Текст книги "Плевицкая. Между искусством и разведкой"

Глава 4
Как приходит слава

I

Жизнь Надежды с Эдмундом Плевицким была весьма далека от идеала супружеской жизни, но – вот в чем парадокс! – многие женщины, измученные семейными неурядицами, назвали бы их совместную жизнь идеальной. Действительно: они любили друг друга, они бесконечно доверяли друг другу и всесторонне друг друга поддерживали, они были прекрасной парой – как внешне, так и в духовном плане – и это при том, что они почти не жили вместе… То есть периоды их совместной жизни были очень коротки. На первом месте у обоих все-таки стояла артистическая карьера. Плевицкий был человеком трезвым и рациональным, самолюбив был более чем в меру (возможно, потому, что пользовался огромным успехом у слабого пола, а потому не имел нужды как-то дополнительно самоутверждаться), а посему интересы жены он ставил выше своих, потому что понимал: ее талант – неизмеримо больше. Поэтому спокойствие семейной жизни чаще приносилось в жертву именно Надеждиным бесконечным гастрольным поездкам. Она пела то на Харьковской ярмарке, то в Москве, то в Ялте, он же все еще состоял в труппе Манкевича, где у него были вполне приличные роли, к тому же Манкевич поручил ему работу балетмейстера и Эдмунд Плевицкий с успехом обучал молоденьких танцовщиц: занятие весьма приятное! Нет, разумеется, когда Надежда была рядом, он все свое свободное время отдавал ей, потому что любил жену, да и прельщала она его более, чем любая другая женщина. Но периоды совместной жизни случались все реже, и становились они все короче.

Похвалы Собинова вдохновили Надежду, и теперь она изо всех сил боролась за признание, работая с абсолютной самоотдачей. Главное – чтобы не было "простоев". Главное – все время где-то выступать. Поет она хорошо. И есть надежда, что когда-нибудь ее по-настоящему услышат! Муж полностью ее в этом поддерживал… И Надежда соглашалась на любые условия, даже на самые нищенские гонорары, лишь бы ее слышали как можно чаще, лишь бы каждый месяц иметь хотя бы десяток концертов. Гастроли в Ялте были началом многолетних, практически беспрерывных разъездов Надежды по стране: "За пятнадцать лет изъездила я великие русские просторы, не сосчитать, сколько десятков тысяч верст отмерила, а не объездила всей России…"

Лето 1910 года Надежда Плевицкая провела в Ялте, но в сентябре погода неожиданно испортилась, зарядили дожди, и Ялта опустела. Летний театр Зона, располагавшийся под открытым небом, немедленно закрылся. И Надежда, собиравшаяся возвращаться в Москву не ранее ноября, оказалась без дела.

Столь длительное – два месяца! – безделье она посчитала для себя вредным и принялась искать для себя какой-нибудь работы: здесь, в Ялте.

В городском театре играла украинская труппа Глазуненко: сборы спектакли давали плохие, и Глазуненко, с которым Надежда как-то познакомилась в местном театральном "кружке", пожаловался, что "горит". Ему печем было платить не только актерам, по и за аренду помещения.

И тогда Надежда предложила ему свои народные песни.

Сначала Глазуненко был смущен, отказывался: ему совсем нечего было платить, да и не знал он почти Плевицкую, и слышал о ней немного. Но Надежда гордо пояснила, что в Москве-то ее хорошо знают, потому что она пела у "Яра", а в Ялте сейчас гостило много москвичей, проделавших долгий путь к морю и ждавших теперь, что "распогодится".

Глазуненко решил рискнуть, по, чтобы ничего не потерять в случае неудачи, отказался заключать контракт и обещал Надежде заплатить двадцать процентов от чистой прибыли: если она, эта прибыль, вообще будет.

