Текст книги "Ангельский зов. Стихотворения"

Ангельский зов
Стихотворения
Елена Сомова

Фотограф Владислав Андреевич Макаров

© Елена Сомова, 2023

© Владислав Андреевич Макаров, фотографии, 2023

ISBN 978-5-0060-4409-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЕЛЕНА СОМОВА, 2022 г

Поэма диалогов

 
Акулий сверхразум вершит, как он думает,
судьбы столетий.
И горькое эхо гудит от запекшейся крови.
Сквозняк многолетний попался в рыбацкие сети
и горлом выходит большой переменой в истории.
Болтали-болтали… сквозь пепловые сплетневища
Утиные клювы корм рвали людской с голубями,
Топча крокодилов ногами на пепелищах
И тухлые байки обменивая местами.
Крикливое рыло вытягивалось наружу,
откусывая головы простолюдинам,
И был звездопад, и из звезд хрустовой недоужин,
И шёл напопятную вождь, притворясь крокодилом.
О как разворочено право любить человека,
замена глагола на рифму «убить человека».
Но слишком уж много убийц австралопитеков,
И плачущим воском горит в честь него дискотека.
 

Роланд:

 
– Разве я умер?
Лизетта не умерла, —
слышен под крышкой ее долгожданный зуммер,
кашель и плач, расхлестанные слова.
Медные стрелы буквами полоснули.
Буквы немного могут уже сказать,
если их численность, уменьшая зренье,
выложена в циферблате недоуменьем,
раз выше букв и чисел скажет слеза.
 
 
И вопреки буквоедам жуткий их произвол,
давящих ступней жесты неумолимы:
падающий слог, вытоптанное имя —
не достиженье, – глобальное разрушенье
там, где идут ураганный вихрь и гроза.
 
 
Лизетта:
 
 
– Много бутонов ливнями унесло.
Ты поддержи последний, пока не умер.
Этот впотьмах надежд зарожденный зуммер,
как диалог уже. Не могу сказать
то, что сейчас отгоняет слепым веслом.
 
 
Роланд:
 
 
– Не говори. Вот роза нашей любви
и родники – бутонов ее малютки.
Нас насыщали святостью соловьи
и высотой, но все обратили в шутки
жест буквоедов и догмы. Змеиной тропой
шествует яд прямо к ливню слез по мишутке.
Он смотрел с сожаленьем,
Как она поедает бабочек :
Тонкие чипсы из морской капусты,
как темно-зеленые крылья для хруста.
Не ешь наготу собственных мыслей,
не придирайся.
На корабле под луной не до сальсы.
В темноте на столбы натыкаясь,
Крылья съеденные в животе порхают.
Я любила, но в этом теперь покаюсь,
и под всхлипы крылатой бестии мир светает.
А без бабочек в доминушках пусто :
Просто окна, голая сущность – пребудет смысла
в этих квадратах
без поцелуев и секса.
Люди в экономике – акробаты,
их партитурам не хватит места.
Но какое-то мелкое крошево
из крупно-капустных крыльев
умирает во рту капустной принцессы
И в его килобайтном мозгу
На предмет вспоминания грязи и ила.
Медленные колючки растут на спине.
Вырождение. Человеческий облик сменился.
Бабочек съела, да крылья собственные проморгала,
потому-то и речь выросла до металла,
и глазные гильзы – в потухшем кино.
Рассветало,
но для крыльев и бабочек этого мало.
 
 
Лизетта:
 
 
– И для души осталась только музыка —
Ни слов любви, ни вымысла её.
Безбрежной нежности расходное рваньё
Лавина гнева океаном вынесла.
В отчаянье, в подлейшей из наук,
Один лишь постулат игры без правил
И в нолики сыграл, и мне оставил
Отчаянье – дырявый бубен мук.
Отчаянье – мой смертный грех и трон.
Я гордо покидаю мир без правил,
Свой создавая. Кто меня оставил —
Умрёт в блескучей тьме своих корон.
Внезапно благость жизни потеряв
И отрицая ложь, как панцирь века
рекламных вихрей,
смявших человека
Там, где колдует адская заря.
 
