Текст книги "Стихи и слезы и любовь. Поэтессы пушкинской эпохи"

Она, всегда окруженная обожателями, она, целиком предававшаяся этому, становится более рассудительной, изображает в силу необходимости добродетель, реже выезжает в свет и больше занимается своими детьми. Но, по правде говоря, я убеждена, что ее пристрастие к уединению продлится только до тех пор, пока она чувствует себя покинутой. Довольно гадко с моей стороны говорить плохо о бедной тетушке, которая занята лишь тем, что обожает нас и льстит нам…»

Кстати сказать, Александр Львович находил тетушку весьма приятной дамой.

Кроме обычной женской зависти, в этом пассаже просматриваются некие факты, которые никак не раскрываются в биографии Тимашевой: она дорожит обществом обожателей, что очень объяснимо, но «изображает в силу необходимости добродетель». Катишь-Катишь зла, не допуская мысли, что можно не изображать добродетель, а следовать ее путем. «Она чувствует себя покинутой» – во время бегства в Москву от мужа это объяснимо, но в 1832 году – кем же? Об этом источники молчат, ореол тайны так и не развеялся и по-прежнему окружает эту загадочную женщину.

Отношение официальной России к литературной деятельности женщин в целом было негативным. Идеи женского общественного и умственного равноправия, поднимавшиеся в их произведениях, открыто противоречили общегосударственному принципу «благонамеренности». Может быть, средняя Киндякова выражала общее мнение, осуждая литературные претензии родственницы, находящейся к тому же в зрелых, по мнению 19-летней Катишь, годах. «…Только в двадцать лет возвышенное воображение, очаровательное лицо, великолепные черные глаза и огромная любезность могут заставить простить Додо Сушковой прекрасные стихи, которые она сочиняет с удивительной легкостью и, конечно, гораздо лучше, чем тетушка Тимашева».

Но Додо Сушкова тоже имела определенное мнение о Катишь Киндяковой: «Это метеор, это чудо… Скорее дурна, чем красива; хорошо сложена, но слишком мала ростом; голова опрокинута, нос угреватый и вздёрнутый, руки висят; скачет, как сорока, и легка, как свинец; притом гримасница, аффектированная и кокетка… Она и её близкие выдумывают ужасным образом. Как только кто-нибудь из кавалеров появляется в их доме, они торопятся распространить слух, что это отвергнутый жених, – а эти господа в действительности только смеются над ней, несмотря на её богатство, несомненно, преувеличенное и умноженное отзывами её близких».

Катишь была несчастна. Весь свет знал о ее любви к Ивану Путяте, которому мать якобы запретила на ней жениться. Девушка глубоко переживала свою отставку. Но на самом деле счастье молодых людей разрушили интриги «демона» Пушкина, А. Н. Раевского – старого и опытного сердцееда.

Сын благородного генерала Раевского пошел не в отца. Пополнив недостатки своего образования большой начитанностью, впоследствии производившей поверхностное впечатление энциклопедических познаний, он стал замечательной личностью, презирающей свет, людей, их деяния и учреждения. В нем развилось самое искусное, отличающееся крайней наглостью шарлатанство и цинизм. Добиваясь сближения с Катишь, он руководствовался не сердечными чувствами, а соображениями расчёта.

Холодный скептик, неспособный к энтузиазму и к увлечению, Александр Раевский подавлял пылкого Пушкина своей острой, всеразлагающей иронией, достойной Мефистофеля. Граф П. И. Капнист рассказывает об этом первообразе Онегина: «Высокий, худой, даже костлявый, с небольшой круглой и коротко обстриженной головой, с лицом темно-желтого цвета, с множеством морщин и складок, – он всегда [я думаю, даже когда спал] сохранял саркастическое выражение, чему, быть может, немало способствовал его очень широкий, с тонкими губами, рот. Он по обычаю двадцатых годов был всегда гладко выбрит и хотя носил очки, но они ничего не отнимали у его глаз, которые были очень характеристичны: маленькие, изжелта карие, они всегда блестели наблюдательно живым и смелым взглядом и напоминали глаза Вольтера».