Так Надежда Плевицкая оказалась на сцене Ялтинского городского театра:

"После третьего звонка, когда занавес, шурша, поднялся вверх, я перекрестилась и вышла на ярко освещенную сцепу. За мной тянулся длинный шлейф моего розового платья. А пол-то грязный, а платье-то дорогое, но Бог с ним, с платьем, – унять бы только дрожь в коленях. А в зале темно, не вижу никого, и лишь пугающе поблескивают из тьмы на меня стекла биноклей. Мне непривычна такая темень, кому я буду петь, с кем беседу поведу, кому буду рассказывать, не этим же страшным стеклам, мерцающим в потемках? Я должна видеть лица и глаза тех, кто меня слушает. Но с первым аккордом мой страх унялся, а потом, как всегда, я захмелела в песнях.

По моему знаку зал осветили. Мне стало уютно. Сверху, из райка, мне кивали гимназистки, мне улыбались из первых рядов. И я уже знала, что все в зале – друзья мои. Успех полный, понапрасну я так волновалась.

В уборной теснился народ. В голове у меня перепутались лица и имена поздравляющих, и во всем теле звучит радость победы.

А на другое утро прочла я в «Ялтинском вестнике» первую обо мне статью: "Жизнь или искусство ". Неизвестный автор ее удивил меня тем, как почувствовал каждую мою песню, будто душу мою навестил".

Статей о Плевицкой было много – особенно в самом начале ее творческого пути.

Тот, первый, ялтинский журналист, восхищался "живою жизнью", "земною силой", поразившей его в пении Плевицкой. Утверждал, что пение ее – это не искусство, это сама жизнь во всей своей неистовой красе!

Прочих критиков пленяла самобытность исполнения, непохожесть на других… Ведь и вправду она была первой "народной певицей" на русской эстраде! Одни ее превозносили, другие пытались низвергнуть, но каждый старался хоть как-то прикоснуться к этому новому, сверкающему таланту, и каждый признавал, что это действительно талант, настоящий талант: только одни считали, что талант Плевицкой – "дурного сорта", а для других это был просто талант, бесценный уже потому, что любой талант – редкость и чудо.

Прочитав в газете благосклонный, восторженный даже отзыв, Плевицкая воспрянула духом и подумала, что, возможно, неудача с театром Зона обернется другой удачей: после этой статьи к Глазуненко просто повалят зрители! Что еще делать в скучной, дождливой Ялте, как не ходить по театрам? Тем более – послушать хваленую московскую певицу. Она написала даже коротенькое, полное орфографических ошибок, но весьма жизнерадостное письмо мужу и приложила полосочку с вырезанной из газеты статьей: вот, дескать, как хвалят твою Дежку, гордись!

II

В Москве о ней заговорили после возвращения отдыхающих из Ялты. Сама Плевицкая еще не прибыла, а о ней уже говорили как о каком-то чуде, необыкновенной певице, буквально потрясшей красотой голоса и мастерством исполнения гостей на вечере у барона Фредерикса. Заранее пытались выяснить, когда намечаются ее концерты, где она будет петь… Но у Плевицкой тогда даже импресарио не было, так что узнать было не у кого.

Журналисты тоже заинтересовались личностью новой "звезды", начали расспрашивать о ней у Судакова, бывшего ее последним московским "работодателем", Судаков не без удовольствия рассказал все, что знал, надеясь, что неожиданная популярность Плевицкой послужит хорошей рекламой его заведению, где, как он был уверен, Надежда будет петь после возвращения из Ялты… Таким образом появилась первая статья о ней в одном из главнейших музыкальных изданий: статью написал некий "К" и опубликовал в журнале "Граммофон" за 1910 год: "Сейчас в большую моду входит Н. Плевицкая, гастролировавшая в "Буффе" и получившая имя певицы народной удали и народного горя. Карьера ее удивительная. Прожила семь лет в монастыре. Потянуло на сцену. Вышла за артиста балета. Стала танцевать и петь в кафешантанах, опереттах. Выступала и с Собиновым, и одна. В "Буффе" среди сверкания люстр пела гостям русские и цыганские песни. Какой прекрасный, гибкий, выразительный голос. Ее слушали, восторгались. И вдруг запела как-то старую-старую, забытую народную песню. Про похороны крестьянки. Все стихли, обернулись. В чем дело? Какая дерзость. Откуда в "Буффе" гроб? Люди пришли для забавы, смеха, а слышат: "Тихо тащится лошадка, по пути бредет, гроб рогожею покрытый на санях везет". Все застыли. Что-то жуткое рождалось в ее исполнении. Сжимало сердце. Наивно и жутко. Наивно, как жизнь. И жутко, как смерть".

