Текст книги "Путеводитель потерянных. Документальный роман"

– Третья мировая война?

– Не знаю. Америка кажется надежней.

Сдадим в Америку, лишь бы Мауд была спокойна.

Я послала перечень предметов с фотографиями в архив вашингтонского музея Катастрофы. Вскоре Мауд позвонили, к ней прибудет их сотрудник, все посмотрит, и они договорятся о цене. Но как такое продавать?

– Посчитай, сколько ты заплатила за сейф, – сказала я Мауд.

– Нет, я платила за ложь. Но это не телефонный разговор.

Елена и Мауд, 2018. Фото О. Лебенсон.

***

Над площадью Рабина все еще парили воздушные шары. Израиль отмечал победу на Евровидении.

Ночной шум не давал спать, Мауд ощущала себя разбитой, да и выглядела неважно.

Мы устроились за маленьким столиком на кухне, как это бывало при Шимоне. Зеленая пачка сигарет «Ноблес» лежала в той же пепельнице.

– Это камуфляж, – засмеялась Мауд, когда я попросила у нее разрешения выкурить сигарету Шимона. – Пачка пустая, открой и убедись, что я говорю правду.

– Ты всегда говоришь правду.

Елена и Мауд, 2018. Фото О. Лебенсон.

– Нет. Я лгала Шимону про Германа, лгала тебе. Объятиями и страстными поцелуями такое не кончается… – Мауд бросило в краску. – Лучше бы я сказала это по телефону…

– Сколько тебе было, когда ты дала Шимону клятву?

– Какую клятву?

– Все забыть.

– Двадцать три. К тому времени я была зрелой женщиной, во всех отношениях. Могла бы оставаться честной и перед памятью, и перед Шимоном. Я поняла это, когда мы сидели в монтажной, – Мауд вертела в руках пачку «Ноблеса». Глаза, упрятанные в глубокие морщины, смотрели прямо на меня. – Если бы я тогда бросилась за Германом, мы бы погибли вместе, Шимон встретил бы другую женщину, и та родила бы ему лучезарную дочь. Одни уступительные… Хорошо, хоть между нами не останется лжи, – вздохнула Мауд и выкинула пустую пачку в мусорное ведро.

Зовите меня Эрих

10 мая 1988 года. Прага – Румбурк

Автобус петлял вокруг зеленеющих лесов и ярко-желтых полей, взбирался в горы, скатывался в низины, трясся по булыжной мостовой очередного городка с обязательной площадью и костелом, вытряхивался на очередное шоссе и прибавлял газу. Ранняя весна рисовала в окне головокружительные картины, в дневнике от них осталась однострочная запись: «10.05.1988. Прага – Румбурк. Главный хирург Терезина. Расшифровать магнитофонную запись».

Подъезжаем. Сонные пассажиры зашевелились, на конечной остановке ждали встречающие. Меня не ждал никто. Договорились, что прибуду сама. Однако пожилой кряжистый мужчина с чуть приподнятыми плечами и руками, развернутыми внутрь, судя по стойке, мог оказаться хирургом.

– Да, это я, зовите меня Эрих.

Франц Питер Кин. Портрет Эриха Шпрингера, Терезин, 1943. Фото Е. Макаровой.

Глаза восьмидесятилетнего хирурга смотрели на меня в упор. Молодые, под цвет весеннего неба, без признака старческой водянистости. Он взял меня под руку, и мы пошли. Идти было недалеко. По дороге он пытался понять, что меня к нему привело. По-чешски я понимала хорошо, но говорила через пень-колоду, так что на вопросы отвечала односложно. Доктор Шпрингер картавил, как мой дедушка, родной язык которого был идиш. Может, он знает идиш? Но это вряд ли бы помогло.

– Вы говорите по-немецки?

Мы думали в унисон, но я не знала, как будет унисон по-чешски, сказала «нэ». Чтобы как-то поддерживать беседу, я выпалила имя Фридл Дикер-Брандейс, которая была художницей и занималась рисованием с детьми в гетто… Об этом я уже умела говорить довольно складно.

Дом Эриха Шпрингера, Румбурк, 1988. Фото Е. Макаровой.

Из художников я близко знал Кина, Фритту55
  Бедржих Фритта (Тауссиг) родился 19 сентября 1906 года в Вишнове близ города Фридланта. В 1928 году переехал в Прагу. В начале тридцатых жил в Париже. В 1934 году графика Фритты экспонировалась на международной выставке карикатур в Праге. Фритта сотрудничал с сатирическим журналом Simplicus, а с осени 1934‐го до лета 1935 года был главным редактором сатирического журнала Der Simpl. В 1936 году Фритта женился на Ханси (Эдите Фантловой). В 1936–1937 годах супруги какое-то время жили в Париже и путешествовали по Западной Украине, где Фритта рисовал еврейские местечки. 22 января 1941 года у них родился сын Томаш (Томми). 4 декабря 1941 года Фритта прибыл в Терезин. Ханси с Томашем последовали за ним 2 июля 1942 года. В лагере он возглавил графическую мастерскую при техническом отделе. В свободное от работы время Фритта рисовал. 22 января 1944 года Томми получил от отца в подарок книжку. «Эта книжка – первая в длинной череде книг, которые я задумал для тебя нарисовать», – было написано в посвящении. 17 июля 1944 года Фритта был арестован по «делу художников» и помещен в Малую крепость, а 26 октября 1944 года депортирован в Освенцим, где погиб 8 ноября. Ханси умерла в Малой крепости в феврале 1945 года. Уход за Томми взяла на себя Эрна, жена художника Лео Хааса. Томми и Эрна были освобождены в Малой крепости в мае 1945 года. Подробно о Б. Фритте рассказано в четвертом томе книги «Крепость над бездной. Искусство, музыка и театр в Терезине» (далее – КНБ-4).


