Текст книги "Кричи громче"

Глава 16

Ева Титова

– Что значит, вы не знаете, что еще можно предпринять? Что это, мать вашу, должно значить?! Прошло две недели! Две недели!!! Вы не дали никакого результата, – слова из груди болезненным ревом выходят.

И это еще самое малое… Большая часть непрерывной и мучительной тревоги внутри остается. Ее нельзя выдохнуть. Невозможно ослабить. Никак не смягчить.

Мой ребенок пропал! Ее две недели нет дома.

Господи…

Если не выкричусь, убью этого майора, на хрен. Голыми руками придушу! Умом понимаю, что это опрометчивое действие ничего не решит. Вот только… Я на той самой стадии. Балансирую на грани. Из-за разрастающихся внутри тревоги и боли готова уничтожить любого, кто под руку попадет.

– Ева Павловна… При всем уважении… Зацепок нет. Что я могу сделать? – начинает нервничать, казалось бы, непробиваемый полицейский. – Они словно сквозь землю провалились!

– Так переройте эту гребаную землю! Вдоль и поперек. До самого, мать вашу, ядра!

– Ева Павловна… Как отец я вас прекрасно понимаю…

– Тогда делайте что-то! – снова кричу. – Хоть что-нибудь… – голос под конец то ли от эмоций, то ли от продолжительного надрыва связок срывается.

– Мы, правда, пытаемся… Правда.

Понимаю, что дошла до края. Чтобы не натворить непоправимого, прощаюсь и двигаюсь на выход. Пока иду по коридорам, каждый встречный представитель правопорядка вызывает во мне жгучую и бессильную злобу. Никогда не чувствовала подобного. Даже наоборот… Уважение какое-то было. Серега Градский ведь столько лет в «органах» трудился. Частенько его в форме видела, никогда не цепляло. А тут прям ненависть ко всем и сразу.

Уже на выходе из отделения принимаю «входящий» от мужа. Еще до того, как в динамике раздается его сильный голос, чувствую, что начинаю успокаиваться.

– Я подъезжаю, – сообщает Адам. – Мне подниматься?

– Нет необходимости, – с дрожью выдавливаю. – Ничего нового. Выхожу уже. На парковке подожду, хорошо? Заберешь позже машину?

– Хорошо. Уже вижу тебя.

Через какой-то десяток секунд передо мной останавливается черный внедорожник мужа. Глаза целенаправленно прочесывают сверкающий бок и находят небольшую царапину на левом переднем крыле. Машкин промах. Паркуясь перед домом, она чиркнула почтовый ящик. Два дня после сокрушалась и всех убеждала, что «изнутри папиной машины неправильный обзор представляется».

Господи, даже от этого воспоминания с болью сжимается сердце… В горле моментально образуется удушливый ком.

– Привет, – забравшись в салон, на автомате тянусь к Адаму через консоль, чтобы мимолетно коснуться губ.

– Привет.

Пока я пристегиваюсь, он внимательно меня оглядывает. Привыкла к этому уже. Не закрываюсь и не злюсь. Перед моим Титовым нет необходимости притворяться. Все наше плохое давно в прошлом. Он знает всех моих демонов, по атомам душу разбирал. И любит такой, какая есть. Сомневаться не приходится.

– Что у тебя?

– Ложная наводка, – трогаясь с места, сосредотачивает внимание на дороге. – Съездили с Градом в этот притон. Машка с Яриком действительно несколько раз там бывали. Но давно. С месяц-полтора назад. Упоротые тела врать не станут. Все как один утверждали, что перед исчезновением их не видели.

– Боже, зачем они там вообще бывали? Вдруг все же принимали какие-то препараты, как этот Ридер?

– Не принимали, Эва. Можешь быть уверена, я бы заметил. Такое невозможно не заметить. Ни Ярик, ни Машка под дурью никогда не ходили. Алкоголь, да, случался, – признает, как всегда, сохраняя невозмутимый вид. И вдруг улыбается. – Я рассказывал, как Яр Машку на лестнице чуть не уронил? – пытается меня отвлечь. – Потом завалились, уже в спальне. Яр банкетку прошляпил.