Вернувшись в Москву, Плевицкая узнала, что те десять концертов в Ялтинском театре у Глазуненко прославили ее и открыли перед ней широчайшую концертную дорогу, а то, что её принял "высший свет", в одночасье сделало ее модной. Все это было совершенно неожиданно, она и предположить не могла… Но положение срочно нужно было упрочить. Ее могли забыть очень быстро. Поговорили месяц, вышла статья… Сверкнула новая звезда… И – плавно скатилась вниз с эстрадного небосвода! Сколько было таких случаев. Удачу надо хватать за хвост и держать крепко-крепко.

И Надежда наняла импресарио, который быстренько нашел концертный зал, дал рекламу в газеты, заказал в типографии афиши, напечатал билеты… Которые мгновенно разошлись: москвичи хотели услышать ту, о которой столько говорилось этой осенью!

Н.В. Плевицкая у входа на студию звукозаписи

Одним из достоинств внезапно явившейся славы было то, что теперь Надежда могла выбирать, где петь и на каких условиях.

И первым делом расторгла все контракты, по которым ей приходилось петь в ресторанах: ее раздражал вид жующих физиономий. Нет, это был не каприз примадонны, вообразившей себя сродственницей оперным дивам. Просто в крестьянской культуре принято серьезное отношение к песне. К тому же трактиры и рестораны все-таки считались "зазорными" местами, и Надежда, благоговевшая перед матерью, счастлива была написать ей, что все изменилось к лучшему и в "зазорных" местах Дежка больше не ноет.

Первым концертным импресарио Надежды Плевицкой был В. В. Семенов – как она сама его описала, "маленький и пузатенький, с белым кукольным лицом". Договор на десять концертов, с каждого из которых Надежда должна была получить по триста рублей, Семенов заключил с ней еще в Крыму. Когда сборы начали приносить по пять тысяч рублей за концерт, импресарио, похоже, слегка засовестился, но гонорар певице не повысил, зато принялся на каждом концерте публично, прямо на сцене, подносить ей дорогостоящие и громоздкие подарки, которые Плевицкая ненавидела по причине их бесполезности. В конце концов, Плевицкая нашла себе другого импресарио, В.Д. Резникова, предложившего ей куда более выгодный контракт: «Резников сам мне предложил сорок концертов с гарантией: десять – в столицах по две с половиной тысячи рублей за каждую, десять – по тысяче рублей и двадцать – по восемьсот. Вот и достаток ко мне пришел, что позволило мне взять хорошую квартиру в Дегтярном переулке…» Пока квартира обустраивалась, Плевицкая жила в меблированных комнатах Морозова на Большой Дмитровке, особенно жалуемых артистами.

А потом случилось то, о чем Надежда даже и мечтать бы и не посмела: настоящее чудо и такой взлет, какого никак уж не чаяла для себя крестьянка Курской губернии:

"Помню, в первых числах марта белое московское утро. Падал хлопьями тихий снег, ложился мягким пуховиком за окном, на подоконник, причудливо и пышно нарядил деревья, и все стало серебристым и светлым. Снег тихо колдует над Москвой, и впрямь стала Москва, словно Серебряная Царевна в своем покое снежном. Так бы и не отходила от окна, все смотрела, смотрела бы на эти белые колдующие хороводы, на притихшую, запушенную улицу, по которой с храпом проносятся рысаки, в дымке дыхания и снега, а бубенцы бормочут, смеются и все куда-то спешат, спешат. Сквозь белую дымку мелькают дуги расписные, легкие сани, седоки в бобрах. Зимнее московское утро, родимая Москва, Серебряная Царевна моя, сон далекий. Я помню, это было утро посте моего прощального бенефиса в театре «Буфф». В то белое утро, посте театральных именин, я и себя чувствовала именинницей, глядя на цветы и подарки, от которых было тесно в комнате. Горничная Маша, мой неизменный спутник тех лет, принимала мои успехи и на свой счет и говорила:

– Ну и подарков мы вчера получили – пропасть. А успех у нас был – ужасти.