[Закрыть], Спира66
  Йозеф (Йо, Джо) Эдуард Адольф Спир родился 26 июня 1900 года в Цутфене, Голландия. Он был одним из самых популярных голландских иллюстраторов и карикатуристов. В 1930‐х годах рисовал карикатуры для газеты De Telegraaf, а также писал тексты для рекламы. В 1930 году Йо Спир с Дж. Фейтом выпустили в свет иллюстрированное издание об истории какао – «Что Колумб привез с собой» – для знаменитой шоколадной фабрики Droste Chocolate в Гарлеме. В 1938 году Спир вошел в десятку самых популярных голландцев. Во время оккупации он был арестован за карикатуру на Гитлера, интернирован с женой и тремя детьми на виллу Бучина в Детинхеме, там же содержались девять других выдающихся голландских евреев со своими семьями. Затем Спиров депортировали в транзитный лагерь Вестерборк, где художник расписал стены в детской больнице. 22 апреля 1943 года семья прибыла в Терезин. Спир был задействован лагерным начальством в проектах «Приукрашивания» и на съемках нацистского пропагандистского фильма. После войны Спир с семьей вернулся в Голландию, где до отъезда в Америку в 1951 году иллюстрировал еженедельный журнал Elsevier. В издательстве Elsevier вышли его книги «Это не наша, а их вина – записки об аннексии» (1945/1999), воспоминания о Терезине «Все, что увидели мои глаза» (1978) и др. Свои произведения он завещал муниципальному музею родного города Цутфена. Умер в Америке 21 мая 1978 года.


[Закрыть], они приходили ко мне в операционную рисовать, а вот про вашу слышу впервые.

Жил хирург в большом доме, похожем и на музей, и на антиквариат. Картины в золоченых рамах, старинные люстры, светильники с хрустальными подвесками, в массивном буфете за стеклом хранились подарки, полученные от больных, которых он удачно прооперировал: кубки, медальоны, лошадка из клетчатой материи с синей холкой…

– Можете все трогать руками, – сказал доктор Шпрингер, – я сейчас вернусь.

Я достала из-под стекла тряпочного Пьеро с грустными глазами и колпачком на макушке и усадила его на клетчатую лошадку. Через двадцать лет я стала разыскивать лошадку, хотела показать ее на выставке Кина, но так и не нашла. Лошадка сохранилась на видеокассете, там же и доктор Шпрингер с его женой Элишкой, которая вскоре появится. Пока что явился доктор Шпрингер («Зовите меня Эрих!») в клетчатых брюках и белой футболке.

– Привычка хирурга, – объяснил он, – сменить уличную одежду. Не волнуйтесь, я не собираюсь вас оперировать. Я уже пять лет не брал скальпель в руки. Но врачом все еще работаю. Сегодня взял отпуск. Из-за вас.

Из-за какой-то неизвестно чего ищущей русской отпроситься с работы? Странно. А разве я поступила бы иначе? Любопытство сближает.

Эрих поставил на журнальный столик поднос с фляжкой бехеровки и бутылкой минеральной воды, достал из серванта три бокала и три рюмки.

– Здесь будет восседать Элишка, – указал он на высокое красное кресло с деревянными рожками, похожее на царский трон, – здесь вы, – это было что-то мягкое, проседающее даже под моим вовсе не грузным телом, – а я буду у ваших ног, в кресле-качалке. – Нежные, не правда ли? – указал Эрих на лошадку и Пьеро, прижатых к моей груди. – Вы случайно не скульптор по профессии?

– Скорее по образованию. Я уже давно ничего не лепила. А как вы угадали?

Вот интересно, стоит успокоиться, и чешский язык перестает быть препятствием.

– Но вы-то вычислили меня по осанке, – Эрих сощурился, лицо расплылось в улыбке.

У старого Шпрингера было молодое лицо, чем-то напоминающее лицо моего первого возлюбленного. Я утопала в блаженстве, глядя, как смежаются его веки, подпрыгивают вверх щеки, раскрывается рот, разъезжаются губы, – я даже пыталась вылепить его улыбку, но глина меня не слушалась. Кстати, возлюбленный, улыбку которого я так и не смогла слепить, стал хирургом, но в ту пору мы уже не были вместе.

– Хирурги и скульпторы похожи между собой, не так ли?

