Текст книги "Стихи и слезы и любовь. Поэтессы пушкинской эпохи"

Безусловно признавали, что Тимашева – женщина светская. Что же являлось признаком светскости? Светская дама никогда не станет считать, что она – единственный или главный предмет внимания окружающих, что все только и делают, что думают и говорят о ней; ей никогда не придет в голову, что ею пренебрегают или смеются над ней, если она этого не заслужила… Будучи выше всех мелочей, она никогда не принимает их близко к сердцу и не приходит из-за них в ярость, если где-нибудь и сталкивается с ними, то готова скорее уступить, чем из-за них пререкаться. Она умеет обратиться к людям и знает, как вести себя надлежащим образом во всяком обществе. Большой знаток «светскости», Марсель Пруст неоднократно писал об аристократических манерах и, в частности, об особой естественности светских людей:

Благодаря такту и вкусу – не в сфере поэзии, а в области поведения, – Екатерина в самых непредвиденных обстоятельствах мгновенно улавливала, подобно музыканту, которого просят сыграть незнакомую ему вещь, какие чувства нужно сейчас выразить, с помощью каких движений, и безошибочно выбирала и применяла соответствующие «технические приемы». При нежности сердца это было не притворство, а истинное сопереживание. Кроме того, чувство вкуса давало ей возможность проявлять его, не руководствуясь посторонними соображениями. В трактовке Пруста «верность вкуса» и есть эквивалент аристократической «естественности», интуитивного ежесекундного знания, что лучше всего делать в данных обстоятельствах.

Эта же верность вкуса помогала Тимашевой не мельчить с печатью ее стихов: они появлялись редко, но все – в изданиях Дельвига – Пушкина. Два ее стихотворения были опубликованы в последнем издании «Северных цветов», подготовленном Пушкиным в память об А. А. Дельвиге. Стихи обращены к мужчинам, подобная форма не так часто встречается в женской лирике. Произведения отличаются психологизмом, тонким анализом чувств. Стихотворение «К незабвенному» – это присущая поэтессе, выраженная в ласковых словах благодарность за испытанные к ней чувства и обещание вечной дружбы – и только: «Прости же мне души волненья,//И тайный вздох, и жар ланит; // Нет! не любви то упоенья,//Но сердце дружбой лишь горит». Действительно, не дарить же любовь всем, кто тобой восхищается. Но здесь поэтессу можно упрекнуть в кокетстве – сначала завлечение вздохами и взглядами, а в результате – «давайте дружить». Жаль, что не осталось свидетельств реакции современников на эти строки.

В стихотворении «К застенчивому» звучит мотив интуитивного восприятия, характерного для женщины. Она ободряет адресата, не уверенного в своей значимости, привлекательности, умении выразить обуревающие чувства: «…Говорит твой взор, когда молчишь //И выражением сильнее слов волнует». В данном случае чувства обращены не к ней, и поэтесса стремится дружески подбодрить робкого влюбленного. Любовь и дружба для Екатерины – это горение сердца, нечто истинное и сокровенное.

В 1834 году дом Киндяковых оставался одним из центров светской жизни Москвы, каким он был, по словам В. И. Бухариной, осенью 1830 года. Булгаков в письме к дочери 6 марта 1834 года писал: «Сегодня вечером я был у Киндяковых… видел я там Тимашеву, были Бартенев и Ермолов». Оживленная переписка Екатерины Александровны с Вяземским не прекращалась, а в светских беседах своих они обычно были склонны к куртуазно-религиозным, ни к чему не обязывающим двусмысленностям. Видимо, Вяземский испытывал к ней самые романтические чувства, и только поставленный ею предел не позволял перейти черту. В ожидании перемены погоды князь был склонен хвалиться адресатке своими любовными победами. Она же поощряла его рассказы, называя их исповедью грешника, а себя – его духовником. В письмах к Вяземскому красавица кокетничала: «Кто теперь она? Оставьте меня, по крайней мере, в сладкой надежде, что место духовника никто не заменил» (26 января 1832); «Нет, мое духовенство не сердится на вас» (24 июня 1832). Не трудно вообразить разочарование восхищенного красотой Екатерины, откровенно увлеченного и рассчитывающего на взаимность Петра Андреевича, когда он понял, что ему отводится роль всего лишь Друга.