– Отец Ридера не заметил… – никак не могу отпустить ситуацию с передозировкой.

– Отец Ридера большую часть времени в Киеве живет. Дома даже не каждые выходные.

– Бедная мама… – не сдержавшись, всхлипываю, хотя слез нет.

– Да, – как всегда емко роняет муж и на какое-то время замолкает. Включая поворотник, перестраивается. Выполнив поворот, продолжает: – Мы найдем их. По-другому не может быть.

– А вдруг…

– Никаких «вдруг», Эва.

– Халюк же мониторит Машин мобильник. Он как пропал со связи в позапрошлую пятницу в 22:12, так больше не локализировался. Это плохой знак.

– Значит, она его просто выключила или потеряла. Не накручивай.

Разговор обрывается. Сил на бесконечные обсуждения и предположения все меньше. Все слова кажутся бессмысленными.

Дома тягостное молчание затягивается. Никогда у нас с Адамом такого не происходило. Мы всегда оговариваем все, что является важным. Да в принципе и пустяки, если беспокоит, проговариваем. Никаких недомолвок и странных обид между нами не случается.

Пока Адам закрывается в кабинете, отправляюсь в кухню, чтобы успокоить сосущий голод. Аппетита нет, но слабость мешает думать и функционировать. А сдаваться я не намерена.

После перекуса поднимаюсь на второй этаж и привычным маршрутом следую прямо в комнату дочери.

Все ее вещи находятся на тех же местах, где она их оставила. Если у меня психологическое неприятие чрезмерного порядка, то Маша, напротив, фанатично к нему стремится. Все тетрадки убраны в стол, книги на полках разложены по цветам. На письменном столе ничего лишнего не найдешь. Лампа, декоративный горшок-человечек с нежно-розовой бегонией и органайзер для карандашей и ручек.

На пробковой доске над столом прикреплены фотографии вперемешку с яркими исписанными стикерами. Но даже в их расположении прослеживается закономерность. Маша ничего не делает наобум. Все ее действия всегда продуманы, с четким просчетом результатов. Это гены Адама.

Папина дочка – все говорят. Но и моя ведь…

По сей день помню эмоции, которые убили наповал, когда Машку выложили мне на грудь. Их было так много… Дать частичке своего сердца покинуть твое тело. Выпустить человека в мир. И стать при этом его солнцем, центром, спутником. Отдавать себя добровольно и безвозмездно. Жертвовать, при необходимости себя по ниткам распускать – только бы у нее все хорошо было. Вот, что значит быть мамой.

Как мне справляться сейчас? Как?

Опускаясь на заправленную стеганым покрывалом кровать, беру в руки оставленную на тумбочке книгу.

– «Кэрри», Стивен Кинг, – тихо проговариваю вслух.

Благодаря заложенной между страниц фотографии книга отрывается на том моменте, который читала Маша.

– Трогай меня, – прошептала она ему на ухо. – Всю. Выпачкай меня всю[3]3
  «Кэрри», Стивен Кинг.


[Закрыть].

Пробежавшись глазами по этим строчкам, машинально переворачиваю снимок изображением к себе.

Ярик. Излом в надбровных дугах, в глазах чертяки, дерзкая улыбочка, ссадина на скуле…

Что же между ними происходило? Неужели мы не замечали очевидного? Может ли Маша быть в него влюбленной? Может, конечно… Да, наверное, влюблена. Удивляться не приходится. Связь между ними чувствовалась с рождения. Только ходить научились, за руки взялись. Потом дрались, конечно. Спорили и по любому поводу соперничали. Но… Они ведь как привязанные. Друг за другом таскались. Дай волю, сутками бы не разлучались.

– Привет, мам!

Маша входит в дом, сразу за ней идет Ярик.

– День добрый, мама Ева.

– Привет-привет! Я пиццу испекла! Голодные?

– Нет! – в один голос.

Помнят прошлую неудачную попытку, когда корж-основа по вкусу напоминал подошву ботинка.