Пьеро упал с лошадки.

Доктор Шпрингер поднял его с пола, чмокнул в колпак и отнес вместе с лошадкой в буфет.

– Скульпторы и хирурги обладают гипертрофированной чувственностью, им необходимо все щупать, трогать, мять. Кстати, у меня есть пластилин, хотите?

Сокрушающая улыбка. В сощуре и уголках губ – хитреца.

– Поскольку вы собираетесь меня записывать, – постучал он указательным пальцем по черному корпусу магнитофона, – вам придется сидеть смирно. А вы не умеете! Игрушки я у вас отнял, их мять нельзя. Остается пластилин.

Доктор Шпрингер принес коробку.

– Производство ГДР, 12 цветов, нетронутый.

– Откуда это у вас?

– Неважно, – отрезал он.

Поаккуратней с вопросами, – сказала я себе.

– Так о чем же вы собираетесь меня расспрашивать?

– Например, куда вставить штепсель.

– Вот это уже по существу. Вам понадобится удлинитель. И скальпель. Если я не отдал последний соседу-скульптору. Он пользуется моими инструментами при лепке маленьких моделей. В России это не принято?

– В Суриковском институте у нас были стеки, а вот у Эрнста Неизвестного действительно скальпели. Я лепила из воска рельефы по его рисункам.

– Вы работали у знаменитого скульптора?!

– Это было давно. Он в 74‐м эмигрировал.

– А зачем вам Терезин?

Я объяснила. Про свою работу с детьми, про каталог, который привез мне из Праги муж с репродукциями детских рисунков из Терезина, про то, как они меня поразили…

– Детей я оперировал, может, среди них были ученики Фридл?

Эрих положил на стол скальпель, подключил магнитофон к сети. Ни одного лишнего движения. Я смотрела на его роденовские руки, и так захотелось их вылепить. Но точно не из пластилина.

– Может, я и Фридл оперировал? Нет, не помню. В отделении, которым я заведовал, было произведено 5000 операций, она могла попасть к любому хирургу. Мы оперировали все: аппендицит, грыжи, переломы. Не было выхода. Но вот больной выздоравливал, и… его отправляли в Освенцим. Если человек не мог двигаться, его вычеркивали из списка. И включали в следующий. Это было ужасно! Биться за жизнь ради того, чтобы какой-то подонок прервал ее. И с такой зверской легкостью!

Эрих раскачивался в кресле. Я разминала пластилин.

– Скорее всего, я с ней не пересекался. Ее мог бы знать Вилли Гроаг…

– Да, мне о нем рассказывала ученица Фридл. Он живет в Израиле.

Немецкий пластилин оказался твердоват, зато не таял в руках, держал форму. Черты лица доктора проступали под пальцами.

– Вы были в Израиле?

– Пока еще нет. Но собираюсь.

– Если найдете Вилли, передайте ему привет от доктора, которого он просил сделать его жене кесарево. Увидев меня в маске и со скальпелем в руках, бедняжка так испугалась, что родила сама.

Доктор Шпрингер рассмеялся в тот момент, когда я пыталась вылепить его рот. Скальпель в моих руках дрогнул, и прорезь рта вышла глубже, чем нужно. Но возник характер. Это место пока лучше не трогать.

– Я был первым хирургом в гетто. Начнем с того, что когда-то я был молодым. Когда мне исполнилось двадцать семь, я начал работать в частной немецкой клинике в Праге. Там я хорошо себя зарекомендовал и стал более или менее зрелым хирургом. Через пять лет мне стукнуло 33. Христа в этом возрасте распяли, а меня транспортом АК-2 послали в Терезин. Еврейская судьба. В Палестинах тепло, а тут декабрьская стужа, промерзшие пустые казармы. И в этом совершенно не пригодном для жизни месте мне предстояло создать больницу. С нуля. Помню нашего первого больного с гангреной. Мы, естественно, хотели отправить его в город. Как ампутировать ногу, когда нет ни инструментов, ни операционной? До нас все еще не доходило, что отсюда нет выхода. Нам сказали: нет, все делать на месте. Самим. Мы достали в слесарной мастерской пилу. Прокипятили простыни. Оперировали в ванной, это было единственное место, где можно было согреть воду. Без анестезии. Чем-то мы все же пытались облегчить боль… Зачем вам все это? – вскрикнул он.

Голова доктора Шпрингера упала ему под ноги.

– Вылитый, – сказал он с усмешкой и аккуратно вложил свою голову мне в ладонь. – Все-таки не понимаю, зачем скульптору вся эта история? Вы специализируетесь на кладбищенских памятниках?

Доктор Шпрингер ждал ответа. Я мяла пластилин в поисках чешских слов.

– Мы остановились на анестезии. На том, что вы каким-то образом все-таки пытались облегчить боль.

– Ага… – раскачиваясь в кресле-качалке, доктор Шпрингер смотрел в потолок и щурился. Словно бы там был записан текст и он пытался его прочесть. – Тогда продолжу. У врачей, прибывающих в Терезин, были какие-то инструменты. Постепенно у нас образовался перевязочный материал. И какие-то средства дезинфекции. В декабре 41‐го мы перебрались в больницу в Инженерных казармах. Если вы были в Терезине, то представляете, о каком здании идет речь.