Полуфранцуз-полурусский, московский почт-директор А. Я. Булгаков[7]7
  Александр Яковлевич Булгаков (1781, Константинополь – 1863, Дрезден) – русский дипломат, сенатор, московский почт-директор, чьи письма, изданные в трёх томах, дают подробнейшую картину повседневной жизни русской аристократии XIX века. В его обширной переписке, по словам Вяземского, отразились «весь быт, всё движение государственное и общежительное, события, слухи, дела и сплетни, учреждения и лица, с верностью и живостью»


[Закрыть], оказался своего рода летописцем светской хроники Москвы и в том числе описателем сердечной драмы Катишь. Он с горячим осуждением писал об этом бракосочетании: «…Вообще все это так грязно, отвратительно, что ничего в этом не поймешь. Самое лучшее, что бы они могли сделать, это уехать, поселиться где-нибудь на границе Китая…»

Свадьба с А. Н. Раевским произошла 11 ноября 1834 года. Катишь тогда только что исполнилось 22 года, а ему шёл сороковой год.

На следующий день Булгаков писал: «Вчера было совершено бракосочетание м-elle Киндяковой с Сатаною Р. …Я не думал, что это произойдет так скоро. …Какое волнение было вечером у Пашковых, во всех углах только об этом и шла речь…»

Всегда все знающий А. И. Тургенев записывал в своём дневнике: «…Он взялся сватать её за другого, а сам женился. История самая скандальная и перессорила пол-Москвы, особенно же Пашковых с Киндяковыми: первые были за первого жениха».»

Жизнь Екатерины Раевской-Киндяковой в замужестве не была счастливой. Неприязнь большей части светского общества, его своеобразный бойкот по отношению к семье Раевских, истраченные много ранее чувственные силы супруга не принесли удовлетворения и счастья этой «изящной и крайне восторженной» женщине. Впрочем, Пушкин, обсуждая Раевского, писал: «Жена его собою не красавица, – говорят, очень умна». Странно это слышать из уст поэта, воображение которого любую простушку преображало в принцессу. Тем более что на портрете модного художника того времени Соколова она совсем недурна.

Брак «Сатаны» и Катишь закончился печально: вскоре она умерла, родив дочь. Огромный фамильный дом перешел в собственность овдовевшего Раевского.

Так что можно простить некоторую желчность несчастной Катишь Киндяковой, как будто предчувствовавшей свою участь, по отношению к прелестной Тимашевой.

Несмотря на негативные (впрочем, очень немногочисленные) отзывы, красивая, элегантная, поэтически одаренная Екатерина Тимашева стала завсегдатаем многих литературных гостиных и салонов.

Ее внешность, обхождение и творчество весьма одобрял самобытный поэт, выразитель взглядов передовой дворянской молодежи, Николай Языков (1803–1846). Прожив короткую жизнь, он стал творцом оригинальной поэзии, герой которой – поэт-студент, упоенный своим талантом, молодостью, независимостью, уверенностью в своих грядущих великих свершениях. Потрясающая – физическая или нервная – энергия его стихов не имела себе равных. Молодецкая удаль, бесшабашность, заносчивость и похвальбы этого героя имели истоки в русском фольклоре, что придавало ему известное национальное своеобразие. Правда, позже он перешел к «библейскому» стилю. Однако, позабыв на миг и своего лихого студента, и псалмы, Языков отметил своеобычность Тимашевой. Он от лица своей «резвой» музы обратился к «благонравной» музе поэтессы, называя ее стихи «сладостными».

 
Прелесть ваших песнопений
В неземное бытие,
В рай чистейших вдохновений
Заманила вновь ее.
Этот мир восторгов дивных,
Тихих, тайных, заунывных,
Независимо живой,
Вами пламенно воспетый,
Мир, где нежатся поэты
Недовольные землей.
 

Другим страстным поклонником прелестной Екатерины стал Петр Андреевич Вяземский. Он родился 12 июля 1792 года в Москве, в семье генерал-поручика князя Андрея Ивановича Вяземского, рюриковича в 24-м колене. Известный историк Ключевский включил Вяземских в список всего из семи или восьми фамилий настоящих Рюриковичей, сохранившихся на конец XIX века, в который Романовы не входили.