 
Вот открытый лист от Друга,
Пусть он вас предохранит
От хандры и от недуга
И жестоких покорит.
Но в минуту наслажденья
Миг один пусть будет мой,
Пред кумиром упоенья
Друга вспомните душой.
 

* * *

Откровенно Тимашева говорит, что поклоннику не стоит надеяться на любовь, но на ее дружбу он всегда может рассчитывать. Остроумный, блестящий Вяземский при всех своих достоинствах был некрасив и не смог зажечь в красавице ответное чувство. Да было ли это чувство и у него? Известно, что Петр Андреевич был душевно предан своей умнице-жене. Но слова Тимашевой – слова женщины, абсолютно уверенной в своей власти над поклонником.

Екатерина вовсе не отличалась склонностью размениваться на легкие интрижки. Однако Пушкин ее не забыл и, можно сказать, оставил в резерве: «Что Тимашева? Как жаль, что я не успел с ней завести благородную интригу! Но и это не ушло». Очень может быть, что наш гений заблуждался в отношении Екатерины, но у него за плечами уже были романы с не менее блестящими замужними женщинами: Амалией Ризнич, Аглаей Давыдовой, Елизаветой Воронцовой, Анной Керн…

Тимашева находилась в особом положении. Ее супруг, грозный казачий атаман, был избран предводителем дворянства Оренбургской губернии. Теперь во владении Тимашевых насчитывалось – 156 340 десятин земли и 5780 душ. Он меньше всего желал оказаться в роли рогоносца. То содержание, которое он положил жене, позволяющее ей заказывать роскошные туалеты и украшения, пользоваться всеми преимуществами обеспеченной комфортной жизни, выплачивалось лишь при условии благопристойного поведения. Иначе – позор, бедность, отлучение от сыновей. Мы не знаем разветвления родственных связей Тимашевых, но, может быть, какие-то неизвестные нам родственники приглядывали за оставленной женой, слишком красивой, чтобы оставить ее без присмотра. Но никаких претензий по этому поводу предъявить Екатерине было невозможно – она всегда вела себя сдержанно и осмотрительно.

Впрочем, Тимашев навещал законную семью в старой столице. Например, 11 сентября 1831 Егор с соблюдением всех приличий посетил родственников жены Киндяковых.

Для московских знакомых Екатерины Александровны этот человек, почти всемогущий у себя в крае, не представлял интереса. А. И. Тургенев писал в феврале 1832 года Вяземскому: «К Тимашевой приехал какой-то муж, или улан, или казак».

Семейные связи не были порваны окончательно. Не только Егор Николаевич изредка приезжал в Москву, Екатерина неоднократно бывала в Оренбурге, ездила и в свое любимое поместье Ташлу. Бродила по полям, собирая красные маки, превращённые 160 лет назад фантазией Аксакова в волнующий воображение аленький цветочек. Воспоминания о Ташле поддерживали ее тяжелые минуты в Москве.

 
Один в саду завял цветок,
И солнца луч его не греет.
К нему не мчится мотылек,
Его зефир уж не лелеет.
Скажи же, кто тебя сразил?
Коварный глаз иль зло другое,
Иль холод севера убил,
Иль чувство тайное какое?
Иль на востоке ты друзей
Покинул с тайным сожаленьем?
Свободу ль их среди степей
Ты вспоминаешь с сокрушеньем.
Они цветут – их не гнетет
Рука холодного искусства.
Лишь солнце яркое взойдет
И оживет в них снова чувство.
И чужды им обманы, лесть,
Язык притворства, просвещенья;
И свято там хранится честь —
Души высокой упоенье!
А ты, бедняжка, здесь узнал
Друзей коварство, свет лукавый,
Расчеты страсти разгадал
И клевету с ее отравой.
 