 
Роланд:
 
 
Сердце человечье в лебединой боли —
Шарики бильярда – птицы на просторе —
Отражают неба тонкую науку,
Убегая в поле за пределы звука :
Песня Песней в бусах тянется по нитке,
Раскрывая душам берестовых свитков
радужные кольца в солнечной короне —
и трепещет птаха – пульс ее в ладони.
Сердце бьется в сердце – бесконечность эха —
лебединый остров длится, словно веха…
 
 
Лизетта:
 
 
Так значит, уксус – старое вино?
Из гулкой бочки и под лунной крышкой,
закрытое… Пудовая задвижка,
подвал загадочный, и паутине быть?
Такой экзотики не пережить
и запаха удушливых гулянок.
Средь возгласов дебилов пьяных
цветок у Музы в волосах умрет
и растворится, как в стакане йод,
с водой до края чистоколыханной.
Там пропадают навсегда желанные,
в тоскливых байках о любви, да по складам
полощут имя розы тут и там…
 
 
Лизетта отходит от окна, встряхивает волосами, и будто удаляет часть грустных мыслей о жизни, но главная мысль о несостоявшемся замужестве не перестает ее терзать:
 
 
Аистиная слякоть, чушья благодать…
Сколько любви любовной… долго еще скрывать?..
Пепла нежная ощупь —
это конец кино.
Высосанные рощи
тощих берез – одно :
Выломанные доски
в чащу соседских дач —
киноэкран – полоска
в мир, где не спит палач.
Орудийный топорик —
сердцу стальной клинок, —
выруби рощу, дворик
и забирай свой сок.
 
 
Роланд:
 
 
Лети же, лепесток моей любви,
Через восток и запад – от зари —
Через моря – свою диагональ
Стрелой полета вынеси за край
Бытийности, вторгаясь в изумруд
Листвы живой – в ней чувства не умрут,
Как ты, сорокадневный лепесток,
Но ты любовь – сон памяти – сберёг —
И умер, схваченный словесным льдом
Не голоса, а рыка.
Телефон,
Передавая боль души как мысль,
Ушел с любви вселенской на регистр
Утехи пьяной, где за пять минут
Убийцы чувств ломают мой маршрут, —
Убийцы золотого лепестка,
Любви гонца, небесного цветка.
 
 
Лизетта:
 
 
– Я знала, где растет клубника
На озере в деревне Эйтвайпуры,
В густой траве упрятанного лика,
В любви по-детски, когда ветки хмуры
И хлещут по замотанным в клубок
Дорогам леса с деревом всесильным.
Я здесь – ребенок. Волшебство тактильно:
Шевелится во тьме, растет цветок.
Меня здесь бросили. Высок порог,
Не ведом всем, но я вам покажу,
Где белые цветы живых арбузов
Рождают бурю. Снежному ножу
Не покорить. Земля укроет в лузы
Тигровый плод. И станет неба свод
Мне выше, чем улиточным созвездиям
Недосягаемый звезд хоровод.
И будет всем фантазиям возмездие,
Оно в вершинах омута любви,
Когда оглянешься на озеро и видишь
Издалека лишь лужу, – градом Китеж
Микрорайонные сметает все дома
И вместе с ними счастья закрома.
 
 
Нам к сердцу ближе миф – не эта явь,
Где в воду окунешься – станешь в пятнах
И заболеешь чем-то золотым,
Что берегут от всех.
Здесь в рупор рявкнут —
И все послушались, картинки жизни смяв.
 
 
Важней душа, не тот рутинный смех,
Но выбираем попушистей, покрасивей, —
Мы сами – шкуры.
В нас оденут всех,
Страницы – под седалища…
 
 
Роланд:
 
 
– Не смей
Отчаянием убивать любви,
Она и так в рябинной вся крови —
Настойкой усмиряет алкашей:
«Смирись, поквакай!». Лужа – космос, миф.
Это лишь нам раскрылись все фрегаты, —
на бледной скатерти раскинув карты,
фата-моргана – образ в море спрятал риф.
И мы на рифах рыбками сидим,
Едим и курим свою спесь, ликуем,
Что победили змия поцелуем,
Так что печалиться? Где наш приблудный мим?
Запарим веник в луже и глядим
На шоу мыльных пузырей последних,
В немолчной стае лысых голубей,
Готовых к жарке. Белого не бей,
Он Дух Святой. Не воевал в передних —
Лез прямо в кухню, к зернам, —
Херувим.
 