В дверь постучали. Выбежав на стук, Маша вернулась с ошалелыми, круглыми глазами: просит приема московский губернатор Джунковский.

– Милости прошу, – сказала я входящему генералу Джунковскому. Губернатор был в парадном мундире.

Мне была понятна оторопь Маши при появлении в нашей скромной квартире такой блестящей фигуры: было с чего ошалеть.

– Я спешил к вам, Надежда Васильевна, прямо с парада, – сказал Джунковский. – Я приехал с большой просьбой, по поручению моего друга, командира Сводного Его Величества полка генерала Комарова. Он звонил мне утром и просил, чтобы я передал вам приглашение полка приехать завтра в Царское Село петь на полковом празднике, в присутствии Государя Императора.

– Кто же от своего счастья отказывается, – сказала я, вставая. – Только как быть с моим завтрашним концертом? Ведь это мой первый большой концерт в Москве, да и билеты распроданы.

– С вашего позволения я беру все это на себя. Я переговорю с импресарио, а в газетах объявим, что по случаю вашего отъезда в Царское концерт переносится на послезавтра.

Конечно, долго уговаривать меня не приходилось. Я была согласна. Генерал Джунковский сказал, что для меня оставлено место в курьерском, пожелал успеха в Царском Селе и распрощался. От неожиданной радости белого утра, от цветов, которые свежо дышали в моей комнате, у меня приятно кружилась голова. Я видела из окна, как серый в яблоках рысак унес закутанного в николаевскую шинель статного московского губернатора".

…Нет, нам, современным, не понять, что передумала-перечувствовала она в тот день! Быть приглашенной ко двору! Петь перед Государем! Просто видеть Его воочию, быть рядом с ним! Любовь к Царю воспитывалась с детства, в прямом смысле слова впитывалась с молоком матери. Каждый ребенок в России, ложась вечером в кроватку, молился не только о себе и своих близких, но и об Государе! И с возрастом это чувство не уходило, оно только менялось… Становилось иным – качественно. Но оставалось. Царей обожали и обожествляли. Единственная, даже мимолетная встреча с Царем – при выпуске из института благородных девиц или юнкерского училища – оставалась драгоценным воспоминанием, всю жизнь сохраняемым в тайниках души…

Когда уехал от нее московский губернатор, Плевицкая бросилась на колени перед киотом: молиться… Она так восходила к славе, с таким трудом поднялась из самых низов, из кафешантанного хора, и вдруг – уже завтра, завтра! – вершина, о которой еще сегодня утром она и мечтать не смела… Завтра она будет петь перед Царем! Важнее этого концерта у нее уж ничего в жизни не будет, потому что важнее этого ничего просто и быть не может! Господи, Господи, помоги! Только бы завтра петь хорошо! А послезавтра может уж и не быть, не важно, ничего не важно, только – завтра! Вся жизнь до сего момента и то, что будет после, все это – ради одного лишь мига, который наступит завтра, когда она предстанет перед Царем!

"В тот день Маша вертелась волчком, спешно готовясь к отъезду. Она уложила меня в постель набраться сил на завтра, а сама хлопотала. Надобно было решить важный вопрос: какое мы платье наденем. И решили мы надеть белое от Пантелеймоновой и украсить себя всеми драгоценностями, какие только имеются, а на голову еще парчовую повязку.

А позже я узнала, что Государь о моем пышном наряде отозвался неодобрительно и высказал сожаление, что я не была одета более скромно. Позже были скромны мои платья, когда я пела в присутствии Его Величества.

