Текст книги "Великие княгини и князья семьи Романовых. Судьбы, тайны, интриги, любовь и ненависть…"

* * *

В своем деле очернения покойного мужа Екатерина преуспела. На следующие два века за Петром III закрепилась слава алкоголика и почти идиота. В первом официальном учебнике истории для школ, изданном как раз во времена Екатерины, гибель императора описывалась так: «…слыша, что народ не доверяет его поступкам, добровольно отрекся от престола и вскоре затем скончался в Ропше».

Кажется, только для одного великого князя Павла Петр оставался прежде всего отцом, причем отцом любимым и почитаемым. Едва ли Павел знал что-то о настоящей участи Петра III, по крайней мере до своего совершеннолетия, но отношения его с матерью и без того были плохими. Елизавета отобрала маленького Павла у его матери сразу же после рождения и очень редко позволяла ей навещать его. «Его держали в чрезвычайно жаркой комнате, – позже вспоминала Екатерина, – запеленавши во фланель и уложив в колыбель, обитую мехом чернобурой лисицы; его покрывали стеганым на вате атласным одеялом и сверх этого клали еще другое, бархатное, розового цвета, подбитое мехом… Пот лил у него с лица и со всего тела, и это привело к тому, что, когда он подрос, то от малейшего ветерка, который его касался, он простужался и хворал. Кроме того, вокруг него было множество старых мамушек, которые бестолковым уходом, вовсе лишенным здравого смысла, приносили ему больше страданий, нежели пользы».

Впрочем, у Екатерины в то время и без того хватало тревог и забот.

После переворота Павел был необходим Екатерине как залог ее безопасности. Существует легенда, что Екатерина хотела вознаградить Григория Орлова за оказанные услуги, выйдя за него замуж, но один из дипломатов отсоветовал ей это, сказав, что «Российской империей может управлять вдова императора, а не госпожа Орлова». И это правда, только в качества вдовы императора и матери будущего императора Екатерина была «уместна» на троне.

Воспитание Павла она поручила графу Никите Ивановичу Панину, деятельному участнику ее заговора.

Позже Николай Александрович Саблуков, генерал-майор русской императорской армии, напишет в своих «Записках» о времени императора Павла I: «Не следует думать, что первоначальное воспитание великаго князя Павла было небрежно; напротив того, Екатерина употребила все, что в человеческих силах, чтобы дать сыну воспитание, которое сделало бы его способным и достойным царствовать над обширною Российскою империею. Граф Н. И. Панин, один из знаменитейших государственных людей своего времени, пользовавшийся уважением как в России, так и за границей за свою честность, высокую нравственность, искреннее благочестие и отличное образование, был воспитателем Павла. Кроме того, великий князь имел лучших наставников того времени, в числе которых были и иностранцы, пользовавшиеся почетною известностью в ученом и литературном мире. Особенное внимание было обращено на религиозное воспитание великаго князя, который до самой своей смерти отличался набожностью. Еще до настоящаго времени показывают места, на которых Павел имел обыкновение стоять на коленях, погруженный в молитву и часто обливаясь слезами. Паркет положительно протерт в этих местах. Граф Панин состоял членом нескольких масонских лож, и великий князь был также введен в некоторыя из них. Словом, было сделано все, что только возможно, для физическаго, нравственнаго и умственнаго развития великаго князя. Павел Петрович был одним из лучших наездников своего времени и с ранняго возраста отличался на каруселях. Он знал в совершенстве языки: славянский, русский, французский и немецкий, имел некоторыя сведения в латинском, был хорошо знаком с историей, географией и математикой, говорил и писал весьма свободно и правильно на упомянутых языках».