Видимо, не зря она пишет о коварстве, клевете, притворстве и пр. Со всем этими низменными проявлениями человеческой природы ей пришлось столкнуться в свете. Но нигде гордая женщина не оставила подробностей своих разочарований, все схоронила в себе. Снова загадка, тайна… Только романтическая грусть красавицы-поэтессы усиливалась.

Между тем круг ее светских знакомств включал самых продвинутых людей своего времени. Кроме уже упомянутых персонажей, ее добрым приятелем был просвещенный путешественник А. И. Тургенев (1784–1845), который провел за границей значительную часть жизни, всюду разыскивая исторические материалы, касающиеся России. Будучи разносторонне образованным и очень общительным человеком, Тургенев завязал там множество знакомств с самыми выдающимися людьми эпохи. Поскольку это было возможно в условиях николаевской России, он широко и умело знакомил в своих письмах русских читателей с жизнью Запада.

А. И. Тургенев. Художник П. Ф. Соколов

Именно к Тургеневу во время глубокого душевного кризиса и первых серьёзных нервных приступов, связанных с опалой, казнью друзей-декабристов, смертью Николая Михайловича Карамзина, сына Петра, доносами, клеветой и проч., обратился Вяземский: «Сделай одолжение, отыщи мне родственников моих в Ирландии: моя мама была из фамилии О'Рейли. Может быть, придётся мне искать гражданского гостеприимства в Ирландии».

В особо отчаянные моменты прелестная Тимашева утешала приятеля добрыми словами и увещеваниями, вновь и вновь подчеркивая при этом лишь дружеский характер сочувствия.

Екатерина дружила с Е. А. Римской-Корсаковой (возлюбленной композитора Алябьева) и посвятила ей стихотворение:

 
Блажен, кто с вашею душою
Свою навек соединит,
Кто очарует вас собою
И новым чувством озарит.
Блажен, кому судьбою чудной
В удел дано любимым быть.
Стократ блажен, кто жизнью трудной
Путь может с вами довершить…
 

И эти строки оказались пророческими, композитор пронес светлое чувство любви через всю жизнь, и только в 1840 году, после окончания его ссылки, они поженились.

Окруженная роем поклонников, Екатерина ни на ком не остановила свой выбор. О родителях – ни слова, муж далеко и живет своей жизнью, горячо любимые сыновья – в пансионе, у них уже свои интересы. Боязнь потерять все жизненные блага или, быть может, внутреннее благородство не позволяли ей забросить чепец за мельницу и дать сердцу волю.

В середине XIX века способом удержания человека от опасных для него самого и для общества искушений являлась светская мораль. Ведь нередко индивидуальные и общественные интересы не совпадали и даже противоречили друг другу. Открытое нарушение моральных норм наказывалось общественным порицанием, иногда остракизмом. Но общество охотно шло на компромиссы: осуждались не столько поступки, сколько их широкое освещение. Пушкин с горечью констатировал: «Свет… не карает заблуждений, // Но тайны требует для них»[9]9
  «Когда твои младые лета…». А. С. Пушкин. Собр. соч. в 10 тт. Т. 2


[Закрыть]. Кроме общепринятой морали поступками светского человека руководила его личная нравственность, определяя особенности межчеловеческих взаимоотношений, нормы повседневного поведения.

Существовала и еще одна причина столь высокоморального поведения Екатерины Тимашевой. Ее очень тонко прочувствовал Л. Н. Толстой, рассказывая о метаморфозе, которая произошла с многодетной матерью Долли Облонской – в юности она думала только о себе, а теперь в первую очередь о детях: «Прежде она одевалась для себя, чтобы быть красивой и нравиться… Теперь она одевалась не для себя, не для своей красоты, а для того, чтоб она, как мать этих прелестей, не испортила общего впечатления. И, посмотревшись в последний раз в зеркало, она осталась довольна собой. Она была хороша. Не так хороша, как она, бывало, хотела быть хороша на бале, но хороша для той цели, которую она теперь имела в виду»[10]10
  Толстой Л. Н. «Анна Каренина», ч.3, гл.8.