С трепетом садилась я в придворную карету. Выездной лакей в красной крылатке, обшитой желтым галуном, и с черными императорскими орлами ловко оправил плед у моих ног и захлопнул дверцу кареты. На освещенных улицах Царского Села мы подымали напрасные волнения городовых и околоточных: завидя издали карету, они охорашивались и, когда карета с ними равнялась, вытягивались. Такой почет, больше к карете, чем ко мне, все же вызывал у меня детское чувство гордости.

Через несколько мгновений я увижу близко Государя, своего Царя. Если глазами не разгляжу, то сердцем почувствую. Оно не обманет, сердце, оно скажет, каков наш батюшка Царь.

Добродушный командир полка В А. Комаров, подавая мне при входе в собрание чудесный букет, заметил мое волнение.

– Ну чего вы дрожите, – сказал он. – Ну кого боитесь? Что прикажете для бодрости?

Я попросила чашку черного кофе и рюмку коньяку, но это меня не ободрило, и я под негодующие возгласы В Л. Дедюлина и А А. Мосолова приняла двадцать капель валерианки. Но и капли не помогли.

И вот распахнулась дверь и я оказалась перед Государем. Это была небольшая гостиная, и только стол, прекрасно убранный бледно-розовыми тюльпанами, отделял меня от Государя. Я поклонилась низко и посмотрела прямо Ему в лицо и встретила тихий свет лучистых глаз. Государь будто догадывался о моем волнении, приветил меня своим взглядом. Словно чудо случилось, страх мой прошел, я вдруг успокоилась. По наружности Государь не был величественным, и сидящие генералы и сановники рядом казались гораздо представительнее. А все же, если бы я и никогда не видела раньше Государя, войди я в эту гостиную и спроси меня – «узнай, кто из них Царь?» – я бы не колеблясь указала на скромную особу Его Величества. Из глаз Его лучился прекрасный свет царской души, величественной простотой своей и покоряющей скромностью. Потому я Его и узнала бы.

Он рукоплескал первый и горячо, и последний хлопок всегда был Его.

Я пела много.

Государь был слушатель внимательный и чуткий. Он справлялся через В А. Комарова: может быть, я утомилась.

– Нет, не чувствую я усталости, я слишком счастлива, – отвечала я.

Выбор песен был предоставлен мне, и я пела то, что было мне по душе. Спела я и песню революционную про мужика-горемыку, который попал в Сибирь за недоимки. Никто замечаний мне не сделал.

Теперь, доведись мне петь Царю, я, может быть, умудренная жизнью, схитрила бы и песни этакой Царю и не пела бы, но тогда была простодушна, молода, о политике знать не знала, ведать не ведала, а о партиях разных и в голову не приходило, что такие есть. А как я была в политике не таровата, достаточно сказать то, что, когда услышала о партии кадетов, улавливала слово "кадет" и была уверена, что идет речь об окончивших кадетский корпус. А песни-то про горюшко горькое, про долю мужицкую, кому же и петь-рассказыватъ, как не Царю своему Батюшке? Он слушал меня, и я видела в царских глазах свет печальный.

Пела я и про радости, шутила в песнях, и Царь смеялся. Он шутку понимал простую, крестьянскую, незатейную.

Я пела Государю и про московского ямщика:

 
– Вот тройка борзая несется,
Ровно из лука стрела,
И в поле песня раздается —
Проищи, родимая Москва!
Быть может, больше не увижу
Я, златоглавая, тебя,
Быть может, больше не услышу
В Кремле твои колокола.
Не вечно все на белом свете.
Судьбина вдаль влечет меня.
Проищи, жена, прощайте, дети.
Бог знает, возвращусь ли я?
Вот тройка стала, пар клубится,
Ямщик утер рукой глаза,
И вдруг ему на грудь скатилась
Из глаз жемчужная слеза.
 

После моего "Ямщика " сказал АЛ. Мосолову:

– От этой песни у меня сдавило горло.

Стало быть, была понятна, близка Ему и ямщицкая тоска.

Во время перерыва ВЛ. Комаров сказал, что мне поручают поднести Государю заздравную чару.