Но Никита Иванович внес свою лепту в развитие у Павла невроза. В воспитательных целях он стал выпускать газету «Ведомости», в которой рассказывалось об успехах и неудачах его воспитанника. Многочисленные корреспонденты то упрекали Павла: «Правнук Петра Великого ведет себя не… Ах! Токмо язык мой не может выговорить, но и мыслить ужасаюсь», то радовались: «Конечно, мой друг, – пишет якобы отставной капитан приятелю, – опечалились вы прежним моим письмом о Государе Великом Князе Павле Петровиче. И подлинно, было чему печалиться, слыша, что правнук Петра Великого ведет себя не так, как ему подобает. Но теперь я вас, друга моего, обрадую: Его Высочество стал с некоторого времени отменять свой нрав: учиться хотя не долго, но охотно; не изволит отказывать, когда ему о том напоминают; когда же у него временем охоты нет учиться, то Его Высочество ныне очень учтиво изволит говорить такими словами: „Пожалуйста, погодите“ или „пожалуйста, до завтра“, не так, как прежде бывало, вспыхнет и головушкою закинув с досадою и с сердцем отвечать изволит: „Вот уж нелегкая!“ Какие неприличные слова в устах Великого Князя Российского!»

Газета выходила в одном экземпляре, но Панин уверял своего воспитанника, что ее читают во всей России и даже при иностранных дворах. Так Павел с малых лет привыкал жить «напоказ», в убеждении, что любое его движение, любое неосторожное слово может стать причиной недоброжелательных суждений о нем.

Удивительно, но, кажется, Екатерине и Панину удалось оградить Павла от грязи и цинизма всего Двора: он вырос идеалистом в полном смысле этого слова. Неслучайно Казимир Валишевский позже напишет о Павле: «От считал возможным все исправить силой того идеала, который носил в себе».

Но беда в том, что его мать оказалась реальным политиком, причем очень искусным, а значит, никак не соответствовала высоким идеалам рыцарской чести. Более того, она и в семье пыталась действовать по тем же правилам политических интриг, которые ей так хорошо служили в высшем свете и в международной политике (этому, очевидно, научила ее мать, которая тоже была интриганкой, только гораздо менее умелой). Видимо, Екатерина забыла, что в личной жизни интриги и манипуляции, даже самые удачные, неизбежно оставляют «послевкусие», разрушают доверие и портят те самые отношения, ради которых затевались.

Когда пришло время выбирать невесту, то Екатерина «наметила» ему в жены Софию Доротею Вюртембергскую, дочь герцога Вюртембергского Фридриха Евгения, отличавшуюся крепким здоровьем. «Мнение ее врача о ее здоровье, крепости сложения влечет меня к ней», – писала императрица, но София была еще слишком молода – ей только 11 лет. Екатерина хотела привезти ее в Россию и воспитать при Дворе вместе с Павлом, как сделала это когда-то Анна Иоанновна с Антоном Ульрихом. Но, видимо, позже она решила, что время не терпит, и тогда прусский король Фридрих Великий, тот самый кумир Петра, а теперь верный союзник Екатерины, предложил России другую принцессу – Августу-Вильгельмину-Луизу Гессен-Дармштадтскую.

Павел I

Наталья Алексеевна

По этому поводу императрица писала Панину: «У ландграфини, слава Богу, есть еще три дочери на выданье; попросим ее приехать сюда с этим роем дочерей; мы будем очень несчастливы, если из трех не выберем ни одной, нам подходящей. Посмотрим на них, а потом решим. Дочери эти: Амалия-Фредерика – 18-ти лет; Вильгельмина – 17-ти; Луиза – 15-ти лет… Не особенно останавливаюсь я на похвалах, расточаемых старшей из принцесс Гессенских королем прусским, потому что я знаю и как он выбирает, и какие ему нужны, и та, которая ему нравится, едва ли могла бы понравиться нам. По его мнению, которые глупее, те и лучше: я видала и знавала выбранных им».

Павел благоразумный и послушный сын, выбрал Вильгельмину, «и всю ночь я ее видел во вне», – так записал он в своем дневнике.