[Закрыть]. И нравственность Тимашевой в немалой степени определялась осознанием своего долга перед сыновьями: ради них, их репутации и будущих успехов в свете она должна была быть безупречной.

Нарядная, украшенная драгоценностями женщина не имела практически ничего своего и в финансовом отношении полностью зависела от мужа. Она была слишком «светской», чтобы зарабатывать на жизнь творчеством. Этому препятствовало и предвзятое отношение общества и критики к женщине-литератору. К тому же нельзя сказать, что ее произведения были отмечены каким-то выдающимся талантом. «Стихов своих Тимашева почти не печатала, – писал В. Вересаев, – и русская поэзия ничего от этого не потеряла: напечатанные два-три ее стихотворения стоят ниже уровня самой скромной посредственности. Вероятно, тем красивее и очаровательнее была она сама, если ее так восторженно превозносили поэты». Действительно, рифмы довольно банальны и заурядны, стихи Екатерины бесхитростны, и, тем не менее, они как-то трогают, несмотря на незатейливость.

Она вызывала пламенные чувства, которые проявлялись и явно, и тайно. Неведомые поклонники засыпали красавицу букетами.

Это всем известные события жизни Тимашевой, так сказать, ее витрина. Но существуют и некоторые труднообъяснимые факты. Одни из них связаны с таким своеобразным явлением светской жизни тех лет, как маскарады.

Традиция маскарадов началась еще при Петре I, окончательно сложилась в Екатерининскую эпоху, и увлечение маскарадами продолжалось на протяжении почти столетия. Маскарады устраивались во время новогодних праздников, включавших Рождество, Святки, Новый год, Крещение. В 1830 году В. В. Энгельгардт впервые в России открыл в своем доме публичные балы и маскарад, в Москве они проходили в зале Благородного собрания. Их любили за демократичность и некую интригу, за то, что они разрешали «сбросить оковы этикета»: дамы могли позволить себе чуть больше свободы в отношениях с мужчинами (например, первыми знакомиться, приглашать на танец). На маскараде можно было рискованно шутить, кокетничать, болтать с незнакомцами. Маскарад становился отдушиной, знаком естественности, откровенности, обнаружения того, что во вседневной жизни сдавлено приличием. Под маской могли скрываться самые разные по происхождению и социальному положению люди. Особенно любили «интриговать» девушки, на маскарадах дававшие себе волю.

Временами на маскарад являлся сам император в сопровождении августейшего семейства. Они входили в зал без масок, оставались недолго, на это время все как-то замирало, становилось чопорным, а после их отъезда веселье возобновлялось с новой силой.

Правда, из-за пестроты публики считалось, что порядочной женщине здесь не место. М. Ю. Лермонтов в знаменитой драме «Маскарад» и позже в стихотворении «Как часто, пёстрою толпою окружён…» отзывался об этих увеселениях чрезвычайно резко:

 
Как женщине порядочной решиться
Отправиться туда, где всякий сброд,
Где всякий ветреник обидит, осмеет;
Рискнуть быть узнанной…
 

Но как велик был соблазн! Никому не известная маска могла себе позволить поведение, недопустимое строгим светом, даже рискованные шутки и признания, волнующие кровь… Злые языки передавали, будто императрица, переодевшись в домино, возвращалась сюда инкогнито. В дневниковой записи Д. Ф. Фикельмон от 14 февраля 1833 года подробно описан дебют жены Николая I в маскараде под именем м-ль Тимашевой.

Здесь Александра Федоровна могла встретиться и под романтичную музыку слиться в танце с предметом своего платонического увлечения – князем А. Трубецким, называемом в ее интимной переписке «Бархатом». Но даже столь невинные приключения были рискованны и чреваты осуждением. Так, Пушкин с возмущением писал о посещении императрицей маскарадов Энгельгардта, хотя она позволяла себе разве что легкий флирт, «мазурочную болтовню». И это продолжалось недолго – император выслал Трубецкого за границу.