 
Лизетта:
 
 
– Спасибо за страдания любви,
Мой опыт драгоценен, как копыто,
что выбило здесь форму для питья.
Нам не гадать на стынущей крови.
И пусть я как любимая забыта, —
не ходит под ногами полынья —
живу. Я – кубик льда, тобой забытый
Там, за седьмым, за шейным позвонком.
Любви страданья нынче под замком.
 
 
В краплаке осени кочующая грязь
Геройски держится на расстоянье,
А тучи в сетке и слюде сиянья —
Букет авангардиста, в нём продлясь,
 
 
Ликует золотой солнцеворот.
Спасают голуби: танцуют – клювом в клюв.
А пища – не на днищах сковород, —
Огнем живу, огонь люблю и длю.
 
 
Посланник лета бабьего, – короче
Свиданий с жаркой патокой любви.
К чему, оставленной, такие ночи —
Длиннее летних, – в них звенят огни.
 
 
Кленовую перчатку подбери,
Как золото под черною корой,
Как вызов самого огня любви —
Не для афиши и игры, пари,
А лишь для сердца и души. Настрой
На ветках скрипку жизни. Клен – скрипач,
Береза – пианистка, ветер – альт.
Решит оркестр любую из задач
И озарит чернейшую из смальт
В оттенки радуги. Товарищ мой,
Друг сердца и души,
Кронштадский плач
Ветров осенних пережду с тобой.
 
 
Лимонно-мармеладных листьев свет
На счастье так божественно похож.
Танцуют голуби, – оживший парапет —
Площадка старта против подлых рож.
Клен летом цвел, но под пилу попал.
Зияет смерти бешеный прогал.
Молчанье. Пустота. Закрыта дверь.
Стой, человек. Замри, несчастный зверь.
А что любовь? А больше нет ее.
Лишь золото, осеннее былье,
Прошедший листик пляшет на ветру.
Себя я обману: нет, не умру.
Я буду жить. Я – лист под башмаком.
…Любви страданья нынче под замком.
 
 
Себя терять в тоскливой этой тьме
Недопустимо. Сонные обмылки
нелепых дней
считать,
как горсть углей,
И сильных мира дерзкие ухмылки
Как жатву собирать…
О, снеговей, нашлешь своих заботливых гусей —
Укроют землю расторопным пухом,
И ночь забудет злые вспышки дня.
Не пойманный мотив ищу я слухом,
И воскресает вдруг любовь моя.
В ней жизни нет, она обречена,
Поскольку из предательства восстала
Коса, удобства ищущая – смерть.
Я вижу день, который был кресалом
Для чувств, подняв до эмпирея твердь.
Я не предательница, но искала смысл
В любви и верности, снижая до похлебки
Забот о счастье тон, – без глупых числ.
А вышел крен по мачте корабля
судьбы,
энергоемкий
расход впустую.
Солью слез кропя
Листы тетрадные, познав, где скрытый риф,
Веду корабль в изведанные дали
По звездам. Ценностный ориентир
Теперь один, он – святость. Мир назвали
Мечтой фанатиков. Где замок Иф —
Там только смерть. Беги, среди развалин
Оазисов не строй на свой мотив, —
Руины не воскреснут. От вранья
Тюльпаны не растут – в золе и прахе,
В кострищах кабачки не зацветут.
Где слез моих ходила полынья,
Кружили хороводом зодиаки —
Там стрелы смерти отправленья ждут.
 
 
Роланд:
 
 
– Не дегустируй нравственных отрав.
Как можно применять к себе лихое
И бренное, сверять часы могил!
Ликуй, кровавым опытом не став
Там, где рвалась мечта в объятьях боли —
Беги, живи! Предатель – кто прогнил.
 
 
Лизетта:
 
 
– К чему теперь убогие попытки,
Когда сгорела моя роза страсти,
И приближенье твоё стало пыткой,
И в горстке пепла – мелкие напасти,
Такие как тебя простить навеки,
Хоть раньше мы клялись в любви беспечно,
Ещё не зная, как тосклива вечность.
Грозящая взорвать сердца и реки.
 
 
Ты не сгорел – во прахе воплотился.
И стол, как плаха в греческом спектакле,
Мумифицировано чувство в пакле,
И ржёт паяц, как твой обман – напился
из розы – сока,
пресыщая эго.
Смех – это фестиваль бравады сленга, —
Попытки закрутить вновь проводочки —
После обрыва два конца – не точка, —
Не просто точка – противоположность
Двух полюсов. Родиться невозможно
Повторно, – только с пряничным набором
Для загнивающего мухомора.
 