Я кивнула. Немолодое, но и не рыхлое тело доктора утопало в кресле-качалке, придется лепить все вместе.

– Потом мы снова переехали, но уже в бывший военный госпиталь, там были операционные. Это значительно облегчало дело. С каждого приходящего транспорта мы собирали перевязочный материал и лекарства.

– Отбирали у людей? Но ведь они везли это для себя…

– Если бы я сейчас отобрал у вас скальпель, которым вы так очаровательно орудуете, это было бы необъяснимым поступком. Мне он не нужен, зачем отбирать? А там бы его конфисковали на шмоне. Чтобы служил общему делу. Кто возьмет с собой в лагерь скальпель? Догадаться несложно. Но дадут ли ему им воспользоваться? Чтобы устроиться по нашей специальности, нужна была протекция. Как известно, каждый четвертый еврей – врач. Некоторые прибывали с высочайшими рекомендациями. Один знаменитый доктор заплатил миллионы, чтобы остаться в Терезине, но его отослали «блицтранспортом», кажется, в Собибор. В нашем отделении были врачи из Бреслау, Брно, Берлина… Некоторые оставались надолго, других отправляли следующим транспортом. Многие были старше и куда опытней меня. Но такого режима не выдерживали. Был у нас, скажем, профессор Левит, известная фигура, военный врач из Праги. Все рвались к нему. Но он ничего не мог делать. Не мог работать в таких условиях. А я мог. И получил бесценный опыт. Непомерной ценой.

Лучше все-таки без кресла, оно слишком массивное и забивает саму фигуру.

– Зачем вы ломаете?!

– Вас я не трогаю.

– И правильно делаете. Я-то дров наломал… Лагерная этика, если применимо это определение к антигуманной структуре, вещь непростая. Я совершил энное число проступков, идущих вразрез с моралью. Иначе не сидел бы тут перед вами в вальяжной позе, а отправился бы в тартарары вместе с авторами тех вещей, в буфете, включая Пьеро с лошадкой. Продолжать морочить вам голову?

– Да.

– Большой подмогой явились стерилизаторы и прочие инструменты, которые доставили в Терезин из опустошенных еврейских больниц в Германии. Врачи работали зверски, по двадцать часов в сутки. Результаты были разными – хорошими и не очень. В переполненном гетто начались инфекции. Они давали осложнения. В 1942 году смертность достигла ста сорока человек в день. Их не убивали, они умирали сами. Было холодно, умирали быстро.

Долгое время мы оперировали при свечах. До сего дня не могу себе представить, как мы могли сделать столько сложных операций за день. Плюс аборты. Рожать запрещалось, а противозачаточных средств не было. Моей Элишке не повезло, и она осталась бесплодной. А мы так мечтали о детях… А вот жене Гонды Редлиха разрешили родить, а потом отправили в газ с шестимесячным малышом.

– А где Элишка?

– Появится. Как только я доскажу свою сагу. Мы оперировали и после мая сорок пятого года. С армией пришло много раненых русских, их мы тоже оперировали, пока Красная армия строила свой лазарет. Помню одного подполковника с раздробленной рукой, он подорвался на ручной гранате. Наша медсестра дала ему свою кровь и заразилась тифом. К счастью, выжила.

Утка

Послышались шаги откуда-то сверху – я не заметила, что в комнате была лестница на второй этаж. По ступенькам медленно и плавно сходила пожилая женщина в брючках и оранжевом свитере, вокруг головы вился редкий пушок, на некогда точеных пальцах, подпорченных артритом, сверкали тяжелые перстни.

– Элишка, это Лена, гостья из Москвы, – представил меня доктор Шпрингер. – Помочь накрыть на стол?

– Обед запаздывает на двадцать минут, – сказала она и взглянула на лепку.

Царственная улыбка озарила лицо с тонкими чертами.

– Эрих, вылитый, особенно поза! – всплеснула руками Элишка. – Ты видел?

– Нет, пока что я служу моделью и кормлю скульпторшу кошмарами.

– Но к чему ей твои кошмары?

– Она за этим приехала, а я угождаю дамам, – доктор Шпрингер смежил веки и принял исходную позу. – Собственно, мы дошли до сорок пятого года, так что хронологически я перед вами отчитался.

– Я еще не долепила.

– Тогда задавайте вопросы.

– Проверю утку, – сказала Элишка и плавно удалилась.

– Она об этом слышать не может, признаться, я тоже, – тяжело вздохнул доктор Шпрингер, – но говорить могу. Спрашивайте.

– Кто вам подарил Пьеро и лошадку?