Почему было выбрано именно имя «Тимашева»? Можно ли считать это всего лишь совпадением? Неужели наша героиня излишне часто посещала эти увеселения? Но если и так, она даже в наэлектризованной атмосфере маскарада вела себя исключительно благопристойно, иначе императрица не назвалась бы ее именем.

Много лет спустя, на одном из них, состоявшемся в феврале 1875 года, цесаревич Александр Александрович нарядился «атаманом», а император Александр II оделся Петром Великим, и «в руках его была знаменитая дубинка, но одеяние это ему не шло, и он скоро его снял. Александр II был слаб, и это на подсознательном уровне осознавалось многими, поэтому ему и «не шел» образ Петра Великого с его «увещевателем». Маскарадный костюм «разрушал» и без того не слишком прочный образ монарха, поэтому в 1870-х годах маскарадная традиция стала постепенно исчезать из придворного досуга.

Подробностей о светской жизни Екатерины Александровны, наполненной многочисленными балами, раутами, вечерами, не сохранилось. Эта блестящая круговерть увлекала, рождала новые мысли и ощущения, тревожила воображение. Круг ее общения был широк, но душа нараспашку в свете не только не приветствовалась, но даже осуждалась, излишняя откровенность рассматривалась как моветон. Кому же Тимашева изливала сердце? Ведь о психотерапевтах в ее время слыхом не слыхивали. В больших семьях можно было поделиться с маменькой, сестрами… Ничего этого у Тимашевой не было. Не раскрывать же сердце злоязычной Катиш Киндяковой. В подобном положении прибегали к «немым наперсникам» – дневникам. В определенной мере все русские сентиментальные дневники ориентированы на «Исповедь» Руссо, создавались под ее влиянием. Руссо обязательный «герой» почти всех дневников той эпохи. Именно Руссо привлек внимание к проблеме самоизображения человека. Известны дневники А. Радищева, В. Жуковского, братьев Тургеневых, А. О. Смирновой (Россет), А. Вульфа, К. Батюшкова, М. Муравьева… Многие из них стали своего рода художественными произведениями.

Большую популярность получил жанр переписки подруг или родственников. В адресате предполагалось найти внимательного читателя и единомышленника. Сентиментализм, создавший культ дружбы и непринужденного дружеского общения, сделал послание способом «поверять печаль души своей внимательному другу». Но встречалась ли в свете истинная дружба? У Екатерины сложились вполне дружеские отношения с Анной Хомутовой, с Е. А. Римской-Корсаковой, но это и все, что мы знаем о ее близких подругах.

Как же снимали нервное напряжение скрытные светские дамы?

Очень популярны были альбомы – без излишней откровенности они сохраняли память о приятных или просто значительных минутах жизни. В 1820-х годах русская альбомная культура переживала свой расцвет. Альбомы были в большой моде и в Москве, и в Петербурге, и в провинции.

«Конечно, вы видали //Уездной барышни альбом, //Что все подруги исписали /С конца, с начала и кругом…», – писал Пушкин. «Альбомы распространили у нас вкус к чтению и письму – приохотили к литературе. И это ясно!.. Женщины, эти лёгкие, непостоянные, ветреные, но всегда милые для нас создания – женщины делают всё, что хотят с нами, их усердными поклонниками… Благодарение женщинам! Они ввели в употребление альбомы и доставили приятное и полезное занятие нашим молодым людям. – Я даже уверен, что со времени появления альбомов у нас стали писать лучше, приятнее; выражаться свободнее, приличнее, ближе к общественному разговору». Это строки из статьи «Об альбомах», опубликованной в 1820 году в журнале «Благонамеренный». Видимо, эта тема уже занимала современников Пушкина. В 1846 году в письме к А. Вульфу поэт Языков жаловался: «Альбом, в котором заключаются стихи Пушкина, – есть драгоценность, и он же должен быть сохранён, как памятник того золотого времени, когда у девиц были альбомы»