Чтобы не повторять заздравную, какую все поют, я наскоро, как умела, тут же набросала слова и под блистающий марш, в который мой аккомпаниатор вложил всю душу, стоя у рояля, запела:

 
– Пропоем заздравную, славные солдаты,
Как певали с чаркою деды наши встарь,
Ура, ура, грянем-те солдаты,
Да здравствует Русский наш сокол Государь.
 

И во время ретурнеля медленно приблизилась к Царскому столу. Помню, как дрожали мои затянутые в перчатки руки, на которых я несла золотой кубок. Государь встал. Я пела ему:

 
– Солнышко красное, просим выпить,
светлый Царь,
Так певали с чаркою деды наши встарь!
Ура, ура, грянем-те, солдаты,
Да здравствует Русский родимый Государь!
 

Государь, приняв чару, медленно ее осушил и глубоко мне поклонился.

В тот миг будто пламя вспыхнуло, заполыхало, грянуло громовое ура, от которого побледнели лица и на глазах засверкали слезы.

Когда Государя уже провожали, Он ступил ко мне и крепко и просто пожал мою руку:

– Спасибо вам, Надежда Васильевна. Я слушал вас сегодня с большим удовольствием. Мне говорили, что вы никогда не учились петь. И не учитесь. Оставайтесь такой, какая вы есть. Я много слышал ученых соловьев, но они пели для уха, а вы поете для сердца. Самая простая песня в вашей передаче становится значительной и проникает вот сюда.

Государь слегка улыбнулся и прижал руку к сердцу.

– Надеюсь, не в последний раз слушаю вас. Спасибо!

И снова крепко пожал мне руку.

В ответ на милостивые слова Государя я едва могла вымолвить:

– Я счастлива, Ваше Величество, я счастлива.

Он направился к выходу, чуть прихрамывая, отчего походка Его казалась застенчивой. Его окружили тесным кольцом офицеры, будто расстаться с Ним не могли. А когда от подъезда тронулись царские сани, офицерская молодежь бросилась им вслед и долго бежала на улице без шапок, в одних мундирах. Где же вы – те, кто любил Его, где те, кто бежал в зимнюю стужу за царскими санями по белой улице Царского Села? Иль вы все сложили свои молодые головы на полях тяжких сражений за Отечество? Иначе не оставили бы Государя одного в те дни грозной грозы с неповинными голубками-царевнами и голубком-царевичем. Вы точно любили его от всего молодого сердца"…

III

Песни Плевицкой имели совершенно особое значение для последнего русского Царя.

Появление ее в царском дворце было неизбежно – и это уже не было счастливой случайностью, как знакомство ее с Собиновым и приглашение на оперную сцену: рано или поздно Государь узнал бы о ней и позвал бы петь во дворец.

Государь Николай II любил и ценил русскую песню, как, наверное, никто другой в современной Плевицкой России. А.А. Мосолов вспоминал:

"Подобно отцу, Николай II придерживался всего специфически русского. Помню фразу, сказанную Им знаменитой исполнительнице русской народной песни Плевицкой после ее концерта в Ливадии:

– Мне думалось, что невозможно быть более русским, нежели я. Ваше пение доказало мне обратное; признателен вам от всего сердца за это ощущение.

Царь был большим знатоком родного языка, замечал малейшие ошибки в правописании, а главное, не терпел употребления иностранных слов.

Помню один разговор с Ним по этому поводу. Как-то за чаем беседовали о русском правописании. Принимал участие и князь Путятин. По желанию Государя Путятин принес составленный им список названий родни по-русски, даже весьма отдаленной, по которому тут же Царь экзаменовал детей и нас. Никто не знал весьма многих, в свете малоупотребляемых терминов, что очень радовало детей.

– Русский язык так богат, – сказал Царь, – что позволяет во всех случаях заменить иностранные выражения русскими. Ни одно слово неславянского происхождения не должно было бы уродовать нашего языка.

Я тогда же сказал Его Величеству, что Он, вероятно, заметил, как я их избегаю во всеподданнейших докладах.

– Верится мне, – ответил Царь, – что и другим ведомствам удалось внушить эту привычку. Я подчеркиваю красным карандашом все иностранные слова в докладах. Только министерство иностранных дел совершенно неподдается воздействию и продолжает быть неисправимым.