Князь Андрей был человек широко образованный, любивший историю, литературу, военное дело, точные науки. Масон европейского масштаба, он в своих странствиях встретил во Франции, в Бордо, молодую ирландку Дженни О'Рейли, бывшую замужем за французским офицером, неким Квином. Князь влюбился насмерть. Дженни развелась со своим мужем, уехала с возлюбленным в Россию, стала его женой и приняла православие. Появилась княгиня Евгения Ивановна Вяземская. История любит забавляться парными случаями: прадед Петра Андреевича, князь Андрей Фёдорович, против воли родных женился на пленной шведке.

Княгиня Евгения довольно скоро умерла, оставив мужу сына и дочь. Маленький Петр очень страдал, ушел в себя, стал всех дичиться… Кто мог провидеть в угрюмом необщительном ребенке будущего виртуоза слова, тонкого стилиста-прозаика, блистательного мемуариста, критика, чье остроумие впоследствии поставило его на одну доску с Пушкиным, Жуковским и другими признанными мастерами слова. Отец считал сына легкомысленным и ветреным и, чтобы дать ему хорошее образование при строгой дисциплине, определил сына учиться в Петербургский иезуитский пансион. Перед этим князь продиктовал сыну «обвинительный акт», в котором с сердечной болью подробно перечислил его недостатки: «Вы не лишены ни ума, ни известного развития, но ветреность вашего характера делает то, что вы отвлекаетесь всем, что вас окружает, сколь бы ни было это незначительным и ничтожным. Леность вашего ума, эта вторая причина вашего невежества, заставляет вас скучать и испытывать отвращение к изучаемым вами предметам в тот момент, когда они требуют особого внимания и прилежания. Пустота и бессодержательность вашего времяпрепровождения после классов – третья причина вашего невежества: или вы повсюду слоняетесь, как дурачок, или вы занимаетесь такими пустяками, как пускание змея, или другими детскими игрушками. Даже если вы и берете книгу, то это лишь от скуки и от нечего делать. Старые газеты или серьезное сочинение – это для вас безразлично, вы читаете все, что первым попадается под руки». Старший Вяземский точно подметил черты разбросанности в характере сына, отсутствие усидчивости и внутренней умственной дисциплины. Однако во всем остальном он ошибся.

Петр Андреевич Вяземский принадлежал к той общественной прослойке, которая считала себя солью русской земли и с гордой уверенностью смотрела в будущее.

Знатный и просвещенный дворянин, носитель передовых настроений и мыслей, одаренный художественным вкусом критик и передовой журналист, друг Пушкина и ревностный сотрудник «Московского Телеграфа», князь привлекал непринужденностью и той увлеченностью, с которой он мог говорить на любую тему. Импонировала и его необыкновенная уверенность в себе, уверенность красавца-мужчины, который может покорить самое неприступное женское сердце. Известный мемуарист Ф. Ф. Вигель, например, остроумно заметил, что с молодыми друзьями в московском обществе князь был «русским гулякой», с мужчинами «холоден, как англичанин» и только «с одними женщинами» «жив и любезен, как француз прежних времен».

Об отменно светских манерах князя ходили легенды. Одна из самых тонных дам, приятельница Пушкина графиня Д. Фикельмон, во впечатлении о первой встрече с Вяземским сразу отметила: «Познакомилась с князем Вяземским – он поэт, светский человек, волокита (homme à bonnes fortunes), некрасивый, остроумный и любезный». Вяземский характеризовался ею как «ум оригинальный, принадлежащий к лучшему литературному кругу двадцатых и тридцатых годов» И снова: «Князь Вяземский, которого я теперь часто вижу, очень любезен; он говорит умно, приятно и легко, но он так некрасив». С Пушкиным Вяземский вел постоянную оживленную переписку, обсуждая, в частности, редакционную политику «Телеграфа», самого популярного журнал того времени, пропагандировавшего романтическое направление. Сохранилось большое – семьдесят четыре! – количество писем Пушкина к князю.

