглянулись и помчались ещё быстрее.

10

Им предстояло забежать по дороге к хоккеисту, оповестить и его. Часть жителей местного долгоживущего сообщества они, считай, уже оповестили, забежав перед посещением танка к брату достопочтимого ША. На их родство указывало и имя – Мой ША. Да и как потом узнали львы, отец у них тоже был общий. Но если достопочтимого ША львы глубоко уважали, то брата его даже побаивались.

Во внешности этого маленького и смешного мужичка не было ничего от воина и охотника. Он не походил ни на Голиафа, ни даже на Давида. У него не было ни острых клыков, ни страшных когтей, ни рельефных мышц. Мой Ша избегал прямых конфликтов, даже словесных, любил отвечать вопросом на вопрос, и если собеседник не понимал тонких намеков и подковырок, а норовил грубо нахамить, то просто прекращал общение. И хотя слова «Не мечите бисер перед свиньями» были записаны не совсем в той Книге, что он почитал, но разделял их на все сто. Может быть поэтому Мой Ша никогда не навязывал и не проповедовал кому-то, кроме родни по крови, каких либо правил и наставлений. Но заставить его отступить не то, что от Завета, но даже от мельчайшего правила жизни, установленных предками, забыть о печальной и весёлой мудрости своего народа, не могли ни века гонений, ни даже прямая угроза жизни. Львы чувствовали в этом маленьком человечке несгибаемую силу духа, которая не отступит даже перед яростью хищников.

Но боялся Лео не этого. Труба – шофар – в руках у раввина – вот что внушало ему буквально трепет. И пугала его не сила звука, хотя когда-то, говорят, она обрушила стены, а то, что даже три коротких ноты, напоминающие вздох, заставляли       посмотреть на свою жизнь и увидеть разом все глупости, ошибки, маленькие предательства себя, что ты совершал, и искренне покаяться в них в глубине сердца… О, как страшно смотреть в себя! Страшно, что можешь не обнаружить ни добрых дел, ни даже крупных злодеяний, а так, мелочь всякую, суету и пустоту… И вдруг правда покаяться в своем несовершенстве. Тогда ведь придется менять свою жизнь. Нет, Лео пока был к этому не готов. И потому с уважением смотрел на отважных горожан, что присаживались на коварно подставленную прямо под шофар табуреточку. Мой Ша человек твердых принципов, день придет и он дунет прямо тебе в сердце, протрубит свой призыв, не глядя на то, кто сидит на этой табуреточке, готов ли ты к покаянию, жаждешь ли ты его, или так, просто мимо проходил.

Впрочем, шофар можно было использовать и по другим, более земным поводам. С древности шофар использовался как сигнальный инструмент для созыва народа и возвещения важных событий. Так что звучать сегодня, собирая соплеменников на общий сбор, ему было в самый раз.

–11-

Чтобы быстрее оповестить всех, и успеть всё решить до рассвета, львы разделились. Во Ван свернул к небольшому стадиону, где жил Хоккеист, а Лео помчался на Набережную, предупредить тамошних обитателей.

– Привет, друг!

– Здорово, Вован!

Лев стремительно подпрыгнул вверх, уходя от удара клюшкой, и в прыжке попытался когтистой лапой шлепнуть по голове приятеля. Тот мгновенно пригнулся и тяжелая туша льва пролетела над ним.

Во Ван любил спортсмена, ощущая в нем родственную душу. Тот был компанейским парнем, добродушным, весёлым, всегда оценит шутку и поддержит розыгрыш. Но вождём ему не быть, понимал лев. Нет у него для этого ни жажды к власти, ни любви к интригам, ни умения лицемерить, ни даже здорового цинизма – качеств, необходимых для лидера. Да и честолюбие хромало. Даже в спорте, который был для него всем, хоккеист не претендовал на олимпийское золото. Он хорошо знал свои возможности и пределы – зональное первенство, вот его потолок. Да что там – труднодостижимая мечта! Но стоило Хоккеисту выйти на лёд, он преображался: азарт, хитрость, спортивная злость превращали его в беспощадного бойца, готового на всё ради победы. И не важно, кем были его противники – дворовая команда или олимпийские чемпионы, он бился до конца.

– Ну что, Вовчик, какие новости? Как там наши выступают? Что там у вас в центре слышно?

Хоккеист любил обсудить с Во Ваном все спортивные новости – от местных до мировых. Причем болел азартно не только за хоккеистов, фигуристов, конькобежцев и футболистов, которых часто видел у стадиона, но и за пловцов, боксеров, теннисистов и борцов любых единоборств. Даже за спортивные танцы он переживал, от всего сердца желая победы землякам. И они его не раз радовали. Так что обсудить было что всегда.