 
Роланд:
 
 
– Прости, прости, я заблудился в небе.
Вдохнул звезду, ища себе ответа.
Ответила мне боль. Её свирепей
Не знаю. Холодней не видел склепа.
 
 
Ты созерцаешь меня, как созвездие,
Но я весь – боль разорванного чуда.
За нарушенье клятвы нам возмездие:
Нас нет, мы порознь – сферы абсолюта.
 
 
Не попадают лабиринты взглядов
В одну спираль. И больше нет ответа
И маяков. Я заблудился в этом
Непониманье, где моя Наяда
И волшебство. Где нить из лабиринта —
Любовь, которую не отрицали,
Но ждали, как билетов на вокзале —
Забрать у тех, кто не поедет.
Принтер
Не виноват, что распечатал.
Свитер
Не согревает без любви медведя.
 
 
Да я любил, но очень косолапо,
Желая червоточины загадок,
Сжигая вкусом вкус. Да, я был падок
На поиск, выбирая гравицапу
Вместо дивана. Я наказан вдоволь.
Прости за то, что я побеспокоил.
 
 
Лизетта:
 
 
– В венки вплетала вены, всю любовь
И луговое пенье новых слов,
И бой часов с высокой башни мира,
И сердца бой, но вдруг войны секиру
Над головами жадность пронесла
И наземь бросила огромных два весла,
Что лодочку семьи вели по речке.
Там плакали родные человечки,
И боль текла в открытый океан,
В лагуну праздных, – посмотреть – вне ран
Возможно ли существованье.
Но нет: не галерейный экспонат
Порушенная жизнь людей, – стократ
Сильней не визуальные пределы,
А сам очаг, источник боли, страх
И смерти ужас, что пугает птах.
И это пусть узнают новоделы.
 
 
Роланд:
 
 
– То дал Господь мне в 21 веке
Узнать, чем плачет утомленный человек,
Раскинув карту мира, в мокрый снег
Вжимая боль нелепого калеки.
 
 
Как через вентиляционный винт
Рыдает боль сама в нагрудник человеку
И отрубает щупальца судьбы
Еще за полминуты до беды,
Накликанной в шершавый лабиринт
Пути земного, выжженное млеко
Глотая, углем Родины кормясь,
В стекло иконы жаром слез струясь…
 
 
Лизетта:
 
 
Ради птичьих секвенций, прозвучавших в твоих глазах,
Я готова миру выше небес сказать
о сладчайшей из мук —
ожиданье твоих шагов,
что по крыльям чаек
угадаю без лучших слов,
обращенных ко мне.
Мы трепались ветром в горсти
Бога Музыки, главной в жизни, в большом пути,
Но любовное чудо
искры мечет, как звезды, – встать
и войти в чертог любви, где не разыграть
ожидаемой нежности. Не бывает игры в любви,
не бросают кубик, чтобы навстречу идти.
За полям фишек есть бескрайнее поле любви —
так лови свой кубик
и держи свое визави.
 
 
Роланд:
 
 
На этой струне нотой счастья слегка застынь —
объявлены облаками твои ладони,
лицо – луной в облаках. Продолжайся, быль
о чувстве струны и неба. А ветер тронет —
вселенский ветер – не сдвинет облака так,
что гибких ладоней лодки отбросят волны.
Дыхание неба – связующий счастья знак,
а вирус молчания – кубок, он, гулом полный,
сохранность тайны держит, как молоко,
и ветку цветущей вишни поставит в небо —
созвездия цвета горят на губах легко, —
лепечет крылами, как песней лебедя, Леда.
 
 
Лизетта:
 
 
Цветок любви, пылая страстью,
взрывает бурей океан,
И притворившийся наган
Спешит найти пределы власти.
 
 
Я в сказке жизни занялась
огнем прельстившим и застывшим,
и окулаченные вишни
из цвета вышли в битву, власть
 
 
над миром в этих кулачках
зеленых ягод, несозревших, —
Так вот обыденные вещи
от мира ценностей в очках
 
 
увеличительных – стократ
способны умножать прозрение
и вычесть за пределы зрения
чувств разыгравшийся парад.
 
 
Бушуя страстью, океан
волнует изнутри всех, бравших
его за плечи в центре башни
пройдя все километры шпал
в страданьях бренных от земли
и тающих на парапетах
с голубками в любовных клетках,
зовущихся предел семьи,
а после – просто клеткой, взмах
где недоступен. Окрыленность,
как пережитая влюбленность,
уходит в очертанья птах.
 