По-видимому, он искренне и глубоко полюбил принцессу Гессен-Дармштадтскую, которая носила теперь имя Натальи Алексеевны. Возможно, ему нравилось, что его жена оказалась весьма строптивой и своенравной, что она осмеливалась возражать даже его матери. И когда Наталья умерла, не выдержав первых родов, он сильно горевал о ней.

А Екатерина уже торопилась с новой женитьбой сына: София Доротея уже достигла брачного возраста, ее вот-вот могли выдать замуж за кого-нибудь другого. Ей самой легко было, по ее собственным словам, «помышлять о награде потери», то есть думать, какие выгоды сулит ей преждевременная смерть невестки. Но как же убедить Павла, что сейчас не время для траура?

И вот она уже пишет своему старому приятелю, с которым привыкла делиться всеми новостями, – немецкому дипломату Каспару Мельхиору Гримму: «Увидев корабль опрокинутым на один бок, я, не теряя времени, перетянула его на другой и старалась ковать железо, пока горячо, чтоб вознаградить потерю, и этим мне удалось разсеять глубокую скорбь, которая угнетала нас».

Но как она этого добилась? Во-первых, показала безутешному юному вдовцу письма, из которых следовало, что жена изменяла ему с его лучшим другом, князем Чарторыйским (неудивительно, что Павел разучился доверять людям). А во-вторых, нашла подходящий момент, чтобы продемонстрировать ему новую невесту в наилучшем свете.

«Я начала с того, – пишет императрица, – что предложила путешествия, перемену мест, а потом сказала: мертвых не воскресить, надо думать о живых. Разве оттого, что воображали себя счастливым, но потеряли эту уверенность, следует отчаиваться в возможности снова возвратить ее? Итак, станем искать эту другую.

– Но кого?

– О, у меня есть в кармане!.. Да, да, и еще какая прелесть! И вот любопытство сразу возбуждено.

– Кто она, какова она? брюнетка, блондинка, маленькая, большая?

– Кроткая, хорошенькая, прелестная, одним словом, сокровище, сокровище приносит с собою радость.

Это вызывает улыбку; слово за слово, призывается третье лицо, некий путешественник, столь проворный, что за ним никто не угоняется, прибывший недавно, как раз для того, чтобы утешать и развлекать; и вот он делается посредником, начинает переговоры; курьер послан, курьер возвращается, устраивается путешествие, приготовляется свидание, и все это совершается с неслыханною быстротою. И вот удрученные сердца успокоиваются; грусть еще не отходит, но неизбежно рассеивается приготовлениями к путешествию, которое необходимо для здоровья и для развлечения.

– Дайте нам пока портрет, в этом нет беды.

Портрет? Мало таких, которые нравятся, живопись не производит впечатления. Первый курьер привозит портрет. На что он? Портрет может произвести неблагоприятное впечатление. Пусть он лучше остается в своем ящике.

И вот портрет целую неделю лежит завернутый там, где его положили, когда он был привезен, на моем столе, возле моей чернильницы.

– Что же, он красив?

– Смотря по вкусу; моему вкусу он вполне удовлетворяет. Однако на него посмотрели, немедленно положили в карман и снова на него посмотрели. Наконец, он наполнял собою и ускорял приготовления к путешествию, и вот они в дороге… Я не знаю, но с 1767 года я всегда чувствовала преобладающее влечение к этой девице; рассудок, который, как вы знаете, часто вводит в заблуждение инстинкт, заставил меня предпочесть другую, потому что большая молодость не дозволяла устроить дело тотчас, и вот именно в то время, когда казалось, что я потеряла ее навсегда, самое несчастное событие возвращает меня к предмету моей страсти. Что же это такое? Вы станете рассуждать по-своему, вы будете приписывать это случаю; совсем нет: я энтузиастка и не довольствуюсь этим: мне необходимо нечто более необъятное».