Альбомы клали на столики в гостиных, брали с собой на балы и, конечно же – в путешествия. Их всячески украшали, вплетали в них листки розовой, голубой, желтой бумаги, заключали в переплеты алого сафьяна, зеленой или коричневой кожи с золотым тиснением, с позолоченными латунными накладками и замочками. Дамы и барышни, молодые люди и литераторы – у всех были альбомы. Светское воспитание требовало от молодого человека умения написать в альбом мадригал, нарисовать цветок или пейзаж. В женских альбомах следовало воспевать прелести «прекрасной дамы», соревнуясь в накале панегирика с соперниками, которые уже превознесли ее до небес.

Без альбомной культуры невозможно представить салоны пушкинской эпохи.

Вяземский писал:

 
Альбом, как жизнь, противоречий смесь,
Смесь доброго, худого пустословья:
Здесь дружбы дань, тут светского условья,
Тут жар любви, там умничанья спесь.
Иной листок для памяти сердечной
Дороже нам поэмы долговечной…
 

Пушкин досадовал:

 
Когда блистательная дама
Мне свой in-quarto подает, —
И дрожь и злость меня берет,
И шевелится эпиграмма
Во глубине моей души, —
А мадригалы им пиши!
 

Оренбургский краевед-исследователь, член Союза российских писателей С. Е. Сорокина отыскала в архиве города два альбома Е. Тимашевой. В них стихи самой поэтессы и ее любимых поэтов, размышления о жизни. Черные кожаные переплеты, медные замочки на обрезе, в каждом альбоме около 300 страниц. Перед каждой записью дата. В них есть и неопубликованные произведения поэтессы. Эта очаровательная красавица, прелестная и недоступная, всегда томная, скрывала от света тайну своей души. Она часто обращалась к верным товарищам-альбомам.

«Боровшись целый век с судьбой, в минуты тяжкие, не имея кому передать того, чем томилась душа моя, черная книга сделалась моим тайным поверенным, и чувства, мысли вливались в нее стихами». В «черной книге» постоянно возрождались воспоминания Тимашевой о некоем Эдуарде, нанесшем ей неисцелимую сердечную рану:

 
Не спрашивай, мой друг, кто был мой идеал,
Кто сердце озарил минутною красою,
Кто все прекрасное в себе соединял,
Кем жизнь любила я, гордилась в ком собою.
Бесценный друг, не отвергай любви,
Прочти в душе моей, она полна тобою,
И счастье дивное – любимым быть – лови,
Лови, и дар небес не заменяй тоскою…
 

Кто же этот Эдуард? Может быть, это просто идеальный образ, фантазия, плод воображения? Или реальное лицо, у которого было другое имя, и только в мыслях романтичной женщины он звался Эдуардом.

Но если внимательно рассмотреть окружение Екатерины в Оренбурге, нельзя не заметить такую выдающуюся личность, как Эдуард Александрович Эверсман (1794–1860). Немец по национальности, в Вестфалии он сдал экзамен на звание «доктора философии и свободных искусств», а затем в Дерптском университете – и на степень доктора медицины. Натуралист, ботаник, зоолог, энтомолог, врач и путешественник, он изучил множество языков, в том числе персидский и татарский. Его товарищ по учебе в Дерпте, впоследствии профессор Казанского университета и известный химик, открывший химический элемент рутений, К. К. Клаус, так описывал Эверсмана: «Густые темно-русые волосы падали на затылок и были едва прикрыты задорно посаженным маленьким черным бархатным беретом. Почти женская шея была открыта, сильная грудь украшалась белоснежным широким отложным воротничком сорочки. Черный бархатный казакин плотно облегал стройную фигуру. Белые, немного слишком широкие, штаны дополняли фантастический костюм, который сразу выдавал заядлого бурша-корпоранта. К этому нужно вообразить себе, правда бледное, но настолько красивое и правильное лицо, что оно казалось вышедшим из-под резца ваятеля. Совершенный греческий профиль с голубыми глазами – глазами, которые были прекрасны, однако по выражению серьезности и твердости в них казались принадлежащими не юноше, но зрелому мужу… Он был прекрасным стрелком и фехтовальщиком, фехтовал левой рукой с такой же уверенностью, как и правой, и в этом превосходил всех своих корпорантов; кроме того, у него были очень ловкие пальцы и он обладал талантом механика, великолепно рисовал, что ему как зоологу впоследствии было очень полезно, и был вообще очень практический человек… В верховой езде ему не было равных не только среди дерптских студентов, но и местных офицеров-кавалеристов».