Пушкин написал его стихотворный портрет: «Судьба свои дары явить желала в нем, //В счастливом баловне соединив ошибкой //Богатство, знатный род с возвышенным умом// И простодушие с язвительной улыбкой.

Жена Петра Андреевича Вера, урожденная княжна Гагарина, старше на его два года, всю жизнь обеспечивала комфорт и уход за мужем. Она понимала сущность характера мужчины – преимущественно биологическую, – допускала супружеские измены, не принимала всерьёз его легкомысленные, меняющиеся любовные увлечения, а он был ей душевно предан и находил в ее обществе непреходящую приятность:

 
О милая подруга!
Укроемся со мной.
Простясь с блестящим светом,
Приди с своим поэтом,
Приди под кров родной,
Под кров уединенный,
Счастливый и простой,
Где счастье неизменно
И дружбой крыл лишенно
Нас угостит с тобой!
 

Его отношение к женщинам было весьма своеобразным. В письме к Долли Фикельмон он декларировал его так: «… Мое сердце не похоже на те узкие тропинки, где есть место только для одной. Это широкое, прекрасное шоссе, по которому несколько особ могут идти бок о бок, не толкая друг друга. …Однако, – у моего сердца, как оно ни похоже на шоссе, есть узкий тротуар, нечто вроде священной дороги, которая предназначена только для избранных, в то время как невежественная чернь идет и толпится на большой дороге. …Можно быть одновременно влюбленным в четырех особ, быть постоянным в своем непостоянстве, верным в своих неверностях и незыблемым в постоянных изменениях».

Вяземский написал свой литературный портрет, в котором непосредственно и живо изобразил себя: «У меня маленькие и серые глаза, вздернутый нос (я, право, не знаю хорошенько, какого цвета; так как в этом презренном мире все следует за модой, то я сказал бы, что мой нос слегка розовый). Как бы в вознаграждение за маленький размер этих двух частей моего лица мой рот, щеки и уши очень велики. Что касается до остального тела, то я – ни Эзоп, ни Аполлон Бельведерский! У меня чувствительное сердце, и я благодарю за это Всевышнего! Потому что, мне кажется, лишь благодаря ему я совершенно счастлив, и лишь одна чувствительность, или по крайней мере она, – одно из главных свойств, отличающих нас от зверей. У меня воображение горячее, быстро воспламеняющееся, восторженное, никогда не остающееся спокойным. Я очень люблю изучение некоторых предметов, в особенности поэзии. Я не стараюсь отгадать, подлинное ли я дитя муз или только выкидыш, – как бы то ни было, я сочиняю стихи. Я не глуп – но мой ум часто очень забавен. Иногда я хочу сойти за философа, но лишь подумаю, что эта философия не увеличит моего счастья, – скорее наоборот, – я посылаю ее к черту».

Такому человеку, незаурядному и непостоянному, представляющему отдельное явление в истории русской критической мысли и литературы, Екатерина посвятила стихотворение «Князю П. А. Вяземскому». А он ответил ей своей «Святочной шуткой». Возник своеобразный диалог, что становится ясно из первых строк стихотворений, написанных в форме вопроса и ответа. Оба довольно больших послания характеризуются юмористическим настроением. Они схожи по смыслу: если поэт видит нечто «чертовское» в женщинах, то Екатерина обнаруживает «чертовщину» в мужчинах. Стихотворения отсылают читателя к непринужденной светской полушутливой беседе, где собеседники блистают остроумием. Этот стихотворный диалог сблизил князя и красавицу еще больше.