Итак, Екатерина сумела «поставить на своем». Павел отправился в Берлин и посватался к Софии Доротее, которая после принятия православия стала великой княгиней Марией Федоровной. Из Берлина он пишет матери: «Я нашел невесту свою такову, какову только желать мысленно себе мог: не дурна собою, велика, стройна, незастенчива, отвечает умно и расторопно, и уже известен я, что естьли она сделала действо в сердце моем, то не без чувства и она с своей стороны осталась. Сколь счастлив я, всемилостивейшая государыня, есть ли, вами будучи руководим, заслужу выбором своим еще более милость вашу».

Но прежде чем заключили этот брак, Павел написал своей невесте длинное письмо, перечисляя те правила, которым она должна будет следовать при русском дворе.

Мария Федоровна

Инструкция включала в себя четырнадцать пунктов. Два последних Павел читал особенно важными, а именно: «Тринадцатый. Никогда не вмешиваться ни в какое дело, непосредственно ея не касающееся, тем более в какия-либо интриги или пересуды. Четырнадцатый. Не принимать ни от кого, кроме лиц специально для того приставленных, а тем более от прислуги, никаких, хотя бы самых пустяшных, советов или указаний, не сказав о том хоть чего-либо мне».

Возможно, появление этого пункта связано с тем, что в бумагах покойной великой княгини Натальи Алексеевны нашли политические проекты графа Алексей Кирилловича Разумовского, племянника фаворита Елизаветы, будущего министра просвещения, в ту пору только начинавшего свою карьеру при Дворе. Также обнаружились сношения великой княгини с французским посольством и нашлись указания на заем денег для великой княгини (воспоминания о том, как она сама когда-то страдала от скупости Елизаветы, не помешали Екатерине держать невестку и сына «в ежовых рукавицах»). Теперь Екатерина могла выставить Вильгельмину не только изменницей, но и предательницей. Она также потребовала немедленного удаления Разумовского от Двора цесаревича.

Теперь Павел, опасаясь, что слишком самостоятельная жена может подвести его и навлечь на них гнев матери, старался обезопасить себя от повторения этого.

Чего же еще ждал он от жены? Прежде всего соблюдения всех обрядов православной церкви, причем «необходимо, чтобы у нея по этому поводу никогда не сорвалось с языка ни перед кем насмешки, порицания, жалобы и т. п., и чтобы она даже не выслушивала шуток, которыя многие позволяют себе у нас относительно религии». Далее «быть предупредительной и кроткой, не выказывать досады и не жаловаться на нее кому бы то ни было; объяснение с глазу на глаз всегда будет наилучшее». Затем он предупреждает будущую жену: «Так как принцесса не может иметь никаких личных целей, то ей не придется что-либо скрывать от ея величества. Поэтому она хорошо поступит, говоря ей всегда откровенно все то, что у нея будет на душе; это (не говоря уже об интригах) будет гораздо лучше для ея собственнаго спокойствия».

В третьем пункте Павел касался собственных отношений с супругой. Он начинался такими грустными словами: «Я не буду говорить ни о любви, ни о привязанности, ибо это вполне зависит от счастливой случайности», а далее требовал, чтобы принцесса своим поведением заслужила его дружбу и доверие, и честно сознавался: «Ей придется прежде всего вооружиться терпением и кротостью, чтобы сносить мою горячность и изменчивое расположение духа, а равно мою нетерпеливость. Я желал бы, чтобы она принимала снисходительно все то, что я могу выразить иногда даже, быть может, довольно сухо, хотя и с добрым намерением, относительно образа жизни, уменья одеваться и т. п.», и предостерегал принцессу от того, чтобы она выбирала среди придворных посредников, «потому что это не отвечает тому расстоянию, которое должно существовать между особою ея сана и моего и подданным».

И снова он просит не заводить дружбы при Дворе, не принимать прошений и жалоб от народа, не вести не относящихся к делу разговоров с прислугой. Он словно пытается заключать великую княгиню в хрустальный футляр, чтобы ее ничто не могло коснуться и чтобы она сама не могла неосторожным словом или даже жестом навредить себе или ему.