– Пьеро – супруга Кина. Он изменял ей с юной красавицей, а она шила игрушки по его рисункам. Лошадку сшила жена Фритты. Потом была эта история с делом художников, Фритту, его жену и их маленького сына отправили в Малую крепость, жена умерла, Фритта погиб в Освенциме, а мальчик выжил. Из любовного треугольника Кина осталась в живых его любовница. Кин отмолил ее у Мурмельштейна77
  Беньямин Мурмельштейн, раввин, родился 9 июня 1905 года в Лемберге (ныне Львов). Окончил философский факультет в Вене. Диссертация «Адам: Подход к мессианскому учению» (1927). С 1931 года – главный раввин венской еврейской общины. С 1940‐го вице-президент венской еврейской общины, с 1942-го – вице-президент Совета еврейских старейшин в Вене. Автор комментария к «Шулхан аруху» (1935), книг «Иосиф Флавий: его жизнь и «Еврейские древности» (1938), «Еврейская история: кочующий народ» (1938). Депортирован в Терезин из Вены 29 января 1943 года с женой Маргаретой Гейер. Член совета старейшин гетто, с 28 сентября 1944 года – еврейский староста. Освобожден в Терезине. После войны обвинен в коллаборационизме, но оправдан литомержицким судом в 1947 году. Уехал в Италию, где был коммерсантом. Автор книги «Терезин, образцовое гетто Эйхмана» (1961). Умер в Италии в 1989 году.


[Закрыть]. Был выбор – или он и вся его семья, включая родителей с двух сторон, или она. Античная трагедия.

– Зачем они дарили вам игрушки?

– В благодарность за помощь. Сам я рядовые операции не производил, но мог хранить тайну и вверять пациенток в надежные руки. Понимаете, мы были молоды, нам так хотелось жить… Мы ничего не знали про газовые камеры и при этом страшно боялись транспортов. Человеку свойственно бояться неизвестности. Но если бы мы знали наперед, что нас ждет, никто вообще бы не выжил…

– Почему?

– Безнадежность убивает.

– Но, может быть, зная, люди бы восстали?

– Шутить изволите? – доктор Шпрингер приподнялся на локтях.

– Но были же восстания в Варшаве, в Треблинке, в Собиборе, в рижском гетто… Чем отличается Терезин?

– Действительно, чем? Как-то я никогда на эту тему не задумывался. Ну вот вам пример. Весной сорок четвертого, когда Терезин готовили к визиту представителей Красного Креста, туда просочился один еврей, который удрал из Освенцима…

– Как его звали?

– Славек Ледерер, бывший офицер чехословацкой армии. Зимой сорок третьего его в наказание за курение отправили из Терезина в Освенцим, а весной сорок четвертого он совершил оттуда побег в эсэсовском мундире, добрался до Праги, а потом к нам, уже в цивильной одежде.

– А как можно проникнуть в Терезин?

– Подкупить жандарма. Дело это рисковое. Но для человека, сумевшего сбежать из Освенцима… Первым, кому он рассказал о газовых камерах, был раби Лео Бек88
  Лео Бек родился 23 мая 1873 года в Позене/Лиссе, Германия, в семье раввина. В 1891–1897 годах учился в раввинской семинарии. Либеральный раввин в Оппельне (1897–1907), Дюссельдорфе и Берлине (1912–1942). Главный раввин германской армии (1914–1918). Президент немецкого отделения «Керен ха-Йесод». Президент Ассоциации раввинов Германии и более ста отделений «Бней Брит». Советник Министерства культуры Пруссии, член, затем президент Совета евреев Германии. Друг и соратник философов Г. Коэна, М. Бубера и Ф. Розенцвейга. С 1939 года – главный раввин Берлина и глава Государственного союза евреев Германии. Депортирован в Терезин из Берлина 28 января 1943 года. Получив статус проминента, вначале работал чернорабочим, при этом выполнял функции раввина и преподавателя еврейской традиции. Позже – член и председатель совета старейшин. Освобожден в Терезине. Автор многих книг и статей по теологии и иудаизму, в частности: «Суть иудаизма» (1936), «Изменения в еврейском мировоззрении» (1942), «Этот народ: жизнь евреев» (1955, 1957), «Бог и человек в иудаизме» (1958), «Иудаизм и христианство» (1958) и «Народ Израиля» (1964). Умер в Лондоне 2 ноября 1956 года. Подробно о нем в третьем томе книги «Крепость над бездной. Терезинские лекции» (далее – КНБ-3).


[Закрыть]. Тот счел Славека сумасшедшим, но, как член совета старейшин, привел его в кабинет к высшему начальству. Был вынесен вердикт: во избежание паники эта информация должна храниться в строгой тайне.

– Вы знали Славека лично?

– Да. Мы встречались и после войны. Славек пытался достучаться до прессы, но после советских танков это стало невозможно. Он умер в семьдесят втором, так и не дождавшись публикации. Как лицо, приближенное к терезинской верхушке, весной сорок четвертого я уже узнал, что делается.

– Но сначала вы сказали, что никто не знал…

– Попробую объяснить. Гонда Редлих тоже знал. Но когда разрешили взять в вагон детскую коляску, он сказал: «Вот видите, все вранье, мы скоро встретимся». В человеческом мозгу стоит предохранитель. Его вырубает смерть. Пока предохранитель работает, человек при всем его опыте и богатом воображении не может представить себе свою собственную смерть. Даже я, хирург, видевший не один труп, своей смерти не могу представить.