П. А. Вяземский. Художник К. Я. Рейхель

Появление Тимашевой в Москве – время после декабрьского восстания 1825 года. Удар 14 декабря отозвался на всю Россию: все сжались и присмирели. «Первые годы, последовавшие за 1825-м, – писал Герцен, – были ужасны… Людьми овладело глубокое отчаяние и всеобщее уныние. Высшее общество с подлым и низким рвением спешило отречься от всех человеческих чувств, от всех гуманных мыслей». Гончаров об этом же времени говорил: «…тогдашние либералы, вследствие крутых мер правительства, приникли, притихли, быстро превратились в ультраконсерваторов…»

Но притихли и присмирели не все. Общественное мнение было сильно взбудоражено расправой над декабристами. Большинство восставших принадлежало к аристократической элите – haute nobless. Общество резко разделилось на осуждающих бунтовщиков и им сочувствующих. В то же время произошло включение декабристов «в прочные внеполитические связи», прежде всего родственные. Так, граф Захар Чернышев имел родных теток – бывших фрейлин двора – Е. И. Вадковскую и А. И. Плещееву, чьи сыновья тоже были декабристами. Шесть сестер Захара вступили в брак с представителями аристократических фамилий и создавали в своих семьях сочувственный настрой к брату. Сестра Александра, жена одного из главных идеологов декабристов, Никиты Муравьева, последовала за любимым мужем в Сибирь.

Александр Иванович Чернышев, дипломат и разведчик, человек во всех отношениях выдающийся, впоследствии военный министр, проявил себя самым безжалостным и строгим судьей над декабристами. Как член следственного комитета он, имевший виды на огромный чернышёвский майорат, без всяких оснований упорно добивался вынесения единственному наследнику графу Захару смертного приговора. Навязываясь декабристу в родственники, генерал встретил появление его на судилище громким возгласом: «Как, кузен, и вы тоже виновны?» Остроумный Захар Григорьевич ответил: «Виновен – может быть, кузен – никогда». Тем не менее Александр Чернышев ходатайствовал о передаче ему майората, принадлежавшего подвергшемуся ссылке графу Захару Чернышеву.

Ходатайство не было уважено императором Николаем, однако слухи об этом широко разошлись. Один пожилой и желчный вельможа съязвил: «Вы, говорят, любитель майоратов? Не желаете ли и мой наследственный – подагру?» В день коронации император Николай I возвел Александра Чернышева в графское достоинство. Тот как-то явился в общество и был представлен как граф Чернышев. «Я знаю только одного графа Чернышева – он теперь в ссылке», – пренебрежительно молвила известная гранд-дама.

А. И. Чернышев. Художник Дж. Доу

Молодые женщины, ссылаясь на основы христианской морали, защищали свое право на участие к «падшим». Испокон веков, даже в эпохи полного женского порабощения, христианское подвижничество и благотворительность были двумя сферами их деятельности вне семьи. Сменить комфортную жизнь в столице на холодную и убогую комнатушку при остроге решились всего одиннадцать человек. Позднее к ним присоединились еще семеро – матери и сестры осужденных. «Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории», – сказал Вяземский, узнав об их решении.

Мемуаристка Вера Бухарина пишет, что она и ее сердечная подруга Софья Горскина испытывали восторженное желание отправиться в Сибирь: первая – за А. И. Якубовичем, чей романтический облик в ее сознании с детства был окружен ореолом; вторая – за И. И. Пущиным, с которым дружен был ее брат Иван, тоже декабрист. Девушки мечтали выйти замуж за своих избранников или даже за кого-нибудь другого из декабристов – так велик был порыв. При этом они не сочувствовали их убеждениям и были твердо уверены, что бедные молодые люди, впавшие в ересь, еще обратятся к «здоровым идеям». Это было мимолетное увлечение, кратковременный и наивный порыв молодых душ, но он показывал, какой огромный отклик вызвал поступок Волконской и Трубецкой, как он был воспринят молодым поколением.

В письме к А. И. Тургеневу и Жуковскому от 29 сентября 1826 года Вяземский с исключительным сочувствием отзывался о женах декабристов, едущих в Сибирь за своими мужьями: «Дай бог, хоть им искупить гнусность нашего века».