 
И даже летний снеговей
от лепестковых отрываний
стремится наземь, в целованье
скользнув по нежным губкам всей
структурой бархата небес,
в котором дух земли воскрес.
 
 
Лизетта:
 
 
Мне не на все плевать, я верю в справедливость,
В звезду, влекущую в пределы всех высот,
В парящей птицы быстролетный срок
И в розы желтых клювов – птичью милость.
На что еще похожи клювы птиц
И танцы голубей на летней крыше,
Когда берешь за ветвь, и сразу слышишь
Толк суеты и шествие столиц
По выступам кругов на циферблате.
Масштаб земного шара в полосатых
Тигровых озареньях спин, стократ
Еще раз делящих громоздкий циферблат
На градусную сетку пуз пернатых —
Не расчесать пера на боль и атом,
Частиц и целого магический фрегат,
Растормошенный в океане клад
И звук дождя со звуками скандала, —
Вот ими связана трагедия Дедала.
 
 
Роланд:
 
 
Реальность – зло, она свирепа к нам,
И счастье беспощадно в наваждении.
Лукавый джин на новоселье зван —
К чему потертые предубеждения?
Не постоялец вспыхнувший нам луч! —
Спаситель из подвала отчуждения
и мрака ям, раскинувшихся туч,
свирепо задвигающих прозрение.
 
 
Ты – перст своей судьбы или гнотьбы,
в которой тебя лепят из отходов?!
Иль ты зерно для мелкой молотьбы,
готово разломиться вместо всхода?
Готовое отдать свой луч мешку?!
Башку повыше! Нет, не нос – башку!
Унизиться успеешь, а взлететь
и распахнуть для счастья небосводы!?
Заплакать – это же себя стереть!
Держи – тебе, – для становленья годы!
 
 
Лизетта:
 
 
– Прозрачный зов воздушных покрывал,
В сетях ветвей запутанных младенцем,
Кричащим в мир моим открытым сердцем,
В котором вихрь листвы еще играл.
В траве сырой слез пережитых храм —
На рану дует ветряным забралом,
И Муза детства на рябине алым
Кафе для птиц – и парусом в коралл
Уходит, проводя корабль меж скал.
 
 
Все это взгляд осенний ходит здесь,
Переживая времена и вехи.
Как паруса, заходят человеки
В пределы взгляда-гавани, – развесь
По ветвям их: метаморфозы птиц
Склевали алый парус их рябины
На воздухе октябрьском. Половинки
Судьбы людей вдруг часть себе нашли.
Доплыли корабли, куда ушли.
 
 
…И скоро снег. Негромкая трава
Цепляет за подошвы льдом звонливым,
И мать-и-мачехи хрустальна голова
В последнем одуванчике, хранимом
Царицей трав и листьев. Осень рвёт
Всё, кроме уз любви обетованной,
Когда в ладони оседает манна
Небесная, и разбавляет йод,
Зелёнку листьев и лимонный сок
Из шёпота октябрьской берёзки,
И облаков весомые повозки
Везут подарки Деду – будут в срок,
И станет новогодняя возня
По сердцу милой и желанной сказкой,
И ёлочка на ледяных салазках
Закроет крепко листовой сквозняк
Японскими гравюрами ветвей.
Обманутых надежд не будет больше.
И сердца мой дарящий соловей
Обрёл свою берёзовую рощу.
 
 
Роланд:
 
 
– Не слушай осень, не вбирай её ветров
Ни зрением, ни слухом.
Ложь остуды в её симфониях. И перегуды
Иерихонских труб у края слов.
Рожденье слова замерло. Закрой
окно, не принимай остуды в сердце —
пусть капли слов прорвутся на стекло —
в них соль от звезд
и от земли – пуд перца.
Огнем переперчило листьев свет,
Слова умрут, и чувствам не воскреснуть.
Колючих веток памятный кастет
их выразит, где акварели тесно.
Дождям не смыть всех красок со стекла.
Орнаменты листвы живее гласных.
Побуквенные знаменья прекрасны, —
Из сердца боль с дождями утекла,
Остался звук. Развеивая мрак,
В мелодию слагаемые ноты
За листьями летят за повороты,
И на асфальт ложится неба лак
В сквозные лужи, бусины стекла.
Хрусталь вернется с зимней перекличкой
На елках льдинок. Убери кавычки —
Всё настоящее: холодная игла
сковала льдом мозаик черепиц
неумолимо яркое сиянье.
Есть в радуги спектральном излиянье
Неведомая сила без границ.
 