Далее он учит принцессу экономить и рассчитывать расходы, чтобы никогда не залезать в долги и вместе с тем не прослыть скупой. «Надобно привыкнуть самой принимать счет всего израсходованного, проверять итоги и таким образом самой привыкнуть к порядку и сдерживать и внушить страх тем, кто нашел бы для себя выгодным представлять не особенно верные счеты, ссылаясь на ошибки в вычислениях, что случается очень часто». Совет очень злободневный, так как Екатерина чем дальше, тем больше гневалась на сына, а разгневавшись, урезала его средства.

И, конечно, великая княгиня должна строго соблюдать распорядок дня, принятый во дворце, чтобы не вызвать нареканий. «Я советовал бы принцессе вставать довольно рано, чтобы иметь время причесаться, употребить час или два на занятия и затем окончить свой туалет вполне, тем более что мое собственное препровождение времени распределено так, что, начиная с девяти часов, когда я бываю совсем одет, и до полудня, у меня нет ни минуты свободной (это касается вставания). Я убедительно прошу ее быть готовой к полудню, а по воскресным и праздничным дням к 10 часам. В послеобеденное время я прошу ее заниматься также чтением, музыкой и иными предметами, которые она сама найдет полезными и приятными; в числе утренних занятий я прошу принцессу назначить известные часы на русский язык и другия занятия для того, чтобы приобрести некоторыя познания по части истории, политики и географии нашей страны, а также относительно религии и церковных обрядов. Что касается тех лиц, которыя будут допущены в ея интимный круг, то, приняв во внимание, что принцесса будет иметь дома весьма мало свободнаго времени от занятий, а остальное время будет проводить с гостями, я полагаю, что она будет рада провести несколько минут в день одна, сама с собою, и не думаю поэтому, чтобы принцесса сама особенно пожелала, чтобы при ней постоянно находились посторонния лица. Кроме того, я должен предупредить ее, что всякий интимный кружок, составленный из иных лиц, нежели тех, которые так или иначе должны составлять его по своему служебному положению, становится подозрительным в глазах публики и дает повод к пересудам, как бы ни была невинна его цель, тем более что всякая личность, входящая в интимный круг, считается допущенной в него предпочтительно перед другими, а это возбуждает, само собою разумеется, зависть и, следовательно, дает повод к неудовольствию, чего, как я уже сказал выше, принцесса должна всячески избегать. Часы обеда и ужина должны быть строго определены и соблюдаться как по отношению к посторонним, так и по отношению к нам самим; ссылаюсь на сказанное мною выше, в этом же пункте. Что касается времени отхода ко сну, то я прошу принцессу подчиняться моей привычке к регулярной жизни (которая вначале покажется ей, быть может, стеснительной), тем более что в видах моего здоровья и моих утренних занятий я не имею возможности, несмотря на мои молодые лета, бодрствовать ночью. Наконец, я прошу ее никогда не делать, даже в ея собственной комнате, ничего такого, что имело бы вид таинственности или желания сделать что-либо тайком, ибо это более чем что-либо подстрекает любопытство своею таинственностью и заставляет делать не особенно лестныя предположения, ибо всякий говорит себе, что у кого чиста совесть, тому нечего бояться и, следовательно, прятаться от кого-либо».

Позже Мария Федоровна написала на этом документе: «Инструкция, которую великий князь начертал для меня, прежде чем меня узнал, и которую он передал мне в Рейнсберге. Благодаря Бога, она мне не понадобилась, так как моя привязанность к нему всегда побуждала и всегда будет побуждать меня предупреждать его желания; муж мой сознал сам, что требования, им предъявленныя, были ему внушены злополучным опытом его перваго брака». А Павел приписал ниже: «Я не стыжусь в этом перед Богом и совершенно отказался от мыслей, внушенных мне моим злополучным опытом. Я обязан сделать это признание такой супруге, как моя, которая обладает добродетелями и достоинствами и которую я люблю всем сердцем».