Безусловно, Тимашева, женщина образованная, культурная и достаточно самостоятельная в своих суждениях, сочувствовала страдальцам. Строка о «святой свободе» в приведенном выше стихотворении «К Лизе» отнюдь не случайна – поговорить о свободе считалось хорошим тоном. В статье Ф. Я. Приймы, напечатавшего стихотворения Тимашевой, обращенные к Пушкину, была отмечена оппозиционность общественных настроений поэтессы. Действительно, в одном из посланий она писала:

 
Иль может быть, воспоминанья
Тебя далеко увлекли…
Друзей погибших, их страданья
Невольно душу потрясли.
Ах! прах невинный кто слезою
Горячей в день не оросил
И кто об них в душе с тоскою
Не вспоминал и не тужил…
 

В то же время нельзя согласиться с критиком, представляющим эту светскую даму чуть ли не соратницей декабристов. В подтверждение своего утверждения он приводит ее стихотворение

 
Он пал – и храброго могила,
Как одинокий цвет степей,
Мрачна, печальна и уныла
Одна, далеко от друзей.
Ах, не придет к тебе с слезами
Оплакать прах любезный твой,
Не будет жадными устами
Лобзать могилы роковой.
Напрасно мать, сестра с тоскою
В степи пойдут тебя искать!
Не мрамор пышный над тобою
Там будет взоры удивлять,
Но черный крест, в песке глубоком,
Прах осеняет милый твой,
И путник скажет с тяжким вздохом:
«Да будет мир с твоей душой».
 

Это стихотворение имеет свою историю и называется «На смерть А. П. Эссена», хорошего знакомого Тимашевой оренбургских времен, павшего при Варне. С его гибелью пресеклась мужская линия рода Эссенов. Его сестра – Александра Петровна, фрейлина императрицы Александры Федоровны, вышла замуж за графа Якова Ивановича Стенбок-Фермора, которому было высочайше дозволено принять фамилию тестя и именоваться Эссен-Стенбок-Фермор[8]8
  Граф Эссен-Стенбок-Фермор вошел в историю С.-Петербурга как создатель знаменитого Пассажа – улицы квартала, перекрытой прозрачной кровлей из металла и стекла, на которую выходили торговые лавки.


[Закрыть].

Ф. Я. Прийма однозначно, но без всяких оснований относит это стихотворение к судьбе сосланных декабристов, что, по-видимому, следует объяснить идеологической направленностью литературной критики тех лет.

Стихотворство было способом осмыслить свои чувства, взаимоотношения с обществом и людьми, действительность, прошлое и будущее. Если мысль формировала рифму, то рифма придавала мысли законченность и чеканность. К людям, умеющим облекать движения души плотью рифм, относились как к избранным. Наверно, поэтому начало XIX века было временем поэтов и поэтесс.

18 февраля 1825 года была напечатана отдельной книжкой и вышла в свет первая глава «Евгения Онегина». Вся читающая Россия, по словам Ю. Лотмана, упивалась этим великим произведением не «как механической суммой высказываний автора по различным вопросам, своеобразной хрестоматией цитат, а как органическим художественным миром, части которого живут и получают смысл лишь в соотнесённости с целым». Поэт стал настоящим властителем дум современников.

Осень 1826 года была особенно памятна москвичам не только торжественной коронацией Николая I. Культурная Москва чествовала возвращение из михайловской ссылки А. С. Пушкина. Николай I, стремился использовать его как своего апологета, взявшись быть цензором его стихотворений. Поэт поддался искушению и отплатил за это стихами, в которых возвеличивал нового царя. «Стансы» («В надежде славы и добра…) были созданы Пушкиным спустя несколько месяцев после коронации Николая I, в 1826 году. Намекая в первой строфе на казнь декабристов, в последней строфе поэт дает понять царю, что ждет прощения сосланных.

А. С. Пушкин. Художник П.Ф. Соколов

Появление поэта в театрах, гостиных, на балах вызывало всеобщее ликование. Пушкин привез в Москву трагедию «Борис Годунов» и устроил ее первое чтение в трехэтажном особняке Марии Ивановны Римской-Корсаковой, располагавшемся напротив Страстного монастыря. Все дочери этого семейства – Варвара, Софья, Наталья, Александра, Екатерина – считались в Москве красавицами, но особо выделялась Александра – Алина. По описанию одной из современниц, она была высока, стройна и пленяла прекрасными бархатными глазами. Отличали Алину и истинно романтическая бледность, и некоторая томность, придававшие ей особенное очарование. Конечно, поэт сразу влюбился в прекрасную Алину, оставив потомкам и исследователям загадку, она ли Алина Корсова – «… девушка лет 18-ти, стройная, высокая, с бледным прекрасным лицом и черными огненными глазами», героиня задуманного, но не оконченного «Романа на Кавказских водах» (1831), или же красавица, о которой поэт писал в «Евгении Онегине»:

 
У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Но та, которую не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна
Средь жен и дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесной!..
Но полно, полно; перестань:
Ты заплатил безумству дань.
 