Доктор Шпрингер положил ногу на ногу в тот момент, когда я лепила его ступни в тапках. Но не просить же его вернуться в прежнюю позу…

– Со мной что-то не так?

Я повернула скульптуру к нему лицом.

– Все понял, – улыбнулся доктор и составил ноги. – Буду соответствовать себе, пластилиновому. Каким слепите, таким и буду.

– Еще чуть-чуть…

– То есть заткнуться, как только я буду готов?

– Доктор Шпрингер, не крутитесь, пожалуйста…

– Зовите меня Эрих! – пригрозил он пальцем и принял серьезный вид.

– Как хирург я пользовался репутацией у немцев. Оперировал их в экстренных случаях. И всегда успешно. Евреям везло меньше. Нет, я не халтурил. Но там был конвейер. Меня бы не тронули, если бы еврейский пациент умер на столе, но промахнуться, оперируя нациста, – это гибель не только моя, но и Элишки. С одним эсэсовцем высокого ранга все было на грани. Послеоперационный период вызвал осложнения, в которых я был неповинен, но поди докажи. Отправить меня они тоже не решались, я был тем, кто копался в кишках этого подонка, кстати, он выжил, но ненадолго. После войны его повесили.

– Готово!

– А у меня – нет! Мы – в аритмии. Делайте со мной что хотите, я должен досказать историю. Решили они пощекотать мне нервы – отправить на тот свет мать Элишки. Я просил Мурмельштейна вычеркнуть тещу из транспорта. «Не выйдет», – отрезал он. А его секретарь услышал и говорит мне на ухо: «Ты сглупил, не так надо обращаться. Спроси, что нужно сделать, чтобы сохранить тещу?» Я спросил. Мурмельштейн ответил: «Видишь комендатуру напротив? Карауль Рама». Комендант меня знал. Я сделал успешную операцию его личному повару. Рам вышел, заметил меня и спросил: «Шпрингер, чего хочешь?» Я сказал: «Теща в транспорте». Это было делом рискованным. Один архитектор, которому Рам задал тот же вопрос, получил ответ: «Вот и езжайте вместе». Мне Рам ответил иначе: «В девять утра приходи с Мурмельштейном в комендатуру». Пришли, и он спросил меня: «Знаешь последние новости?» Я ответил: «Не знаю. Меня волнует теща». О чем-то они посовещались, и теща осталась жива. С тем же успехом я мог разделить судьбу архитектора. От них можно было ждать чего угодно. Был у нас один пациент. Шел уставший с работы, и тут его останавливает немец и велит сложить какие-то доски. Тот не послушался – на эсэсовце не было мундира. Немец в него выстрелил. Парня привезли в операционную. «Сделай, чтобы он сдох», – велел эсэсовец. «Я врач, – мое дело лечить, – ответил я. – Вылечу, а там дело ваше». Но парень умер, он был ранен в легкое, после операции началась пневмония… Или другая история. Тот же самый Рам, который принимал на рампе новый транспорт, увидел меня и говорит: «Я приду к тебе в больницу. Хочу проверить, как вы работаете. Я поеду на велосипеде, но ты должен быть на месте раньше меня». Он едет на велосипеде – метров семьсот до больницы, – а я бегу. И прибежал первым.

– Утка готова, – послышался голос Элишки.

Доктор Шпрингер выбрался из кресла-качалки и взглянул на лепку.

– Вы мне польстили. Можете подарить?

– Конечно.

– Куда бы ее поставить?

Я предложила спрятать фигурку в морозильник. Чтоб подстыла.

– Но там же меня никто не увидит, – нахмурился доктор Шпрингер, но, подумав, рассмеялся. – Будем показывать гостям кукольный спектакль. В одно действие. Дверца открывается, а там, на месте продуктов, восседает замороженный хирург на пенсии.

***

Эрих резал утку какими-то особыми ножницами, тоже, видимо, хирургическими. За обедом Элишка рассказывала, что ее близкая родственница была в дружбе с Эйнштейном, что где-то в пятидесятых годах они гостили в Принстоне и встречались с ним, что Эйнштейн в преклонном возрасте прекрасно играл на скрипке. Ко всему прочему девочкой она видела Франца Кафку, но сильного впечатления он на нее не произвел, возможно, он не любил детей, а дети это всегда чувствуют. Рассказывала о каком-то Бергмане, который был женат на Эльзе, дочери Берты Фанты, тоже их родственницы, – он-то и дружил с Кафкой. В двадцатом году Бергман, как сионист, уехал в Палестину, и там они вместе с Мартином Бубером основали движение за мирное сосуществование евреев и арабов. В общем, если бы чешские евреи прислушивались к Бергману, они могли бы уцелеть. Но ведь были и такие, которые не без благословения Масарика уехали в Палестину, но, не вынеся зноя и тяжелых условий тамошнего существования, вернулись на погибель в Чехословакию. Элишка с Эрихом никогда не бывали в Израиле, но там у них есть близкие родственники, и можно было бы, конечно, поглядеть на Святую землю, но с ее здоровьем никак. Эрих дорогу бы одолел, но кто его пустит?