На самом деле даже строгое соблюдение этой инструкции не помогло поддерживать мир во дворце. Правда, в начале, сразу же после приезда принцессы, там царила идиллия.

Вот София Доротея, еще невеста, посылает к цесаревичу записку после визита Екатерины: «Императрица только что вышла от меня; Боже мой, какая она чудесная; я обожаю, до безумия люблю ее; это посещение доставило мне такое большое удовольствие, что я захотела тотчас же уведомить вас о том, так как хочу разделить с моим дорогим князем все мои хорошия мгновения: маленькое следствие дружбы, которую я испытываю к нему».

Цесаревич тут же послал эту записочку императрице, сделав на ней приписку: «Я посылаю вашему величеству результат посещения, которое вы только что сделали».

Екатерина же ответила: «Я тоже сообщу вам о результатах и посещения и письма – обоих вас я люблю от всего сердца».

А вот принцесса снова пишет жениху: «Я не могу лечь, мой дорогой и обожаемый князь, не сказавши вам еще раз, что я до безумия люблю и обожаю вас: моя дружба к вам, моя любовь, моя привязанность к вам еще более возросли после разговора, который был у нас сегодня вечером. Богу известно, каким счастьем представляется для меня вскоре принадлежать вам; вся моя жизнь будет служить вам доказательством моих нежных чувств; да, дорогой, обожаемый, драгоценнейший князь, вся моя жизнь будет служить лишь для того, чтобы явить вам доказательства той нежной привязанности и любви, которыя мое сердце будет постоянно питать к вам. Покойной ночи, обожаемый и дорогой князь, спите хорошо, не беспокойтесь призраками, но вспоминайте немного о той, которая обожает вас».

Екатерина же рассказывает своей подруге, г-же Бьельке: «Признаюсь вам, что я пристрастилась к этой очаровательной принцессе, пристрастилась в буквальном смысле слова; она именно такая, какую можно было желать: стройна, как нимфа, цвет лица – смесь лилии и розы, прелестнейшая кожа в свете; высокий рост, с соразмерною полнотою, и легкость поступи. Кротость, доброта сердца и искренность выражаются у нея на лице. Все от нея в восторге, и тот, кто не полюбит ея, будет не прав, так как она создана для этого и делает все, чтобы быть любимой. Словом, моя принцесса представляет собою все, чего я желала, и вот я довольна. Я всегда хотела ее получить; вот уже десять лет, как мои взоры устремлены на нее; когда, три года тому назад, надо было женить великаго князя, моей принцессе было только тринадцать лет. В последние три года я, как и следовало быть, потеряла ее из виду. Но как только место очистилось, я потребовала свою принцессу; три дня спустя я получаю известие, что она невеста, и чья? В продолжение трех лет, по странной случайности, разстроилось пять предположений об ея замужестве, и все способствовало тому, чтобы мне получить ее. Свадьба будет через восемь дней после того, как она примет православие, и я надеюсь, что сентябрь месяц не пройдет без того, чтобы наши надежды с этой стороны не сбылись».

Но вскоре старые конфликты дали о себе знать. Екатерина чем дальше, тем больше злилась на Павла, а с ним и на свою невестку и скоро стала называть их «m-r et m-me de Secondat» – «месье и мадам Второй Сорт» или «die schwere Bagage» – «тяжелая поклажа». И вот уже мать Марии Федоровны пишет дочери 21 июля 1778 г.: «Вы правы, дорогое дитя, жалуясь на испорченность императрицы. В природе нет ничего более жесткого, как сердце, которое предалось своим страстям и в этом самозабвении не видит ничего кругом себя. Я понимаю страдания, которые вы должны испытывать, присутствуя при всех возмутительных сценах».