– Она съедобная! И даже вкусная. Эй! Правду говорю. Я уже попробовала.

– Мы просто перекусили в городе, – отмазывается Яр за двоих. – Живот разрывается. Некуда.

– Ну, хоть попробуйте, – со смехом смотрю в их переполошенные лица. – Да не отравлю я вас! Маленькие кусочки, – разрезаю пиццу специальным ножом. – Налетайте!

Они, конечно же, без всякого энтузиазма берут в руки ломтики.

– Пахнет неплохо, – чистосердечно выдает Яр. И, зажмурившись, заталкивает в рот весь кусок. Раздувая щеки, усердно жует. А я замираю, ожидая реакции. Потому что Машка все еще не решается, тоже на Яра смотрит. – Мм-м… Вкусно! Давай, святоша, заглатывай, не бойся.

Смеемся с Яром, когда она осторожно подносит ломтик к губам и, задерживая дыхание, откусывает самый краешек. Прожевывает медленно, а когда рецепторы срабатывают, выпучивает глаза. Показывает мне большой палец.

– Ура! Получилось! – радуюсь я.

«Сытые» дети съедают еще по куску, а Ярик еще и с собой прихватывает. Принимаясь за уборку кухни, неосознанно слушаю громкую болтовню, пока они направляются на второй этаж. Больше на меня внимания не обращают, зато я, выглядывая в проем, вижу, как Яр на миг притормаживает позади Маши. Окидывает обтянутый джинсами зад явно не братским взглядом. Выразительно вздыхает – так, что движение грудной клетки прослеживается. И, наконец, поднимается на лестницу следом.

Мысли настолько пригружают, что Адама замечаю, лишь когда он опускается передо мной на колени. Забирая из рук книгу, задерживает взгляд на фотографии. Тяжело вздыхая, вкладывает ее обратно между страниц и, звучно захлопнув, возвращает роман на тумбочку.

– Зачем ты сидишь здесь одна?

– Адам… Мне кажется, это бумеранг, карма… Я ведь тоже из дома уходила… Теперь только понимаю, что мама пережила.

– Ты не сравнивай! Не сравнивай, Эва. Такое не сравнивай, – крайне жестко пресекает развитие губительных мыслей. – Сама знаешь, у тебя выбора не было. Да и как ты ушла? Я тебя забрал, – должно быть, руки, пока сидела здесь, околели. У меня такое от нервов случается. Сейчас только чувствую, что в ладонях Адама отогреваются. – У Машки все хорошо.

– Так страшно, что кто-то может причинить ей боль. А я ничем помочь не могу… Ничем… Вдруг ей плохо? Вдруг зовет меня? А я не слышу? Адам…

– Ярик ее в обиду не даст, – в сотый раз заверяет муж.

Знаю, что ему тоже тяжело. Прикрывая веки, планомерно дыхание выравнивает.

– А если… Адам, если между ними что-то плохое произошло? Как у нас было…

– Нет. Они совершенно другие, Эва.

– Мне теперь… Если промотать все, что было в прошлом, кажется, они давно влюблены.

– Да, знаю, – сдержанно соглашается, отводя взгляд. Потом добавляет, непонятно, для меня или для себя все же: – Это неплохо. Неплохо. То есть… Они выросли. Это нормально. Мы должны принять.

– Да, наверное… Я хочу только, чтобы она вернулась. Живой и здоровой. Адам… Я без нее не смогу. У меня сердце вынули, понимаешь? Мое сердце ушло. А я осталась.

– Конечно, она вернется. Обещаю.

– Я ей мысленно свои силы посылаю. Разговариваю с ней даже во сне. Она сильная, правда?

– На сто, нет, двести процентов. Потому что от меня и от тебя.

– Если бы не ты… Без тебя я бы не справилась, Адам. Ни тогда… Ни сейчас.

– Просто я люблю тебя, помнишь?

Киваю. Помню, знаю, чувствую.

– Просто я выбрала самого сильного, – все же дополняю свою мысль.