В конце 1816 года Эверсман приехал в Златоуст, где его отец служил горным начальником и директором «оружейных изделий». Вместе с товарищем по дерптскому университету Василием Тиле, работавшим на оружейном заводе врачом, Эдуард занимался хирургией и глазными болезнями. Он приобрел известность далеко за пределами Златоуста, в частности, в Оренбурге, что помогло впоследствии в реализации его планов. В то же время он начал изучать окрестные районы, познакомился с оренбургским губернатором П. К. Эссеном, освоил русский и арабский языки, а также основы мусульманской культуры. С этого времени он начал ведение научных дневников, которое не оставлял до конца жизни.

Генерал Эссен пригласил Эверсмана на житье в Оренбург и весьма заинтересовался его намерением с исследовательской целью посетить Бухару, Коканд и Индию. Об этой экспедиции у молодого ученого имелось соглашение с академией наук Пруссии. Его намерения совпадали с планами российской дипломатии. Среднеазиатские ханства были феодальными и рабовладельческими гнёздами хищников, откуда на русские земли выплескивались набеги кочевников. Отсталые феодальные ханства, взаимно ослаблявшие друг друга постоянными войнами, причиняли вред России, которая не желала терпеть на своих границах подобные паразитические, разбойные образования. Кроме того, угнездившиеся в Афганистане британцы натравливали правителей на русских, манили своим покровительством, поставляли оружие и советников.

В результате проблема среднеазиатских ханств вышла на уровень Большой Игры[11]11
  Большая Игра – геополитическое соперничество между Британской и Российской империями за господство в Южной и Центральной Азии в XIX – начале XX веков.


[Закрыть].

Собранные для Эссена сведения о личности, характере, поведении, жизни и устремлениях немецкого доктора были самые благоприятные: «Нравственность его во всех отношениях похвальна: он правил самых честных и прямых, и можно быть уверену, что никогда не позволит себе изменить истине, справедливости и чести; следовательно, сохранит и вверенные ему тайны, и по возможности будет стараться выполнять данные ему поручения. В мыслях он не переменчив, но напротив характера твердого и постоянного, и если за какое дело взялся, то никакими препятствиями и затруднениями в преследовании оного до конца не удерживается. Здоровья он хотя и не самого твердого, но тем не менее, по молодости лет и рвению своему, способен к перенесению трудностей, сопряженных с путешествиями такого рода, к коему он назначает себя».

Информируя об этом российский МИД, губернатор предложил использовать Эверсмана для сбора сведений «на пользу наших торговых сношений с соседними нам азиатскими областями». Мероприятие это было санкционировано лично Александром I, который повелел ассигновать на него три тысячи рублей серебром. Инструкция Эверсману была разработана Азиатским департаментом МИДа и утверждена лично царем.

В октябре 1820 года Эверсман отправился в Бухару с караваном российской дипломатической миссии, чтобы разведать обстановку в ханстве и нащупать путь в Индию. Его предприятие было сопряжено с большим риском: европейцам путь в Среднюю Азию был заказан; любого «неверного» ждала там неминуемая расправа. Отважный ученый едва не попал в руки «блюстителей чистоты» ислама и чудом избежал смерти. А уже в январе следующего года он прислал с оказией в Оренбург доклад с описанием Бухары, личности эмира, его деловых качеств и наклонностей, а также с характеристикой его приближенных.