Тут я назвал слово, не имеющее русского эквивалента:

– Как же передать "принципиально"?

– Действительно, – сказал Царь, подумав, – не нахожу подходящего слова.

– Случайно, Ваше Величество, я знаю слово по-сербски, которое его заменяет, а именно "зачельно", что означает мысль за челом.

Государя это очень заинтересовало, и Он заметил, что при первой возможности учредит при Академии наук комиссию для постоянной разработки русского словаря наподобие французского академического, являющегося авторитетным руководством как для правописания, так и для произношения.

Только в одной области Царь (и этого нельзя ставить ему в вину) допускал послабление своего национализма: большой знаток музыки, Он одинаково ценил как Чайковского, так и Вагнера. "Кольцо Нибелунга" было поставлено на императорской сцене по Его личному почину и возобновлялось регулярно в каждом сезоне.

Добавлю, что национализм Николая II не носил того крайнего, почти монолитного характера, как у Александра III. Сын был гораздо тоньше и культурнее отца, да и не располагал энергией, чтобы приводить в действие крайности, в которые иногда впадал Александр Александрович. Николай II, правда, надевал дома красные крестьянские рубахи и даже дал их под мундир стрелкам императорской фамилии. Носились также с грандиозной мыслью об уничтожении современных придворных мундиров, с заменой их боярскими костюмами московской эпохи. Даже поручили одному художнику изготовить нужные рисунки. В конце концов пришлось отступить перед чрезмерными затратами, которые были бы вызваны подобным планом. Когда подумаешь об одной парче да мехах, не говоря о самоцветных камнях и жемчугах".

IV

После первого визита в Царское Село, чувствуя, что она понравилась, надеясь, что пригласят еще хоть раз, Плевицкая заказала себе весьма скромное – по ее представлению – концертное платье «в русском стиле»: похожее на то «боярское платье», в которое обрядили ее, пятнадцатилетнюю, в первый день пребывания в балагане. А к платью – бриллиантовую диадему в виде кокошника. Диадема, разумеется, была совсем не скромной, она стоила целое состояние… Но очень шла к черным волосам Плевицкой и ко всему ее облику, и к этому платью!

Во время последующих визитов в Царское Село и летних концертов в Ливадийском дворце Надежда, памятуя советы "быть скромнее", надевала изо всех украшений только эту одну диадему. И Государю нравился ее "скромный наряд"…

А приглашения следовали одно за другим.

Царь желал слушать ее снова и снова, такое наслаждение доставляли Ему эти простые песни… Великая княжна Ольга Николаевна даже выучилась играть некоторые из мотивов на фортепьяно. А сам Государь любил говорить о песнях Плевицкой, советовал приближенным слушать Плевицкую… Какое-то время подозревали даже, что Царь влюбился в певицу: был же Он влюблен в балерину Матильду Кшесинскую! Но то было до брака Его с обожаемой Алике… И слухи о влюбленности исчезли так же мгновенно, как и появились.

Зато популярность Плевицкой в светских кругах – и вообще ее популярность! – все возрастала. Ведь Надежду Плевицкую теперь называли "царевой любимицей"… И не было обеспеченного человека в Москве и Петербурге, который хоть раз не побывал бы на ее концерте: «На первом моем московском концерте в Большом зале консерватории москвичи удостоили меня бурной овации. А когда я вышла после концерта к автомобилю, меня ждала у подъезда тысячная толпа и так приветствовала, и так теснилась, что студенты устроили вокруг меня живую цепь. У двери автомобиля стоял, и почему-то без шапки, сам московский градоначальник А А. Адрианов. Он помог мне сесть, он что-то говорил, что-то радостно кричали бежавшие за автомобилем студенты. Я вовсе растерялась. Опомнилась я только в курьерском поезде, который мчал меня в Петербург, где я должна была петь на другой же день после московского концерта. Мое купе дышало цветами, в ровной дрожи поезда мне точно кивали головки гвоздик, свежие розы и даже родные васильки, маки, колосья ржи. Откуда только их взяли об эту пору? От озноба, который меня посещает всегда после большого душевного подъема, стучали мои зубы. А Маша то давала мне капель, то горячего мо – лока и тараторила без умолку об „ужастях“ московского успеха. Сон не шел ко мне, в голове звенели колокола и сердце ширилось от благодарной любви ко всем людям, ко всему миру за то, что нежданно и незаслуженно – сама не знаю за что – полюбили люди мое простое художество, мои крестьянские песни».