* * *

Окончательно рассорила мать и сына заграничная поездка Павла и Марии Федоровны. Они отправились в путь «инкогнито», под именем графа и графини дю Нор, то есть Северных.

Они погостили в Монбельяре, у родителей Марии Федоровны, побывали в Вене, в Париже, в Италии, посещали не только дворы монархов, но и фабрики и художественные мастерские, приобрели множество предметов искусства для Павловска и для Гатчины. А Павел даже, кажется, завел себе… друга: принца Конде, приора Мальтийского ордена. Позже в своих письмах из Гатчины он будет с искренней радостью вспоминать о днях, проведенных в гостях у принца. Несмотря на неофициальный характер визита, в Европе прекрасно понимали, что имеют дело с сыном Екатерины и, следовательно, будущим российским императором. Императрица неслучайно включила в программу посещения только те страны, которые считала союзниками или потенциальными друзьями России, запретив сыну визит в Берлин и встречу с бывшим «сватом» – Фридрихом Великим, полководческий гений которого Павел Петрович ценил ничуть не меньше, чем его отец.

Словом, несмотря на демонстративно развлекательный и познавательный характер поездки, на самом деле это была «прогулка по минному полю». И Павел, увлеченный новыми впечатлениями и непривычной свободой, все же оступился. Он позволил себе несколько высказываний, которых Екатерина совсем не одобрила.

В сентябре 1782 г. Павла и Марию Федоровну догнало письмо разгневанной императрицы. В Петербурге раскрыли заговор, главными виновниками которого оказались два приятеля цесаревича: князь Александр Куракин и флигель-адъютант Павел Бибиков. Куракин сопровождал царевича в поездке, а Бибикова уже арестовали «по причине предерзостных его поступков, кои суть пример необузданности, развращающей все обязательства».

Что же вменялось им в вину? То, что Куракин, состоявший с Бибиковым в переписке, позволил в письмах неодобрительно отзываться о тогдашнем фаворите императрицы Григории Потемкине.

Как только князь Куракин вернулся на родину, его немедленно сослали в Саратовскую губернию в собственную деревню, где он должен был жить безвыездно. Павла же и Марию Федоровну по возращении в Россию тоже ожидала «ссылка». Им запретили появляться в Петербурге и в Царском Селе, и теперь они коротали свои дни в Гатчине, на положении опальных.

* * *

В одном Мария Федоровна не разочаровала Екатерину: она исправно рожала детей.

«Мой милейший муж, – писала великая княгиня, – матушка бранит меня за то, что я ничего не говорю ей о своем здоровье, и настойчиво желает, чтобы я что-нибудь сказала ей по этому поводу. Позволяете ли вы мне сообщить ей об имеющихся подозрениях, оговорив при этом, что это еще не наверно. Я боюсь, что, если отложить сказать ей об этом, она узнает это от других. Прощай, дорогой и обожаемый муж, я страстно люблю тебя».

Подозрения оправдались: великая княгиня была беременна. Роды начались 12 (23) декабря 1777 г. Первым, что было немаловажно, она родила мальчика, что привело бабушку-императрицу в бурный восторг.

«Я бьюсь об заклад, что вы вовсе не знаете того господина Александра, о котором я буду вам говорить. Это вовсе не Александр Великий, а очень маленький Александр, который родился 12-го этого месяца в десять и три четверти часа утра. Все это, конечно, значит, что у великой княгини только что родился сын, который в честь святого Александра Невского получил торжественное имя Александра и которого я зову господином Александром… Но, Боже мой, что выйдет из этого мальчугана? Я утешаю себя тем, что имя оказывает влияние на того, кто его носит; а это имя знаменито. Его носили иногда матадоры… Жаль, что волшебницы вышли из моды; они одаряли ребенка, чем хотели; я бы поднесла им богатые подарки и шепнула бы им на ухо: сударыни, естественности, немножко естественности, а уж опытность доделает все остальное».