Александр I. Неизвестный художник

В нем же он сообщал об антироссийских действиях бухарского купца Н. Байкишева: «…он доносит куш-беги обо всем, что происходит в миссии, прибавляет от себя…» Когда в марте миссия готовилась вернуться в Оренбург, Байкишев донес, что немец является «подкупленным Россией лазутчиком».

Эмир распорядился тайно убить Эверсмана, как только тот покинет Бухару, но разведчика предупредил доброжелатель. Подвергшись нападению киргизов при переправе через Сыр-Дарью, едва ускользнув от хивинцев у горы Биштюбе, Эверсман успел укрыться в Оренбурге. В результате путешествия в Бухару у него развилась болезнь сердца.

В городе он не мог не встречаться в свете с молодой супругой атамана. Вполне вероятно, что они уже были знакомы раньше, когда он только прибыл в Оренбург по приглашению Эссена. Можно предположить, что на молодую женщину он произвел глубокое впечатление; она, пренебрегаемая мужем, нашла в нем свой идеал. Действительно, красивый, романтичный, образованный и храбрый Эдуард имел европейское воспитание и выгодно отличался от большинства местных жителей. Вероятно, он не прошел мимо восхищения царицы общества. Эверсман и ранее имел успех у женщин, но ничего не известно об его увлечениях – разведчик умел скрывать свою личную жизнь; их отношения оставались для всех тайной. Екатерина же готова была на все. Она «любила, ее душа была полна» Эдуардом. Но практичный немец «отверг любовь» Тимашевой. У нее, кроме неопределенной принадлежности к роду Загряжских, не было ничего своего; скандал мог помешать карьере и научным занятиям Эверсмана. Он обратил внимание на дочь генеральши Мансуровой, муж которой, уже покойный Александр Павлович Мансуров, был соратником генералиссимуса А. В. Суворова и участником знаменитого перехода через Альпы. Уже осенью 1821 года Эверсман был помолвлен с этой красивой девушкой, а благодаря своей женитьбе он вошел в известную и богатую семью. Женитьба на Софье Александровне Мансуровой сделала Эверсмана весьма обеспеченным человеком. «По-видимому, этот выскочка, этот homo novus сначала был для аристократического семейства несколько неудобен. Эти неблагоприятные обстоятельства скоро сгладились силой высокой интеллигентности и приятности его характера, и он вскоре стал не только любимцем всей семьи, но и высшим авторитетом в ней и как бы патриархом ее», – писал очевидец событий.

Однако в немногочисленных жизнеописаниях этого незаурядного человека легким намеком проходит сожаление, что супруга не вполне оценила его личные достоинства.

Показательно, что в 1825 году Эдуард Эверсман покинул Оренбург: в качестве врача (и, скорее всего, разведчика) он участвовал в военной экспедиции полковника Ф. Ф. Берга, которому поручено было сделать ряд предварительных обследований местности в некоторых частях киргизской степи и окрестностях Каспийского моря. И в этом же году Тимашева с сыновьями уехала в Москву.

Тайну имени «Эдуард» мы, наверно, уже никогда не узнаем. Слишком мало фактических данных о жизни Екатерины Александровны, чтобы дать простор воображению и допустить какие-то утверждения. Но отвергнутыми чувствами, разлукой с любимым можно объяснить ее «томность», всегдашнюю скрываемую грусть при природной живости и приветливости.

Тоска не проходила. Находясь в тягостной власти неразделенного чувства, Тимашева в 1826 году писала в свой альбом:

 
Напрасно я себя обманывать старалась,
Спокойствия мечтой напрасно я прельщалась.
Я все еще люблю… еще горю тобой,
Питаюся, дышу любовию одной.
 

Кому посвящены стихи, можно только предполагать. Многие пушкинисты пытались отнести эти строки к Пушкину. Могла ли любая красавица не ответить его, даже мимолетному, интересу! Но при всем преклонении перед гением поэта все-таки никак не удается «привязать» к нему пламенные чувства Тимашевой.