– Да, – снова это емкое слово, с моей любимой интонацией и значимой паузой. – Я все исправлю. Как всегда, решу вопрос. Будет наша Машка дома. Будет.

Глава 17

Мария

Мы смотрим несколько фильмов сразу после завтрака. После обеда из супа быстрого приготовления пару часов режемся в карты. Позже, практически не разговаривая и, что очень-очень странно, не споря по поводу правил, вяло играем в монополию. Ужинаем омлетом, который по очередному заданию из пастеризованных яичных белков готовить Яр.

Вечером вновь перемещаемся в «кинозал». Кадры выбранного мной триллера мелькают и сменяются. Прошло не меньше половины фильма, а я все не могу въехать в сюжет. Мы с Градом сохраняем видимость, что между нами ничего нового не происходит. Вот только… Если это так, почему боимся друг друга коснуться? Выдерживаем дистанцию, сидя по разные стороны дивана. Лишний раз не рискуем даже взглядами столкнуться. Когда такое было?

Освещение исходит лишь от телевизора. По мере происходящего на экране – оно то ярче, то тусклее. Нагоняет какой-то мрачности и вместе с тем будоражащей интимности. Мы столько фильмов с Яром пересмотрели, никогда таких ощущений не было.

Всему виной этот поцелуй…

Черт…

Вот зачем я об этом думаю?

Помещение заполняют нарастающие тревожные биты. Я перевожу взгляд с экрана на Ярика. Он смотрит на меня. Когда между нами устанавливается зрительный контакт, поджимает губы и резко вдыхает через нос.

Внутри меня все эмоции, всполохнувшись, поднимаются на революцию. С транспарантами и дикими речевками.

Поцелуй его… Поцелуй!

Не могу я… Не могу!

Спровоцируй… Спровоцируй! Пусть он тебя поцелует… Пусть!

Нельзя… Нельзя!

И, к тому же, я не знаю, как это сделать… Отвернуться не могу. Взгляд Яра, словно лучевое тепло, физически меня касается. Согревает лицо волнением. А уж смещаясь на губы, и вовсе какой-то фитиль внутри меня поджигает. Задыхаюсь, когда допускаю мысль, что тоже желает повторить поцелуй. Не отдавая отчета, насколько провокационно это, должно быть, выглядит, спешно скольжу языком по верхней губе.

Градский сглатывает. Замечаю, на этом движении выразительно дергается его кадык. Тоже смотрю на его губы. Смотрю… И у меня мурашки ползут. Кожа начинает покалывать. Дыхание сбивается.

Поднимаю потяжелевшие веки и, когда мы возобновляем зрительный контакт, догадываюсь, что Ярик взволнован не меньше меня. Его карие глаза подернуты поволокой. Чувствую, что и мои транслируют примерно то же: запретное возбуждение, неестественное томление, бесстыдное желание и голодное нетерпение.

Внутри такая жаркая волна поднимается, будто воспламеняюсь изнутри… Соскакивая с дивана, нервно одергиваю длинную мужскую футболку, которую ношу в комплекте с мужскими трусами-боксерами.

– Принесу еще попкорн! – объявляю высоким голосом.

И, не глядя на Града, вырабатывая безумную скорость, несусь в кладовую.

Да что со мной происходит?

Сама себе удивляюсь. Ничего не понимаю… Этот бункер сводит нас с ума?

Хватаю из большого картонного ящика пакетик кукурузных зерен, не заморачиваясь с выбором вкусового наполнителя.

– Скоро выключится свет, – слышу приглушенный голос за спиной.

Судорожно дергаюсь и роняю пачку на пол.

– Черт, – сокрушаюсь едва слышным сиплым тоном. – Да… Сейчас… Успеем… Я быстро…

Хочу, чтобы он вышел. Потому что в этот миг немаленькое помещение кладовой ощущается крохотным замкнутым пространством. Тяжело сохранять невозмутимость. Я не знаю, что происходит… Просто понимаю, что рядом с Яром испытываю очень сильное, граничащее с паникой волнение.