Все имена, кроме Кафки, были мне чужими. История, в которую я угодила из‐за Фридл, казалась непролазной. Казалась? Нет, такою она и была на самом деле. Полный хаос. Разрозненные факты, лес имен…

– О чем задумалась наша гостья?

Доктор Шпрингер положил мне руку на плечо и глянул в глаза. Улыбающееся лицо было совсем близко к моему, и меня накрыла волна отчаяния. Как это объяснить, на каком языке?

Мы пересели за журнальный столик, где нас давно уже ждали бехеровка с водой и бокалы с рюмками.

– Элишка, а ты не слышала такое имя – Фридл Дикер-Брандейс?

– Что-то знакомое. По-моему, у нас есть каталог с детскими рисунками. Лена может посмотреть на полке, где все про Терезин. А я пока принесу мороженое.

Мы с доктором Шпрингером стояли у полки, где «все про Терезин». Я сразу увидела тот тоненький каталог, который Сережа привез мне из Праги, только мой был по-русски, а этот – по-чешски.

– Возьмите себе на память! И это вам, – сказал доктор Шпрингер, доставая с полки брошюру в твердом переплете. «D-r E. Springer. Zdravotnictví v Terezínském ghettě». «Здравоохранение в Терезинском гетто». – Самиздат. Подписывать или не светиться, – усмехнулся он и подарил меня той самой улыбкой, которую мне не удалось вылепить из глины, а из пластилина – вышло.

Доктор Шпрингер недолго размышлял над автографом.

– Держите, но только осторожно, чернила свежие!

«Милой Елене от автора. Во время дружеской беседы мы вспоминали прошлое, которое никак нельзя назвать приятным. Зато какой же приятной была наша встреча!»

Подбить баланс

Вечером доктор Шпрингер повез меня на какую-то другую остановку. С той, на которую я приехала, автобусы в Прагу уже не ходили. Он ловко вел машину вдоль вьющейся дороги, через горы и долины. Навстречу заходящему солнцу.

– У вас есть дети? – спросил меня доктор Шпрингер.

– Да, мальчик и девочка.

– Вы покупаете им пластилин?

– Да.

– Вот и я своей дочке, когда она была маленькой, покупал пластилин.

Я опешила. Когда с тобой говорят на чужом языке, иногда не понимаешь, что именно не понимаешь.

– Но она уже давно не лепит. Скоро ей исполнится восемнадцать. Я завел ее с чешской медсестрой, которая младше меня на целых двадцать два года. Я никогда никого не любил так, как эту девочку. А она холодна ко мне. Осуждает. За то, что я не ушел от Элишки к ее маме. Дело даже не только в том, что она незаконнорожденная, а в том, что вынуждена скрывать имя отца. В Румбурке меня все знают.

– А что Элишка?

– Она не знает. Она бы этого не перенесла. Пришлось мне устроить их в ГДР, это рядом, по ту сторону границы, дочка заканчивает престижную школу, а ее мать работает в госпитале… Все-таки жизнь – штука непонятная, наверное, после смерти ее можно было бы как-то осмыслить, подбить баланс…

Машина въехала в какой-то город, проехала по булыжной мостовой и остановилась.

– Автобус подан, – улыбнулся мне доктор Шпрингер, – бегите!

Я влетела в автобус, и он тотчас тронулся с места.

Брошюра

В автобусе было темно, но можно было включить лампочку в изголовье. На ту пору редкостный сервис. Чтение подслеповатого самиздата – мне достался в подарок плохо пропечатанный экземпляр – заняло всю дорогу до Праги.

«В каждом большом казарменном блоке на несколько тысяч заключенных был главврач, ему подчинялся весь медперсонал. В свою очередь все, вкупе с санитарной командой по уборке трупов и работниками центральной аптеки, подчинялись начальнику отдела здравоохранения.

Организация больницы была задачей нелегкой: ни коек, ни мебели, ни столов для осмотра и операций. В багаже новоприбывших были медицинские принадлежности и лекарства – болеутоляющие порошки, таблетки против сердечных, кожных и других заболеваний. Они стали нашим основным резервом…»

Про это Эрих рассказывал.

«…В апреле 1942 года мы открыли хирургическое отделение и отделение внутренних болезней. Затем были открыты и другие отделения. Более тысячи коек стояли вплотную друг к другу… Плотность населения в гетто в то время была примерно раз в 50 выше, чем в довоенном Берлине. …При высоком проценте стариков число больных неумолимо росло, в то время как число здоровых сокращалось…

Мы сражались со смертью до последнего. Вдобавок к центральной больнице открыли вспомогательные клиники, детскую больницу, изолятор для неизлечимых больных и дом престарелых. Мест катастрофически не хватало…

… Двести сорок душевнобольных евреев, выдворенных из психбольниц, были присланы в гетто и полностью изолированы. Ухаживать за ними было непросто – многие не понимали, где они и что с ними происходит; бывали ужасные сцены и вспышки насилия. Приказом лагерной комендатуры их скопом отправили в Польшу.