Евгений Онегин. Глава 7

По преданию, Алина рассказала ему историю о том, как при венчании в церкви были перепутаны пары, и что из этого вышло. Из этого рассказа выросла повесть «Метель», написанная в 1830 году. Впрочем, в лицейскую пору эту историю мог поэту также рассказать его однокашник Николай Александрович Корсаков. В этом доме бывала и Тимашева, и не потерялась на фоне красавиц Корсаковых.

Сочиняющую стихи Екатерину связывала дружба с сестрой приближенного к царской особе генерала Михаила Хомутова, кузиной слепого стихотворца И. И. Козлова, Анной Григорьевной (1784–1856). Эта забытая русская писательница, «имея светлый ум, прекрасную память и удивительную, щеголеватую лёгкость выражать свои мысли, …записывала всё, что видела и слышала, и излагала в виде повестей происшествия, случавшиеся в большом свете, поэтизируя и, конечно, изменяя имена и названия местности». Она описала и бал у М. И. Корсаковой в честь возвращенного из ссылки поэта (26 октября 1826 г). «… Собралось множество гостей. Дамы разоделись и рассчитывали привлечь внимание Пушкина, так что, когда он вошел, все они устремились к нему и окружили его…». В своем послании к Анне Хомутовой это празднество вспоминала и Тимашева:

 
Не знаю, друг, но страх безумный
Невольно душу оковал
С минуты той, что в зале шумной
Он первый раз очаровал.
Он говорил – я всей душою
Внимала чудный разговор
И удивлялась, как собою
Он поражал и мысль, и взор.
Его черты мысль озаряет,
Душой прекрасной взор блестит,
Свободной мыслью удивляет,
Высоким чувством он пленит.
Вот вам портрет, хотя неверный,
Того, кто страх в меня вселил.
Боюсь любезности примерной,
Боюсь, боюсь, – хоть очень мил.
 

1826-го 12 ноября

«…Очень мил» – разве это слова влюбленной или хотя бы увлеченной женщины? Так можно сказать о пустячке: куплете, чепчике, приятности постороннего, малознакомого человека. Екатерина знала цену слову и сильные чувства выражала совсем по-другому…

О степени близости Пушкина и Тимашевой существуют различные мнения.

Одни исследователи не могут избавиться от искушения считать ее Екатериной IV в так называемом Дон-Жуанском списке поэта. Этот пресловутый список был достаточно велик. Поэт набросал его в альбоме Елизаветы Николаевны, сестры Екатерины Ушаковой, за которой в то время ухаживал и которой собирался делать предложение. Список, как считают специалисты, далеко не полный. Но и он состоит из двух частей. В первой – имена его серьезных увлечений, во второй – впечатления мимолетные, случайные. Большинство пушкинистов полагают, что «Катерина IV» – возможно, Екатерина Николаевна Ушакова или Екатерина Васильевна Вельяшева, по мужу (с 1834 года) Жандр, и только некоторые, наделенные особенно буйным воображением, называют имя Тимашевой.

Другие полагают, что Пушкин и Тимашева даже никогда не встречались. Но, по-видимому, истина находится где-то посередине.

Известно, что как минимум на одном из чтений «Бориса Годунова» (самим поэтом) Тимашева присутствовала. Об этом говорит и приведенное выше стихотворение.

Истосковавшийся по высшему свету, по обществу изысканных красавиц, поэт не мог не заметить прелестную женщину, так самозабвенно внимающую его декламации. Скорее всего, здесь же произошло их знакомство.