– Через десять минут выключится свет, – вроде как абсолютно спокойно информирует он. Но большие расстановки между словами выдают напряжение. Я ведь его тоже хорошо знаю. – Зачем нам попкорн?

Затем, чтобы занять чем-нибудь мозги и руки.

– Мой день еще не закончился, Яр. Чего ты раскомандовался? – за возмущениями пытаюсь скрыть ненормальное нервное возбуждение.

– Не раскомандовался. Рассуждаю разумно.

Да, он прав, надо признать. Не станем же мы тупо обжираться попкорном в темноте. Ради чего? Он катит только под фильм.

Заставляю себя кивнуть и отложить пачку обратно в коробку.

– Ладно. Досмотрим завтра, – произношу как можно спокойнее. Вспоминая, что завтра, а точнее после полуночи, мы будем жить по плану Ярика, добавляю: – Если захочешь, конечно. А пока… Сыграем в прятки, – на ходу придумываю последнее задание.

Стыдно признаться, попросту стремлюсь сбежать от него. Чтобы дать сердцу успокоиться. А там и время спать подойдет.

– Тогда прячься, святоша, – тихо подхватывает Градский. Взглядом меня окидывает с ног до головы. – Буду искать.

– Фонариком пользоваться нельзя, – объявляю, прежде чем погасить в кладовой свет и по памяти двинуться в недра темноты.

Оказавшись в спальне, толком не прячусь. Просто вжимаюсь в стену возле шкафа и, затаив дыхание, жду, пока погаснет последняя точка освещения – телевизор в «кинозале». Когда это случается, внутри меня происходит неясная вспышка адреналина. Огненная искра, разгоняя кровь, несется по венам.

Глупая и наивная я…

К нестерпимому волнению добавляется необъяснимый страх. Темнота лижет кожу, словно дикий зверь. Трясусь. Испариной покрываюсь. Никак не могу унять безумно колотящееся сердце. Оно, будто напротив, еще сильнее заходится. Ноги свинцом наливаются и подгибаются. Впиваясь ногтями в панель за спиной, едва удерживаюсь в вертикальном положении.

Мрак висит такой, ни за что меня не обнаружить. Только тишина работает против… Боюсь лишний раз дыхание перевести. Кажется, что эти звуки разлетаются по периметру эхом.

И зачем я придумала эту игру?

Нужно было сразу идти спать… Притвориться уставшей, больной…

– Твой день закончился, святоша, – кричит Градский с коридора. – Надеюсь, ты хорошо спряталась… – натянуто и хрипло смеется, гад. – Найду меньше чем за три минуты – сделаю с тобой все, что захочу, – это вкрадчивое предупреждение прилетает значительно ближе. – Мой день. Мои правила.

Неужели так трудно было дождаться утра?

А кто это начал? И главное, зачем? Признайся… – проносится в сознании ехидным шепотком.

Не знаю я! Ничего не знаю…

Понимаю, что Ярик, будто чувствуя, где именно я нахожусь, целенаправленно движется в спальню, и трясусь еще сильнее. В какой-то момент мне становится так страшно, завизжать охота.

И я визжу, когда Град совершенно неожиданно прихватывает ладонями мою талию и, отрывая от стены, впечатывает в свою грудь.

– Игра закончена? – частит шепотом в ухо. – Игра только начинается.

Глава 18

Ярослав

С отключением генератора внутри меня какой-то дьявольский, сопряженный с ним рубильник срабатывает. Сейчас понимаю, что весь день только этого и ждал.

После наступления темноты, сука, все можно? С каких пор, бл*дь?

Можно.

Потому что я хочу. Потому что вкусил. Потому что без нее с ума сойду.

Хочу и возьму.

Маленькая правильная святоша, одним взглядом способная всех чертей взбаламутить. Хватаю ее. К себе прижимаю. Сердце наполняется непонятной энергией. Если бы кто-то подключил к измерительным приборам, наглядно бы увидел: его ритм – не здоровая волна, а резкие острые пики.

Я сам… Высоко над небом. По телу – удары розгами. Боль судорожная.

Хочу ее. Возьму.