(8 сентября 2007 – 18 июля 2023 г.)

Бисером по шелку

(в стиле китайских императриц)

«Цикады ранние сверяют…»

 
Цикады ранние сверяют
часы с моим сердечным эхом,
плывет воздушными морями
сирень из бархата и меха, —
это воздушный ливень света
горизонталь сверяет с морем,
а вертикальная разметка
людьми – с причалом на просторе.
Люблю я набережный гомон,
что сердцу дарит всю свободу,
какая есть: идет истома
и свежесть легкие наполнит.
Вот-вот – и песенка рапсода
и очарует, и напомнит
о чудодействах небосвода,
мечтаньях в облачных походах.
 

Бисером по шелку

 
Благоуханья полная луна
покрылась лепестками нежных вишен.
Твой вздох по мне в той тишине не слышен,
и рваный пульс прислуживает мне,
то замедляясь, то бежать готов,
то в гомоне растаяв между строк,
найдет жемчужину звезды в зеленом небе.
И ластится котенок-ветвь, и льнёт
прохлады светлой веерное диво,
и ускользает мотыльком красиво,
под магию струны и перезвон,
гадательной стрелы летящий стон.
 

«Острое облако, похожее на мои чувства…»

 
Острое облако, похожее на мои чувства,
острее жала пчелы, метаморфозы перца,
вселилось в небо и взыскует младенца, —
душу потрогать светом, что не от люстры, —
от вдохновенья.
Перебежать с этим облаком к берегу счастья, —
от высоты там пламя рвется на части.
Эха требует звук, и скрип колыбели
нежно мяукает в сердце, млеет капелью.
 

«Я не безлюдная душа…»

 
Я не безлюдная душа,
меня не тянет в степь тувинскую,
во степь, во пусто-пусто, домино,
в глаза пустых высот,
где шепчет, не спеша
остывший уголь, рассыпающее дно —
мозаик юности щедрейший колорит,
пчелиных надвигающихся сот
лавина, тикающий вечно динамит.
 
 
Меня не трогает и тот могильный червь,
что в одуванах на диванах загорал,
и вышел в облик сна, держа овал
за инкрустированных рам прогал
и недосказанный тобой портрет.
 
 
Переплывая реки слез, весла не жги.
Нарисовав матрешек на ребре, —
по ярмарке на гуслях – подбери
святую ложь в серебряной воде.
 

«В проспектах страсти вечная любовь…»

 
В проспектах страсти вечная любовь
блуждает ангелом на площади добра,
свои огни затеплила снаружи,
там было счастье: злая детвора
изведать притяженье, словно ужин,
спешила, годы лакомо за кровь
кусая и вгрызаясь в лучший край,
и в пропасть всё бросая: выбирай,
натягивая нити Парок туже.
Вилась, как в тленной жизни, мошкара,
перевивая вены и пути,
сплетая человеческие нити, —
и как теперь пути ко мне найти
любимым ласточкам?
Как славно вы парите!
Но видеть на просвет вас, не ласкаясь
душой с невольным лепетом цветка,
что птица уронила в облака —
нелепо, как нелепо дуновенье
внезапной силы, разжимающее зренье,
и ощущений полный звукоряд,
в котором птицы весело парят,
сшивая все пути и зашивая,
за струны нитей тайно задевая.
 

«Пережить этот дождь, как разлуку в четыре шага…»

 
Пережить этот дождь, как разлуку в четыре шага,
не спеша выдавать за учтивость игривым паяцам
и весь дом положить вихрям памяти на острова —
там, в палатке, вершить чудеса, ждать, когда раздвоятся
и дела, и мечты.
Расстоянье в четыре шага —
это пропасть на уровне духа, и мятлики тают,
прорывая пустынные лики и все их слова
в промокашечных пятнах распластанные на бумаге.
То ли день, то ли два, то ли вечность за нами стоит,
и держа за края звездной сини,
отплаканных вёсен
раздает кренделя в виде бабочек.
Мы у них спросим,
тяжко ль сплющенным быть,
плавить в ангельский зов свою нить
и скреплять ею остров с пустыней,
там, где… ангел бросил.