Екатерина ли показала Пушкину свои стихи, Вяземский ли заставил поэта их прочитать, но Пушкин сразу же впечатлился этой не обделенной литературным талантом женщиной. Он написал в ее альбом:

 
Я видел вас, я их читал,
Сии прелестные созданья,
Где ваши томные желанья
Боготворят свой идеал.
Я пил отраву в вашем взоре,
В душой исполненных чертах,
И в вашем милом разговоре,
И в ваших пламенных стихах.
Соперницы запретной розы
Блажен бессмертный идеал…
Стократ блажен, кто вам внушал
Не много рифм и много прозы.
 

Рискованная двусмысленность последнего четверостишия намекала на то, что в Москве Екатерина Александровна жила вдали от своего мужа. Он перестал соответствовать ее поэтическому идеалу, но по праву супруга вкусил блаженство.

По его стопам Иван Великопольский пишет для альбома Тимашевой стихотворение «И я их видел, их читал» с примечанием в черновике: «Пушкин написал ей стихи, начинающиеся: Я видел их (sic), я их читал и пр.». Но в «Ответе» Великопольского нет рискованных намеков.

Екатерина откликнулась двумя комплиментарными стихотворениями: «Послание к Учителю» и «К портрету Пушкина». Суждение Тимашевой об Александре Сергеевиче очень глубоко и вторит словам её современника, офицера и литератора В. Путяты (1826): «Среди всех светских развлечений, он (Пушкин) порой бывал мрачен; в нём было заметно какое-то грустное беспокойство, какое-то неравенство духа; казалось, он чем-то томился, куда-то порывался…»

Е. А. Баратынский. Старинная гравюра

Но то ли Пушкину было недосуг, то ли что-то помешало, то ли увлек более сильный интерес, но дальше мимолетного знакомства дело не пошло. По-видимому, именно о Е. А. Тимашевой писал Евгений Баратынский (1800–1844) в обращенном к Пушкину стихотворном послании «Новинское», вошедшем в книгу «Сумерки».

 
Она улыбкою своей
Поэта в жертвы пригласила,
Но не любовь ответом ей
Взор ясной думой осенила.
Нет, это был сей легкий сон,
Сей тонкий сон воображенья,
Что посылает Аполлон
Не для любви – для вдохновенья.
 

Показательно, что в ранней редакции стихотворения Баратынского первое четверостишие звучало более откровенно:

 
Как взоры томные свои
Ты на певце остановила,
Не думай, что мечта любви
В его душе заговорила…
 

Другими словами, и свет, и кружок литераторов заметили интерес красавицы к Пушкину и отсутствие отклика с его стороны. Но не приняли ли светские острословы восхищение талантом гения и всегдашнюю томность красавицы за некий призыв? При тех натяжках, с помощью которых пытаются связать Тимашеву с Пушкиным, это представляется вероятным. Сам поэт, всегда откликавшийся на любовный зов и остро чувствовавший, где его ждет победа, не спешил пасть к ногам прелестной женщины. Зато остался ей признателен за произведенное впечатление, зачислил в число дружественных и приятных ему людей.

Пушкин помог Тимашевой в публикациях ее произведений в «Северных цветах» за 1831–1832 годы и в «Литературной газете» за 1831 год. Вяземский, по-видимому, подвиг Пушкина на вежливый жест: послать поэтессе альманах с ее стихами, что весьма польстило ее авторскому самолюбию, впрочем, не чрезмерному. В письме к Вяземскому Екатерина просила выразить Пушкину признательность за публикацию ее стихотворения «Ответ», несомненно, тоже посланный Вяземским.

Пушкин уже был очень знаменит, но еще не стал «нашим всем». Сама же Катерина оставалась в центре внимания московского света. А. И. Тургенев называл ее «царицей Тимашевой», а Вяземский вторил ему из Петербурга: «…здесь много говорят о красоте Тимашевой».

Все отмечали особую entrain (притягательность, обаяние) Екатерины Александровны, изящество манер и тонкий вкус. Не расположенные к ней люди злословили о том, что физические данные намного превосходят её поэтические возможности, ее простодушное стихотворчество. Но, как веком позже утверждала Марлен Дитрих, «для женщины красота важнее ума, потому что мужчине легче смотреть, чем думать».