…То же самое случилось с тысячью слепых…

Осенью 1943 года пришел приказ погрузить в три эшелона всех, кто прежде имел освобождение по болезни. Лишь в исключительных случаях кого-то удавалось спасти. Помню пациента, которого я накануне прооперировал по поводу язвы желудка; кроме того, у него еще был туберкулез. Мы сказали начальству, что он не переживет переезда, его оставили, и он благополучно дожил в Терезине до конца войны.

…В невыносимых условиях больным делали переливание крови, донорами часто становились врачи и медсестры, хотя сами были истощены до предела.

Не следует забывать, что в самом Терезине умерло 34 261 человек. В периоды страшных эпидемий с оперативной скоростью организовывались изоляторы…

Когда количество туберкулезных больных стало катастрофически расти, мы устроили специальные палаты на свежем воздухе. Но перед приездом комиссии Красного Креста все туберкулезные больные вместе с лечащими врачами были депортированы в Освенцим. Такая у нас была работа. Бороться за жизнь, не щадя сил, чтобы потом ее отобрали с дьявольской легкостью…»

То, что рассказывал доктор Шпрингер, по сути не отличалось от того, что он писал в 1950 году.

Съемка

Вскоре я вернулась в Румбурк с оператором по фамилии Фишер. Он согласился возить меня на машине «по старичкам», но с одним условием – не рассиживаться, работать компактно, оплата почасовая плюс бензин.

Элишка была больна и вышла к нам лишь на десять минут, но в кадре осталась.

Эрих («Зовите меня Эрих!») рассказал на камеру обо всех подарках от благодарных пациентов, включая керамические вазы и деревянные футбольные кубки, мы сняли рисунки Фляйшмана99
  Карел Фляйшман родился 22 февраля 1897 года в городе Клатовы, Богемия. Врач, писатель, художник. Окончил гимназию в Ческе-Будеёвице, затем медицинский факультет в Праге. В 1925 году вернулся в Ческе-Будеёвицы, где открыл свою клинику кожных болезней. Член авангардистского течения «Линия», входил в редколлегию альманаха «Линия», где печатал свои рассказы, эссе и графику. Автор ряда романов, в частности: «Возвращение» (1933), «Палец на карте» (1936), «Люди в приемной врача» (1937). Депортирован в Терезин из Ческе-Будеёвице 18 марта 1942 года. Работал заместителем заведующего, а затем заведующим отделом социальной помощи. Депортирован в Освенцим 23 октября 1944 года. Фляйшман оставил после себя обширное литературно-художественное наследие. Единственная посмертная выставка его произведений прошла в Праге в 1984 году. Подробно о нем – в КНБ-3 и КНБ-4.


[Закрыть], Кина и Спира – в первый раз я их не заметила, – сняли лошадку и Пьеро, поговорили о медицине в Терезине – понятно, звучали все те же истории – и откланялись.

– И это все? – опешил доктор Шпрингер.

– На сегодня, – сказала я. – Оператор спешит.

– Тогда примите подарок, – сказал доктор Шпрингер и вложил мне в руки тряпичного Пьеро.

– Эрих, я не могу это взять.

– Делайте что хотите, но он ваш.

Тряпичная кукла

Пьеро поселился в Химках в прозрачной коробке из-под каких-то заграничных конфет. Уходя из дома, я оборачивала его в домотканую кукольную рубашечку, и он путешествовал на моей спине во внутреннем кармане рюкзака. Мы слетали с ним в Америку, где я показывала его всем, с кем встречалась. Естественно, разговор заходил и о докторе Шпрингере. Не все, кто пережил Терезин, вспоминали его добрым словом. Говорили, что он был груб, подчас жесток, брал взятки, пресмыкался перед начальством, оперировал нацистов. Что тут скажешь? Пьеро отомстил мне за молчание и исчез в нью-йоркском аэропорту при досмотре рюкзака. Был – и сплыл. Пропал навсегда. Как теперь смотреть в глаза доктору Шпрингеру?

***

Летом 1993 года я набралась отваги и поехала в Румбурк. Дверь открыла незнакомая женщина, в руке у нее был шприц, иглой вверх.

– Доктор Шпрингер болен, – сказала она. – Подождите, пожалуйста, на крыльце и скажите, как вас зовут, я передам.

В палисаднике цвели высокие мальвы, кажется, раньше их не было. И клумбы с анютиными глазками не было. Не помню, изменились ли автостанция и дорога к дому, я бежала бегом. За четыре года, что мы не виделись, я успела привыкнуть к Иерусалиму. Жила на улице Шмуэля Хуго Бергмана, читала Мартина Бубера, учила иврит – еще одна непролазная чаща…

– Проходите, – пригласила меня женщина, – у нас переобуваются.

Я сняла туфли. Низкорослая грубошерстная собака чуть не снесла меня с ног, за ней примчалась другая.