– Ай, Яр, больно…

В моем воспаленном мозгу даже этот взволнованный шумный выдох призывом звучит.

– Будет больно. Сейчас… – изнутри так раскачивает, что голова кругом идет. – Пищать будешь?

– Не знаю… – тянет сдавленно и растерянно. А у меня воображение разыгрывается. Голой и дрожащей под собой представляю. Жаль, глаз не увижу. – Пусти…

– Мой день начался. Мои правила, святоша. Сама эту игру придумала. Я принимаю.

– Скомандуй спать, Яр, – с каким-то отчаянием умоляет. – Скомандуй спать!

Ну уж нет… Не теперь. Не после того, что было вчера.

– Раздевайся, Титова, – этим негромким требованием себя и ее оглушаю.

– Что? Что? Что? – затянуто повторяет, как заглючившая прога.

Будет ли она так же отвечать на поцелуи? На остальное? Будет?

Знаю, что будет, потому и остановиться не могу.

– Все снимай. До трусов.

Машка не спрашивает, зачем, не орет, не ругается, вообще никак не сопротивляется. Отходит на шаг и, мать вашу, начинает шелестеть одеждой.

Сука…

Черт подери…

Глаза прикрываю, хотя и без того ни хрена ведь не вижу.

Останови ее. Останови.

Скажи, что шутка все…

Да ни х*я!

– Все. Я разделась.

– Молодец, – голос такой хриплый, будто и не мой вообще.

– Что теперь?

В кровать нам, наверное, нельзя. Не сейчас. Потом. Приближаясь, на руки поднимаю так, чтобы, не имея иного выбора, обвила меня руками и ногами. Титова инстинктивно подается, вздрагивает и застывает.

Ладони жжет ее голая гладкая кожа. Тонкая ткань трусов мало спасает. В одно движение и их сдернуть могу. Святоша позволит, чувствую.

Не надо. Не трогай. Оставь.

Скидываю ее на высокую тумбочку, которая находится между нашими кроватями.

– Ярик… – гундосит она, когда дергаю в стороны колени. Пробираясь между ног, давлю внутренний накал. Дышать пытаюсь спокойно. Хрен получается. Бомбит так, вентилирую разреженный воздух, словно лидийский боевой бык. – Ярик… Ярик… – взволнованным шепотом «кричит» Машка.

Оба будто задыхаемся в этой барокамере. Глотаем кислород. Жадно. Судорожно. Отчаянно.

– Тебе страшно?

Еще ее не трогаю, уже красная пелена перед глазами.

– Не знаю… Ярик… Я кричать буду… Буду кричать…

– Громче кричи. Слышишь, святоша? Кричи громче… – агрессивным частоколом советую, прежде чем дернуть ее за бедра ближе к себе.

Ладонь легким касанием по ее спине идет и жестко сжимается на затылке. Вскрикивает Титова один раз: тоненько и коротко. Запечатываю. Губ ее касаюсь и всем телом вздрагиваю. Выстанываю, бл*дь, гудящее возбуждение ей в рот. Внизу живота такой котел разгорается, странно, что не кончаю.

Готов ко всему? Нет.

Вкус Машкин слизываю. Влажный, горячий и сладкий в себя вбираю. У самого слюноотделение повышается. Пропитанный дурью и голодом, действую в собственном ненормальном ритме. Никого никогда так не целовал. Сожрать ее готов. Кусаю. Кусаю… Зализываю. Языком по всему рту гуляю. Маруся воздух рывками заглатывает, покрикивает, постанывает и принимает эти звериные ласки.

– Ярик… Пусти, животное… Пусти… Ярик… Закричу…

– Кричи, святоша…

– Закричу… Заору… – дробным шепотом, прямо в губы.

– Жду…

Снова ее мягкие пухлые губы сминаю. Отвечает, подаваясь еще ближе. Тянет мою губу, всасывает и, застонав, отталкивает.

– Ярик…

Разлагает повисшую тишину низким надсадным криком. Слушаю этот звук, часто дыша ей в лицо.

– И все? Громче давай! Давай!