Ливадийский дворец. Современный вид

Между тем в Петербург приехал Эдмунд Плевицкий.

Он ликовал: сбылись самые честолюбивые его мечтания! Наконец-то Надежда получила признание, которое он ей давно пророчил: она сама-то не верила в силу своего таланта, готова была всю жизнь петь хоть хористкой в кафешантане, хоть солисткой в оперетте, хоть цыганские романсы в ресторане лишь бы петь! Он, только он, Эдмунд, поддерживал в ней уверенность в уникальность ее таланта, снова и снова говорил, что путь ее на эстраде должен быть особым, что она не должна идти проторенной тропой, что ей следует выделяться, только тогда ее заметят… Она не верила. Но хотя бы прислушивалась. И вот – свершилось! Ее заметили! Это не только ее, Надежды, это и его, Эдмунда, успех! Его жена – любимица светского Петербурга! В числе ее горячих поклонников – сам Государь Николай II!

И вот Плевицкий приехал, чтобы разделить с ней заслуженный успех. Приехал сюрпризом: последнее время она на его письма не отвечала. Он не сердился на ее молчание и даже не тревожился: она вообще редко писала, потому что для нее выведение каракулей было тяжелым трудом… Плевицкий думал: устала Дежечка, много выступает, много волнуется, часто в высшем свете бывает – некогда писать.

Тревожиться начал, когда они увиделись.

Надежда встретила мужа с каким-то холодным недоумением. Весь вид ее, все ее поведение и обращение явственно показывали, что она не ожидала приезда Плевицкого и теперь тяготится его обществом. Эдмунд был просто потрясен: он не узнавал своей "Надьи"!

Что случилось с ней? Неужели же успех настолько вскружил ей голову? Нет, на нее не похоже: она никогда не была настолько глупой и подлой, чтобы, вознесясь столь высоко, оттолкнуть своих прежних друзей! От нее скорее можно было ожидать излишней щедрости, желания облагодетельствовать всех и вся! Он и приехал-то, чтобы уберечь ее от алчных обманщиков, которые непременно окружат новую знаменитость и постараются воспользоваться ее деревенской наивностью…

Может быть, она полюбила другого? Изменила ему? Это тоже не было похоже на нее, но в жизни случается всякое. Пожалуй, Эдмунд простил бы жене измену. Они так давно не виделись! И даже её деревенское целомудрие могло не устоять перед свободными нравами богемы! Или, возможно, какой-нибудь офицер… Она ведь тоже человек из плоти и крови, ей тоже ведомы соблазны!

Эдмунд пытался честно поговорить с Надеждой на эту тему – и получил тяжелую оплеуху. Хорошо хоть без кровопролития обошлось… Потом Надежда, оскорбленная, долго и яростно рыдала, а Эдмунд просил прощения и капал валерианку ей в чай.

Но даже после оплеухи и последующего примирения в ее отношении к нему не наметилось даже тени прежней теплоты.

Они жили вместе. Надежда представляла всем Эдмунда как своего супруга. Сшила ему новый модный гардероб. Если бывала где-то, то обязательно являлась с супругом: исключение составляли лишь великосветские вечера, куда ее-то приглашали в качестве новомодной диковинки… Плевицкий видел, что праведный гнев ее был совершенно справедлив: она действительно сохраняет верность, и нет никакого офицера, никого у нее нет. Но, несмотря на отсутствие каких-либо внешних причин, прежние взаимоотношения между супругами не восстанавливались. Надежда даже творческими планами и трудностями своими делилась теперь не с мужем, а с импресарио.