У императрицы складывались довольно сложные отношения с королем Швеции Густавом III (что вполне традиционно для России), но на радостях она написала отчет и ему и даже послала корзинку для младенца с лежащей в ней куклой, чтобы показать, как именно был спеленат ее внук. «Только что он появился на свет, – писала Екатерина II, – я взяла его на руки и, когда он был выкупан, перенесла его в другую комнату, где положила его на большую подушку; его завернули в ночное покрывало, и я позволила не иначе запеленать его, как по способу, который можно видеть на прилагаемой кукле. Потом его положили в корзину, где теперь лежит кукла, чтобы приставленным к нему женщинам не вздумалось качать его; эту корзину поставили на диване за ширмами».

Теперь, когда Екатерина была самодержицей, уже никто не мог помешать ей насладиться счастьем материнства, а главное воспитать младенца так, как она считала нужным.

Она мечтала вырастить из него государя нового образца: просвещенного, образованного, правящего великой империей, которую ему даже не пришлось бы завоевывать. «Слушайте, не думайте воображать, что я хочу сделать из Александра разрубателя Гордиевых узлов. Ничего подобного… Александр будет превосходным человеком, а вовсе не завоевателем: ему нет надобности быть им», – пишет она Гримму в 1782 г.

Наступила вторая половина царствования Екатерины. Теперь императрица уже уверенно чувствовала себя на престоле и создавала свое наследие – не для нелюбимого сына, а для любимого внука.

Ему не придется воевать, потому что бабушка создаст для него великую империю, освободив Константинополь от власти турок, и вновь водрузит в Святой Софии православный крест. Но для этого Александру будет необходим соправитель, как некогда в Римской империи были два императора: один на Западе, в Риме, другой на востоке, в Константинополе. А сейчас маленькому Александру необходим товарищ для совместных игр.

И, кажется, сами небеса готовы исполнить желание императрицы: 27 апреля 1779 г. Мария Федоровна родила еще одного мальчика.

Екатерина II тут же написала Гримму из Зимнего дворца: «Этот чудак заставил ожидать его с половины марта и, двинувшись наконец в путь, упал на нас, как град, в полтора часа…». И тут же отмечает не без плохо скрываемой гордости за своего любимца: «Но этот послабее старшего брата, и чуть коснется его холодный воздух, он прячет нос в пеленки, он ищет тепла…».

Новорожденный великий князь получил имя Константин и няню-гречанку, чтобы с детства учить греческий язык. Памятная медаль, выбитая в честь его рождения, красноречива, излюбленным в XVIII в. языком аллегорий она говорит все о том же «греческом проекте»: государыня изображена на ней в лавровом венке; рядом с ней фигуры Веры, Надежды и Любови. Любовь держит на руках младенца. Вдали – собор Св. Софии и дата рождения Константина. Объясняя аллегорию, Екатерина писала: «Константин мальчик хорош; он через тридцать лет из Севастополя поедет в Царьград. Мы теперь рога ломаем, а тогда уже будут сломаны и для него лучше». Она планировала поделить Турецкую империю с Англией, Францией и Испанией, «а остатка довольно для великого князя Константина Павловича, pour un cadet la maison¹1
  Для младшего в доме (фр.). В то время Константин – еще младший сын Павла и Марии Федоровны.


[Закрыть]».

Константин, по желанию бабушки, был неразлучен со старшим братом, они спали в одной комнате, играли и учились вместе (Александр всегда – чуть лучше). Их вместе изображали на парадных портретах: маленький Александр сжимал в руке саблю, а Константин держал огромное знамя.

Но европейские страны не спешили ввязываться в новую войну, и когда мальчики выросли, «греческий проект» кончился, так и не успев начаться. На память о нем остались только монументы победам в войне с турками в парках Царского Села да храм Святой Софии в «уездном городе Софии», исчезнувшем с карт уже во времена правления императора Александра.