Подталкивая меня к себе руками, зарывается пальцами в отросшие на макушке волосы. Жадно целует. Кусается, зараза. И снова целует… Стонет протяжно. И только после этого, теряя дыхание, повышает децибелы. Орет так, что в ушах закладывает.

Башню окончательно сносит. Веду рукой по ее боку, собираю мурашки. Медленно и неумолимо выше поднимаюсь. Машкин крик к тому времени обрывается. Теряя смелость, дышит громко и хрипло, пока ладонью к ее груди подбираюсь. Сжимаю у основания. Прикрывая глаза, зубы стискиваю и полностью накрываю.

– Ах… Черт… Яр…

Будто чумной, несдержанно мну ладонью упругую плоть. Большим пальцем острый сосок задеваю. Из стороны в сторону. Обратно. Святоша вскрикивает и, словно в безумной горячке, трясется всем телом.

– Что ты… делаешь? Пусти, придурок… Ах, трогай меня… Трогай, Яр…

Господи, меня на куски разрывает…

Тросы оборваны. Никаких внятных мыслей, запретов и стоп-кранов не осталось. Трахать ее буду. Буду, вашу мать!

– Ноги шире раздвинь… – хриплю ей на ухо.

Она подается… И именно в этот момент происходит то, что ни разу не случалось за прошедшие две недели. Включается свет. Первыми лучами ослепляет. Мы растерянно моргаем и смотрим друг на друга, как одичавшие урки. Я опускаю взгляд с Машкиного перепуганного лица вниз. Не могу не опустить… Внутри все искрящимися узлами скручивает, когда вижу ее сиськи и свои руки под ними. Кожа святоши на несколько тонов светлее моей. Практически белая на контрасте с моими смуглыми ладонями. Кроме того, она гладкая и нежная. Немало сисек перевидал, но это все не то. Машкины лучшие из лучших.

Бл*дь, что за х*йню я проворачиваю?

Просто это святоша моя… Ее сиськи высокие, торчащие, с острыми розовыми сосками.

Я в таком шоке. Кажется, глаза из орбит полезут, или слюна как у полоумного потечет. Потому что сглотнуть не могу. Перемещаю взгляд на ее лицо, на сиськи, на лицо, обратно на сиськи.

Это Машка… Моя Машка… Маруся Титова…

Бьет по вискам.

– Черт… – тихо выдыхает она. – Черт… Черт…

Отступаю, решая, что она собирается судорожно прикрываться и натягивать вещи. Вместо этого святоша выразительно злится. Тыча в меня пальцем, бросает сердито:

– Такие игры мне не нравятся!

– Я заметил, – нахожу силы, чтобы ерничать и передергивать ее лживые слова.

– Не нравятся!

– Тогда оденься, мать твою!

И даже соскочив с тумбочки по пути к своим вещам, не прикрывается. Святоша, мать ее.

– Я спать буду, – сверкая глазищами, резко отдергивает футболку. – Понятно тебе?

– Вперед.

Из-за ее возни и болтовни не могу сосредоточиться на какой-то мысли, что уже несколько минут в мозгах стучит.

Окей, не только из-за Титовой. Мой собственный организм сбоит, работает вполсилы. Другого ему хочется. Явно не думать настроен.

Мать вашу, я видел Машку голой… Трогал ее… Целовал… Мать вашу… Мать вашу…

Пусть орет, хоть охрипнет. Отвечала же… Отвечала…

– Я ложусь, – все еще с вызовов дышит в спину. – Ярик… Ярик, идем со мной…

– Сейчас… – подобно мокрой собаке, трясу головой. – Дай остыть. Не мельтеши.

– Ладно… Яр… Я…

– Твою мать… – выдыхаю, ощущая, как кровь жгучей волной в мозг возвращается. – Твою мать… Титова…

– Что?

Резко оборачиваюсь к ней лицом.

– Если генератор включился среди ночи…

– И что?

Хватаю «сеструлю» за руку. За собой к двери подтягиваю. С напряженной радостью в красное табло пялюсь.

– Что, Ярик? Что?

– Значит, его кто-то включил.